Пришла весна, и затопило в степи талыми водами несколько безымянных посёлков, оставив жителей без крова, будущего и надежд. Люди и власти помогали подтопленцам, чем могли — тем, кто остался в живых — а на месте тех, кто не остался, выросли из земли кое-где деревянные кресты. Город же оттаял от снега, и начал жить суматошной жизнью, застрочили в газетах статьи про ремонты и обновление. Ходили по коридорам административных зданий задумчивые чиновники, и приговаривали, — «Трубы, ремонт», — в растерянном недоумении цокая языками. И началась весной в городе, как будто сама собой, строительная кампания — приехала неизвестно откуда взявшаяся техника, и раскопала все дороги, прорыв вдоль каждой огромную яму во всю длину. Движение в городе было парализовано навсегда, и на оставшихся нетронутыми отдельных проезжих тропинках случились свалки из брошенных машин — водители, стоя сутками в пробках, оставляли свою технику до лучших времён, и уходили пешком, куда им было нужно. Много народу умерло в то лето — экстренные службы, скорая и полиция, уже не могли к ним проехать, и смерть косила всех без разбору своей косой, инсультами и сердечными приступами. Люди уже не открывали краны с горячей водой, из которых ничего не текло, даже в надежде, а, увидя в журнале фотографию первой в мире скорой помощи позапрошлого века — смотрели на неё, как на марсианские пейзажи, или на что-то, никогда не имевшее к ним отношения. Ушло лето, и проходила осень — выпал на земную поверхность первый снег, и засыпал разрытые ямы, и молчаливо стоящая всё лето дорожная техника, даже если бы и ожила вдруг — уже не смогла бы выбраться из-под снежных заносов. И всем стало ясно, что это навсегда — впрочем, люди привыкают ко всему, и живут потом, как ни в чём не бывало.
На чердаке одного из заброшенных зданий, недостроенных в постигшем город несчастье, стоял человек, и смотрел вдаль сквозь узкое окно поверх рассветных крыш. Вокруг него, внутри чердачного помещения, возвышались бессмысленные кучи битого кирпича и голубиного помёта, и взлетали иногда птицы из потайных мест, и носились под облезлой крышей, роняя перья, которые и налипли во множестве на грязный пиджак неопределённого серого цвета. В сторонке, за складной металлической конторкой, сидел другой человек, похожий на секретаря, и делал какие-то пометки в блокноте, иногда отмахиваясь рукой от пролетавших совсем рядом голубей.
— Не закопают, — выговорил задумчиво стоящий возле окна, глядя прямо перед собой.
— Всемогущий, — обратился к нему служащий, не отрываясь от блокнота, тоном спокойным и деловым, — Городские власти обещают закончить ремонт к началу декабря.
— Не закончат, — тихо и уверенно ответил тот, — Зима начнётся рано и будет тяжелой. Уже в октябре начнутся жуткие морозы. Технику засыплет снегом, за зиму её разберут и растащат. Этот ремонт не закончится никогда, город превратится в снежную могилу.
— Люди погибнут, — констатировал спокойно секретарь, и как будто возникло видение в воздухе среди вихрей перьев — одинокие старики, замерзающие насмерть в собственных квартирах.
— Пусть, — сказал стоящий возле окна, и опустил согласно голову.
— Не любите Вы этот город, — заметил секретарь.
— Не люблю, — подтвердил хозяин, — Не за что его любить.
— Люди, — неуверенно сказал секретарь, — Люди главное богатство — так тут говорят.
— Ха!, — рассмеялся хозяин, — Посмотри на этих людей, — и возникло в воздухе видение, птичьи перья вдруг превратились в деньги, и летали по чердаку в потоках ветра какие-то бумаги на ремонты и дорожное строительство, — эти люди украдут друг у друга всё что угодно, даже последнее, даже у себя, и потом будут хвастаться украденным друг перед другом, ни капли не стесняясь ни собственного вранья, ни собственной подлости — единственное же, чего они по-настоящему стесняются — это собственной личности, и по-настоящему они хотят только одного — быть похожими, ничем не отличаться друг от друга. Нищета с её позором развратила этот город полностью, и теперь уже нет никакого позора для людей, кроме как быть не таким как все, хуже, беднее — и не могут они теперь жить иначе, кроме как постоянно оглядываясь друг на друга. Поэтому укроется это место в степи могильным саваном, чтобы не пережить будущую зиму.
— Впрочем, я и другие города не люблю, — чуть помолчав, добавил он.
Внезапно завертелся по чердаку вихрь голубиных перьев, и растаяли в воздухе видения и люди. И стало вместо этого — оживлённый, освещённый ярким солнцем базар, по которому беспорядочно сновал народ. Посреди тротуара и людских волн, обтекающих прилавок со всех сторон, стоял наш старый знакомый за деревянным лотком, на котором было выставлено, кажется, всё — от расчёсок и зубочисток до поддельной китайской посуды. Он стоял и смотрел куда-то вдаль неба, развернувшегося над городом во всю ширину, на нём был спортивный костюм неопределённого синего оттенка. Немного поодаль, за тем же прилавком, сидел секретарь, и писал что-то, не отрываясь в своём блокноте, на нём были цветастые гавайские шорты из парусины, майка-алкоголичка, и сандалии на босу ногу. К хозяину подошла, ковыляя, маленького роста бабуся, прошептала что-то невнятное — просто издала тихий неразборчивый звук — и протянула к нему плотно сжатый, как у ребёнка, кулачок. Продавец перевёл взгляд на подошедшую, затем — на её руку, и достал из кармана монету — старушка же разомкнула пальцы, и в их просвете увиделась мелочь. «Спасибо», — прошептала она тихо, чтобы никто не слышал, и растворилась в пёстрой толпе, хозяин же снова воздел глаза к небу, как будто бы увидел в нём нечто невидимое.
— О, лицемерное место!, — тихо сказал он секретарю, — Помню, когда я оказался здесь в первый раз, меня пугали сирены проносящихся по улицам скорых — не мог я взять в толк, как в этом раю люди могут болеть и умирать. И лишь потом я понял, сколько настоящего горя ты прячешь под маской красоты. Посмотри, — хозяин обвёл взглядом толпу вокруг, — сколько приветливых, вежливых, добрых лиц — но стоит им увидеть твою слабость, беззащитность, зависимость, стоит им понять, что ты уже не можешь быть нужен и полезен — как ты узришь истинное обличье этого города, и ужаснёшься. Я не понимал сначала — почему, когда все едут сюда, кто-то иногда уезжает отсюда, говоря, — «Я больше никогда здесь не появлюсь, моя родина стала мне ненавистной». А с тех пор, как я это понял — я уже боюсь выходить здесь на улицу, видя везде обман и лицемерие. Но придёт возмездие, и упадут горящая сера и камни с неба.
— И именно здесь, — вдруг добавил он, тихо рассмеявшись, — если называть вещи своими именами, я когда-то сошёл с ума.
На землю с вершин тихо спустились сумерки, и опустели прилавки, и покатились по асфальту какие-то пакеты, скомканные бумаги — обычный базарный мусор. И пропало всё вокруг, скрывшись во тьме. Двое поднимались на высокий холм по широкой тропе между игрушечных домиков, снизу же, вдалеке, во весь окоём глаза блестела ночными волнами река, вспыхивая огоньками барж и прогулочных катеров. За оградами домов раздавались пьяные крики и удары, и наши герои старались идти вверх незамеченными.
— О, Иерусалим, избивающий пророков, и камнями побивающий посланных к тебе!, — вдруг запричитал тихо хозяин, — Наступят дни, когда не останется здесь камня на камне. Когда увидите Иерусалим, окружённый войсками, знайте — близко время его разрушения. (1)
— Мы не в Иерусалиме, — уточнил слуга, — И потом, уже был он и разрушен, и восстановлен — сбылись пророчества, и завершились, как завершается всё на свете.
— Нет, — возразил хозяин, — Пока на свете столько горя, ничего не окончено, и то, что предсказано — случится. Неужели не читаешь военных сводок?
И, усевшись на траву на самой вершине холма, увидели двое в ночном небе всё, что происходило в мире — новостройки, горящие от непотушенной сигареты, украинские хаты, сгорающие в пламени братских ракет, пылающие байкальские леса и московские торговые центры. Завороженные видением, смотрели они на разгорающийся от места к месту всемирный пожар, который уже никогда не будет потушен.
— Есть ли на свете места..., — начал вопрос секретарь, на этот раз бывший без блокнота.
— Нет, — отрезал хозяин, и объяснил, — Мир и создан для того, чтобы по особым методикам убивать в нас веру в людей. Но есть и другая вера. Всё горе мира должно сгореть в этом начинающемся пожаре, земля, как травой, покроется крестами — своим последним нарядом, и мы станем свободны.
Над землёй в чёрном небе висели, перемещаясь, звёзды — казалось, что и они горят огнём через дырки в небесном своде.
— Я не хочу обратно в город, — сказал секретарь, глядя вниз, — Скорей бы настало время.
— Хватит с нас городов, — ответил хозяин, — То, что началось — уже не остановишь. Время близко, мы подождём здесь.