АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА
ОПУХОЛЬ
Если вдруг замучили тебя
шорохи ночные в тишине,
лучше помолись, ведь это я,
это я уже иду к тебе!
Глеб Самойлов
Словно тоненькие ниточки аксонов, тянутся метастазы к самым отдалённым закоулкам мозга. До того тонки и нематериальны, что пройдут везде, подменят собой нервные связи, информацию станут передавать не об окружающем мире, а лишь о болезни.
Опухоль можно вырезать. Её и вырезали. Да вот всех этих щупалец, расползшихся по нервным клеткам, не вырежешь никогда. И чудовище вырастает заново, опять выращивает тело своё из этих уцелевших псевдоподий.
Я хочу жить! Как же я хочу жить! Ведь это же не может быть, ведь это же не бывает так, чтобы – никак?! И – как это «никак» наступает? Было всё – и вдруг ничего нет больше? Или просто постепенно тупеешь и перестаёшь замечать, что живёшь? Меня всегда пугала даже отдалённая перспектива смерти: ведь время же идёт, и когда-нибудь всё равно истечёт мой срок, но когда смерть стоит совсем рядом, у изголовья больничной койки, я просто леденею, просто захожусь от ужаса.
Ложноножки, пережившие операцию, вырастили уже довольно изрядное новое тело, и Опухоль (про себя я называю её так – словно по имени) разговаривает со мной. Или это моё сознание настолько уже перевернулось, что на полном серьёзе разговаривает с Опухолью? Ведь вроде: как можно?! Она же неодушевлённая. Ан нет!.. Одушевлённая. Разумная. Злая.
Я объясняю ей, что, убив меня, она и своё существование завершит бесславно. Как паразиты, до смерти отравившие хозяина, умирают с голоду, так и она закончит свои земные дни с моей смертью. Закончит, соглашается она. Но не бесславно. Ибо она – Опухоль, и цель её существования – убивать. Убив меня, она исчезнет с лица земли спокойно и гордо, с чувством выполненного долга.
Я разрешаю врачам (хотя, на самом деле, кто бы меня спрашивал) попытаться прикончить её при помощи химиотерапии. Конечно, Опухоли плохо, но мне ещё хуже. Теперь мной владеет не страх смерти, а просто – Страх. Ничем конкретным не объясняемое ощущение жути. Оно приходит из ночных кошмаров, которых я, немного приходя в себя, в не изменённое сознание, даже и припомнить-то зачастую не могу.
Но что-то эта терапия всё же, видимо, изменила. Опухоль начала сдавать позиции – как иначе расценить её предложение помериться силами в честном состязании?!
У тебя месяц, – предложила она, – тридцать попыток представить такой мир, где не будет ничего такого, про что я могла бы сказать: это я. Придумаешь этот мир – поздравляю. Ты будешь жить, а я бесславно, да, в этом случае действительно бесславно! – исчезну. Не получится – конец обоим.
Мне пришлось согласиться. Как будто у меня были другие варианты...
Моя фантазия рисовала то сказочные луга, над которыми сияло Солнце (но Опухоль заявляла, что светило горит лишь затем, чтобы сжечь меня лучами-метастазами), то омываемый дождём прекрасный город (а Опухоль тут же заявляла, что туча – опухоль неба, а метастазы... что ж... метастазы – струи дождя)... Я терпел провал за провалом, время шло, и мне нужно было найти что-то, способное хоть в грёзе уничтожить всё, и Опухоль в том числе... Я решил, что огонь всё сожжёт, и выбрал аутодафе. Я видел себя в образе ведьмы, привязанной к позорному столбу и уже охваченной пламенем. Но Опухоль сказала, что огонь не сожжет её, ибо она сама и есть огонь, а метастазы – языки пламени. Тогда я подумал, что огонь следует залить. Этой ночью перед глазами стояла такая картинка: та же огненноволосая девушка в белых одеждах, что горела на костре святейшей инквизиции, была привязана теперь к обломку мачты – так пытались спасти хоть кого-то при кораблекрушениях. А присутствие женщины на корабле к кораблекрушению ведёт почти неминуемо... Мачту с девушкой (и этой девушкой снова был я) выкинуло на берег, рядом валялся нактоузный фонарь... Девушка была без сознания, но – так или иначе – жива. Я предъявил видение Опухоли. Я был уверен, что ей там места нет. Но она показала на какую-то мерзопакостную тварь с тонкими склизкими,
казалось бы – безвольными, но нет же, очень цепкими серыми щупальцами. Я уже подползаю к тебе, – уверяла Опухоль.
До конца отпущенного мне Опухолью срока оставались считанные дни. У меня не было уже времени перебирать варианты, нужно было что-то беспроигрышное. Единственно возможное.
Это понимали и врачи. Они решили применить лучевую терапию.
Да ведь действительно! Радиация – смерть всему. Вернее огня, вернее воды.
Я представил ядерный взрыв. В мириады солнц сияние во всё небо, плоть горит, плавится, кипит. Всё живое, всё доброе и злое – умирает, умирает... умирает...
Опухоль хохотала мне в лицо: да я же и есть этот твой ядерный взрыв!! А радиация – метастазы!
А какая-то часть не отключившегося ещё сознания вопила, что это всё. Конец. Полный и окончательный.
И делалась всё слабее и ничтожнее.