Ветер трепал концы пионерского галстука, они взлетали, хлестали по лицу, со стороны казалось, что это языки костра взлетают вверх и в неравной борьбе с ветром опадают вниз… Ветер не только трепал галстук, от него слезились глаза и слезы нет-нет да и скатывались по детским щекам. Момент был торжественный, в городке открывали памятник Победы и Вечный огонь. На центральной площади выстроились военнослужащие всех воинских частей, дислоцировавшихся тогда здесь, курсанты Речного училища. На открытие монумента собрался весь город. Каждый час сменялся у памятника почетный караул и каждые полчаса менялись пионеры. Честь стоять в почетном карауле у главного памятника представилась не всем, только лучшим. Солдатики, вытянувшись в струнку, были в парадной форме, с автоматами. Пионеры - в белых рубашках, темных брюках и юбках, в пилотках и в галстуках. При смене караула рука вскидывалась вверх в салюте.
Погода не подвела. Хотя шел второй день ледохода, все равно ярко светило солнце, небо было безоблачным, разве что ветер был холодным, но никто даже и не подумал, чтобы одеть куртки. Согревались в перерывах между стояниями,заботливые учителя надевали на нас куртки и пальто. Городские руководители произносили речи, слово предоставлялось ветеранам Великой Отечественной…. Праздник со слезами на глазах. Мы, тогда еще совсем дети, не знавшие, что такое война, также остро переживали каждую историю, рассказанную ветеранами. От военкомата по поручению в течение года мы обходили все дома, записывая имена и фамилии, даты рождения или смерти солдат и офицеров, пропавших без вести и вернувшихся назад. Так мы приобщались к истории своей Родины. Мы не были на войне, мы не знали, что такое голод, лишения, но тогда, а далеком 1975 году, после войны прошло всего 30 лет. И многие семьи еще жили воспоминаниями той страшной войны. Почти во всех семьях были и погибшие на войне или живые еще ветераны. А мы так или иначе, помимо уроков истории слушали и дома рассказы старших.
Я тоже стояла в почетном карауле. Нам, пионерам Советской страны, было тогда по 12 лет. Для нас была большая честь, стоя у Вечного огня, принимать парад Победы. Нельзя было шевелиться, нельзя было улыбаться знакомым, нельзя было смахнуть слезу, которая текла по щеке… Может от ветра. А может и оттого, что детское сердечко щемило, когда мы смотрели на ветеранов. Они были все в медалях, еще не такие и старые, но какая у них боль и скорбь стояла в глазах, видимо навеки уже там поселившись. И они плакали и плакали, кто в открытую, а кто и ненароком смахивая набежавшую слезу.
А я, стоя рядом с солдатиком в карауле, вспоминала свою маму, рассказы о ее войне. Когда началась война, маме моей было 12 лет, то есть она была такой же, какой была я, стоявшая тогда в карауле у Вечного огня. Мама была старшей в семье из пяти детей. Мужиков всех из деревни забрали на фронт. В деревне остались бабы с детьми и комиссованные по состоянию здоровья председатель колхоза да мой дед, не попавший на фронт из-за покалеченной ноги. Но и в деревне хватало работы. Надо было кормить армию. Сажали хлеб, заготавливали лес, для нужд армии выращивали скот. В деревне был большой племзавод, известный породистыми лошадями. Теперь-то уж ничего не осталось, а тогда это была гордость района. Лошадей отправляли на фронт. Все для победы. Деду моему, знатному ловеласу, не помешала искалеченная нога похаживать к жене председателя. Вскоре председатель колхоза, узнав об их романе, позвонил в район и попросил отправить деда (во избежание смертоубийства) подальше от деревни. Пришло указание с области командировать деда вместе со табуном лошадей для фронта в областной центр. Дед лошадей доставил, сдал с рук на руки, а сам, исполняя указания партии, вынужден был остаться в городе работать на военном заводе. Бабушка осталась в деревне одна с пятью детьми.
Самые маленькие еще ходили в школу, а старшим надо было работать. Как вспоминала мамина младшая сестра, тетя Галя, пришлось им хлебнуть полной ложкой. Дети от 10 лет ходили на работу вместе со взрослыми. В поле, в лес, на конезавод. У моей тетки, единственной на данный момент оставшейся в живых, до сих пор остался след на лбу от копыта лошади. Как она осталась живой? Зима ли, лето, осень, весна, без всяких выходных надо было работать. Спрашивали как со взрослых. Плохо одетые, полуголодные, они, дети, валили лес, таская на себе бревна, жара или дождь, они сажали и собирали урожай. Мама моя была боевая, старшая, спуску никому не давала. Провинившийся мог идти по пояс в снегу все десять км до деревни, если посмел перечить. На дорогу выйти не мог. И беда тому, кто пытался заступиться за него. Заступившегося ждала та же участь. Надеяться было не на кого. Дед долго не печалился и в области нашел себе новую зазнобу.
Когда маме было 14 лет, бабушка отправила ее к деду в город, маму взяли работать на тот же завод. Ночевать она приходила к деду и его новой пассии. Мало того, что голодно-холодно, еще и такое предательство на глазах ребенка. Но детей заставила повзрослеть война рано. Жалеть было некогда и не принято. В один вечер, придя с работы, на улице была зима, очень холодная, сейчас таких и зим то нет, ей никто не открыл двери. Мама сидела до поздней ночи на крыльце, боясь заснуть и замерзнуть. Никто так и не открыл дверь. Мама уехала в деревню к бабушке. За то, что она уехала самовольно с военного объекта, бросила работу, ее судили. Ей было 14 лет.
Тем не менее, мама моя трудилась всю войну, и тетка моя Галя тоже, они обе являются тружениками тыла. Мама почти никогда не рассказывала о войне и той жизни. Или совсем немного. Больше рассказывала тетя Галя, и всегда очень жалела маму. Рассказывая, всегда приговаривала: «Бедная моя сестра Вера».
Когда началась война, отцу моему было 13 лет. Жил он на Западной Украине и территория эта в течение первого месяца войны была оккупирована фашистами. Никто не успел эвакуироваться, советские войска терпели поражение за поражением, отступая и оставляя все свои земли врагу. Отцу моему тоже тяжело давались воспоминания о войне… Всем им, тогда пережившим эту страшную трагедию, до конца жизни потом снились голод и существование под автоматами. Отец мой, уже имея нас, семерых детей, всегда отдавал лучшее и вкусное нам и всегда говорил: «Я это не люблю». Мы радовались, что папка не любит конфеты, мандарины, пирожные…. И только по прошествии времени, став уже взрослой, уже и отца не было в живых, я поняла, что он тоже любил все вкусное, но отдавал нам. Как поздно иногда понимаешь…
А тогда шла война. Гитлеровцы хозяйствовали на нашей земле. Девушек и детей эшелонами отправляли на Запад. Когда фашисты пришли в село, где жил мой отец, в первую очередь стали выявлять коммунистов и евреев. На следующий день всех жителей села согнали на Днестр и на острове в середине Днестра заставили рыть яму. Всех. Взрослых, детей, стариков. Все рыли яму. Никто не понимал зачем это. Но спрашивать было не у кого и небезопасно. Рядом шныряли полицаи из местных жителей, выслуживались, вынюхивали, докладывали фашистам. Еще через день всех согнали на высокий берег Днестра. Туда же привезли евреев. Не расстреливали. Просто столкнули в вырытую огромную яму. И заставили жителей закапывать живьем людей. Кто отказывался, оказывался в той же яме. Люди в ужасе, плача, сгребали землю на головы ни в чем неповинных еврейских женщин, стариков, детей. Три дня остров ходил ходуном и стон был слышен из-под земли. Как забыть этот ужас и как жить потом с этим?
Отец говорил как ни страшны были фашисты, страшнее были полицаи. То что они творили, не поддается никакому описанию, пониманию. Звери, страшные, мерзкие твари в человеческом обличии.
Чтобы не забрали отца и не угнали в Германию, бабушка прятала его, так и остался цел. После войны, когда отцу исполнилось 18 лет, его забрали в армию, служил он в Краснодоне. Он и его товарищи вытаскивали из шахт молодогвардейцев и жителей Краснодона,и казненных, и скинутых в шахты заживо, и перезахоранивали. Потом отец по направлению попал на Север, здесь же и встретил мою маму.
…. Дай Бог, чтобы уроки той войны не стерлись из памяти людской. Я рассказала только про две человеческие судьбы, изломанные войной, рассказала немного, разве уместится все горе в двух строках? Сейчас опять фашизм поднимает голову, коротка память человеческая. Недавно я читала блогера, к моему сожалению забыла его фамилию, и не могу найти. Врезались в память такие слова: «Католики и православные. Мы разные. У католиков главный праздник Рождество, то есть рождение и сейчас. А у православных – Пасха, то есть смерть и потом. В русских заложен генетический код – после смерти есть продолжение». Жизнь. Потому русский идет на смерть за идею, за Родину, за семью, за свою землю. Идет, уверенный в том, что потом будет жизнь! И никто и никогда не может изменить и победить этот генетический код. Как бы не пытались.... Смертию смерть поправ.