Мальчик лет семи, я иду за хлебом. Зима, вечер, совсем темно. Я иду, исполненный романтического чувства приключения. Я захожу в небольшой, но вполне приличный по тем временам магазинчик на Пугасовом мосту, покупаю хлеб, возвращаюсь домой. И вот – вдруг, нежданно для себя самого, в голове возникают строки. Вероятно, самые первые литературные строки в моей судьбе. «Он шёл в ночной темноте, и снег поскрипывал у него под ногами…» Не ручаюсь за точность фразы, но смысл был именно таким и, главное, что фраза была от третьего лица. В тот вечер, пожалуй, впервые в жизни я взглянул на себя со стороны, взором объективности, пускай пока незрелой. Рефлексия, обнаружение в себе Свидетеля, что смотрит Игру Жизни… «Остранённость». Странный глядится в странное. Душа открывает Иное.
*
В детстве мы с друзьями любили смотреть, как отражаются в лужах кроны деревьев и облака.
Перевёрнутый мир… Почему он так притягивал мой взор и сердце?
Лишь теперь я начинаю догадываться о причине.
Небеса под ногами, небо, отражённое в луже, – это продолжение высоты в глубину. Это соединение высокого и глубокого. Это знак того, что чем глубже бытие, тем оно выше.
Небо в луже – особое измерение пространства. Измерение безмерности.
Потому-то я чувствовал себя словно бы на плоскости островка среди бесконечной вертикали небесного простора. Вертикали, у которой нет конца не только вверху, но и внизу.
Привычно поверхностное бытие повседневности уходило, когда я глядел в небеса, отражённые в луже у меня под ногами.
*
Семейные праздничные застолья, казалось бы, совсем не характерные для советского времени, достаточно скупого на чревоугодие, были, однако, в ту пору всегда. Думаю, не потому ли именно, что наши бабушки и мамы в детстве своём, в юности и в зрелые годы испытали немало бытовых тягот. Не последней из них было вечное чувство недоедания. Ещё бы: годы войны, послевоенной разрухи, бесчисленные реформы по «дальнейшему совершенствованию» страны – всё это накладывало свой отпечаток на бедную, скудную кухню простых людей. Но стоило лишь немного подправиться житейскому благосостоянию (в частности, в брежневские годы чудесного «застоя»), как на свет являлись чудеса кулинарии. Они предназначались в первую очередь, конечно же, детям и внукам. Вероятно, бабушкам нашим и матерям казалось немыслимым, пригласив на домашний праздник детей и внуков, оставить их голодными. И наши бабушки и мамы готовили праздничные обеды от души, так чтобы хватило всем, чтобы все были сыты и счастливы.
И вот – незабвенные семидесятые годы! – на стол являлись изумительные огурчики, помидоры домашнего соленья, селёдка под шубой, куриные окорочка, холодец, горы пельменей собственного приготовления, нежнейшие торты, красный чай… Начиналось красивое веселье: шутки отца, новые анекдоты, ласковое ворчание деда, порой задушевные песни, а после карты – как обычно, простая игра в дурачка. Выигрывал, как правило, папа. Но иногда, незаметно поддаваясь, уступал своей матери, моей бабушке. Тогда она улыбалась недоверчиво:
– Да ты, наверное, специально поддался?
– Ну что ты, мама! – артистически серьёзным тоном отвечал её сын, мой отец.
Радостно было всем нам. И далеко не только из-за обильного угощенья или неприхотливой игры. Главное – мы видели друг друга, мы снова и снова встречались. Родные, друзья, любимые. Дети, внуки, племянники, братья и сёстры, дяди и тёти, старые друзья и добрые знакомые друзей. И так каждый год, по восемь-десять раз, поскольку каждый год были красные дни календаря, именинники, изменения статуса… Странное дело – могут сказать. Ведь все эти застолья повторялись из года в год десятилетиями и что – не надоедали? Нет! – отвечу я. Не надоедали. Напротив, в этой повторяемости была своя прелесть. Мы знали: нас ожидает хорошее – хорошее вино, замечательная закуска, спокойное веселье, доброе расположение духа, всегда прекрасные лица наших друзей и близких. Архаизм? Патриархальность? Назовите как угодно, всё равно это будет что-то прекрасное. Из детства и юности. Словно из сказки про скатерть-самобранку.
*
В студенческие годы наша преподавательница по английскому языку – добрейшая Ирина Алексеевна – как-то раз задала на дом один текст. А я решил: прямо перед семинаром и прочту, успею! Когда я зашёл в аудиторию, однокурсники с ужасом во взглядах обратились ко мне: прочитал ли я рассказик? Он абсолютно непонятен! – сетовали они. «Спокойно, сейчас разберёмся». Но пробежав глазами текст, я как аршин проглотил. Рассказ был и впрямь непонятен совершенно. Речь в нём шла о некоем смешном событии, связанном с… «куском супа». Я, разумеется, не мог позволить себе униженное признание, что не понял ничего так же, как и они. И высказал мысль о том, что суп здесь – пакетный, концентрат. «А-а», – понимающе кивнули однокурсники, но, как видно, моё объяснение их не впечатлило. В аудиторию вошла преподавательница.
– Ну что? Прочитали рассказ?
– Да, но он какой-то непонятный! – воскликнул кто-то с последней парты.
– Непонятный? – удивилась Ирина Алексевна. – Ну а вы, Сергей, что скажете?
Я изложил своё видение, на что она замахала руками, смеясь:
– Сергей! Остановитесь! Какой ещё суп, какой концентрат? От кого-кого, но от вас я не ожидала!
Тут меня как током ударило. Озарило. И стало стыдно за себя.
– А! – воскликнул я. – Ну да! Не «суп», конечно! А «мыло»!
Ибо в английском языке слово «суп» пишется через “u”, а мыло – через “a”. Разница в одну-единственную буковку, но как расходятся смыслы!
*
Из «Непроницаемого города». 1974 год.
...Местные мальчишки подкинули мне задачку. От них я узнал, что неподалеку живёт некая Толмачиха, старая колдунья.
– Вот как? – заметил я с недоверием.
– Да-да, колдунья!
– С чего вы взяли?
Разумеется, они высосали это из пальца.
Но в воскресенье вечером, ещё засветло, я подошёл к калитке домика старухи Толмачёвой, стоявшей на окраине Лепска. Я робко прошёл через двор, постучал, – но дом безмолвствовал. Я снова вышел на улицу, обогнул забор и, наконец, увидел за ним женщину в платке. Она возилась с цыплятами.
– Извините, пожалуйста, – крикнул я ей, – мне нужна Алёна Лаврентьевна.
– Это я, – медленно разогнув спину, женщина повернулась и подняла на меня глаза. Вид у неё был вовсе не колдовской: хотя она действительно была очень немолода, глаза на её смуглом, в морщинках, лице были, точно у молоденькой девушки, так что и само лицо, казалось, дышало утренним светом.
– Добрый вечер! Я студент из центра, филолог, собираю народные сказки, преданья, былины… Мне говорили, вы знаете их много.
Старушка едва заметно улыбнулась:
– Помню кое-что… Вы подождите меня на скамеечке, я закончу тут по хозяйству.
Я сел на скамеечку у калитки, мысленно прикидывая, как вести с нею разговор. Ведь конечной целью моего прихода было узнать душу этого непроницаемого для меня города, осторожно расспросить, вкусив хоть немного от запретного плода… И, кроме того, если уж быть откровенным, я надеялся, что Алёна Лаврентьевна продемонстрирует мне свой колдовской арсенал с его чудесами.
Я полагал, что она пригласит меня в дом, но она предложила мне место на крыльце. Сама села рядом, сложила руки на коленях и всем своим видом выражала готовность отвечать на вопросы.
– К нам почти каждый год приезжают студенты. Это что у вас, практика такая? – заговорила она.
– Да, практика.
– Ну что же! Я помню несколько сказок, частушек, песен…
Мне показалось, что она посматривает на меня с ласковой иронией и как будто видит меня насквозь.
Немного смутившись, я поспешно раскрыл толстую тетрадь в чёрном кожаном переплёте и принялся записывать под диктовку колдуньи:
На скале перед рекою
Молодой пловец сидел,
С одинокою тоскою
В даль туманную смотрел.
«Здесь не жить мне, здесь не любят
Горделивые сердца.
Здесь нет жизни, здесь погубят
Злые люди молодца»
Стих певец и в даль седую
Устремил свои глаза,
А на грудь его младую
Покатилася слеза…
Рыжий закат опалил траву, деревья, стены домов.
– Если хотите, я могу рассказать вам сказку, – вдруг предложила Алёна Лаврентьевна.
– Сказку? Конечно, конечно… – проговорил я с живостью (сказка – это уже нечто: фантастика, тайна, волшебство, всё, чего я так жаждал!) и принялся записывать за Алёной Лаврентьевной. Темнело, но она и не думала приглашать меня в дом. И с каждою минутой записывать было всё труднее.
– В одном городе жил купец, ездил в другую землю за товаром. Однажды он поехал, а когда переезжал рыбацкое место, взял оттуда юношу. И с ним – дед: «Мне нужно, мол».
Приехали – в городе траур. Спрашивают – что? Жители говорят: у царя умерла дочка, лежит в гробу во храме; когда умирала, наказала – не хороните меня, а поставьте гроб в собор и давайте человека на кажду ночь. Говорят, назначали, потом никто не стал идти. Бросали жребий. Человека запускают, открывают утром – человека нет… Все ожидают своей смерти.
Купцу – жребий. Запечалился он. Говорит юноше-приказчику: «Сходи за меня – дам половину товара». Тот спрашивает деда – можно? Дед говорит: «Иди, только спроси меня, как пойдёшь».
Время подошло. Время идти. Дед дал небольшу книжечку, грит, зайдёшь – зайди в алтарь, сядь под престол – там свеча, читай эту книгу, не отрываясь. Она встанет, будет тебя искать, увидит, будет упрашивать: «Подойди ко мне!» – не отвлекайся.
Пришёл – впустили. Сделал всё, как дед говорил. Она поднялась, искала его, увидела, подошла: выйди, грит, я буду твоя невеста. Побегала – петухи запели – она в гроб. Он сидел, пока открыли двери. Тогда вышел к ним – а там удивление, радость.
На другой вечер – снова доля приказчику, в свой жребий. Дед ему наказал сесть на люстру: «Сядь, люстра поднимется. Сиди – она подскочит, бей книжечкой, читай “Христос воскрес” три раза. Скажи: “Я сойду к тебе”. Люстра опустится – накинь на её крест. Бери её за руку и веди к дверям».
Открыли: дочь царя – с юношей, жива.
Юноше – половину товара, обещанного купцом, а царь – полцарства. Их поженили, повенчали. Им надо домой.
Корабль снаряжают, погрузили богатства, невесту забрали, плывут. Дед говорит юноше: «Пополам делить?» Тот согласился. Разделили. А невесту – как? Юноша: «Ну, делите». Дед взял шашку, рассёк её пополам. С неё пошли змеи, лягушки, мыши, всякая всячина. Этот смотрит. Сложил её дед, вымыл. К берегу подплывают. Она живая. Дед и говорит: «Вот возьми – теперь она тебе жена – и поезжай с Богом домой. Вспоминай великого чудотворца Николу».
Алёна Лаврентьевна умолкла.
– Да… Интересная сказка, – протянул я неопределённо. – А как вы считаете, какова её тема?
Мне было любопытно услышать толкование.
– Тема? Помощь сверхъестественных сил, – коротко ответила Толмачиха.
Разговор был окончен.
Я возвращался в нашу избу несколько обескураженный. Впечатление у меня было такое, что этот город только дразнит меня и посмеивается втихомолку…
*
Летом 1985 года, когда я отдыхал в Крыму, у меня, так сказать, состоялось несостоявшееся, событие из разряда Несбывшегося, знаменательная Не-встреча…
Как-то вечером Елена Михайловна, хозяйка моя хлебосольная, поведала мне, что здесь, в местечке с названьем Сосняк, у неё в доме, нередко отдыхал Булат Окуджава. Я, разумеется, не поверил рассказу Галины Михайловны. Кто мы – и кто Окуджава! Она, однако, неторопливо продолжала свою невероятную историю:
– У нас ведь тут, как сами видите, места достопримечательные… Сосны, море, горы… Потому-то здесь то и дело снимают кино. Ко мне сюда на огонёк заглядывали многие. Вот недавно Олег Янковский сотоварищи проходил мимо да и зашёл на обед. Я кормила их моим фирменным супчиком! Ну а Булат Шалвович… Как мы сиживали с ним здесь, где теперь мы с вами! А он пел мне свои тихие песни…
Я внутренне усмехнулся. Я представил эту картину: вот дородная и добродушная, точно старинная купчиха, Елена Михаллна; вот её кошечка Кеша, прыгнувшая прямо на стол; вот ореховые деревья, образующие своеобразный сводчатый потолок; и здесь же, в этой компании, – Булат Окуджава, поющий свои баллады… Забавная выдумка.
А на следующий день, роясь в книжном шкафу, что громоздился в затенённой и оттого темноватой комнате, я наткнулся на большую пластинку фирмы «Мелодия». Песни Булата Окуджавы?.. Да! К тому же с дарственной надписью: «Дорогой Елене Михайловне с благодарностью…» и т.п. Внизу подпись от руки – Булат Окуджава.
Вот тебе и раз! Выходит, она ничего не выдумала! И я и вправду жил в этом доме, где не раз останавливался чтимый мною поэт! И, по словам Елены Михайловны, я спал на той самой веранде, где любил отдыхать и он.
– А летом восьмидесятого, – вздыхала хозяйка, – Булат Шалвович не успел отдохнуть. Ему позвонили о смерти Владимира Высоцкого, и он скорей-скорей собрался и уехал в Москву…
И осталось во мне чувство приобщения к чему-то важному, к великим людям-современникам, к истории.
*
Живу в ущелье Горельник…
Побродив по ближайшим окрестностям, я обнаружил родник – заглохший, забитый бурьяном и глиной с песком. Я принялся наполнять мою флягу. Пришлось набраться терпения: родничок выдавал свою влагу тончайшей струйкою, к тому же под весьма неудобным, почти горизонтальным наклоном. И пока я жевал свою галету, а вода натекала в сосуд, я предавался невольным мечтам и воспоминаниям.
Когда-то, у подобного источника, только в другом, теперь уже очень далёком ущелье, столь же терпеливо я ожидал наполнения фляги водой, – но рядом со мной была та, что скрашивала томительное ожиданье. Она смеялась, глядя на моё страдальческое лицо, и я смеялся вслед за нею.
– Попей, если хочешь, – предлагал я. – Сегодня так знойно.
– Нет, спасибо. Я не хочу, – отвечала она. И продолжала разглядывать меня ласково, дружески. Потом переводила взгляд на юг, на большие хребты. Уносилась туда…
В знойный июльский день,
В зыбкой его тишине,
Где-то во мне, в глубине,
Тонко звучит твой голос,
Чему-то смеётся, как прежде,
В робкой, слабой надежде,
Что кто-нибудь есть
Вовне.
Я и теперь различал её силуэт внутри меня – или рядом со мною? –, но… То было только воспоминание, запечатлённое в не слишком точных стихах. Я был один.
Я сполна испытал, что такое робинзонада.
Начать с того, что в первый вечер, в сгущающихся сумерках любуясь луной и громадными чистыми звёздами, я поймал себя на чувстве, будто я – на другой планете. Один, позабытый и тщетно пытающийся разглядеть среди сонмища звёзд свою Землю…
Через пару часов, снова выйдя в ночь из комнаты, где ярко горела моя свеча, испытал настоящий шок. Ибо когда я шагнул вовне, – я не увидел ничего. Буквально ничего. Где же звёзды? Их не было. Всё была тьма. Всё была беспросветная ночь.
Я испугался не на шутку. Уж не ослеп ли я! А может быть, просто глаза мои после света ещё не свыклись с темнотой?.. Я подождал минуту, другую – зрение не возвращалось. И лишь сырой ветер привел меня в чувство: я понял, что небо сплошь в тучах и сейчас пойдёт дождь. Вот почему я не видел звёзд и луны, а без них – и всего остального.
Я успокоился, но чувство пустотности, окружающего небытия мне с тех пор знакомо не понаслышке. Что такое Ничто, я, без преувеличения, увидел своими глазами.
*
1999 год. Ясность... В моём старом саду на склоне горы изо дня в день – перемены. Прошёл сезон смородины, а вслед за ним – сезон малины. Утих органный гул шмелей над ягодными кустами, и шёлк паутины меж деревьев порвался от сильных ветров и дождей.
Растапливая в доме печурку, вздрагиваю от стука то и дело падающих за окном последних яблок и переспелых груш. А выходя на садовые террасы, каждый раз вновь и вновь отмечаю: вот, весь виноград срезан и укрыт, сухие ветви деревьев аккуратно отпилены…
Теперь, когда нет ни ягод малины, ни гроздьев винограда, ни паутины; когда опала листва; когда в кронах деревьев всё больше и больше прорех, – старый мой сад стал пуст и просторен. Труды завершены, минувшие дни принесли неплохой урожай. И хотя иные плоды, упав, так и остались лежать на земле и гниют вместе с жёлтой листвою, зато внизу во всей красе раскрылся город в долине и стали видны уютные домики тех, кто живёт со мной по соседству…
Такая ясность. И в воздухе запахло первым снегом. Ну что ж! Если и вправду близок снег, то это – близость очищенья.
*
Нередко мне чувствуется память души в образе высоких древесных крон. Там, за пределами моего двора, я вижу из окон четвертого этажа, верхушки тополей над крышею дома напротив. И эти кроны всегда, всегда заставляют меня переживать давнее воспоминание, вернее, давнее чувство, кажется, из школьного детства (если не раньше). Мы с моими друзьями (не помню, с кем именно) лежим на траве (где и в каком году, не помню) и смотрим на высокие тополя, на их зелёные кроны. Мы, кажется, молчим, но чувствуем что-то лёгкое и прекрасное. Мы не знаем, что это такое, мы не смогли бы его назвать. Но нам хорошо. Потому что там, в вышине, – верхушки тополей чуть шелестят под летним ветерком.
Итак, я в сущности ничего не помню, но память о чем-то прекрасном каждый-то раз задевает мою душу.
*
Варшава, 2009, 30 сентября.
С 9.30 гулял по городу. Старо Място, затем Краковское предместье: костёл, русалочка на площади, древние стены, наподобие кремлёвских… Ксёндзы и монахини, памятник-мемориал Варшавского восстания 1944 года. Парк-сквер вроде Летнего сада, с фигурами, олицетворяющими различные науки. Прекрасный фонтан.
Итак, после трёх дней Варшава, наконец, открылась во всей красе.
Впрочем, нет! Ещё не во всей.
Пасмурный день 1-го октября. Долгая дорога к востоку, к реке.
И вот – Висла, её берега поросли ивами и осокой. В ее медленной воде плавают утки. Вдоль реки проехал велосипедист, и я тронулся вслед за ним в надежде увидеть что-нибудь ещё.
Чистая прохлада, внутренняя ясность, предвкушение новых открытий.
И вот – над берегом Вислы, внезапная, абсолютно неожиданная – Сиренка.
Вот он, символ Варшавы. Нет, не просто символ – душа. Женственная, но со щитом и мечом, готовая к бою. Устоявшая и уцелевшая в годы страшной войны. Загадочно улыбающаяся девушка-рыба словно выбралась из реки на берег, чтобы мы могли любоваться ею.
Сказочное существо, что охраняет покой павших и живых.
Дух захватило. Слёзы едва не пробились.
Сиренкой искупаются все недостатки моего путешествия в Варшаву, все трудности, все напряжения, неизбежно связанные с пребыванием на чужбине.
*
По утрам в воскресенье бывает такая тишина, что кажется: люди очнулись от непрерывного беспокойства, от шумной своей активности, словно дух суеты покинул их наконец. И мнится: вот сейчас, в эту минуту один говорит другому тихие, добрые слова; вон тот замечтался, выглянув из окна и увидев небесную синеву, а этот погрузился внутрь себя и начал что-то в себе понимать…
«По воскресеньям Земля воскресает», – так подумал я однажды в конце ноября, выйдя на балкон роскошного санатория. Судьба забросила меня сюда на несколько деньков на религиоведческий семинар. И вот первым утром вышел я на балкон моего номера и увидел горы. Тысячи раз я видел их прежде, но в то утро они словно подошли прямо к балкону, огромные, заснеженные, тихие. Их склоны склонялись ко мне, как в ожидании похвалы с моей стороны. Так домашний кот ластится к нам, надеясь, что мы его погладим.
Горы как на ладони… Сегодня это уже стало обыденностью. Потому что люди проложили в горы много дорог, фуникулёров, автомобильных трасс. И горы, которые в юности виделись далёкими, манящими и тревожными, стали теперь словно меньше ростом и доступнее. Мне жаль их и жаль людей, которые слишком глубоко внедрились в природу своими «костылями цивилизации». Но, став ближе для нынешних машин и скоростей, горы не стали менее близкими для меня. Да, теперь они меньше, но не меньше родные.
*
Мой книжный шкаф… Из всех вещей в моей квартире он – самый старый.
Он был всегда. Когда я родился, и даже когда была жива моя бабушка, он уже был.
Бабушка (чьё имя до сих пор не стёрлось на обратной стороне дверцы шкафа) когда-то и приобрела его. Кажется, в сороковые годы, во время войны, в эвакуации.
По тем временам это был, конечно, роскошный франт, вернее – истинный джентльмен. И был наполнен соответствующим содержанием – прекрасными книгами.
И сами книги, которые я снимал с полок шкафа с трепетом любопытства от прикосновения к тайне, оказали на меня серьёзное влияние. В пору детства это были лучшие русские поэты, неизбежный в ту эпоху фолиант с загадочным названием «Анти-Дюринг», первый советский фантаст Александр Беляев и Учитель Востока аль-Фараби, Детская энциклопедия и Большой энциклопедический словарь… А позже тут перебывали Достоевский и Чехов, Гегель и Блаватская, Гофман и Александр Грин, громадная Библия, Герман Мелвилл, Льюис Кэрролл, Жизнь Мухаммеда и Всемирное Писание… Не перечесть!
У шкафа был маленький ключик к его сокровищам. Ключик вставлялся в маленький замок и закрывал свои внутренние владения накрепко, чтобы ничья чужая рука не могла опустошить эту пещеру Аладдина.
Теперь ключа нет. Дед-шкаф под старость лет потерял свой ключ за ненадобностью – кто придёт открывать его дверцы? – и стал открыт для всех.
А на его полках, в его тёмных нишах сегодня есть, пожалуй, всё, что может рассказать о моей собственной жизни во многих, многих, подробностях.
Тут спрятались ветхие тетради с моими стихами; пожелтевшие листы конспектов, набросков, эссе… Стопки новых книг, написанных мною…
Тут мои амулеты: гордый конь на глыбе горного хрусталя, символы каждого текущего года (тигр, дракон, змея…). Неподалёку – забавная матрёшка из московского ГУМа, что прячет в себе множество своих уменьшающихся подобий.
Тут и предметы священные: тома Последнего Завета, иконы, крест в круге, изображения Христа, Будды и даосского монаха. Брелоки Церкви Объединения и веры иудейской... Свечи с огарками Храма Иерусалимского и те, что были зажжены несколько лет назад рукой Учителя. Фотографии самого Учителя и рядом – сувенир из Лондона с изображением моих любимых Beatles.
Есть тут и дары морских побережий Америки, Европы и Азии: ракушки и галька, камешки из Эфеса, знаменитого тем, что одним из его жителей был Гераклит.
Здесь и папки с давними фотографиями – изображениями из совершенно другой, во многом забытой нами страны. Да и мы сами – неужели мы были жителями той призрачной (быть может, приснившейся) страны?
Но в ветхом шкафу есть и гаджеты нового века: флэшки, цифровой фотоаппарат и видеокамера, всевозможные зарядные устройства. Как этот древний старик умудряется вмещать в себя всё это? Всё это!..
И всё это – моё. В отличие от компьютера и Интернета, где большею частью всё – чужое, чуждое, здесь, в старом шкафу, всё моё, всё – я сам. Здесь кладбище моих прежних чувств, здесь макеты моих грядущих открытий…
И если бы меня спросили, какую вещь в моём дому я бы назвал самой главной, я бы ответил: мой книжный шкаф.
Своеобразный красный уголок, святыня…
А скорее – моя душа. Мой собственный незримый храм.
*
Навеянное ветром… Июльская ночь. Лёгкий ветер с отрогов гор. Яркая луна и звёзды над кронами сонных деревьев.
Странно! Почему ветер навевает давние воспоминания, бередит душу несбыточными мечтами?
Потому что приносит что-то издалека?
Наверное, так. Принося из неведомой дали запахи цветов, воздух моря и гор, он тем самым сообщает их мне, передаёт. Значит, ветер есть информация, ветер – это распространение неких смыслов. Ветер – это разговор природы с моею душой.
Больше того. Ветер – ещё и то, что оживляет природу. Без ветра природа мертва. Деревья стоят, подобные декорациям, воздух – пустой и потому безжизненный. Но вот подул живительный ветер – и зашевелилась листва, задвигались кусты, заскрипели двери, захлопали ставни… Всё приходит в движение. А движение, как известно, есть жизнь.
Так ветер оказывается чем-то живым. И чем-то разумным. При том, что ветра как такового не существует.
*
2016 год, 31 марта. Иду утром на работу, ко мне приближается краснолицый молодой человек в потрёпанной одежде, явный пьянчужка:
– Вы знаете, меня обворовали, – доверительно сообщает он, – а у меня ни родных, ни друзей: я из другого города…
– К сожалению, – ответствую я, – нам в нашем научном институте уже четыре месяца не платят зарплату, так что…
– Четыре месяца?! – изумляется бомж. – Ничего себе!..
И торопливо добавляет:
– Ой, ну тогда извините, пожалуйста!
*
4 апреля 2016 года. Сегодня увидел в Интернете фотографию маленькой улочки в Лиссабоне. Закатом озарены старинные стены массивного дома, на верхних этажах которого уже включили свет. И окна за шторами горят в тон закату тихим уютом…
И эта вроде бы простая картинка вызвала во мне множество ассоциаций, живых воспоминаний… Мне чудится, точно таким был вечерний свет в высоком доме в Москве на Проспекте Мира у тёти Гали; таким же – в доме, где жила моя одноклассница; точно таким – в двухэтажном доме в квартире соседей, что жили в квартале от нас в моём далёком детстве; таким же, как в нашей собственной квартирке на Пролетарской улице.
Абажур над столом; большая хорошая семья; во главе её обязательно бабушка, мудрая, приветливая, хлебосольная. Звучат тихие вечерние беседы, выставляется скромная, но чудесная домашняя еда. А после ужина я удаляюсь в свою маленькую чистую комнатку, где могу погрузиться в чтение любимой книги – толстенного классического романа. Я знаю: старшие сейчас говорят обо мне. Какой я стал взрослый и умный. Они говорят так не потому, что они великие аналитики и психологи. Нет, они просто любят меня.
И там, над столом непременно, непременно должен сиять тихим светом абажур…
*
Удивительно: старея, всё чаще обращаешься памятью сердца к детству. Конец смыкается с началом.
И вот проснулся, глянул за окно – высокое синее небо апреля, зеленеют деревья под нежным солнцем. И вспомнилось детство. Оно всегда (ну или как правило) вспоминается, когда на улице солнечно и тепло. Потому что детство это радость, которая не омрачена ни горьким опытом жизни, ни глубокомысленными многолетними раздумьями. Детство исполнено света души. И вот задача: сохранить и приумножить этот свет, не растратить его в гонке за наслаждениями и успехом. В старости это удаётся лучше, ибо старость спокойна, величава и уже не гонится ни за чем и не спешит за мнимыми ценностями.
Вспомнилась школа. Надо же! Я всегда относился к моим школьным учителям как-то бесстрастно, воздавая дань лишь одному из них, нашему историку Евгению Иосифовичу Динерштейну. И было за что. Он не только блестяще знал свой предмет – историю и обществоведению, но и был энтузиастом во многих областях жизни. Он водил своих учеников в горные походы, руководил школьным хором (где пел и я), который выступал неа разного рода городских фестивалях и праздниках. Евгений Иосифович занимался снами спортивным ориентированием, а под конец жизни создал великолепный, настоящий музей. Музей боевой славы, посвященный бывшим ученикам школы.
А сегодня я вдруг понял, почувствовал: а ведь прекрасны были все мои учителя без исключения: Нина Георгиевна, Валентина Ивановна, Светлана Васильевна, Иван Иванович, Вера Всеволодовна, Борис Владимирович… Прекрасны уже хотя бы потому, что день изо дня делали своё дело, делали для нас, ради нас, делали со скромным достоинством, не жалуясь и не пытаясь что-либо требовать для себя. Это были простые люди, простые в самом лучшем смысле слова: бесхитростные, открытые, без малейшего самовозвеличения. И к нам они относились соответственно: просто, по-доброму, без всякого высокомерия, подчас очень свойственного тем, кто руководит. Вот это, наверное, было в них главным – добрая открытость, скромная простота тружеников. И правда! Ведь все они или большинство из них были выходцами из среды рабочих и скромных служащих. Учителя мои именно поэтому относились к нам с истинным пониманием: они видели в нас таких же простых и бесхитростных людей, как сами они, только ещё совсем маленьких.