Зере родила сына. Это произошло три дня назад и только сегодня ей разрешили забрать ребенка в палату. Нагнувшись над детской кроваткой, она долго-долго смотрит на мирно посапывающего человечка …
В далекие-предалекие времена жил бай по имени Байбори. Он и его жена Аналык день и ночь просили у бога сына. Однажды бог все-таки услышал их.
И вот оно, в конце концов свершилось,
У Аналык* родился сын-крепыш.
От счастья бая голова кружилась,
Дает ему он имя – Алпамыс! …
Бай преисполнен гордости за сына,
Велит заклать неисчислимый скот.
И ради столь прекрасного почина
Одних баранов только девятьсот.
- Ата*, ата, ты ведь обещал дождаться внука? Ты обманывал и себя, и меня. Слишком долго пришлось бы тебе ждать, - Зере вздохнула и плотней укрыла сына одеяльцем.
***
- Где мое золотце, а? Почему она меня не встречает? Эй, бабка, куда ты спрятала моего цыпленка? – Бостек, в пыльном брезентовом плаще и в галифе, заправленных в высокие хромовые сапоги, вошел в дом и устало присел на низенькую табуретку, стоявшую у самого входа. Сняв с головы видавшую виды, выцветшую на солнце шляпу, провел мозолистой рукой по лысеющей макушке и, улыбнувшись, вытянул шею, заглядывая в дальний угол, где стоял кованый сундук. Из-за сундука показалась голова маленькой девочки с двумя туго заплетенными косичками. Белые капроновые бантики торчали по сторонам. Девочка хихикнула и снова спряталась за сундуком.
- Куда же она делась? – нарочито громко спросил Бостек и добавил, - видать, в гости ушла. Ладно, бабка, раз дочки нет, получай за нее гостинец!
Он принялся показательно рыться в брошенном под ноги и туго набитом чем-то саквояже, когда послышался писк и раздался топот маленьких ног:
- Нет, нет, это мой подарок! Не отдавай его, ата*!
Зере бросилась к распластанной на полу сумке, в которой скрывался обещанный гостинец. Бостек тут же упал на колени и принялся целовать дочку в щеки, лоб, затылок, а затем обхватил ее обеими руками и стал подкидывать вверх.
- Подарок! Подарок, ата, - с визгом свесилась вниз к саквояжу дочка, пытаясь вырваться из цепких отцовских рук. Он бережно опустил ее на пол. Девочка присела и заглянула внутрь. Отставила в сторону узелок с бельем, скрученную в большой тугой клубок тонкую бечеву и достала со дна куклу в цветной картонной коробке. Отбросив упаковку, торопливыми пальчиками расправила ей мятое платье. Это была пластмассовая кукла с большими голубыми глазами и длинными ресницами. Белые синтетические волосы были заплетены в косу и обвязаны красной ленточкой. Девочка вздохнула и прижала ее к сердцу. «Как ата догадался, что именно о такой я и мечтала?» – подумала она про себя с удивлением и тут же, позабыв обо всем, принялась кружить с куклой по комнате.
На печи в казане булькало мясо, наполняя дом сытным уютом. Мать торопливо накрывала на стол. Бостек тщательно вымыл в умывальнике вымазанные мазутом и еще чем-то руки, заглянул в мутное зеркальце, провел рукой по щекам. Затем полоснул водой несколько раз по лицу, подхватил вафельное полотенце, висевшее тут же, на гвозде и довольно фыркнул.
- Как съездил? Все благополучно? – спросила Зульпия, звеня посудой у печи.
- Несколько раз в дороге машины ломались, но слава богу, обошлось, - устало выдохнул он и примостился к низенькому круглому столу. Вытянув на лоскутном одеяле затекшие с дальней дороги ноги, подложил под локоть сразу две большие подушки. Бостек руководил отделом снабжения при районном управлении отгонного животноводства. Каждый год весной гнали табуны лошадей и отары овец из Мойынкумского* района на привольные пастбища Сары Арки*, как это делали в здешних краях веками. Так сказать, шли вслед за травой. И только глубокой осенью возвращали отъевшийся на естественных пастбищах скот обратно на зимовье в Мойынкумы, на стойловые корма. Бригада, которой руководил Бостек, обеспечивала всем необходимым чабанов на отгонах. Налаживала работу медицинской и ветеринарной служб. Сегодня, доставив чабанам в Сары Арку юрты, дизель, продукты, все, вплоть до последних в списке спичек и соли, он вернулся на своем служебном УАЗике в аул. Был конец мая.
Зульпия подала чай и горячие баурсаки*. Зере вприпрыжку подбежала к отцу, плюхнулась ему на колени и, запрокидываясь назад, чуть не уронила его на спину.
- Ах, что творит со мной эта баловница! Скажите, пожалуйста, что мне с ней делать, а? – Бостек со смехом выпрямился, подхватил дочку и усадил перед собой. Отломил кусочек горячего баурсака, подул на него, затем вложил прямо в широко открытый рот Зере, которая, вытянув руки, держала куклу перед собой.
- Прекрати ее баловать, - сказала Зульпия, - перед людьми неудобно. Никого не умиляют чужие капризные дети, а ей уже этой осенью в школу идти. Думаешь, там с ней кто-то будет церемониться?
- Какое мне дело до других? У них свои дети, вот пусть с ними и разбираются. А моя дочка, это моя дочка, и точка! Понятно? – нагнувшись он поцеловал ее, щекоча нежные детские щеки щетинистыми усами. Зере капризно поморщилась и отпихнула ладошкой отцовское лицо от себя:
- Ата, колешься.
- Не буду больше, обещаю. Иди, поиграй, нам надо чаю попить, потолковать кое о чем. Видишь, отец твой устал с дороги?
Зере послушно встала, перешла к другому краю стола и, сняв с куклы платье, принялась заворачивать ее в обрезки тканей, доставшихся ей от материного рукоделия.
К школе дочку Бостек готовил основательно. Съездил для этого специально в Джамбул, областной центр, купил коричневый портфель с тремя отделениями и с блестящим защелкивающимся замком, новенький алиппе* (букварь), тетради, цветные карандаши, линейки, ластики, целую кипу альбомов для рисования, ручки с перьями и маленькую чернильницу в специальном мешочке. Школьную форму выбирал самую лучшую: коричневое шерстяное платье с юбкой в широкую складку, два черных и два белых фартука с прозрачными кружевами на бретелях, ворох разноцветных капроновых бантов на косички. Бросил перед женой целый рулон белоснежной тесьмы из дефицитного шитья:
- Это ей на воротники и манжеты, пусть будет самой красивой в школе.
А первого сентября сам повел ее туда. Во дворе аульной восьмилетки яблоку негде было упасть. Отовсюду стекались родители с нарядными детьми. Старшеклассники с красными галстуками на шеях шли, небрежно помахивая букетами цветов в руках. Из громкоговорителей лилась бодрая музыка. Девочки с огромными, как у Зере белыми бантами в косах и в белых фартуках, мальчики в наглаженных синих брюках и белых рубашках шли, торжественно держа за руки родителей и, по указке классного руководителя, вставали в длинный ряд возле установленной здесь же трибуны. Это были первоклашки. Бостек подвел к ним дочку и отошел в сторону, ожидая начала первой линейки. Он с улыбкой смотрел на Зере, на то, как крепко держала она двумя руками букет, словно боялась уронить или потерять его. Когда к ней подошла ее первая учительница Бакира апай* и с улыбкой протянула руку к букету, Зере еще крепче стиснула его и растерянно посмотрела на отца. «Отдай, отдай букет учительнице», - пошевелил губами Бостек, указывая ей на цветы и на Бакиру апай, после чего Зере с трудом, но все-таки разжала пальцы.
Этот момент Бостек почему-то запомнил на всю жизнь и частенько с грустью вспоминал о нем, особенно, когда Зере после аульной восьмилетки уехала заканчивать среднюю школу в город, к своим настоящим родителям. Бывало, вспоминал и плакал, не скрывая от бабки неловких и скупых слез. Она давно уже привыкла к покрасневшим глазам мужа.
Высокий, поджарый Бостек был сильным и крепким мужчиной, из тех, которые под напором жизненных испытаний не ломаются, только гнутся, словно кряжистые деревья под ураганом, чтобы затем распрямиться и продолжать жить и бороться. Зере была его единственной слабостью. Эта девочка, в которой не было ни капли его крови, стала для него нечаянной радостью, подаренной ему судьбой в зрелые годы, не знавшей меры любовью и болью сердца.
Тестя Бостека, уважаемого аксакала, за маленький рост аульные старухи прозвали Альдеем, слегка исказив слова колыбельного напева - «альди-альди». Зульпия была его единственным ребенком, уцелевшим в годы Великого голода Ашаршылык*. Потеряв семью, позже он женился еще раз и родил в свои сорок с небольшим сына, подарившего ему двух внуков и трех внучек. А у Бостека, несмотря на все мольбы его набожной жены, так никто и не родился. Сам Бостек не шибко-то и верил в бога, однако, слыша горячий шепот Зульпии, склонившейся над молельным ковриком, невольно застывал в надежде, что бог таки услышит обращенные к нему слова.
Старик Альдей тяжело переживал бездетность дочери. А перед смертью призвал сына со снохой и объявил им свою последнюю волю:
- Ухожу я, дети. Зульпию не оставьте на произвол судьбы. Отдайте ей свою вторую дочь Зере, чтобы не мыкала она горе по чужим углам на старости. Боюсь, иначе пути ваши разойдутся. От дочки вы никуда не денетесь, а значит и Зульпия будет где-то рядом с вами. Не чужая она и ребенка любить будет не меньше вашего. Келин*, айналайын*, не откажи в моей последней просьбе.
Меруерт стояла рядом с мужем, опустив голову, и крупные слезы поневоле стекали вниз. Она стиснула в кулаке складки юбки так, что побелели костяшки пальцев. Ни словом не посмела перечить свекру, и только сердце сжималось от разрывающей грудь неведомой доселе боли.
Зере было четыре года, когда, собрав в большую сумку нехитрый скарб, ребенка забрали из дома родителей в районном центре и переселили в дом Бостека и Зульпии, в аул, находившийся отсюда в двадцати километрах. Для Меруерт, несмотря на старшую дочь и двухлетнего сына, дом, словно опустел. Ночами, зарывшись с головой в подушку, она плакала горько и надрывно, а рядом тяжело вздыхал и ворочался муж.
Зульпия любила свою новоиспеченную дочь какой-то сдержанной, ей самой не очень понятной любовью. Бостек хорошо зарабатывал и не позволял ей работать. Но работы хватало и по дому. Корова, несколько овец в загоне, да лошадь, на которой муж иногда выезжал то в сельсовет, то в соседний колхоз. Аккуратная, до неудержимой болезненности чистоплотная Зульпия с раннего утра и до позднего вечера крутилась по дому, и заботам ее, казалось, не будет конца. Она пекла в печи хлеб, самый вкусный в округе. Взбивала масло, лучше которого, по слухам, не было ни у кого в ауле, готовила курт* на зиму, и опять-таки, он был самым нежным и вкусным, в меру соленым и рассыпчатым. Нередко аульные старухи старались выпросить у неё хотя бы горсточку для своих внуков. Рукодельничала, вязала, шила из лоскутков плюша, собранных с различных праздников или похорон в ауле*, строчка к строчке, без единого изъяна, красивейшие лоскутные одеяла - курак корпе*. И вдруг, в ее налаженный, как механизм часов быт ворвалась эта нежданная малышка, которая требовала от Зульпии непривычной для нее заботы. Постепенно свыклась, научилась купать, кормить ребенка, лечить, если заболеет. Делала она все это сдержанно, молча, улыбка редко посещала ее привычно хмурое лицо. Содержала дочь в чистоте, откладывая каждый раз для нее самый лакомый кусочек. Вглядываясь в лицо Зере, она находила знакомые черты и думала про себя:
- Что же это происходит со мной? Она ведь мне родней и ближе, чем мужу? – но холодный ком, сковавший ее сердце за многие годы безнадежного одиночества, никак не желал таять. Однако лед все же постепенно тронулся. Иногда наедине, неожиданно для самой себя, со всей страстью, на которую было способно ее сердце, прижимала к груди девочку и горячо целовала в обе щеки, в нежную шейку и шептала на ушко:
- Жаным*, жаным, солнце мое, радость моя! – и, выпустив из рук, быстро отворачивалась, чтобы ребенок не увидел предательски набежавшую слезу.
- Не рожала, потому-то и не умеет любить, как надо, - судачили шепотом соседки. Бостек же, с первого дня полюбил всем сердцем этот живой комочек с любопытными черными глазками, полюбил так, что весь остальной мир, казалось, померк перед его новым чувством. Всю свою нерастраченную за прожитые пятьдесят с лишком лет нежность он отдал ей без остатка. Он готов был часами скакать лошадкой, играть в прятки, кувыркаться на полу, бросаться подушками, лежать, прикидываясь спящим, когда она, сев верхом на его грудь, тянула за усы, уши, раздвигала пальчиками закрытые веки, дергала за усы или растягивала ему в разные стороны сомкнутые губы. А затем, вскочив, подкидывал вверх и прижимал к себе визжащую от восторга сметливую девчонку. Ребенок подрастал и ей требовалось общение с другими детьми. Недалеко от Бостека жил его родной брат с женой и с десятью ребятишками. Стоило кому-нибудь из многочисленных племянниц или племянников зайти во двор, чтобы поиграть с Зере, как он сердито вращал своими серыми глазами, размахивал руками и гнал их прочь. Почему-то к родной крови сердце его было глухо.
Вечером, придя с работы, он заставал дочь сидящей за низеньким столиком перед разложенными тетрадками. Маленькие пальчики то и дело макали перо в чернильницу и выводили на чистом листе буквы, одну за другой. Он с улыбкой смотрел на нее, склонившуюся над прописью, с высунутым от старания языком. Бостек, как и Зульпия, грамоты не знал. Их детство и молодость пришлись на такое лихолетье, что было не до учебы. Он заглядывал через плечо и спрашивал:
- Что сегодня получил мой цыпленок? – и получал неизменный ответ:
- Пятерку!
- Ай, маладес*, дочка! Старательная, вся в меня!
Став постарше, Зере научилась лукавить. На привычный вопрос отца об оценках она называла только пятерку, хотя в дневнике рядом красовались и четверки, и тройки, а порой и двойки. Бостек делал вид, что ни о чем не догадывается, нахваливал дочь и, поставив привычный крестик вместо росписи в конце недельного расписания, довольный садился ужинать.
Никто в районе не знал местность так хорошо, как он, заядлый охотник, с малолетства пасший в степи табуны и, знавший каждый холм, каждую ложбинку и урочище. Если бы в те времена в Мойынкумах читали Конана Дойла, наверняка степняки, имевшие обыкновение давать людям меткие клички, назвали бы его местным Шерлоком Холмсом. Но в те времена о знаменитом сыщике здесь никто и слыхом не слыхивал. Одному богу ведомо, почему, не менее знаменитого в округе Мусаху прозвали Бостеком, как мягкую и удобную подстилку из овечьей шкуры, ничего, казалось бы, не имевшую общего с ним, беспокойным, решительным и порывистым в движениях. Возможно, объяснение кроется в том, что, несмотря на свою внешнюю колючесть и резкость в обращении с людьми, имел он добрый и отзывчивый нрав. Вот только терпеть не мог бездельников и лентяев. Уж тут-то он никому спуску не давал. Потому многие побаивались его. Но отчего-то в трудную минуту люди вспоминали именно о нем, и каждый знал в глубине души, что на Бостека можно положиться.
К нему отовсюду часто обращались с просьбой помочь найти отбившихся от табуна или стада коней, овец или корову. Задав хозяину единственный вопрос: где он видел в последний раз свою скотину? - Бостек обычно подолгу размышлял, сосредоточенно кивая головой каким-то своим мыслям. Пришедшие просить помощи, терпеливо дожидались ответа, пока он перебирал в уме особенности рельефа местности, время года. Если скотина отбилась от стада в зимнюю пору, в степи было много ложбин, в которых можно укрыться от лютых зимних ветров, непрестанно дующих в это время года. В густую метель трудно бывает что-либо разглядеть, кроме причудливо извивающихся в унисон ветру, словно в сумасшедшем танце зарослей саксаула. Заледеневшие, вылизанные буранами голые ветки стража пустыни служили не самым надежным прибежищем в лютую пору, однако в открытой степи, тянущейся вдаль до бесконечности и сливающейся с горизонтом, заблудшему и они могли дать зыбкую надежду. Сев на коня, Бостек сам возглавлял поисковую группу, направляя ее в одному ему известные места возможного укрытия для этих бессловесных бродяг.
В летнюю пору степь, выжженная беспощадным солнцем, покрытая бурыми колючками, ковылем и типчаком, была открыта взору на многие километры вокруг. Однако и здесь были свои впадины и ложбины, где знойное пустынное солнце не успело выжечь траву на корню, где есть естественный водопой у обмелевших, заросших камышом озерец или маловодных речек, теряющихся среди необъятных просторов. Особенно привлекали лошадей и мелкий скот сизые от воскового налета, извилистые, нитевидные метелки типчака. Большую тревогу хозяев вызывали животные, потерявшиеся во второй половине лета. Ковыль в это время выпускал на свет божий пучки жестких листьев, свернутых в трубочку, которые издали напоминали проволоку. И тогда выпас скота приводил к ковыльной болезни – ости ковыля впивались им в кожу и вызывали воспаление. Еще одним лакомством для животных был пустынный ежовник –биюргун. Растет он на солончаках и такырах, пробиваясь сквозь белесую солевую корочку или же сквозь трещины в толстом слое усохшей глины. С началом сезонных дождей продвижение по такырам бывает практически невозможным. В залитом водой состоянии они превращаются в настоящие болота. Не раз случалось вытаскивать овец или коз из вязкого илистого дна, образовавшегося в котловане водоема. Зато ранней весной вся степь превращалась в благодатное пастбище и отыскать животных не составляло большого труда. Снег, в небольшом количестве все же выпадающий здесь в зимнюю пору, весной тает и насыщает почву влагой буквально на недели две. За этот короткий срок в пустыне успевает расцвести и увянуть на корню живописный ковер из тюльпанов, ирисов, маков и степного нарцисса. Самый незначительный порыв легкого весеннего ветерка мог заставить колышущиеся цветки лечь наземь и тогда вся, ожившая на краткий миг пустыня, начинала переливаться волнами оранжевых, желтых, красных и синих красок.
- Скотина, она гораздо умней человека, - бывало говаривал Бостек, - всегда найдет на безлюдье корм и водопой, - затем указывал место, куда могли приблудиться животные. А через день-другой хозяева приходили и смущенно мяли в руках шапки, выражая ему свою бескрайнюю благодарность за найденный в указанном месте скот, конечно, если к тому времени находили его живым и здоровым, не обглоданным рыщущими в степи стаями вечно голодных волков.
Бостека подолгу не бывало дома. Командировки затягивались порой на недели и месяцы. Зере исправно ходила в школу, помогала своей апа* по хозяйству, а вечерами сидела у окна и ждала отца, при каждом шуме поглядывая, не появится ли в конце проселочной дороги его урчащий пыльный служебный УАЗик с водителем, молодым весельчаком Аленом за рулем.
Однажды, вернувшись из очередной поездки, он с помощью Алена занес в дом большую картонную коробку. В ней оказалась радиола на тонких длинных ножках с проигрывателем для пластинок под верхней крышкой. Поставив его у стены и воткнув вилку в розетку, отец бережно вытащил из дорожного чемоданчика грампластинку в картонном конверте с надписью: «Алпамыс». Народный эпос. Моно».
- Вот, дочка, сказка, будем слушать вместе, - сказал Бостек и включил проигрыватель. Пластинка, видимо, была не новая, потому что мягкий, выразительный голос чтеца раздавался из-под иглы сквозь треск и какие-то шумы:
Послушай, друг мой, чудное сказание,
Что донесли нам мудрые века.
Сдержи горячее в груди дыхание,
Пылает истиною каждая строка!
Во глубь времен с тобою мы заглянем,
Я расскажу, как много лет назад
Свершали предки славные деяния,
О племени великом конырат*.
Бостек положил локоть на стол, подперев ладонью подбородок. Зере пристроилась рядом и стала слушать. А чтец рассказывал про какого-то бая Байбори, у которого было столько богатства, что оно уже не помещалось на земле, а люди все судачили-судачили о его несметных сокровищах, бесчисленных стадах и совсем не замечали того, что бай этот был очень несчастным.
- Нет ничего прискорбней моей доли!
О, Жараткан*, за что казнишь меня?
Увяло сердце от саднящей боли,
Что путь свой завершу, судьбу кляня.
Несметные стада кому оставлю,
Кому вручу трудов усердных плод?
Чужие руки всю казну разграбят
И вдаль угонят недруги мой скот, -
продолжал мужской голос сквозь неумолчный треск, объясняя, что Байбори день и ночь просил у бога сына:
Нет сына у меня, Творец, нет сына!
За что проклятью тяжкому подверг?
А в жилах кровь неотвратимо стынет
И круг друзей давно меня отверг.
Я слышу за спиною шепот жаркий
Своих же многочисленных гостей,
О том, что шанырак* положат старцу
Поверх истлевшей горсточки костей, * -
Бостек опустил вниз голову и провел натруженной рукой по затылку.
- Ата, не плачь, дяденьки не плачут, - почувствовав неладное, с укоризной в голосе заявила Зере.
- Кто ж тебе сказал такое? И не плачу я вовсе, это соринка в глаз попала, - вскинулся Бостек. На улице неустанно свищет зимняя вьюга. Взметая снежную пыль в мутную заверть, закручивает в длинные белесые косы и уносит вдаль по обледенелой бурой земле. Еле заметно колышутся занавески на окне, в печи потрескивает огонь, разливаясь по дому ласковым теплом.
- Давай послушаем, что было дальше…
Вот так, свободные вечера они вдвоем просиживали у проигрывателя, снова и снова слушая историю бая Байбори и его сына – батыра Алпамыса, которого после долгих и усердных молитв все-таки дал ему бог. Могучим и сильным вырос Алпамыс, в девять лет мог поднять и унести на себе огромного верблюда. Однажды он случайно узнает, что еще в колыбели отец сосватал ему дочь соседнего бая, красавицу Гульбаршын. Перепоясавшись булатным мечом, он садится на скакуна по кличке Байшубар, что означает чубарый конь, и едет искать свою невесту, которую ее отказавшийся от своего слова отец увез в далекую землю.
- Ата, а Гульбаршын была красивая? – спрашивала отца Зере.
- Конечно, невестой настоящего батыра может быть только самая красивая девушка.
- Вот такая? – раскрыв учебник казахского языка за второй класс, указывала пальчиком на изображение девушки в национальном костюме.
- Правильно, дочка, именно такой и была Гульбаршын, - простодушно отвечал отец, а Зере кривила губы, потому что платье нарисованной девушки ей нравилось, а лицо – нет.
- Фу, тогда она некрасивая!
- Послушай, платье у Гульбаршын было именно такое, а вот лицом она была похожа на тебя, - со смехом поправлял себя Бостек и, обернувшись к Зульпие, говорил:
- Вот что значит дочка, а бабка? Был бы сын, спросил бы о тулпаре, например, или каким мечом сражался, каких врагов победил Алпамыс. А тут, видишь, интерес другой – в каком платье была его невеста, то да се. Все это женские штучки.
В ответ Зульпия лишь молча вздыхала и складывала посуду в низенький деревянный двустворчатый шкафчик, покрытый синей масляной краской. Она редко участвовала в их разговорах. Лишь иногда, завершив все домашние хлопоты, присаживалась рядом с веретеном в руках, осторожно вытягивая загодя приготовленную кудель. И тогда веретено долго-долго крутилось в такт пластинке, а игла бегала по кругу, изымая из его черного, как уголь нутра удивительные истории, которые слушать никогда не надоедало ни Зере, ни отцу. Зульпия пряла нить, краем уха прислушиваясь к звукам домбры* и голосу чтеца, но мысли ее были совсем о другом. Осенью в ауле устраивали ас* - годовщину со дня кончины родственника, девяностолетнего старца Иманбая. Приехали на поминки и ее брат Сланбек с женой. Как одна из старших келин*, Меруерт руководила подготовкой поминок. Пришли и Бостек с Зульпией, держа дочь за руки с обеих сторон. Зере тут же побежала туда, где играли дети. Зульпия ревностно следила за дочкой, нервно теребя бахрому на концах своего платка. Вместо благодарности к Меруерт, безропотно отдавшей ей своего ребенка, она стала вдруг испытывать к ней неприязнь и не находила себе места, когда Зере и ее мать оказывались поблизости друг от друга. Меруерт, хлопотавшая у очага, замерла при виде Зере, проводив ребенка долгим и напряженным взглядом. Затем, встретившись глазами с Зульпией, отвернулась. В этот миг сердца обеих женщин, как по команде, с уханьем упали куда-то вниз, в темную бездну. Каждая из них испытывала боль. Одна боль невыносимой потери, другая – чувство безысходности и страх, желание оградить себя любым способом от опасности лишиться этой малой толики зыбкого счастья, которую преподнесла ей скупая на радости судьба. Накручивая нить на веретено, Зульпия вспоминала, как Зере, увидев свою мать, подбежала к ней и робко остановилась. Неотрывно, с непонятно откуда накатившей злостью глядя ей в спину, Зульпия поняла, что чуткое сердце девочки также ощущало этот необъяснимый разлад в отношениях взрослых и оттого в ней появилась какая-то нерешительность, граничащая с испугом. Меруерт, бросив все, присела на корточки и крепко обняла дочь, судорожно целуя ее в обе щеки. Зере стояла перед ней, опустив голову. «Чувствует, все она чувствует. Помнит, кто есть, кто», - с неодолимой дрожью думала про себя Зульпия, глядя, как Зере замерла в объятиях матери. С поминок она ушла раньше других, забрав девочку с собой и не дав Меруерт возможности проститься с ней. А ночью, отвернувшись к стене, терзала свое сердце, вспоминая этот день, но из широко раскрытых глаз не стекла ни одна слезинка. Все уже давно было выплакано.
На самой середине повествования вдруг смолк голос чтеца, затем раздался щелчок, игла отошла в сторону и аккуратно встала в специальное приспособление. Зере, опережая всех подбежала к проигрывателю, перевернула пластинку и, обнявшись с отцом продолжила слушать окончание истории.
В один из дней после пары неловких движений Зере, игла процарапала в пластинке несколько глубоких бороздок и пластинка пришла в негодность. И тогда из очередной командировки Бостек привез большую книгу с цветными иллюстрациями в глянцевом переплете. На обложке был нарисован батыр в кольчуге, держащий в руке меч. Он мчался куда-то на своем скакуне и ветер развевал пучок совиных перьев* на его шлеме. А сверху большими буквами было написано: «Алпамыс».
- Вот, дочка, книжку привез вместо пластинки. Теперь ты все буквы знаешь, будем с тобой читать, - сказал и раскрыл ее на середине, внимательно разглядывая иллюстрации.
- Ей, богу, что старый, что малый. Носишься с этой своей сказкой. И не надоело тебе? – пробурчала себе под нос Зульпия. Не обращая внимания на жену, он продолжал внимательно разглядывать картинки. Глаза его лучились каким-то особенным светом, а на губах застыла улыбка. Он подал книгу дочери. Зере раскрыла ее и начала читать:
И вот оно, в конце концов свершилось,
У Аналык* родился сын-крепыш.
От счастья бая голова кружилась,
Дает ему он имя – Алпамыс! …
Бай преисполнен гордости за сына,
Велит заклать неисчислимый скот.
И ради столь прекрасного почина
Одних баранов только девятьсот.
- Ата, когда я родилась ты тоже так радовался? – спросила его Зере, капризно надув губы.
- Конечно, дочка! Сколько лет радуюсь, и радость никогда не кончается.
- И также девятьсот баранов зарезал?
- Нет, мой цыпленок, - от всей души рассмеялся Бостек, - тогда у меня не было никаких баранов, да и сейчас столько нет. Но обещаю, когда вырастешь и подаришь мне внука, обязательно это сделаю!
- Где же ты их столько возьмешь, баранов-то? Да и доживем ли до внуков? –усмехнулась Зульпия и принялась накручивать шерсть на веретено.
- Найду. Ради дочки из-под земли достану. И назло всем доживу, увидишь еще бабка.
- Все сказками ее кормишь? Лучше бы чему дельному учил, что в жизни может пригодиться.
- Научу, всему сам научу, пусть только подрастет маленько.
- Ладно, хватит, давайте слушать дальше, - недовольно сказала Зере, которой надоели пререкания родителей. Она аккуратно перевернула страницу. Строки эпоса лились, как прозрачный ручей и Бостек с Зульпией слушали о том, как богиня Умай* подарила родителям Алпамыса лук, стрелы и веретено с шерстью*. Это означало, что вслед за сыном у них появится дочь-красавица, которую они назовут Карлыгаш*.
- Ой, апа*, тебе тоже это веретено подарила Умай? – встрепенулась девочка.
Зульпия растерянно глянула на дочь, затем на мужа.
- Ох, до чего же догадлива моя дочка! – цокнул языком Бостек, - Это, чтоб тебе апа носки вязала, чтоб не замерзла холодной зимой. Слышишь, как вьюга завывает? А тебе в носках тепло и хорошо.
Старики ждут продолжения. Даже апа вся как-то непривычно подобралась. Ей тоже хочется узнать, что же будет дальше. Видя в глазах взрослых интерес, Зере продолжает читать дальше о том, что еще у Байбори и Аналык имелся приемный сын Ултан, который вырос злым и жадным. Он нисколько не любил усыновивших его родителей. Алпамыс, как всякий сказочный герой, рос не по дням, а по часам и уже в девять лет стал сильным, непобедимым батыром. Он знает, что Гульбаршын живет так далеко, что туда верхом нужно скакать целых три месяца. Алпамыс садится на коня и едет ее искать. В пути он узнает, что Байшубар – не простой конь, а волшебный тулпар*, который может летать по небу.
Несется конь в стремительном разбеге,
Отчетливая дробь слышна копыт.
И вот синь неба перед ним разверзлась,
Под солнцем жгучим в вышине парит…
Дыхание сбилось, сердце гулко бьется,
Врата пред ними Небо распахнет!
Вдруг грива с пеной облаков сольется,
Немым восторгом сердце захлестнет!
У Зере в этом месте загораются глазки. Она представляет себе коня с крыльями, летящего по небу, на нем сказочного батыра с мечом в руке, а на макушке его шлема ветер развевает пучок совиных перьев. Сладко жмурится, затем продолжает читать дальше. Путь длиной в три месяца они одолевают в три дня. Батыр находит свою невесту и отвоевывает ее у вражеского хана Карамана, который хотел силой жениться на красавице. Вместе с Гульбаршын он возвращается в отчий край и узнает, что еще один враг – хан Тайшик угнал все табуны его отца Байбори. Алпамыс опять отправляется в путь. Злая колдунья Мыстан* завлекает батыра в ловушку, и он проводит семь лет на дне глубокой темницы, куда его велел бросить хан Тайшик.
А в это время Алпамыс очнулся,
Лежал во чреве темном он земли:
«Как глупо и легко я обманулся!
Да видно, аруаки* сберегли» …
Чем прогневил тебя, скажи, Создатель,
Что заживо в земле я погребен?
Какой ко мне, хотел бы знать, предатель
Был ненавистью тайной ослеплен? …
Отца я не исполнил указание,
Тайшика на аркане привести.
И вот я здесь, подвержен истязанию,
Меня бы смог лишь Байшубар спасти».
Еще долго сидеть бы Алпамысу в этой темнице, но в него влюбляется дочь Тайшик хана, красавица Каракозаим. Она и конь Байшубар помогают ему выбраться из глубокой ямы. Алпамыс идет сражаться с Тайшиком и его войском. Он побеждает всех, в том числе и злую колдунью Мыстан. Однажды ему снится плохой сон, и он понимает, что на его родине, в Жидели Байсын случилась беда. Опять батыр отправляется в путь. В отчем краю застает разоренные аулы.
- Почитай мне, дочка, в самом конце то место, где Алпамыс встречается с отцом и матерью.
- Это где противный и жадный Ултан отнял у Байбори трон и отправил его пасти верблюдов, а маленького сына Алпамыса заковал в кандалы и заставил пасти ягнят? - скороговоркой выпалила Зере, знавшая к этому времени эпос почти наизусть.
Отец молча кивнул головой, и сердце его наполнилось радостью от того, что незаметно подросла дочка. Не дал бог сына, так что ж, зато есть вот она, такая славная девочка. Живое существо, радость сердца. Есть кому кинуться на шею, когда усталый возвращаешься домой.
Зере листает страницу за страницей и, наконец, находит нужное место в тексте. Алпамыс возвращается на землю предков. Скрываясь от врагов под лохмотьями юродивого дуаны, застает старого, убеленного сединами отца в степи, где он пасет стадо верблюдов:
- Арай, арай, – покрикивает старец,
Верблюдов кличет за собой пастух.
На посох опирается страдалец,
Похожа голова на белый пух.
Старик жалуется на судьбу и просит бога вернуть ему сына, который ушел в погоню за врагом:
Семь лет уже, как сына дожидаюсь,
Вестей от Алпамыса нет и нет.
За этим стадом день и ночь скитаюсь,
Почти под солнцем яростным ослеп.
Под ветром, словно стебелек сгибаясь,
Как далее такую жизнь терпеть?
А может, новых бед не дожидаясь,
Мне будет лучше лечь и умереть?
Батыру тяжело видеть, в каком положении оказался его отец. Боясь напугать, он осторожно заговаривает с ним:
- Зачем же вы просили скорой смерти?
Почтение мое вам, аксакал*!
Не пожелает странник зла, поверьте,
Прошу простить, коль вас я напугал.
Но сердце батыра не выдерживает печального зрелища, и он кидается к отцу:
- Отец, скрываться больше я не стану.
Ты ждал меня? Я Алпамыс – твой сын!
Пришел вас защитить от самозванца,
Спасу от горя Жидели Байсын! ...
Оторопевший Байбори с трудом приходит в себя и говорит сыну:
Ты говоришь – «отец»? О, как мечтал я
Услышать это слово от тебя!
Сынок, домой вернулся в полном здравии, -
Сказал, от счастья Байбори сипя.
К груди могучей сына припадая,
Стоял так долго, молча, Байбори.
Пел жаворонок, в небесах играя,
Объятия сына были горячи.
- Ата, прекрати плакать, - погрозила пальчиком Зере.
- Не плачу я, дочка, тебе показалось.
- Плачешь, плачешь. Я знаю, в этом месте у тебя всегда глаза красные становятся.
- Ах, ты моя озорница, какая глазастая! Ладно-ладно, не буду. А теперь для матери прочти то самое место, где он с Аналык свиделся.
Зере находит нужную страницу и читает далее о том, как, согнувшись от горя, мать бродит по степи с мешком за спиной, собирая хворост для самозванца Ултана:
- Семь лет уже, как слезы проливаю.
Где Алпамыс, где жеребенок мой?
И день и ночь лишь об одном мечтаю,
Чтоб сын вернулся, наконец, домой…
Где ты, моя надежда и опора?
Нас без тебя никто не защитит.
Предела нет бездолью и разору.
Как долго долю жалкую влачить? …
И опять сердце батыра сжимается при виде матери:
С коня как спрыгнул, Алпамыс не помнит,
Дрожащими руками мать обнял.
Намного позже, лишь одно припомнит,
Как, задохнувшись, - «Анашым!» * - сказал…
Мать резко встает и всплескивает руками:
- Засиделась я тут с вами. Вот уж глупости сказки часами слушать. Чуть было вечерний намаз не пропустила, - и уходит в соседнюю комнату. Расстилает молельный коврик, подолгу шепчет молитву Аллаху и трудно разобраться в ее шепоте. Возможно, напоминает она богу о том, что он так и не дал ей ребенка, что страшно ей стареть без опоры, без надежды. Что для человека нет ничего важней, чем рождение ребенка. Что она, Зульпия, так и не познала настоящего счастья материнства. Что никогда сын не обнимет ее и не скажет ей, как Алпамыс слово «анашым». А это все равно, что не жила. Об этом она ни с кем не смеет говорить, кроме как с богом. Разве что иногда в сердцах упрекнет своего старика, как будто он в чем-то виноват. Прочитав намаз, долго-долго возится по хозяйству возле печи. Прибирает посуду, подкладывает в огонь дрова. В наступившей тишине слышно завывание ветра в печной трубе. Треск поленьев саксаула и жар, исходящий из печи, вызывают блаженную дремоту. Зере, позевывая, идет умываться. Мать расстилает на полу постель для троих.
Тут Бостек вздыхает и встает, с трудом разгибая колени:
- И вправду засиделись, дочка, спать пора. Завтра утром тебе в школу идти.
Зере ныряет в постель посередке между отцом и матерью и прижимается к теплому боку отца. В тишине тикают часы, отсчитывая секунды, минуты… Сон светлой пеленой обволакивает ребенка. Она видит, как батыр с мечом в руке летит на крылатом коне по голубому небу, и ветер развевает пучок совиных перьев на его шлеме. Зульпия затихла, отвернувшись к стенке, и только иногда раздается в ночной тишине ее тихий протяжный вздох. Подложив руку под голову, а другой приобняв дочку за худые плечики, лежит Бостек, устремив немигающий взгляд в потолок. Он думает о дочке, о себе, о жене. Что жизнь сложилась так, как она сложилась и нечего за это пенять на судьбу. Зато есть вот этот теплый комочек, который спит рядом, свернувшись в клубок. Он должен подумать о ее будущем, потому что нет у него никого дороже этой девочки. Нагнувшись, он нежно целует ее в щеку. Девочка морщится во сне, потому что усы у Бостека колючие. Он сворачивается дугой, как бы защищая ребенка со всех сторон от нежданных напастей, и незаметно для себя засыпает.
Когда Зере уехала в город заканчивать десятилетку, Бостек вышел на пенсию и затосковал. Стал часто болеть. Появился какой-то тревожный и неотвязный кашель. Врачи поставили диагноз – закрытая форма туберкулеза. Закрытая, значит незаразная и безопасная для окружающих. Болезнь могла тянуться сколь угодно долго, но Бостек знал, что эта хворь вкупе с тоской доконают его.
УАЗик, столько лет служивший ему верой и правдой, стоял теперь во дворе.
- Старый он, как и я, видать, никому уже не нужен. Потому колхоз и подарил его. Списали вместе со мной доживать век, - горько усмехаясь, говорил он людям. А когда пришла весть о том, что Зере едет в Алма-Ату поступать в институт иностранных языков, Бостек засобирался в дорогу. Выпросил в управлении своего бывшего водителя Алена на пару дней, сел с ним в УАЗик, как это бывало прежде, и отправился в Джамбул.
Дочь первой бросилась ему на шею, завидев его в проеме входной двери, и они долго стояли в коридоре обнявшись.
- Подросла, дочка, совсем взрослая, тебя и не узнать, - только и смог выдавить из себя смущенный Бостек. Брат жены и келин встретили его хорошо. Меруерт хлопотала на кухне, девочки помогали накрывать на стол. Он смотрел на свою дочку и с грустью думал о том, как естественно и легко влилась она в свою настоящую семью. Ему было и радостно, и больно от того, что Зере счастлива в этом доме, так же, как счастливы и те, кто родил ее.
- Вот что, Сланбек, мне тут засиживаться некогда, да и Алену на работу надо к завтрему выйти. Дело есть, потолковать нужно.
Вдвоем прошли в кабинет. Бостек раскрыл свой старый, видавший виды саквояж и бережно вынул оттуда сверток, в несколько слоев завернутый в бумагу. Вскрыв обертку, показал толстую пачку денег из двадцатипяти- и пятидесятирублевок.
- Это все, что я накопил за свою жизнь. Потрать их на мою дочь, чтобы ни в чем она не нуждалась. Если этого не хватит, у тебя во дворе стоит УАЗик. Продай его и вырученные деньги положи на ее имя в сберкассу. Кто знает, сколько мне осталось. Хочу жить со спокойным сердцем. Ты же знаешь, что кроме нее у меня никого нет.
- Боке*, перестаньте так говорить. Все будет хорошо, не переживайте. Сделаем, как вы скажете. Погодите, еще на свадьбе у Зере погуляем.
- Дай бог, конечно. Думаешь я этого не хочу? Все-таки ей в Алма-Ате учиться, город большой, много чего там нужно будет.
Он запретил им провожать себя. Надел у входа шляпу, обнял, поцеловал дочку и, попрощавшись со всеми, захлопнул дверь.
***
Палата Зере располагалась на третьем этаже роддома. Кровать стояла у самого окна, и она ночами подолгу смотрела на необъятное, безмолвное небо. Далекие звезды тихо мерцали во мраке и круглый диск луны изливал на землю свой безмятежный, жемчужный свет. Малыш ее был спокоен, ни разу за ночь не разбудил ее плачем, только иногда покряхтывал да почмокивал. Наверно и ему снились какие-то свои младенческие сны. Говорят, малюток оберегает богиня Умай. Когда она разговаривает с ними, малыши агукают в ответ или улыбаются во сне. И нам не понять, почему они это делают, потому что, пока ребенок не заговорит на языке людей, он говорит с матерью Умай на языке богов. Он знает то, чего не знаем мы, те, кто утерял в суете жизни связь с далеким детством и перестал верить в сказки. Зере улыбнулась, представив, как ее сын, большой и сильный, летит с мечом в руке на крылатом тулпаре по синему небу и ветер развевает на его шлеме пучок совиных перьев.
- Ата, я назову его Алпамысом. Ты слышишь меня? – прошептала Зере и по ее щеке скатилась большая, прозрачная слеза.
Примечания
* Ата – дедушка;
*Апа – бабушка;
* Алпамыс – батыр (богатырь), герой одноименного казахского народного эпоса. В тексте использованы строки из оригинального перевода эпоса автором (Р.А);
* Бай - крупный скотовладелец в казахской степи в эпоху феодализма;
* Аналык – жена бая Байбори и мать Алпамыса, в дословном переводе Аналык означает материнство;
*Мойынкумы – песчаная пустыня в Южном Казахстане;
* Сары Арка – центрально-казахстанский мелкосопочник;
*Бауырсаки – маленькие, чаще квадратной или ромбовидной формы кусочки дрожжевого теста, обжаренные в растительном масле;
* Апай - уважительная приставка к имени женщины, старшей по возрасту, учительницы;
*Ашаршылык – Великий голод в Казахстане 1932-1933 годов;
* Келин – невестка, сноха;
*Айналайын - У древних тюрков существовал удивительный обряд кружения. У казахов он выражается словом «айналайын» - обойду, окружу тебя. Казахи избегают полного круга, при осмотре чего бы то ни было. Обойти человека - значит принять на себя все его болезни, все чары, которые тяготеют над ним. Поэтому самое нежное слово для казаха и самое верное выражение любви заключается в слове «айналайын». В старину часто любящие отцы бегали с поясом на шее вокруг юрты, где лежал больной сын, предлагая себя Небу, взамен больного ребенка. Птицу, попавшуюся в руки, отпускают на волю, не иначе как обведя ею несколько раз вокруг головы. Говоря «айналайын», мы всякий раз совершаем тенгрианский обряд истинной и самоотверженной любви, завещанной нам пращурами.
* Курт – сушеный творог в виде шариков, имеет солоноватый вкус с кислинкой. Изобретен кочевыми народами Центральной Азии;
* Лоскуты плюша – в Казахстане сохранился древний доисламский обычай раздавать на праздниках и поминках лоскуты плюша, парчи или атласа. Традиция, видимо, имеет отношение к обвязыванию деревьев лоскутками разноцветной ткани народами, исповедовавшими тенгрианство. Это, обращенные к богу Неба Тенгри молитвы о помощи в житейских делах, просьбы об удаче;
* Жаным – душа моя;
* Маладес – искаженное от рус. молодец;
* Конырат – В прошлом один из крупнейших племен Среднего жуза. Представители этого рода по сей день населяют территорию южного Казахстана, берега Сырдарьи в ее среднем течении, а также предгорья Каратау;
* Жараткан – Создатель;
* Шанырак поверх истлевшей горсточки костей – шанырак – это круговое навершие купола юрты, также означает родной кров. Для кочевого народа не было хуже кары, чем отсутствие детей, потому что прерывалась нить рода. Со смертью последнего в роду вновь умирали поколения предков. Поэтому на могилу последнего представителя рода клали шанырак, и не было в степи ничего печальней такой могилы.
* Пучок совиных перьев – по казахским поверьям пучок перьев филина или совы имел сильное охранное свойство, из него изготовляли обереги;
*Домбра –национальный, музыкальный двухструнный щипковый инструмент;
*Умай -"наша прародительница, госпожа Умай" - называли тюрки свою главную богиню, имя которой означает "лебедь". В образе птицы она могла летать в небе, ходить по земле и плавать по воде. Умай ана – мать Умай - это богиня, дарующая жизнь младенцам, покровительница домашнего очага, приплода в животном и растительном мире. В руках Умай была всегда золотая чаша, где в освященном молоке помещались души детей. Если ребенок заболевал, она кормила его молоком из своей чаши и приносила выздоровление. Умай покровительствовала младенцам, которые еще не разорвали отношений с природой и миром духов. Ее неизменными атрибутами были корона в форме трилистника и обереги для мальчиков – лук и стрелы, для девочек- веретено с куделью;
*Карлыгаш – женское имя, в переводе – ласточка;
*Тулпа;р - крылатый (или летящий) конь в казахской мифологии. Соответствует древнегреческому Пегасу;
*Мыстан – старуха, злая колдунья, персонаж казахских сказок;
*Аруаки - духи предков;
* Анашым - ласковое обращение к матери;
* Боке – уважительно-сокращенное от Бостек;
30 апреля 2016г. Г.Алматы.