Звонкой волной отхлынул день, и уж редкая пичужка решалась свистнуть в непроглядных лесных потёмках, вбирающих в себя последние отсветы и звуки; голос её мерк, не успевая разнестись, и, верно, задумывалась в темноте та птица: да и свистела ли она? Задумывалась и незаметно засыпала... Здесь, в чаще, отгородившейся частоколом мохнолапых елей, и солнечным днём толклись тени, а в непогоду и вовсе синевели и обретали плоть. Как в родной дом, ночь рано спешила сюда и задерживалась до последнего, угощаясь сгущённой тишиной и прохладным покоем.
И вот, когда потёмки объяли всё вокруг, так что нельзя было отличить небо от земли, когда сам лес затаил дыханье, ночь вышла из берегов и морем разлилась во все пределы...
Длилось безвременье, углублялась ночь в саму себя, в растворившийся в ней лес; соком текла по жилам деревьев, казалось, целый век... Как вдруг откуда-то донеслось то ли шуршание, то ли тихий голос; будто трепетали, обрываясь, слова: "Лети-шелести... не сомнись... в ладони ее опустись...". Взволновалась ночная глубь, спеша поглотить их, но спустя мгновенья, зазвучало вновь: "Теплом её нежным обдай, а после - растай, растай..."
Крошечный огонёк проснулся в куще бурелома, под поветью папоротников, и неярко осветил лоскуток леса вокруг себя. Рядышком сидел кто-то совсем небольшой, и свет, падая на круглую мордочку, освещал его печальные васильковые глаза. Неведомый зверёк прижимал к себе что-то затейливое, похожее на большую морскую раковину. Уши его чуть дрогнули и опустились; он тронул лапкой ракушку: послышался тихий шелест, похожий на вздох, и раковина запела:
Лети, моё сердце, мой лист,
Лети-шелести, не сомнись,
В ладони её опустись.
Теплом её нежным обдай,
А после - растай, растай...
Любовь моя - огнецвет,
С тобой, пусть меня здесь нет,
Хранит пусть тебя от бед.
Но где бы ты ни была,
Прошу лишь, услышь слова:
Цвети, моя радость, пой -
Спасеньем мне голос твой...
Затих голос, но огонёк под стеклянным колпаком всё ещё подрагивал, принуждая тени, теснящиеся вокруг, плясать вместе с ним в причудливом танце.
"Почто тебе их слушать, Бережень?" - неслышно спросила Ночь, нежной рукой усмирив тени - малых детей своих.
"Я им сочувствую..." - ответил зверёк, смахнув слезу: "Песни никуда не исчезают, даже если их никто не слышал... Свет их, как свет этой лампы, оттесняет тьму и исполняет тишину. Я стар и одинок, но эти песни - они родились так давно, что нынче сами стали одиночеством".
"Что ж, слушай, коли так..." - согласилась Ночь. "Разве что пусть лампа светит не так ярко".
Бережень улыбнулся и тихонько задул огонёк в своей лампе, и вновь сомкнулись над ним тёмные волны ночи, но темнота уже не была той, что раньше: оставаясь по-прежнему непроглядной, она, казалось, была пропитана незримым светом и далёким звучанием давешней, забвенной ныне песни...