Если ангел молчит 1 часть

Если ангел молчит

Наверное, это выглядит так.
 Каждому человеку определен свой путь, и пока он совсем маленький и у него нет своей воли, им управляет ангел-хранитель. И человек идет, идет, не отклоняясь от маршрута, и точно следует указаниям ангела.
 Потом он начинает подрастать, и голос ангела начинают заглушать другие голоса. А потом человек и сам не хочет слышать голос своего ангела. Он чувствует себя достаточно сильным, чтобы полагаться на себя самого и не надеяться на высшие силы. Так продолжается до тех пор, пока он не встречает ПЕРВОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ. 
Вот тут-то все и происходит. Первое препятствие нельзя обойти, его можно или преодолеть, или уйти в сторону. Но, отклонившись даже на один шаг, ты сразу перестаешь видеть СВОЮ дорогу. Идти, не разбирая дороги, страшно и неприятно, а вместо одного препятствия возникают два, каждое выше предыдущего. Если ты снова сворачиваешь, то четыре, и так далее и тому подобное до тех пор, пока  ты не оказываешься в глубоком колодце и выход только один - вверх. И тогда человек поднимает голову и прислушивается. Он ждет, что ему скажет ангел, он уже снова готов его слышать. А  если ангел молчит …
Так получилось, что, проплутав по бездорожью двадцать лет, я, сам того не ожидая,  вдруг очень-очень захотел услышать снова голос своего  ангела…








Часть первая:  Костик вспоминает детство

Глава 1
Просто несколько небольших и несвязанных между собой историй  из  жизни героя, дающих читателю представление о его детстве, родителях, друзьях, соседях и событиях некоторым образом влияющих на ход повествования.

Сентябрь  1970 года
В этот день с самого утра все шло не так.
Вечером накануне знаменательного дня я долго не мог заснуть. Синие искры от проезжавших ночных троллейбусов отражались на потолке. Самих троллейбусов я, конечно, не видел, но свет от них проплывал по потолку и гас в углу комнаты.
 Я помню, они очень отвлекали меня, хотя я говорил себе: «Ты должен заснуть! Ты должен заснуть!» От этого мне все меньше хотелось спать. Было обидно, что именно теперь в последнюю ночь моего детства  мама так и не удосужилась зайти в мою комнату и убаюкать своего единственного сыночка чтением каких-нибудь нравоучительных рассказов, хотя до этого дня она регулярно приставала со всякими сказочками на ночь и даже пыталась петь мне колыбельные, что было уж совсем неприлично.
Эта манера проявлять свои материнские чувства  раздражала меня. Все свое детство я ужасно страдал из-за этого ее пристрастия.  Наш дачник и по совместительству мой приятель Лёшка, чья комната была соседней с моей, однажды, через тонкую стенку услышав ее пение, растрепал об этом по всему дачному поселку. И две недели подряд я был главным объектом насмешек у всех мальчишек в округе, пока, наконец, не отлупил Леху, выставив его в свою очередь перед всеми болтуном и предателем.
 Утром папа разбудил меня криком: «Подъем!»
От этого крика стало противно, потому, что казалось, я только заснул и вот вдруг…
Было очень рано и небо было серое, как будто вечер и вставать не хотелось и в школу идти тоже вдруг очень не захотелось. Но родители были в приподнятом настроении, громко переговаривались и шутили между собой, и я решил не портить им утро. Я встал, придал себе бодрый вид и, подпрыгивая, побежал к умывальнику, на ходу надевая стоптанные домашние тапочки. Вода была холоднющая и мама не разогрела мне тепленькой в ковшике, как раньше, потому что я стал большой и мог уже спокойно умываться холодной.
- Ты уже большой, - отрезала она вчера поздно вечером, хладнокровно отправив меня выносить ведро с мусором, несмотря на страшную темень на улице и мои уверения в том, что завтра я сделаю это первым делом, как проснусь и что, как говорит бабушка, порядочные люди не ходят на помойку вечером. – Пора научиться выполнять обещания.
Я четко осознал, что теперь этот шантаж с возрастом уже никогда не кончится и по любому поводу или без повода предки будут напоминать мне, что я уже не тот, что был вчера, хотя, что уж так могло измениться в жизни за пару дней. Что кожа, что ли стала толще и привыкла к холоду, или спать теперь хотелось меньше или может на улице не так темно и страшно – да ерунда все это, все осталось прежним, и я тоже не ощущал в себе никаких особенных перемен. Но они сказали – ты большой – и спорить бесполезно.
 Мне опять стало обидно, как будто у меня отобрали что-то очень хорошее и нужное МНЕ и совсем не нужное тем, кто отобрал. А главное все это было как-то неправильно, нечестно, потому, что как умываться холодной водой, так ты большой, а как в общую беседу вмешаться, что бы рассказать что-нибудь о себе – так нет -  слово не  вставить. Да еще заткнут так грубо и неделикатно, что потом и вовсе ничего рассказывать не захочешь.
А порассказать я любил, особенно бабушке с дедом и тете Кате (нашей соседке по коммунальной квартире).
- Жалко, что бабушка еще не приехала с дачи, – вслух подумал я, открывая круглую бумажную коробочку с зубным порошком. Бабушка уж точно не позволила им мучить меня холодом.  Тетя Катя тоже согрела бы мне водички, но она еще не выходила из своей комнаты да и, к тому же, она никогда не предлагала сама свои услуги, когда кто-то из родных был дома, но зато когда никого не было (очень редко) и меня оставляли на нее, я мог просить что угодно и она никогда не отказывала. Своих-то детей у нее не было.
Я окунул в белый, пахнущий холодком порошок свою специальную детскую щеточку с мягкой желтоватой щетиной и «хорошенько» - так говорила бабушка, почистил зубы.  Я закрыл круглую коробочку с зубным порошком стараясь не намочить ее картонные бока и особенно осторожно тонкую полупрозрачную папиросную бумажку надорванную таким образом, чтобы только самый конец щетки влезал.
Никто не похвалил меня за умывание ледяной водой. Я вздохнул и пошел одеваться в комнату.
Новенькая форма, переночевавшая на стуле  рядом с кроватью, теперь должна была стать моей основной одеждой на ближайшие десять лет.
Посмотрев на свое отражение в зеркале, я нахмурился. Это странное существо с белобрысой бритой головой, дико расчесанной челочкой, торчащими ушами и розовыми щеками было так не похоже на мужественного командира танковой бригады, каким я привык себя видеть за последние две недели на даче, а серый пиджачок с подшитым белым воротничком только усугублял это несоответствие. Тогда я достал из-под кровати две деревянные гранаты, заткнул их за пояс и снова встал у зеркала.
- Костя, что ты копаешься, – мама застала меня врасплох, и от неожиданности я даже вздрогнул. – Иди скорее есть!
Я бросил гранаты под стол и побежал завтракать.
Пока я ел, вся семья боялась дыхнуть. Но это не помогло - отгоняя кошку, я опрокинул чашку с какао.  Бдительная мама успела ловко выдернуть меня из-за стола задолго до того, как сиреневая струйка потекла с клеенки на пол. Поставив на твердую почву свое неразумное дитя, она посмотрела на отца гордым взглядом победителя и протянула к нему раскрытую ладонь. Отец вынул из кармана пиджака зеленую бумажку и с некоторым сомнением протянул её маме.
«Долг чести» - сказала мама, потирая довольно руки, и, погладив меня по головке, отправилась в кухню за тряпочкой.
- Что ж ты, Костик,  - пробурчал отец и пошел в коридор.
Он как все люди не любил проигрывать, даже в таком споре. Но спорить любил. А если они спорили на меня, я всегда оказывался в проигрыше. Это была странная закономерность, они как будто заранее утешали себя в случае моей неудачи, а я, всякий раз чувствуя их сомнение в моих способностях, сразу проигрывал. Поэтому потом, когда у меня появилась своя жизнь, я никогда не оповещал их о своих планах, а если и рассказывал о чем-то, то только когда задуманное было уже реализовано.
Итак, я снова не оправдал их ожиданий и, кроме того, лишился какао. Я думал, что мне нальют еще чашку, но, похоже, никто не собирался этого делать.
Отец чистил ботинки. Я нехотя пошел к нему.
            Отец купил мне персональную щетку и нацарапал на ее лакированной поверхности два слова «Костик» и «Черный».  Баночки с гуталином у нас были разные - черная, коричневая и бесцветная, но они были общие для всех.  Папа долго объяснял мне, что я могу пользоваться черным гуталином, но другие баночки трогать не должен, особенно не должен лезть в них своей черной щеткой, чтобы не испортить.
          Мне выделили личный ящик в маленьком комоде в коридоре, помимо щетки там лежал рожок для обуви, которым я так и никогда не воспользовался по назначению, красная резиновая губка, и байковая тряпочка, сделанная из моей старой рубашки, которую мы с мамой как-то купили в Детском Мире.
Я с энтузиазмом  взялся за дело и начал чистить свои черные ботинки, но через несколько секунд это занятие мне разонравилось.  Я пошел в комнату за портфелем. Потихоньку, пока никто не увидел, открыл большую коробку с надписью «Подарок первокласснику», которую мне подарили еще в детском саду на прощальном утреннике и переложил в портфель все, что там оставалось.
Отец безропотно дочистил мои ботинки и позвал нас с мамой.
Мама вышла из спальни очень красивая. Светлые волосы были уложены в высокий пучок, голубой костюм, который назывался, как наша кошка – «Джерси»  - юбка до колен, кофточка без рукавов с перламутровой пуговичкой на спине и кофточка поверх с несколькими такими же пуговичками спереди. Белые туфли с острыми носами всегда вызывали мой интерес из-за особого украшения из «настоящих» бриллиантов. Я с нетерпением ждал, когда оно отвалится или когда сносятся сами туфли и я смогу оторвать вожделенное сокровище. На даче, мы с Лёшкой, уже второй год собирали пиратский клад; сломанные ножи, пуговицы и бусины, стеклянные шарики разных цветов аккуратно отмывались под струей воды из колонки и складывались после недолгого обсуждения их достоинств в деревянный ящик, который затем закапывался под ствол толстой березы в конце участка. Мамино туфельное украшение, несомненно, стало бы главным достоянием нашей коллекции драгоценностей.   
 Вообще моя мама была, конечно, самая красивая на свете. Я даже где-то в глубине души подозревал, что она на самом деле Снегурочка из сказки, но конечно своими мыслями на этот счет ни с кем не делился.
Я надел ранец, взял в руки высоченный букет из гладиолусов, и вместе с родителями стал спускаться по лестнице к выходу.
Мое настроение немного улучшилось. Я шел в школу. Начиналась другая жизнь.
Не успели мы сделать и пары шагов по тротуару, как услышали громкий крик. Обернувшись, мы увидели девчонку с двумя белыми блестящими бантами отчаянно ревущую и вырывающуюся из рук полной темноволосой женщины в ярком платье. Девчонка билась так, как будто ее поймал спрут, хотя женщина просто пыталась надеть на нее пальто. Но, нет же, девчонка упиралась, как одержимая – она боялась помять крылья на белоснежном фартучке.
 По бантам, крыльям и такому же огромному букету сразу же было ясно, что девчонка тоже первоклассница.
Ее отец смущенно стоял чуть поодаль, вертя в руках шикарный, заграничный фотоаппарат и явно стыдясь своей скандальной дочки. Это был высоченный и худющий мужчина в большом свитере с орлом на груди и с черной шкиперской бородой. Мне он очень понравился.
И тут вдруг моя мама окликнула маму девчонки и побежала в их сторону.
- Женька, господи, когда вы вернулись? – Лицо ее сияло  счастьем, и она тискала в объятьях свою пухлую подружку, которая в свою очередь, обнимала и целовала маму, оставляя на ее  лице четкие сердечки губной помады морковного цвета.
 Девчонка замолчала и некоторое время с интересом понаблюдала за спектаклем под названием «Друзья встречаются вновь», но затем вернулась в реальность и жутко зло посмотрела на меня маленькими красными глазками. Я отвел глаза и сделал вид, что вообще ее не замечаю.
- Дима, Костя, идите сюда скорее, Жень, смотри, это мои! Дим, это Женька, представляешь? Господи, сколько я ему рассказывала о нас! Как мы с тобой ночевали в походе в одном спальном мешке, как купались ночью голые в Москве-реке и чуть не утонули, прячась от милиционера, помнишь?
-Здо;рово!  Я просто счастлив, - с чрезмерным восторгом откликнулся папа, тут же схватив в объятья новую тетю, приподнял ее над землей и поставил обратно. Мой папа очень сильный. Все удивились его непомерной радости, и даже невозмутимый отец девочки изумленно поднял одну бровь. Увидев его реакцию, папа смущенно пожал плечами и объяснил: – Я всегда думал, что Женька – это мальчик!
Все засмеялись. Мама, глядя на папу с укоризненной улыбкой, постучала себя по лбу согнутым  пальцем и радостно предложила  сфотографироваться всем вместе. Сказано – сделано.
Сдвинув нас с плаксой плечом к плечу и всучив букеты мне в правую руку, а ей в левую они велели нам улыбнуться. Я, как послушный сын, конечно же, без препирательств выполнил их просьбу, но вредная девчонка надула губы и отвернулась. Как ни странно родители не обратили на это особого внимания, тетя Женя пыталась встать таким образом, чтобы прикрыть нами свою полноту и сетовала, что мы еще такие маленькие. Потом она переключилась на мужа, требуя, чтобы он снял ее худой. Он покорно кивнул и, не особо надеясь на успех, наставил на нас объектив камеры. Но тут мама, достала из сумочки золотую коробочку с зеркалом и, увидев, что вся покрыта следами от пылких поцелуев подруги, закричала «Стойте, стойте!» и принялась вытирать лицо.
Время шло и я начал волноваться, но сказать побоялся. Наконец все были готовы, и девчонкин папа защелкал  фотоаппаратом.
 Потом вдруг все закричали: «Опаздываем!»  - и побежали в школу, волоча нас за собой. И тут я споткнулся.
Я споткнулся, а отец все еще бежал и тащил меня за собой по асфальту.
Я больно ударился коленкой  но, когда встал с земли, не плакал, хотя чувствовал, как разъезжается в стороны нижняя губа. Я бы сдержался, но в это время мама вдруг увидела, что я порвал свои новые школьные штаны. Не просто испачкал, а порвал,  и она на меня закричала:
- Ну, неужели трудно дойти до школы и ничего не испортить? Один раз в жизни!
И тут слезы сами полились из моих глаз. Я плакал потому, что мне было больно, что противная девчонка видела, как я упал и как теперь я плачу, что я порвал свои первые школьные штаны, так и не дойдя до школы, что мама огорчилась и накричала на меня. А еще, что мы сейчас опоздаем, что вода утром была холодная, а вставать пришлось рано, и что так теперь будет всегда, что моя радостная безоблачная жизнь закончилась и впереди сплошная неизвестность.
- Кать, не сходи с ума! Это же пустяки, дело житейское! – пошутила тетя Женя  – Больно ударился, Костик?
Я только и мог, что кивнуть головой, хотя, конечно, при обычных обстоятельствах  ответил бы отрицательно.
Она потерла мне коленку и подмигнула: «Жить будешь!»
Родители опять подхватили нас за руки и потащили к школе.
Мы пришли последние, с трудом пробились сквозь толпу родителей и старшеклассников и оказались с противной девчонкой в самой последней паре зареванные и потные, вдвоем.
Разве так я представлял себе всё это. Очередной обман.
Нам велели взяться за руки. Это был полный позор - в паре с девчонкой да еще к тому же с рваной коленкой. Жизнь моя была кончена, и я не представлял, что на свете есть что-то способное меня утешить. Но оказывается это что-то было, и было совсем рядом.
Моя неудачная во всех отношениях пара вдруг сунула руку в карман фартучка, вынула что-то и протянула мне на раскрытой ладошке.
-Выбирай! – сказала девочка.
Я не поверил своим глазам. Это была ЖУВАЧКА. Настоящая, привезенная из-за границы. Две целые пластинки, обернутые зубчатой полосато-серебряной фольгой. О таком нельзя было даже мечтать. Это была неслыханная щедрость.
Мне сразу стало так жарко, что даже уши запылали. Я поднял голову и впервые увидел ее ясный взгляд. Но тогда мне было не до него.
 Я взял одну пластинку и хотел сразу же открыть ее и запихнуть себе в рот, но девочка сказала: «Съешь после уроков, а то отберут!» и я положил свою драгоценность  в карман.
Жизнь изменилась в одно мгновенье. Мне захотелось смеяться и прыгать.
Толстый дядечка говорил что-то в микрофон и кажется уже давно, но мне это было не интересно. Подпрыгнув очередной раз, я увидел в двух парах от себя своего закадычного друга  Мишку и закричал: «Эй, Мишка, давай встанем в одну пару!» и мы стали протискиваться друг к другу, бросив своих партнеров.
Потом в классе, когда учительница знакомилась с нами и каждый, слыша свою фамилию и имя,  должен был встать,  я узнал, что мою плаксивую подружку зовут Лера, Лера Гусева.
Мысль о спрятанном в кармане сокровище не давала мне покоя. Я вертелся на парте, не в силах ждать окончания речи учительницы, слова из которой сыпались сплошным потоком, как зерно в «закрома Родины» в телевизионной программе «Вести с полей» или что-то в этом роде.
Учительница объясняла в это время, что если захочешь в туалет нужно поднять руку, встать и спросить: «Можно выйти?». И тут я понял, что это мой шанс. Я поднял руку и крикнул: «Можно выйти?»
- Конечно, - слегка покраснев, ответила мне учительница – выйди, Костик. – Она была очень молодая, только–только после училища, но мне тогда казалась такой же старой, как все взрослые.
          Я выскочил в коридор и, чинно пройдя в туалет, кинулся к окну, достал свой заветный прямоугольник, отогнул зубчатый край и обнажил пыльную сероватую пластинку. Несколько секунд я любовался ее соблазнительным видом и затем, не выдержав, откусил малюсенький кусочек с самого уголка. Этого кусочка вполне хватило, что бы целый день, до самого вечера ощущать себя на седьмом небе.
По дороге домой, я хотел рассказать о своей невероятной удаче Мишке. Я сжимал свое сокровище в кармане и думал, что вот сейчас, как достану, да как покажу (то-то он удивится).  Но тут мы подошли к подъезду моего дома, и я почему-то не стал этого делать.
Серебряную пластинку я положил в тайник, где уже лежали три десятка фантиков, маленький, с палец, тряпичный мишка, сшитый тетей Катей и десять календариков, из которых два были с подмигивающими японками -  жуткая редкость и предмет зависти для  всех ребят в моем дворе. Потом, не каждый день, конечно, я откусывал по кусочку  и с жалостью смотрел, как пластинка становится все меньше, а  к концу месяца доел ее до конца, но обертку и фольгу оставил на память о радостных мгновеньях.
Мне было немножко стыдно, что я не поблагодарил  Леру  и даже не подошел к ней потом в школе, но она была девчонкой, а  я не любил девчонок, не подходящая это для меня компания.
Но на следующее утро я подождал Лерку у дверей своего подъезда и, когда она проходила мимо, крикнул «Эй, Лерка, подожди, пойдем вместе!», у последнего подъезда нас догнал Мишка.
И потом много лет день за днем мы ходили в школу, болтая обо всем, а у ступенек школы расходились - мы с Мишкой в одну сторону, Лерка в другую, как незнакомые.

Май, 1970г
В начале весны на углу нашего дома открылся новый магазин «Радиотехника». Мы с друзьями часами стояли возле витрин с цветными телевизорами, надеясь, что покажут мультфильмы или кино про войну. Если не было ни того, ни другого, то мы покупали батарейки и маленький моторчик и пытались с их помощью сделать вертолет  или моторную лодку, которую можно было бы пускать в тазу.
А еще мы надевали на маленький штырек моторчика бумажный круг, расчерченный на множество секторов, каждый из которых был покрашен  в свой цвет, и затем включали моторчик. Круг начинал вращаться, и все цвета сливались в один общий цвет – белый. Меня это поражало до глубины души (почему белый?), а дедушка сказал, что этот опыт доказывает, что все люди хорошие. Я не совсем понял, какая связь между людьми и цветным кругом, но спорить с дедушкой не стал. Вместо меня это сделала бабушка. Она грозно выросла перед ним, уперев в крутые бока сжатые в кулаки руки, и четко перечислила приблизительно двадцать человек, про которых можно было смело сказать, что они г..но, она даже покраснела от гнева, но дед сказал ей только:
-Мусенька, не кипятись!- и пошел слушать радио на иностранном языке. Он знал четыре языка, но предпочитал почему-то это не афишировать.
Он никогда не спорил с бабушкой.

В нашем дворе всегда было свалено много хлама, который можно было использовать в разных целях, но с открытием магазина наша жизнь изменилась, а у девчонок и вовсе явно улучшилась.
Раньше, как только наступали теплые дни, наши девчонки начинали играть в «классики» и в «резиночку». Причем, если в классики они играли только на улице, то через резиночку можно было прыгать даже в школе на перемене.
Мы с ребятами иногда включались в игру, но играть так мастерски, как девицы, конечно не могли. У них было много разных уровней подъема резинки - на щиколотках, на коленях, на бедрах, на талии, «до грудки», подмышками, и под горлышком. Честно признаюсь, что выше уровня талии я лично прыгать не мог.
То, что «выше уровня талии» я предпочитал наблюдать со стороны, усмехаясь уголком губ, по-мужски, когда и без того короткие юбки моих дворовых подружек дрожали на натянутых резинках, открывая на всеобщее обозрение все их «прелести», вернее сказать по-тогдашнему «глупости», которые обещали стать прелестями в не таком уж далеком будущем. Я так же, как и они (те, которые прыгали) затаив дыхание ждал и внутренне готовился к следующему прыжку, а если уж быть честным, то не к прыжку, а сладкому мгновению, когда легкая юбочка быстро взлетала вверх, повинуясь стремлению свой хозяйки стать чемпионкой двора, а опускалась медленно, как пестрый парашутик, легким прикосновением ткани щекоча узкое бедро счастливой попрыгушки, достойно перешедшей на следующий уровень - «до грудки». 
И все равно я больше любил играть в войну. А их, девчачьи, игры были для меня скучны, просты и примитивны.
Но с открытием магазина  игры перешли на совершенно новый уровень – девчонки начали строить себе дома. В огромных картонных коробках из-под холодильников и телевизоров они прорезали окна, вместо столов и стульев ставили коробочки поменьше и  начинали зазывать друг дружку в гости.
Вдоль каменного забора, отделяющего наш двор от соседнего, выстроились в ряд их картонные домики. Домики были с номерами или с табличкой на двери, как у профессора Лившица, который жил в нашем подъезде, только не медной, конечно, а просто нарисованной. Они обживали их с невероятным азартом, целиком отдаваясь этому занятию. Иногда они разыгрывали целые истории, импровизируя на ходу, и приглашали нас для исполнения мужских ролей.
Но, однажды, когда нас пригласили «в гости» на «свадьбу» мы с мальчишками, изображая пьяных, в прямом смысле этого слова перевернули вверх дном домик «хозяйки» и с тех пор, опасаясь вредительства и подвохов с нашей стороны, девчонки чаще предпочитали обходиться своими силами.
Они пытались создать в своих домиках красоту и уют, используя все, что могли найти - перед каждым порогом лежал аккуратный коврик из газет, а на стенке висела какая-нибудь картинка из цветного журнала. С каждым днем они притаскивали с помойки  все больше разного барахла и скоро их импровизированные жилища стали походить на цыганские кибитки.
Домик Лерки был самым невзрачным и появился позже других. Она не могла гулять каждый день; занятия музыкой и французским отнимали у нее все свободное время. Если выдавалась возможность, она играла с девчонками, изображая то бедную родственницу, то одинокую сиротку, то революционерку в сибирской ссылке. У нее была какая-то непонятная тяга ко всему драматическому.
 Она постоянно пыталась добавить к сюжету обычных детских игр патриотического пафоса или трагизма. Иногда это было не то, чтобы противно, но как-то  не к месту.
Всем становилось неловко, когда она вдруг посреди игры вспоминала о  каких-нибудь пионерах – героях. В глазах ее почти стояли слезы, а все вокруг смотрели на нее со смесью жалости и досады, как на умственно-неполноценного ребенка нашей дворничихи. Он был уже совсем взрослый и иногда выходил во двор, садился на корточки и наблюдал за нашими играми. От его взгляда становилось не по себе и хотелось поскорее уйти домой.
Лерка тогда была еще до тошноты правильной.
Может быть по этому (а, скорее всего, просто из вредности), когда мои дедушка с бабушкой собрались на дачу и им  срочно понадобились большие емкости для вещей я лично повел деда во двор и, подведя к Леркиному «домику», в котором стояли две средние коробки и размер которого вполне подходил под размер дедовского багажника, помог ему унести к нам домой все ее нехитрое хозяйство. Было поздний вечер, почти ночь, и дед радовался моей помощи, так как плохо видел в темноте.
Никто никогда не узнал о моем поступке, а я не знал, как отреагировала на свою потерю Лерка. Но если ей хотелось игрушечных страданий, то может от настоящих она тоже  получила удовольствие?


Ноябрь. 1973г
Я и сейчас не могу понять, как тетя Женя позволяла ей ходить в такой короткой юбке.  Тем более на таком ответственном мероприятии как прием в пионеры.
Еще в гардеробе я, как, впрочем, и все остальные мальчишки, вступающие в пионеры, увидел, что мама помогает ей снимать колготки, а затем натягивает на ее длинные ножки белые гольфы. Сейчас она была очень похожа на  Калинку из «академии домашних волшебников», которую печатали в журнале «Пионер» - длинные прямые ножки, невероятно короткая юбка в складку и  косичка на плече.
 Лерка сидела на длинной банкетке, вернее не сидела, а елозила  по ней не переставая, вертя головой в разные стороны. Позади банкетки стояла её терпеливая бабушка с расческой в руках, тщетно пытаясь вплести ей в косу белую шелковую ленту.
Удивительно, Лерка никогда не носила капроновые банты, как другие наши одноклассницы, только шелковые. Банты были разные - и черные и коричневые, под цвет тогдашней  школьной формы. А к белому фартуку, понятное дело, белые.
Наконец, в очередной раз дернув головой, Лерка выбила расческу из рук бабушки. Бабушка уронила расческу - ох ты, Господи – сокрушенно покачала головой, а моя бесстыжая подруга Валерия, как ни в чём ни бывало, встала на сидение коленками, перегнулась вниз за банкетку, выставив на всеобщее обозрение аккуратную попку, обтянутую белым  гимнастическим (предмет страшной зависти подруг - очередной заграничный презент от мамы с папой)  купальником (последним уроком у нас была физ-ра). Постояв в этой позе некоторое (как мне показалось, весьма продолжительное) время и, пошарив, основательно,  рукой по полу она, наконец, нащупала  расческу и, гордо выудив ее на свет божий,  вежливо подала бабуле.
Кто-то рядом громко выдохнул, возможно, это был я.  Оглядевшись, я понял, что, слава Богу, все занимаются своим делом – уже успевшие переодеться мальчишки носятся по гардеробу, а девчонки вертятся перед огромными зеркалами в сопровождении взволнованных мам и бабушек. Я вздохнул, с большим укором покачал головой, перестал пялиться на Лерку и присоединился к своим друзьям.
Нас построили парами и повели в большой светлый зал, в котором хранились подарки. Некоторые  люди почему-то присылали  их  Ленину, хотя, безусловно, знали, что его уже давно нет на свете. Нам сказали, что потом можно будет все рассмотреть и даже человеческий волос, на котором какой-то умелец вырезал профиль Ильича, можно будет увидеть в специальный микроскоп.
Не знаю, хотел бы я оказаться в паре с Леркой, может быть, но нас построили по росту, а она была выше меня, и поэтому я шел сзади. А она шла второй с совершенно дебильным типом из «В» класса с говорящей фамилией Пригожин (он уже тогда был выше всех на полголовы).
 Мишки с нами не было, потому что он был троечник, и нам сказали, что таких ребят в пионеры не примут вовсе или примут в последнюю очередь.
Самое смешное, что их все-таки приняли в пионеры, причем не в музее, а на фабрике «Красный октябрь», которая тогда шефствовала над нашей школой. Партбюро фабрики, совместно с профкомом и комсомольцами, основательно приготовилось к этому событию (они же не знали, что стараются для отстающий, или тех, кто все время болеет). Вот поэтому вместо минуты молчания в траурном зале и красной гвоздики за наш же счет (как было у нас) эти счастливчики объелись конфетами,  получили по огромной коробке фигурного шоколада, посмотрели праздничный концерт и «Неуловимых мстителей» в клубе фабрики, да еще, попутно, получили галстуки из рук настоящего летчика и героя войны генерала Макарова. Повезло им, тут уж ничего не скажешь.
Вот тут и призадумаешься -  а так ли уж выгодно быть хорошим?
Ну ладно, это вопрос философский, а пока от нас требовалось только выйти на шаг вперед и громко и четко произнести «торжественную клятву юного пионера» в те времена она была напечатана на обороте всех тонких тетрадок в линейку; мы должны были знать ее на зубок.  Поэтому дома, когда я уже надоел папе и бабушке с постоянными просьбами проверить, так ли я всё выучил, я пошел к тёте Кате. Она, бедняжка, терпеливо слушала меня пока я, наконец, не успокоился и не пошел смотреть «Спокойной ночи». А тётя Катя включила радио и стала слушать радиопостановку по какой-то пьесе Островского. Почему-то мы не приглашали ее смотреть телевизор. Никогда.
Я был уверен, что знаю эту клятву лучше всех, и совершенно не боялся, но когда пришел мой черед произносить ее, я вдруг запнулся и почувствовал, что не могу произнести ни слова. Я хотел начать сначала, но старшая пионервожатая Рита как-то ненавязчиво задвинула меня обратно в строй, чтобы я не портил общую картину, и не повязала мне галстук.
А я стоял, держа на согнутой руке красный шелковый треугольник и трясясь мелкой дрожью.
Следующий школьник уже делал шаг вперед, отбарабанивал клятву, вожатая завязывала ему галстук и переходила к другому, и так далее. В тот день в музее было несколько школ, и тратить время на одного дурачка, забывшего слова никому не приходило в голову – это было коллективное мероприятие. В это время кто-то другой уже произносил слова, которые должен был произнести я, потом следующий, а за ним еще и еще - шаг вперед, слова клятвы, галстук, шаг назад. Как сквозь сон слышал я их голоса, с трудом осознавая ужас происходящего и думая о том, как я вернусь домой без галстука.
- Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической Партии Советского Союза будьте готовы!
- Всегда готовы!
И все стали расходиться. А я остался стоять на месте, как приклеенный. Я не верил своим глазам – все расходились, все кончилось. Это были тяжелые минуты – я не знал с кем я и кто я. Уже пионер или еще нет. И никому не было до меня никакого дела.
Рита разговаривала с симпатичным вожатым из другой школы – она была очень красивая девушка и мужчины разных возрастов от дошкольников до таких глубоких стариков, как наш завуч не могли равнодушно пройти мимо нее.
 Невысокая, пухлая и смешливая, зимой и летом пахла она смесью розового масла и пота, привлекая  этим насекомых и особей мужского пола. На веках у нее густо лежали ярко-голубые тени, в ушах были сережки с переливающимися как бензиновые лужи на асфальте камушками. Белая рубашка, увешенная разными значками пионерского и комсомольского отличия слегка расходилась на груди, как раз между языками галстука, особенно, когда она выпрямлялась и становились видны бледно желтые круги подмышками. Мы с Мишкой часто подходили к ней в школе и под видом рассматривания значков прикасались пальцами к ее груди, дурея от ощущения собственной порочности и ее сладкого запаха.
Я не пытался прервать ее беседу отчасти из-за боязни узнать свою участь, отчасти из-за страха снова привлечь внимание к неприятному казусу, произошедшему со мной.
Но Лерка не боялась ничего. Особенно теперь, когда она стала пионеркой и дала клятву помогать товарищам в беде она просто не могла пройти мимо.
- Рита, - громко сказала она, и эхо добавило звука ее голосу, разнеся его по опустевшему залу. – Костику не повязали галстук! Тебя, что это не волнует?
Ее слова прозвучали почти с угрозой и самое удивительное, что на  Риту они подействовали именно так.
Она в одну секунду бросила своего собеседника и, даже не оглянувшись, побежала ко мне, тяжело стуча каблуками по паркету. Может, мой вид напугал ее, может слова Лерки, но она вдруг перестала улыбаться и присев передо мной на корточки посмотрела мне в глаза и строго спросила:
- Ты вспомнил клятву, Костик?
- Да, – уверенно ответил я. И тогда она взяла скромно крутившуюся поодаль Лерку за руку и поставила рядом с собой, затем выпрямилась и поправила юбку. Они встали передо мной торжественные и строгие.
- Читай, - велела Рита.
Я начал читать клятву. Слова, которые десять минут назад я не мог вспомнить, сейчас шли сами. Две девочки, стоявшие передо мной смотрели одинаково чистыми глазами и верили в каждое слово произнесенное мной. Смотрительницы музея, которые, переговариваясь, возвращались в зал, замолчали и замерли в проходе, боясь нарушить торжественность момента.
Я давал клятву.  Это не было простой формальностью. Это было ощущение абсолютного счастья, полета и приобщения к чему-то огромному и великому. Мне и сейчас не кажется это смешным и не хочется извиняться за то, что мы с детства считали себя патриотами и хотели осчастливить все человечество... 
Рита повязала мне галстук и сказала, обращаясь только ко мне: - «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической Партии Советского Союза будь готов!» – и подняла руку в салюте, одновременно с Леркой.
- Всегда готов!
Некоторое время мы еще стояли молча друг напротив друга с поднятыми руками. Потом Рита опустила руку и, обняв нас с Леркой, повела из зала.
Я запомнил ощущение теплой Ритиной ладони на своем плече, ее будоражащий запах и невероятную близость ее  тела.
Все. Я стал пионером, детские игры закончились, я вступил на новую ступень социальной лестницы. Я гордился собой.
Новоиспеченные пионеры, убежавшие вперед и потерявшие вожатую, стояли, сбившись в кучу, как стадо овец. Экскурсовод, увидев Риту, подошел к ней и злобным шепотом принялся ругаться, но она сказала ему: «Извините, пожалуйста» и улыбнулась. Этого хватило, чтобы заставить его замолчать и улыбнуться в ответ.
Потом нас водили по музею, перед траурным залом нам велели не смеяться и, хотя в нем не было ничего веселого, я, как дурак, еле сдерживал смех, да и другие тоже прятали улыбки, низко опуская голову.
Когда мы вышли из траурного зала все стали переглядываться и через минуту уже хохотали и носились по гардеробу, потому что такое соприкосновение со смертью  и вечно живым трупом непонятно и неестественно для девятилетних детей, даже если этот труп -  вождь мирового пролетариата и все такое.
Возле гардероба стояли автоматы с газированной водой, и мы кинулись к ним гурьбой, потому, что оказалось, что они бесплатные и можно пить сколько угодно. Я пробился вперед и налил себе полный стакан воды. С наслаждением сделал я несколько глотков, тут из-за края стакана я увидел Лерку. Она скромно ждала своей очереди. При всей своей смелости она никогда не лезла вперед всех и вообще, как мне казалось, избегала таких моментов, когда надо было поработать локтями, что бы получить что-то для себя, предпочитая обождать, даже рискуя при этом остаться ни с чем.
Наверное, это был большой душевный порыв, но я, не задумываясь, поделился с ней газировкой. Я до сих пор помню, как она покраснела от удовольствия. Что ж, иногда приятно быть великодушным.
Получив на выходе из музея по гвоздике, из рук представительниц родительского комитета, мы отправились домой.
Всю обратную дорогу мы с Леркой шли, взявшись за руки, в настежь распахнутых куртках, что бы галстук развевался на осеннем ветру,  совершенно не обращая внимания на причитания Леркиных родичей.

Глава 2
В которой герой познает первое чувство ревности, проявляет любознательность по самым разнообразным вопросам и развивает свои детские чувства до такого высокого уровня, что ощущает присутствие обитателей неземных сфер.

Январь  1974 года
-Ты пригласил Леру? – спросила мама.
Я не ответил, потому, что был очень занят.
 На день рождения родители подарили мне потрясающий набор «Юный химик». Я ставил опыты. Правда, по правилам надо было сначала прочитать книжечку, которая прилагалась к набору. Но мне было лень – хотелось поскорей слить все, чтобы что-то зашипело или взорвалось или хотя бы поменяло цвет, но пока ничего не получалось.
Родители мне не мешали. У меня, видите ли, день рождения 1 января. Поэтому поводу приглашают детей, совмещая два праздника – елку и день рожденья. Сегодня мама решила устроить что-то типа карнавала, хотя, на мой взгляд, это затея была детская и не солидная.
Но мама обожала устраивать такие мероприятия. У нее была специальная методичка «Детский праздник» и она тщательно готовила программу.  На деле всегда было одно и тоже – разгадывание загадок, игра в «колечко», срезание мелких подарков с ниточки с завязанными глазами, игра в «Ручеек», праздничный  стол с лимонадом «Буратино» и «Дюшес», танцы в полумраке с участием родителей и именинный торт со свечками и чаем.
Я не очень любил такие праздники, мне больше нравилось, когда к нам приходили взрослые со своими детьми – моими ровесниками. Тогда можно было быстро поесть самого вкусного и под шум тостов вылезти незаметно из-за стола и играть с ребятами во что хочешь (никто не обращал на детей внимание) - носиться, периодически подбегая к столу и хватая пирожок или кусок колбасы, стоять на балконе не надевая пальто и бросать вниз бумажные бомбы с водой, лазить в холодильник, чтобы, пока никто не видит, пальцем смазать с торта немного крема и замаскировать следы преступления крошками.
Но в тот день рожденья мне пришлось надеть белые рейтузы, поверх них напялить сатиновые семейные трусы, собранные на резинку на подобие шароваров, белую мамину рубашку с пышным воротником – жабо (разве может так называться что-то хорошее)  и голубой плащ, переделанный из старой маминой юбки, с белым мальтийским крестом на спине. Заключающей деталью моего наряда была широкая шляпа с прикрепленной на тулью веточкой крашенного ковыля (вместо пера), который часто продавали с рук возле метро темноволосые страшноватые женщины.  Водрузив на бок пластмассовую красную шпагу,  я должен был в угоду родственникам изображать мушкетера. На конце шпаги был шарик, и она была абсолютно безопасная, но мне все равно говорили: «Будь осторожен, не попади кому-нибудь в глаз»
Пока мама наряжала меня, завязывая под подбородком ленточки от плаща, я смотрел в потолок и дергал ногой, ожидая окончания процедуры. Но, оказывается, это было только начало. Крепко взяв за руку, мама повела меня на кухню (дом у нас был старый, и отдельной ванной комнаты не было, умывальник стоял прямо на кухне). Там, на полочке под зеркалом лежала ее помада и черный карандаш «Живопись», которым тогда женщины подводили глаза. Мама послюнявила карандаш и нарисовала мне усы. Я чувствовал себя клоуном и страшно злился, но не посмел сказать маме, что мне противно. Все равно из этого ничего хорошего бы не вышло. Мама всегда сама знала, как лучше для всех и терпеть не могла, когда с ней спорили.
По дороге к себе в комнату я столкнулся с соседкой – тетей Катей. Она посмотрела на меня с умилением и сказала: «Батюшки мои, какой кардинал!» - она была не грамотная женщина, и не читала «Трех мушкетеров», в ее комнате вообще не было книжного шкафа и телевизора тоже не было, только радио – трехпрограммный громкоговоритель «Аврора». Все свои знания она черпала из кухонных бесед с моей бабушкой и этого громкоговорителя.
Я не стал исправлять тетю Катю, а, усмехнувшись про себя, отошел в сторонку и пропустил ее вперед. Наш коридор был узкий, а тетя Катя очень толстая. Она прошла мимо и даже чуть-чуть меня задела. Я посмотрел ей  вслед, и мне страшно захотелось, сделав красивый мушкетерский выпад, ткнуть ее шпагой в зад.  Честное слово, я любил тетю Катю и не хотел причинить ей вреда, просто это была, на тот момент, единственная возможность ткнуть кого-то шпагой, точно не попав в глаз.
Я выхватил шпагу из-за пояса и уже приготовился,  и встал в стойку фехтовальщика, отведя назад красиво согнутую руку, но тут из комнаты вышел отец и сделал такие страшные глаза, что я сразу понял - с реализацией моих смелых прожектов придется временно обождать.
Одетый в дурацкий костюм, и с дурацкими нарисованными усами слонялся я по комнатам в ожидании прихода гостей, пока мама не поймала меня и не спросила снова, пригласил ли я Леру.
 -Нет – ответил я, почесав себе то место, где резинки от насборенных трусов впивались в колючие шерстяные рейтузы. Мама машинально поправила на мне шаровары, взбила их попышнее, и сказала строго:
- Иди сейчас же к Лере и пригласи ее к нам, - и, поняв, что я попытаюсь сопротивляться, добавила, - без разговоров, понятно!
- Как же я пойду по улице в таком виде! – заныл я, но мама была непреклонна.
- Дойдешь как-нибудь.
            И она вытолкала меня за дверь.
Я домчался до Леркиного подъезда и через секунду уже звонил в дверь ее квартиры, на одном дыхании промчавшись два этажа.
Кажется, Лерка играла гаммы, из-за двери неслись приглушенные звуки, которые оборвались в считанные мгновения после того, как я нажал на звонок.
А еще через мгновение Лерка уже открыла дверь и очень удивилась, увидев меня  в обличии королевского мушкетера.
- Приглашаю-тебя-к-нам-на-карнавал-и-день-рожденья! – не делая пауз, закричал я во всю мочь. Она даже отпрянула. – Сегодня в четыре часа! Придешь?
- Приду! – ответила Лерка.
Я помчался домой, перепрыгивая через две ступеньки и держась при этом за перила двумя руками. Это были сложные и красивые скачки, которые мы с Мишкой освоили на прошлой неделе. На последнем повороте я налетел на Леркиного отца.
- Драсте, дядя Вася!
- Привет именинник, с Новым годом!
- С новым годом!
Я вышел на улицу и столкнулся нос к носу с Сашкой Горбуновым – второгодником и драчуном ужасным. Он посмотрел на мой костюм, белые рейтузы и голубой плащ и зашелся от хохота. Пока он ржал, я почти успел дойти до своего подъезда, но он все-таки крикнул мне в след:
- Эй, Снегурка, шляпка-то не по фасону! И усы сотри, а то Дед Мороз не узнает!
Наверное, это все было бы не так уж важно, но именно с этого дня за мной закрепилась прозвище «Снегурка». Через несколько лет про историю с костюмом забыли, и прозвище осталось просто так, без смысла, как другие мальчишеские прозвища. А ведь до этого у меня было красивое прозвище – «Кость», подчеркивающее мою твердость и несгибаемость.
Через  минуту я был уже дома, а еще через пару минут зазвенел звонок, и гости пошли косяком. Я не успевал распаковывать подарки, как раздавался новый звонок, и я уже бежал открывать дверь кому-то из приглашенных.
Последней пришла Лерка. Она была одета в костюм Красной Шапочки – страшно короткая плиссированная юбочка, красная жилетка поверх белой водолазки  и очень уродливая, вязаная,  красная шапочка. В руках она держала корзинку с пирожками.
Ее мама, как видно, тоже надавала ей строгих наказов, не выходить из роли и поэтому несчастная Лера никак не хотела выпускать из рук свою корзину, и даже попыталась влезть с ней за стол. Но моя мама твердой рукой отобрала этот дивный аксессуар, как раз в тот момент, когда Лерка, усевшись на импровизированную скамью из доски, положенной на два стула, и едва втиснувшись в узкое пространство между столом и пианино, пыталась впихнуть этот «гостинчик для бабушки» себе на коленки. Мама выложила пирожки на блюдо, сказав спасибо, а саму корзинку поставила на пианино, где в нее сейчас же легла наша кошка Джерси и мирно проспала там до конца праздника. А пирожки мы съели, они были вкусные. 
Девчонок у меня на дне рождения было только две – Лерка и дочь маминой знакомой очень толстая девочка – Ниночка, одетая снежинкой.
В промежутке между основной едой и чаем мы играли в запланированные мамой игры,  вслепую – с завязанными глазами, срезали какие-то маленькие игрушки с ниток, рисовали лошадь, потом пришпиливали ей хвост, кормили друг друга манной кашей и играли в жмурки. Все очень смеялись и были вполне счастливы. Только я был не доволен -  я не люблю, когда мне завязывают глаза.
Потом мы играли в шарады и ребусы. Я знал одну шараду, которой меня научил дед и к удивлению мамы, не успевшей еще дать мне заранее подготовленную шпаргалку, выскочил в центр комнаты и закричал перекрывая общий галдеж:
- Моё первое – шипящая, моё второе - часть тела еврейской женщины, а вместе город.
Мне казалось, что это хорошая шутка, но мама ее не одобрила, покраснела и велела сесть на место - ждать своей очереди, сунув в руку бумажку с каким-то ребусом. Мне было неприятно и я обиделся, и когда «очередь» дошла до меня, засунул бумажку в диван, а маме сказал, что потерял ее.
- Вечно ты в своем репертуаре – недовольно буркнула мама и позвала отца устраивать танцы.
Мама очень боялась, что с Ниночкой никто не будет танцевать, поэтому, когда папа поставил пластинку, она шепнула мне на ухо - пригласи Ниночку, потушила верхний свет, оставив включенным бра в виде рижского фонаря, и отошла к папе. И хотя меньше всего на свете мне хотелось танцевать с Ниночкой, да и вообще танцевать с девчонками, да и вообще танцевать, я в который раз уступил, потому что уже тогда относился к женщинам по-джентельменски, всегда (по возможности) удовлетворяя их просьбы.
Ниночка была вся мокрая, то ли от жары в комнате, то ли от «подвижных» маминых игр, то ли от нейлонового прозрачного платья с пышной юбкой, надетого поверх белого, ситцевого чехла. Руки она держала на «пионерском» расстоянии явно оберегая свое пухлое тельце от грязных посягательств  коварных  мальчишек.
Еле-еле передвигаясь с ней по всей комнате, я заметил, не смотря на полумрак, что Мишка, забравшись на диван с ногами, что-то шепчет Лерке на ухо, а она на это хихикает и отрицательно качает головой. Интересно было узнать, о чем они шептались – их никто не заставил танцевать с Ниночкой. А Лерка кокетливо прикрыла глаза ладошкой  и из-под нее смотрела на Мишку. Потом она вдруг сорвалась с места и побежала на балкон. Мишка рванул за ней.
Странные вещи стали твориться со мной вдруг совершенно против моей воли.
Я вдруг перестал слышать музыку. Вместо музыки я услышал отчетливый стук собственного сердца и почувствовал, как кровь прилила к голове.
Бросив ничего не понимающую Ниночку одну посреди комнаты, я кинулся за подозрительной парочкой.
 Я жаждал застигнуть их врасплох и проткнуть предателя Мишку шпагой, а его плачущую сообщницу с позором выволочь с балкона и на глазах у молчаливо осуждающих ее гостей гордо сложить руки на груди и сурово бросить ей в лицо всего одно слово: - «Уходи». Нет, лучше бросить ей в лицо три слова: «Уходи, подлая изменщица». Или еще лучше бросить ей в лицо целую фразу: «За подлую твою измену да не будет тебе прощения ни на земле, ни на небесах. Уходи прочь с моих глаз вероломная дура!».
Выбрав подходящий вариант, я распахнул балконную дверь и с криком: «Ага, попались!» выскочил красный и разгоряченный на январский холод.
Второй раз за сегодняшний день моим планам не суждено было сбыться. Лерка и Мишка, перевесившись через перила, самозабвенно плевали вниз на мирно прогуливающихся кошек. Даже по моим строгим нравственным меркам придраться тут вроде бы было не к чему, но в глубине души я затаил обиду и на Мишку да и на Лерку заодно, так как точно знал, что не стал бы заниматься с кем попало таким сугубо интимным делом, как плевание с балкона.
От моего крика Лерка вздрогнула и выпрямилась, белая капля слюны, свисавшая с ее губ, оторвалась и упала прямо на кафель рядом с ее блестящей лакированной туфелькой. Тут мамзель Красная Шапочка смутилась и, пытаясь скрыть свою оплошность, как бы невзначай поставила на плевок ногу. Шаркнув пару раз по шершавой поверхности плиток она изогнулась и через плечо внимательно осмотрела подошву своих туфель. Убедившись, видимо, в ее целости и сохранности,  она подняла на меня свой ангельский взор и одарила меня волшебной улыбкой (восемь зубов, по четыре сверху и снизу, и дальше пустота, остальные зубы по какой-то причине временно отсутствовали, зато оставшиеся были такие огромные, что улыбнись ими настоящая Красная Шапочка, она бы в один миг избавилась бы и от волка и от бабушки).
 И тут произошло странное. Я впервые понял, что Лерка красивая. Но это длилось только мгновение.
- Лерка, дура, не плюй на наш балкон. Пошли танцевать. Нечего отрываться от коллектива! – скомандовал я и дал пинка Мишке, чтобы шел быстрее. Потом мы немного повозились с ним на полу, и я не победил его только из-за чертова плаща, который все время мешался. А Лерка, оставшись не у дел, взяла книгу из шкафа, скромно села на стул и сделала вид, что читает. Так ей и надо.
Папа включил быструю музыку, и все стали скакать просто так, без пар, только папа с мамой танцевали вместе, какой-то странный танец, похожий на смесь кадрили и танго и все время смеялись, а потом вместе вышли из комнаты.
Я понимал их. Слава Богу, мне шел уже второй десяток и я больше не был ребенком.
Вечером,  «детские» гости ушли и пришли тетя Женя и дядя Вася. И тогда начался праздник у родителей, а мы с Леркой пошли к тете Кате, мы не приглашали ее к общему столу, но всегда относили ей «гостинцы» - кусок торта на блюдечке и несколько конфет.
Тетя Катя подарила мне мешок для обуви, на котором были вышиты ботинки и надпись «Стасов Костя» и еще фетрового ослика, сшитого на руках. Тетя Катя была очень бедная и не могла покупать настоящие подарки, но на каждый день рождения она шила мне  маленькую игрушку и я за всю жизнь не потерял ни одной из них.


Август 1975г.
Мы приехали с дачи, и я сразу же отпросился у родителей и выбежал во двор.
Во дворе никого не было. Везде валялись коробки от холодильников и огромные деревянные ящики. В глубине двора одиноко стоял круглый дубовый стол на резной ножке. Сейчас я бы, пожалуй, был бы не прочь заиметь такой столик  для собственной квартиры, но тогда это был для меня просто хлам. Тем не менее, я решил все-таки обследовать его, все равно делать было нечего.
Наверное, стол выбросили недавно, потому что он был совсем чистый и даже блестел, как будто его натерли полиролью. Я заглянул под верхнюю доску и увидел под ней небольшой ящик с круглой точеной ручкой. Ящик не выдвигался. Я стал его дергать, ковырять ножиком, раскачивать и бить кулаком, но все безрезультатно. Тогда я решил сходить домой за молотком и клещами и разломать его, наконец, чтобы посмотреть, что же лежит внутри. Пока я ходил, я очень беспокоился, как бы кто-нибудь другой не нашел мой стол и как выяснилось мои опасения были не напрасны.
Когда я вновь вышел во двор, нагруженный разными инструментами, я увидел Лерку. Она уже крутилась вокруг стола, пытаясь приладить к нему какую-то банку с осенними цветочками. Забыв, что мы не виделись целое лето и, думая только о возможной  утрате сокровищ, вероятно спрятанных в ящике, я подбежал к Лерке и отпихнул ее от моего стола.
- Вали отсюда, Гусева! – заорал я, бесцеремонно схватил ее за свитер и оттащил в сторону.
Лерка обиделась, это было сразу видно по её лицу. Подхватив свою баночку, она прижала ее к груди и потом, посмотрев на меня яркими серыми глазами, произнесла тираду, от которой инструменты вывалились у меня из рук.
Столько мата за один раз мне еще не приходилось слышать. Если бы земля разверзлась под моими ногами или с неба посыпались бы кролики, я бы не был больше поражен. Я не знал, что на это ответить и вообще не представлял, что говорят в таких случаях. Впервые в жизни я понял, как можно потерять дар речи.
Конечно, я слышал матерные слова и раньше, и даже сам с гордостью употреблял некоторые из них. Но только когда мы были с мальчишками, одни, и никто из взрослых не мог меня слышать. Лерка же, похоже, совершенно не заботилась о таких формальностях, как наличие публики и поэтому конец её самозабвенной тирады пришелся как раз на тот момент, когда во двор, ни о чём не подозревая, вышла трясти ковер моя мама.
Я умирал от злорадства, предвкушая мамину реакцию - ее прекрасная Лерочка, которую мне неоднократно ставили в пример, материлась как сапожник посреди двора и даже не краснела при этом. Теперь, на все мамочкины  упреки я смогу отвечать, что по крайней мере я не ругаюсь матом, в отличие от некоторых, потому, что не пойман  - не вор, а как я ругаюсь мама еще не слышала.
 Но мама шла со своим ковром очень-очень медленно и ничем не обнаруживала своего присутствия. Она молчала и в упор смотрела на меня. Черт возьми, я не хотел понимать ее взгляда.
Но делать было нечего, и я изо всех сил пнул Лерку ногой:
- Заткнись, дура, мама идет! – Лерка в испуге замолчала и обернулась. Мама прошла мимо нас к перекладине, на которую вешают ковры, и обернулась.
- Эй, пионеры, - крикнула она весело, - как насчет того, чтобы помочь старшим?
Лерка выпустила, наконец, из рук свою банку и побледнела так, что веки стали совсем лиловыми, и даже на лбу проступили голубоватые разводы от просвечивающихся вен.
Мы подбежали к маме и, схватив тяжеленный ковер, стали перекидывать его через палку, одновременно разворачивая. Мы пыхтели и переругивались, потом, водрузив, наконец, эту махину пошли искать палки, чтобы расслабиться и отвести душу, колотя ими ворсистую жертву маминой аккуратности.
Мама, отойдя в сторону, наблюдала за нами с удовлетворенным видом. Наконец, увидев, что мы уже подустали, она подошла к нам.
-Ладно, детки, хватит, дальше я сама. Идите, занимайтесь своим столом. – Потом она погладила  Лерку по голове и сказала мягко – Не переживай, я ничего не слышала.
- Много потеряли! – неспешно проговорила Лерка, четко выговаривая каждое слово и глядя маме прямо в глаза. Мама тоже внимательно смотрела на нее, и я не понимал их немой диалог. Наконец Лерка отвела взгляд и, круто повернувшись, пошла со двора.
 - Эй, не стойте слишком близко,
   Я тигренок, а не киска...  - Мама говорила почти что с удовлетворением, странно улыбаясь, глядя вслед уходящей хулиганки Лерки. – Хорошая девочка! – добавила она и потом повернулась ко мне.
- Не обижай её, сыночек, а то она когда-нибудь тебя съест... Ну, о чем задумался? Костик! Рот закрой!
Я закрыл рот. Мыслей у меня в голове действительно было больше, чем могло там  поместиться, без вреда для организма. Поэтому я усилием воли сократил их количество, оставив две – самые главные:  что за странная реакция была у моей мамы, и как Лерка за такое короткое лето освоила столько матерных слов.
Про маму я часто думал, но никак не мог понять, почему, когда дело касалось кого-то другого,  она часто поступала самым неожиданным образом, не просто как надо, а так, что человек потом помнил ее всю жизнь с любовью и благодарностью. Но когда дело касалось меня или отца, ее реакции были далеки не только от желаемых и даже просто от правильных.
Мне уже не очень хотелось разбирать стол на части, чтобы посмотреть, что лежит в ящике. Я поставил на него Леркину банку и, зажав подмышкой  свой набор для вскрытия, поплелся вслед за мамой, поддерживая свободной рукой волочащийся конец ковра.
Проходя мимо Леркиного подъезда, я заметил Мишку, он был загорелый и очень худой. Когда я окликнул его, он помахал мне рукой и зашел в подъезд.
К вечеру стол оккупировали старички, которые играли в шахматы и потом один из них – очень тихий, молчаливый и седой, научил играть нас – мальчишек. С этого времени началось наше повальное увлечение шахматами. Мы играли везде – дома, в школе, на улице, я играл с папой, дедушкой, Мишкой и дядей Васей и даже попытался научить тетю Катю. Как ни странно она играла хорошо, но так и не захотела выучиться ставить мат и вообще доводить партию до конца, предпочитая угостить меня конфеткой и выкупить тем самым себе свободу, она все еще считала меня маленьким.
Я же себя таковым уже давно не ощущал.





Март 1976 г
Нас всем классом водили в зоопарк.
Мама сказала нам с Леркой и Мишкой:
- А после вы просто сядете на 5-й троллейбус и через пять остановок будете дома.
Выйдя из ворот зоопарка, мы стали осматриваться и вдруг увидели проезжающий мимо троллейбус. Не долго думая, мы с Леркой помчались за ним и, не обращая внимания на Мишкины крики, вспрыгнули на ступеньки как раз в тот момент, когда двери закрывались.
- Чего он орал, не слышала?  -  спросил я Лерку.
- Не-а, - скучно протянула она и поправила волосы. Надо сказать, что у Лерки уже была  длиннющая коса, кончик которой высовывался сзади из-под края куртки, пушистый как хвостик козленка. Но возле лба некоторые волосики были еще короткими и не вплетались в косу. Они завивались от дождя или, как сейчас, от растаявшего снега мягкими колечками, делая ее лицо еще более нежным и детским.
Вообще, среди наших девчонок, она была, наверное, самая красивая и я знал, что она нравится Мишке. Я считал, что это нечестно с его стороны, мы вместе дружили с первого класса, и я справедливо полагал, что в друзей нельзя влюбляться. Иногда я перехватывал их  быстрые взгляды и червячок обиды и зависти начинал  сильней шевелиться в моей неокрепшей и легкоранимой душе.
Но, я не хотел всерьез поверить в то, что она может ответить на его «чувства» и давно перестал обращать на них внимание, потому что решил, если что если выбирать между мной и Мишкой, то я лучше его по многим причинам. Во-первых, я красивее, во-вторых, у меня больше нога, в-третьих я лучше учусь и, в-четвертых, у меня есть и папа и мама, а у Мишки только мама и брат, который ходит в детский садик, и даже нет денег на приличную стенку, вся мебель одно старье, еще от прадедушки (так говорила Мишкина няня, которой приходилось вытирать пыль со всех завитушек этой старинной мебели). Ну а о том, что наши с Леркой мамы  - лучшие подруги я вообще не говорю, а ведь это тоже преимущество.
«Пройдите в середину салона» – сказал нам водитель, и мы, не упрямясь, выполнили его просьбу. Мы плюхнулись рядом на одно сидение и начали болтать, причем каждый говорил о своем. Я рассказывал ей, как устроена счетно-вычислительная машина, придуманная, кажется, армянскими учеными - я недавно прочитал об этом в журнале «КВАНТ». А она сначала пыталась мне объяснить, что хочет, но не может стать балериной потому, что у нее толстая мама, а потом сказала, что не хочет, но станет пианисткой, у нее будет черное концертное платье в блестках, и она будет гастролировать по всему миру. Тут я заржал во все горло и напомнил ей, что не далее, как на прошлой неделе, когда мама пыталась засадить ее заниматься, она подняла такой крик, что было слышно по всему дому.
Только она попыталась возразить, как водитель объявил в микрофон, что следующая остановка - Ваганьковское кладбище.
- Лерка, мы едем не туда, - закричал я на весь вагон, и мы помчались к выходу, но не успели. Троллейбус тронулся, и мы проехали еще одну остановку.
Мы вышли и остановились посреди незнакомого места, невдалеке виднелась стена, за которой находилось кладбище.
Не знаю почему, но кладбища всегда привлекали меня. Я часто представлял себе «тот свет» как большое кладбище, где люди живут в могилах, как в отдельных квартирах и у них свои дела, о которых живые не могут знать и общаются они преимущественно ночью, когда все спят. Жизнь после смерти казалась мне совершенно естественной и не вызывала никаких сомнений. Хотя точная ее форма была еще мною не определена.
 Мне хотелось прийти как-нибудь на кладбище одному, без мамы и папы, бабушки и дедушки. Я думал, что если я буду один, кто-нибудь из мертвых выйдет, чтобы передать привет своим близким. Всем известно, что с детьми проще разговаривать. А я в качестве ответной услуги спросил бы их, больно ли умирать. Я немного боялся смерти и хотел точно знать, как же все там происходит. 
Я посмотрел на Лерку и подумал, что она, наверное, не помешает - она конечно еще совсем ребенок, но так, вдвоем, как-то сподручнее. И, к тому же, при ней-то я не заробею, я же мальчик и должен ее защищать.
В общем, стало ясно, что  нужно уговорить Лерку пойти со мной на кладбище.
Уже стемнело, и пошел снег, но другой возможности могло бы и не случиться.
- Тебе надо домой?
- У меня сегодня музыка, но я, все равно, уже на нее опоздала. -  Поспешно добавила Лерка и кокетливо поглядела на меня, ожидая моих дальнейших действий.
- Пойдем на кладбище?
- Чего? Зачем это? – изумилась она.
- Потом скажу. – Я схватил Лерку за варежку, которая высовывалась их рукава куртки. Варежка была пришита к резинке, проходящей через оба рукава.
 Лерка не тронулась с места, а я продолжал тянуть и тянуть, пока не вытянул обе варежки. В последний момент она успела ухватиться за свою руковичку, но я уже повернулся к ней спиной и пошел по направлению к кладбищу, ведя Лерку на варежке, как собачку на веревочке.
Мы подошли к кладбищенским воротам, когда было уже совсем темно, но отступать я не мог и мы зашли за калитку. Что делать дальше я не знал. И не знал куда идти.
- Ну, и что теперь? – Лерка явно чувствовала себя не в своей тарелке.
- Теперь направо, - решил я, и мы пошли направо.
Шли мы медленно и довольно долго.
- Ты веришь в Бога? - неожиданно спросила Лерка.
- Конечно, нет, - смело ответил я. Я никогда не задавал себе подобных вопросов, потому, что не верил, а просто знал, что Бог есть. Не такой, как на картинке, а другой, про которого нельзя говорить. И я не стал ничего объяснять Лерке, просто добавил с гордостью: - Я – атеист!
 Пылкая пионерка Валерия закивала с умным видом и захотела мне еще что-то сказать, но я грубо пресек все ее попытки  высказаться по этому вопросу. Не мужское это дело – выслушивать девчоночью болтовню, тем более сейчас, когда у меня были совсем другие планы.
 Я сосредотачивался. От выпавшего снега на кладбище было  светлее, чем на улице, памятники и решетки выделялись на белом и напоминали силуэт большого города.
Фонари работали только у входа на кладбище. Их свет был уже почти неразличим с того места, где стояли мы. Дальше идти не хотелось.
 Я присел на корточки и прищурился, глядя сквозь могилы. Я не знал, как должны выглядеть те, с кем я искал встречи, но предполагал, что они  не  состоят  из плоти и, скорее всего, должны быть прозрачными. Я вглядывался в глубь кладбища и ждал хоть какого-то шевеления, движения, хоть чего-то что могло мне подсказать, что делать дальше.
 Я так увлекся, что совсем забыл про Лерку. Нужно было уйти с дорожки и занять новый наблюдательный пункт среди могилок. Боком пролез я между двумя оградами и замер, весь превратившись в слух.
Вдруг неожиданно кто-то тронул меня за плечо. Сердце стукнуло у меня в груди и от страха перехватило горло. Я круто повернулся, и тут же Лерка, заткнув мне рот лохматой варежкой с налипшими льдинками, заставила меня присесть и, не отнимая руки от моего рта, повернула мою голову и показала мне что-то.
Среди могил тихо двигалась какая-то тень. Она как будто плыла над землей, покачиваясь из стороны в сторону, и тихое бормотание на странном языке, голос ниоткуда, певучий и гулкий плыл вместе с ней.
Тень медленно приближалась к нам, путая и сбивая в воронки снежные хлопья, валившие с неба. Было жутковато. Но я, помня о цели своего появления здесь, решил, что время идти на контакт настало. Поднявшись во весь рост (а рост был такой, что меня почти не было видно из-за высокой ограды) я сказал низким торжественным голосом (мне казалось, что именно таким голосом надо говорить с мертвецами):
- Ответь мне, что чувствуешь, когда умираешь?
Лерка ойкнула. А тень вместо ответа беззвучно обрушилась вниз и исчезла в снежном вихре где-то на уровне земли.
- Лерка, дура, ты спугнула ее! – закричал я.
Легко перескочив через ограду, я помчался в сторону того места, где, как мне казалось, исчезла тень.
 Но тень, оказывается, не исчезала, она просто упала, приняв облик женщины неопределенного возраста.  Сначала я подумал, что она мертвая и испугался. Но потом услышал, скорее даже увидел ее дыхание. Она была в глубоком обмороке.
Мне, честно говоря, захотелось убежать, но я не мог оставить Лерку. Лерка подошла неслышно и присела рядом с женщиной.  Потом она потерла ей лицо варежкой. Женщина чуть шевельнулась и открыла глаза. Хотя черты ее лица были плохо различимы, мы с Леркой непроизвольно отпрянули в сторону. Женщина молчала, вглядываясь сквозь падающий  снег и прищуриваясь. Мы  снова  подошли ближе и наклонились над ней.
- Вам плохо? – вежливо поинтересовалась Лерка. Женщина прищурилась еще больше и, разглядев, наконец, наши лица, с облегчением вздохнула.
-Нет,  дорогие  дети, мне уже хорошо,  -  она попыталась подняться и услужливая Лерка кинулась ей на помощь.
Голос у женщины был противный, какой-то хриплый, дребезжащий и приторный, как сахарин, который хранился у бабушки в узеньком стеклянном пузырьке. Однажды, она дала мне его попробовать, сказав, что во время войны чай с сахарином был роскошью. От сахарина во рту долго держался жуткий тошнотворный сладкий вкус, от которого невозможно было избавиться.
- Так вы живая, –  разочарованно констатировал я и укоризненно покачал головой, как бы говоря, «Ай-ай-ай, как не стыдно?!».
- Наверное, я должна сказать да, дружок, - она виновато развела руками. – Кажется, тебя это огорчает?
- Да ничего, - пришлось напустить на себя равнодушный вид, хотя, конечно, в ту минуту я предпочел бы, что бы она оказалась духом. Нехорошо было упрекать человека за то, что он не мертвец, это я понимал, но не мог скрыть досады. В тот момент я, как никогда был готов  к контактам с неземными формами жизни, и тут такой облом (кажется, такого слова тогда еще не было).
 – А вы кто? – Нагловато спросил я. - Чего вы тут бродите в темноте, по кладбищу,  как тень отца Гамлета?
-  Так просто, - она неопределенно пожала плечами и стала похожа не на пожилую женщину, а на оправдывающуюся школьницу. – Меня зовут...  Неужели ты читал Гамлета, мальчик?
- Нет, - признался я, - так бабушка говорит, когда я слоняюсь без дела.
- Пойдемте отсюда, здесь как-то... дует, - обняв себя за плечи и покачиваясь вперед-назад, прошептала сквозь зубы Лерка, которая, кажется, начала замерзать. 
Мы молча побрели по дорожке. Пройдя несколько шагов женщина спросила:
- А что за странный вопрос ты задал...
 Тут я заметил, что на мне нет шарфа, и побежал назад. Я увидел его висящим на ограде могилы, за которой мы с Леркой прятались, и полез туда. Наклонившись, чтобы отцепить его запутавшийся в завитушках решетки конец, я, с трудом разбирая непривычно написанные буквы, прочел надпись на  заснеженном надгробье: «На руках возьмут тя, да не когда претекши о камень ногу твою» 
Я схватил шарф и помчался догонять Лерку и нашу новую спутницу. Когда я добежал до них то заметил, что вокруг стало светлее. Хотя фонари по-прежнему не горели.
- Так ты хотел спросить что-то у мертвых, да? Ну, и как ты собирался услышать их ответ? – женщина с неприличным любопытством продолжала расспрашивать меня, хотя видела, что мне это неприятно. Наконец я рассердился и сказал:
- Я узнал все, что мне было нужно! Понятно! И не надо больше об этом. Пойдем скорее.
Мы подошли почти к самому выходу, и фонари, до этого момента едва горевшие, вдруг вспыхнули ярко, осветив желтым светом запорошенную дорожку к воротам и странную женщину, сопровождающую нас.
 Теперь я мог внимательно рассмотреть ее.
Она была в ворсистом черном пальто до самой земли, обтягивающем ее фигуру так плотно, что пуговицы, большие и блестящие, как угли чуть не отрывались на своих жирно обмотанных  нитками  ножках. Густые белые волосы были взбиты на макушке и спускались неправдоподобно ровными кудряшками от затылка до самого низа спины. Глаза ее, совсем бледные и бесцветные, как бельма, были обведены толстыми черными линиями, такими же жирными линиями были обведены и  ее, от природы  тонкие  губы, выкрашенные неимоверно яркой алой помадой. В складки кожи, мелкие, как иголки, въелась навечно черная краска. Рот ее  безобразно широкий не закрывался, обнажая  темные желтые зубы, ровные, как на черепе у нас в кабинете биологии.   
Мне она просто показалась отвратительной старой теткой, но у Лерки взглянувшей ей в лицо при свете фонаря, от ужаса глаза расширились на пол лица. И хотя губы ее еле шевелились от холода, а коленки дрожали от страха, она все-таки нашла в себе силы, как всегда вежливо спросить, может ли тетенька дойти до дома сама.
 Дул пронизывающий ветер, но это не заставило нашу спутницу дать скорый ответ. Напротив, она странно закатила глаза и, подняв острый подбородок к небу,  надолго впала в состояние летаргии. Мы ждали, не произнося ни слова. Я только почувствовал, как Лерка схватила мою руку и так крепко сжала ее, что чуть не оторвала мне пальцы.
- А вы верите в бога? – неожиданно заговорила женщина и посмотрела при этом почему-то именно на меня, как будто Леркин ответ был ей известен заранее.
«На руках возьмут тя, да не когда претекши о камень ногу твою»  вдруг зазвучала у меня в голове недавно прочитанная фраза, с засыпанной снегом, неизвестно чьей могилы. Время принятия решения наступило, и я, не колеблясь, повторил свой  недавний ответ:
 - Конечно, нет! – сказал я с еще большей уверенностью, чем раньше, и тут вдруг на мгновение стало темно. Я вспомнил фразу «свет померк перед глазами». Несмотря на фонари, стало еще темнее, чем прежде, может быть потому, что снегопад кончился. Леркина ладонь вдруг разжалась, выпуская мою руку.  Раздались глухие хлопки, напоминающие шум крыльев, как будто сразу взлетела целая стая ворон, я поднял голову вверх, но ничего не увидел.  Меня обдало то ли жаром, то ли холодом и  потом  наступила полная тишина.
- Все правильно, так и должно быть! – заверила меня чудная дама, да так сильно закивала, что снег посыпался с ее пуделиной макушки во все стороны.
Я ощутил невыразимую легкость во всем теле, как будто тяжкий груз, который я носил на своих плечах, разом свалился, оставив после себя ощущение абсолютной свободы и силы.
- Так Вы дойдете сами, тетенька?  - я был строг и спокоен. Проходя в ворота, я пропустил женщин вперед и вышел следом за ними твердым шагом мужчины.
- А Вы, молодой человек, дойдете сами? Вы уверены, что вам не понадобиться помощь? – язвительно засмеялся этот недоделанный призрак в ответ на мой простой и бесхитростный вопрос.
- Пойдем, Лерка, - по-взрослому скомандовал я, беря мою, обалдевшую от страха и холода, подругу за плечи и повернув ее в сторону шоссе, с его шумом от проезжающих машин, искрами, сыплющимися на повороте с тонких рогов троллейбуса,  красными и оранжевыми огнями стоп-сигналов. Мы ушли, не попрощавшись, туда, подальше от непонятного и жутковатого мира мертвых, в не менее непонятный  мир  живых. Лерка пыталась обернуться и сказать что-то тетке, но я нежно, но твердо удержал ее голову и, заглянув в черные глаза сказал:
- Не надо!
А странная наша знакомая осталась стоять между этими двумя мирами, невнятно бормоча на незнакомом гортанном языке и яростно жестикулируя, как будто пыталась объяснить кому-то, что-то, сердясь и всхлипывая в голос. 
Так, впервые я принял собственное решение и пошел уверенно своей дорогой, таща за собою свою не в меру доверчивую подружку.


 Глава 3
В которой в простой и доступной форме рассказывается о первых любовных переживаниях главного героя и о том, как важно давать людям больше, чем они от тебя ожидают.

 Конец июня 1978г
Поезд всколыхнулся своим тяжелым телом и, медленно набирая скорость, тронулся в путь.
Я обожал этот момент - забившись в самую даль сиденья ты прижимаешься лицом к холодному стеклу и ждешь, когда гулко стукнет сердце и начнется отчет минут от первого неслышного шевеления где-то внизу, под брюхом состава до его последнего тяжкого вздоха... В ожидании этого мига не надо смотреть на часы - можно потерять всю прелесть первого поступательного движения, ощущения начала пути, начала новой жизни, начала перемещения в пространстве, начала теории относительности.
После первого резкого толчка, наступает секундная пауза и дальше едва определимое, бесшумное скольжение, когда чувствуешь, как твердая почва уходит из-под ног, мир отделенный стеклом и железом откатывает назад, и невероятное ощущение новизны охватывает каждую клетку тела. И, еще не веря в то, что так долго ожидаемый миг остался в прошлом, собираешь все силы души, чтобы не растерять, запомнить, задержать в себе как можно дольше чувство безмерного ликования и счастья. «Пое-ехали», - мысленно выдыхаешь ты и закрываешь глаза.
С каждой минутой скорость движения увеличивается, не в силах противостоять этому движению ты отдаешься ему целиком и полностью, оставаясь в его власти да конца пути.  Новые ощущения приходят на смену тем, первым. Они гораздо более простые, привычные и однообразные. Ты поворачиваешься к людям, окружающим тебя, прячешь глубоко внутри только что познанную тайну, и думаешь... чего бы пожрать.
Мы  с классом  ехали в Краснодар, в трудовой лагерь, собирать черешню.

В первый раз я уезжал один так надолго. Родители никогда раньше не отправляли меня в лагеря, справедливо полагая, что при наличии роскошной дачи и неработающей бабушки просто грешно пользоваться услугами государства, для организации отдыха своего чада.
После весьма успешной сдачи экзаменов, я почувствовал себя достаточно взрослым, чтобы поставить вопрос ребром – или-или – и, к моему удивлению, все, не споря, согласились на мою поездку в Краснодар, и даже бабушка, которая, как я полагал, была всегда счастлива брать на себя заботу обо мне во время летних каникул, согласилась без звука и даже с некоторым облегчением.
Я открыл для себя следующий небезынтересный факт, заключающийся в том, что мое существование, помимо безусловной радости, от простого наличия меня в их скучной  взрослой жизни, приносит моим родичам еще и кучу разнообразных хлопот, от которых они не прочь избавиться при первой возможности.
Папа с мамой в своем далеко уже не молодом тридцатишестилетнем возрасте, сразу стали переглядываться и с неприличным энтузиазмом принялись обсуждать мою лагерную, извините, экипировку. Вообще, в последнее время, отношения моих родителей доставляли мне много неприятных мгновений. Они постоянно целовались при встрече, совершенно неподобающим образом, они переставили мою кровать в комнату бабушки и деда, а о некоторых  смутных  подозрениях, возникших у меня на их счет, я даже не хочу говорить.
С бабушкой все было проще. Представив себе, сколько времени сразу освободится у нее для её любимых пасьянсов, она тут же побежала складывать карты.
И только дед, который работая в Москве, каждый вечер приезжал на дачу на электричке и каждое утро уезжал обратно (он не любил водить машину и делал это только когда папа почему-либо не мог), не почувствовал больших перемен в своей жизни от моего планируемого отсутствия и задал единственно разумный вопрос:
- А кто там за ними будет смотреть?
Родители и бабушка поглядели на него так, как будто прикидывали, а не устроить ли ему «темную», внутренним чутьем почувствовав опасность, он  тихо взял свою радиолу и ушел слушать радиопередачу, позывные которой, я периодически напевал с тех самых пор, как научился говорить, и которые звучали примерно так:
- Э беню ша-лом алейхем,
Э беню ша-лом  алейхем,
Э беню ша-лом алейхем,
Э беню ша-лом, ша-лом, ша-лом алейхем.
Правда, в детстве я пел, вместо «Э» - «Е» и не «Алейхем», а «Орехом», так слова становились куда понятнее, но все равно у меня получалось красиво, и дедушка был доволен.
Я уже знал, что мой дед - еврей, единственный из нашей семьи, и это его «свойство», делало его особенным в моих глазах. Вообще, все, что было связано с дедом, было окружено у нас в семье какой-то страшной тайной; если я задавал вопрос, где служил мой дед во время войны, или почему, когда мама поступала в школу в Москве, дед с бабушкой жили в каких-то Кимрах, я получал невразумительный ответ, что если бы дед попал на войну, его бы обязательно убили и, что всё, что не делается всё к лучшему; и что в Кимрах была чудесная обувная фабрика, и дед был руководителем химической лаборатории...
 
Весь вагон поезда был набит девочками и мальчиками из нашей школы. Брали седьмые, восьмые и девятые классы, по желанию, без ограничений. Ребята бесцеремонно оккупировали все сиденья поезда, за исключением последнего купе, где уютненько устроились наши вожатые и воспитатели.
Когда все худо-бедно разместились, началось второе действие ритуала всех путешествующих по железной дороге - «вселенский жор».
 Никто еще сильно не проголодался, но правила есть правила и нарушать и в голову не могло прийти. Хочется – не хочется, - надо, значит надо. Не есть было просто нельзя – это было бы вопиющим нарушением стандартного поведения советского человека, и потому, выкладывая из рюкзаков и сумок горы провизии все с особой настойчивостью  делились друг с другом заботливо приготовленной родителями едой. Она была такой же традиционной для русского поезда тех славных годков, как очередь в туалет или духота в вагоне. А ну-ка, дружненько вспомним – что мы едим в поезде:
- Холодную жареную курицу! – молодцы.
- Огурцы и помидоры, - это летом.
- Вареные яйца с солью. – Это - да, с этим  не поспоришь.
- Бутерброды с сыром и копченой колбасой – ее специально берегут для таких случаев, ведь вареная может испортиться.
- Если что еще вспомните, присылайте в письме на адрес издательства...
Проводница начала разносить чай.
Наевшись, все затихли – надо было переварить свое новое состояние и все остальное, конечно, что находилось глубоко внутри.
Через пару часов после первого «перекуса» народ вновь ощутил потребность двигаться и началось великое переселение народов. В течение одного дня соседи сменились у меня порядка пяти раз.
Поскольку Мишка и Лерка не поехали, мне было по сути дела все равно с кем трястись в дороге и даже хотелось познакомиться поближе с кем-нибудь новым, например,  с ребятами из старших классов.
Все вышло как по-писанному. Стараясь перебраться подальше от купе вожатых, ко мне подсели трое совершенно не знакомых мне парней и, после непродолжительной торговли с моими соседями,  заняли обе верхние полки и одну нижнюю.  Разместив свои вещи под сиденьем, и выдержав солидную паузу, целью которой было обозначить возрастной барьер, разделяющий нас, они, наконец, снизошли до моей скромной персоны и представились.
Двое из них оказались братьями - близнецами и сыновьями нашей математички Ирины Борисовны. Третий был внуком завуча по хозяйственной части.  Двух звали Александрами и один -  условно младший брат, был Максом.
Мы немного поболтали, затем немного подремали, наконец снова вывалив на стол все оставшиеся съестные припасы, устроили пир и еще до ужина наелись так, что лежать не могли, а сидели, играя в карты и икая, пока проходившая мимо старшая пионервожатая Рита не сжалилась над нами и не дала нам чаю из своего термоса.
Рита всегда была человек что надо, не говоря уже о том, что сейчас, смыв со своих глаз синие круги и надев зелененькую махровую маечку и брючки с пушистой бахромой снизу (и майка и брюки на пару размеров меньше чем нужно), она помолодела минимум на десять лет и почти ничем не отличалась от других девчонок населяющих наш вагон. Отдавая должное необыкновенной приятности ее плавных форм, Макс с Александром-старшим вежливо привстали, провожая ее взглядом и, затем, весь вечер говорили только о девчонках.
Я давно уже пытался загасить животные чувства, пробуждающиеся  во мне по отношению к противоположному полу, тщетно убеждая себя в том, что женщина независимо от возраста все равно тоже, где-то, по большому счету, человек, и смотреть на нее, как на мороженое с розочкой по 19 копеек или другой предмет удовлетворения плотских желаний - низко и недостойно такого интеллигентного юноши, каковым я себя считал. Но  поведение и особенно разговоры моих новых друзей не способствовали моей работе по умерщвлению плоти, скорее наоборот. Промучившись некоторое время в неравной борьбе с собственными фантазиями, я, взвесив все за и против, решил, что безопасней и как-то приличней, что ли, будет все-таки вступить в общую оживленную беседу.
Александр I, как скромно мы назвали старшего из братьев, недвусмысленно дал нам понять, что для него никаких секретов в области амурных дел уже не существует. Сначала он снисходительно отмахивался от наших попыток поподробнее выведать у него всю историю его отношений с «женщиной», которую он так прямо и называл «моя женщина». Это звучало солидно и вызывало зависть. Потом он снизошел, до того, что бы ответить на интересующие нас вопросы.
 Нас интересовало все, от самого начала - знакомства и до самого захватывающего места  – перехода светлой, платонической, юношеской любви в ее грубую физическую форму – секс (хотя такого слова тогда тоже, кажется, не было).
Мыча и пуская слюни, мы словно клещами вытягивали из него волнующие подробности, но, несмотря на  все наши усилия, финал его истории нас абсолютно  не удовлетворил.
  Остановившись в своем рассказе на том самом месте, где они с «его женщиной» остались в комнате вдвоем и погасили бра, висящее над кроватью, подлый Александр I замолчал и с мечтательно-блаженной улыбкой уставился в окно. Наступила мертвая тишина, прерываемая только изредка глубокими вздохами благодарных слушателей.
- Ну же, Саш! – не выдержал напряжения Александр II,  грубо толкая доморощенного сказителя кулаком в бок.
- Ну, что еще! – огрызнулся тот недовольный тем, что его мечтания так грубо оборвали.
- Что дальше-то, делать?! – не унимался  Второй, суча от нетерпения ножками.
- Ну, что дальше: берешь, кладешь....
- А дальше, Саш, дальше что?
- А дальше, мой друг, все как по маслу! – сощурив глаза, цинично закончил свое повествование Александр I. И сколько мы ни бились, мы не услышали больше от него ни одного слова.

Взбудораженный сменой обстановки, новыми знакомыми и различными мыслями я не мог заснуть и, усевшись по-турецки на своей полке, уставился в окно.  На фоне черного неба просматривались черные-черные силуэты деревьев, а на фоне черных-черных деревьев мелькали иногда, освещаемые бликами окошек поезда маленькие домики с плетнем. Изредка в окне  какого-нибудь одинокого домика, за белыми шторками и горшочком на подоконнике горел оранжевый уютный свет, и я пытался представить, как живут там люди, сколько их, есть ли у них собака и кошка и смог бы я жить так, как они.
Меня всегда мучили подобные глупые вопросы, почему я родился в Москве, самой главной столице, почему я родился у своих родителей, а не у Мишкиных, например, почему я русский, а не еврей, как дедушка, и не татарин, и не негр. А что было бы, если бы я родился негром в ужасной капиталистической Америке, и меня бы все время преследовали страшные парни в белых балахонах с прорезями для глаз. Наверное, я поднял бы восстание или уехал в СССР. Кстати, почему они все не едут в СССР.  Может быть их не пускают? Я стал мысленно разрабатывать план переправки себя – негра в Советский Союз. План был сложный и опасный и я, увлекшись его тщательным обдумыванием, не заметил, как в купе заглянула Рита и, увидев меня, глядящим в темное окно, спросила  заботливым шепотом:
- Костик, почему ты не спишь?
 - Не спится, Рита, здесь так душно, открой окно и сядь ко мне!  - Рита не поняла мою тонкую, высокоинтеллектуальную шутку и подергала за ручку окна, оно, конечно, не поддалось, и Рита оставила  свои попытки влить свежую струю в нашу душную атмосферу. Садиться она  тоже не стала.
- Спи так, уже скоро утро!  - вздохнула Рита, вглядываясь в чуть обозначившуюся линию горизонта, и повернулась к выходу.
-  Нет, Рита, не уходи! – пылко зашептал я, кривляясь как Петрушка, и схватил ее за руку. Поезд качнулся и она, не удержавшись на ногах, плюхнулась ко  мне  на  сиденье.
- Скажи, Рита, ты рада, что ты не негр? – спросил я ее проникновенно.  Я приблизил свои губы к самому Ритиному уху, и ее волосы защекотали мне лицо. И вдруг помимо моей воли, как-то походя и случайно я задал ей еще один вопрос.  Тихо-тихо, так тихо, что она скорее чувствовала мое горячее дыхание, чем слышала слова, я произнес:
- Скажи мне, еще, товарищ старшая пионервожатая, откуда же ты возвращаешься под утро?!
- Не твое дело! – вспыхнула Рита и вышла не оглянувшись, но вопросик мой явно ее задел и своей неожиданно грубой реакцией она разбудила во мне странное любопытство. Я решил обязательно выяснить кто же этот везунчик, удостоившийся тайного, ночного посещения Риты, главной соблазнительницы нашей школы.
Начав свое наблюдение за Ритой с самого утра следующего дня, я неожиданно понял, что не только Рита, но и большинство девчонок в вагоне имеют свою тайную привязанность. Раньше я не придавал значения каким-то взглядам и намекам, хихиканью и всяким глупым шуточкам, считая их обычной детской забавой. Но тут я понял, что все они имеют вполне ощутимый романтический подтекст. Я увидел как на ладони, кто кем интересуется, и кто в кого откровенно влюблен. Я увидел, как дико ведут себя иногда наши тихие, скромные девочки, и еще я увидел, что почему-то мною не интересуется никто.
Конечно, такого не могло быть. За последнее время я очень вырос. Я почти догнал дурочка Пригожина, хотя он был даже выше десятиклассников. У меня были кудрявые светлые волосы и длинные, хотя и бесцветные ресницы – предмет восторгов многих наших девиц. И вообще, бабушка говорила, что я самый красивый мальчик на свете и у меня не было оснований с ней не соглашаться.
Полное отсутствие интереса ко мне со стороны девчонок я счел досадным недоразумением и решил исправить ситуацию, пока дело не зашло слишком далеко.
Конечно, будь тут Лерка я бы не мучился с проблемой выбора объекта для своего влечения, но ее с нами не было и, значит, говорить тут не о чем.
Я  залег на верхнюю полку, свесил голову в проход и начал наблюдать за происходящим в вагоне, попутно вычисляя счастливицу, которой на ближайший месяц предстоит стать предметом моих юношеских грез.
Каждую проходящую мимо  девочку я строго окликал по фамилии и осматривал внимательно, пока она, задрав голову вверх, ждала моих дальнейших указаний.
Обычно я задавал ей ничего не значащий вопрос типа:
-  Мадам, не хотите ли прокатиться на дилижансе и получить пакетик леденцов? – или;
 - Вам все равно – страдать иль наслаждаться?
Обычно ответов не было или они были самые примитивные. Чаше всего их тупость и неграмотность просто раздражала. Конечно, не все же имеют чувство юмора, это простительно, но иногда меня просто бесило, когда прикрыв рот  рукою, мои подопытные серые мышки начинали тоненько хихикать, но не трогались с места. Я понял, что в этом возрасте  многие женщины готовы ответить на любой призыв, лишь бы он сулил им хоть какие-то любовные перспективы. Это было неприятно и не соответствовало моим представлениям о женщине как таковой.
Воспитанный на классической литературе я жаждал найти Джульетту, Татьяну или хоть Лизу из «Барышни - крестьянки» с ней, хотя бы, не соскучишься. Но в моих одноклассницах не было ничего аристократического – ни благородной осанки, ни возвышенных чувств, ни безупречных манер. По своему поведению они напоминали скорее дворовых  девок.
Я стал вспоминать Лерку, вероятно, я  начал скучать без нее. Странно, когда она бывала рядом, она иногда мешала, но ее глупая болтовня, никогда не обманывала меня. Наоборот, мне всегда казалось, что она старается быть чуть глупее, чтобы соответствовать остальным. С ней было... свободно и не надо было напрягаться. Я не ждал от нее каких-то гадостей, насмешек или издевательств.  Хотя мы дразнили друг друга постоянно, я и подумать не мог, что она, например, хочет меня обидеть. Иногда она слишком задиралась, и я начинал злиться, тогда я просто говорил ей по-дружески – заткнись, дура, - и она обиженно замолкала на пару минут. Но мы уже давно не ссорились по-настоящему.
 Анализируя свои взаимоотношения с Леркой я вывел логическим путем, что главная  их составляющая это доверие. Я развил мысль и пришел к следующему выводу - не важно между кем эти отношения – между родителями и детьми или между мужем и женой, или между друзьями, братьями и сестрами, если доверие существует – отношения хорошие, если нет – плохие.
Тут мои милые размышления прервала Рита – на время забытая цель шпионских наблюдений.
- Собирай монатки, Костик, скоро подъедем! – Чтобы заглянуть ей в глаза я наполовину сполз с полки, и наши головы были на одном уровне. – Свалишься, дурачок! – Перехватив мой интригующий взгляд, она  смущенно покраснела и попыталась пройти.
 - Рита,  да у тебя жар! Ты вся красная, - я ловко соскочил с полки и преградил Рите дорогу. – Лоб – пш-ш-ш, пульс – отсутствует, - я одной рукой схватил растерявшуюся Риту за запястье, а другую ладонью приложил к ее лбу.
– Место, граждане, место освободите, человеку плохо! – Возопил я дурным голосом и согнал с сиденья Александра II. – Не волнуйтесь, мадам, мы Вам поможем.
Я дурачился и нес всякий бред, а мои попутчики с радостью мне подыгрывали, еще не до конца разобравшись, что к чему. Но больше всего меня обрадовало, что старшая пионервожатая  Рита, взрослая тетенька, послушно следовала моим указаниям  и угодливо смеялась моим тупым шуткам. Легкость, с которой она забыла свой общественно-политический статус, превратившись из влиятельного человека, могущего поставить меня на место одним словом, в малолетнюю девицу, строящую глазки кому не попадя, даже такому зеленому юнцу, каким был я, весьма меня озадачила. Я просто не мог поверить в то, что это происходит на самом деле, и  что я правильно оцениваю ситуацию.
Мальчишки теребили ее,  как бы шутя, пытаясь уложить на койку, она сопротивлялась и смеялась, отбиваясь от них.
Я почувствовал укол ревности, она была моей добычей.
- Стоп, стоп! – закричал я, отталкивая не в меру разошедшихся парней. – Это мой больной. – Лежите, не двигайтесь, расслабьтесь – я придавил Риту за плечи к полке и произнес решительно тоном академика Павлова, - больной нужен покой и искусственное дыхание.
Я глубоко вдохнул, задержал дыхание, наклонился к ее лицу, делая вид, что приступаю ко второму  этапу «спасения» и  тут наши глаза встретились. Я увидел в них желание, потом страх и потом запрет, но не запрет в смысле  «никогда», а запрет в смысле «не сейчас». Я бы и так не посмел бы приблизиться к ней слишком, у меня, если честно, и в мыслях этого не было, до этой минуты не было. Но тут вдруг стало очевидным, что девочки, не зависимо от того  четырнадцать им лет или двадцать, если их чуть-чуть взбодрить одинаково реагируют на объекты противоположного пола (возраст опять же не имеет значения), инстинктивно готовы слушаться их и уступать их желаниям. Может в женщине, как в хорошем пионере сильно желание  изведать неизведанное и помочь каждому встречному.
Ну, дела, а ведь еще чуть-чуть напора, и она бы уступила...
Я в смятении отпрянул назад, даже не сообразив обратить все в шутку, Рита вскочила на ноги, сразу став взрослой, и повелительно сказала: «Сдавайте белье и собирайтесь – поезд ждать не будет»
Мальчишки стали собираться, а я стоял в проходе и смотрел на уходящую Риту. Глядя на плавно покачивающуюся круглую попу, равномерно уменьшающуюся по мере ее удаления в перспективу вагона, я впервые почувствовал нечто, похожее на легкое разочарование и жалость к девчонкам, к  их  глупости и слабости, уступчивости и неразборчивости.
Мне было пятнадцать лет, я два раза целовал девочек (или это они меня целовали?!) - один раз на  «огоньке» в школе, а один раз дома, когда нас с толстой Ниночкой оставили вдвоем, а наши родители вместе пошли в кино. Мы играли в карты на «американку», она проигрывала, и я заставлял ее все время делать какие-нибудь глупости - целовать кота, писать матерные ругательства листе бумаги, с завязанными глазами и кукарекать,  а когда она уже уходила, и мы на секунду остались в коридоре одни, она вдруг поцеловала меня прямо в губы. Это все было так неожиданно, что я только сказал ей: «Ты что, Ниночка, с дуба рухнула?». А она кокетливо пожала плечами и засмеялась в ответ.
С Ритой все было куда интересней.  О такой добыче мечтает любой охотник, а то, что я охотник я уже понял. Я почувствовал азарт. Я вышел на тропу. Ну, зверюшки, держитесь!
Складывая в рюкзак вещи и проверяя, не осталось ли что-либо в купе, я скоро перестал думать о Рите. Поезд приближался к остановке, в окне мелькали долговязые кипарисы и белые хатки, окруженные плодовыми деревьями. Я подумал о черешне, интересно, красная она или желтая.

Каждое утро после завтрака за нами приезжал автобус. Мы брали ведра и лестницы, большой бак с питьевой водой, надевали панамки и кепки, и ехали собирать ягоды. В автобусе было жарко и тесно, и я всегда старался сесть поближе к Рите и всегда делал вид, что это случайность.
Я разработал свою стратегию «охоты» на Риту – стратегию «трех П.» – приручить, поразить, покорить...
К реализации первого пункта я приступил незамедлительно по приезде в лагерь. И вот уже вторую неделю крутился около неё - подавал ей воду, когда она хотела пить,  переносил её лесенку, если ей надо было перейти к другому дереву, приносил ей самые крупные и интересные по форме ягоды, держал ее за руку, когда она вытряхивала комочки сухой земли из босоножки. Я всегда был рядом, когда ей нужна была помощь, и не особо мозолил глаза, как только надобность во мне пропадала.
После случая в поезде мы избегали смотреть друг на друга, и со стороны могло показаться, что мы в ссоре. Все, что я делал, я делал с нарочитым недовольством, вроде как по необходимости, как усталая мамаша, смотрящая за своим  избалованным дитем.
Через некоторое время я заметил результат своего труда - когда ей что-то было нужно, она невольно начинала искать глазами меня. Я сразу появлялся и без лишних слов решал ее маленькие проблемы и уходил еще до того, как она успевала сказать мне «спасибо».
На танцах, которые устраивали для нас в клубе, я танцевал с другими девчонками и иногда, под самый конец вечера, в виде особого поощрения, я приглашал ее на медленный танец. Признаюсь, мне было отрадно видеть с каким радостным смущением, она подавала мне руку и выходила в центр зала. Словно маленькая девочка она пыталась заглянуть мне в глаза, но я обычно сознательно смотрел  в сторону. Иногда я говорил какие-то ничего не значащие фразы, заранее зная, что чтобы я не сказал, она обязательно с этим согласится. Потом я с безупречной галантностью провожал ее на прежнее место и больше уже в этот день к ней не подходил.
Я вел себя сухо и корректно, бессознательно избрав эту оригинальную тактику поведения, не привычную для нее.
 Первым делом я подсадил ее на беспомощность, четко обозначив ее позицию, позицию существа слабого и неприспособленного, одним словом женщины. Ей это нравилось, и она не могла от этого отказаться. Из решительной вожатой, бодро выкрикивающей пионерские лозунги, она превращалась в изнеженную инфанту, не способную к тяжелому физическому труду. Но это только со мной. Я придумал ей вторую тайную жизнь, и она с упоением начала жить ею каждую секунду, как только предоставлялась возможность. Я с бесконечным вниманием, снова и снова одалживал ее своими услугами, не давая не малейшей возможность отплатить  мне той же монетой.
По ночам, перед тем как заснуть, я  думал о ней, но не о ней, как о целом существе, а о разных, отдельных ее частях, условно объединенных в проекте под общим названием «Рита».
 Если обсуждать физические ее достоинства, то мне лично больше всего нравились  пальчики, торчащие из вырезанного треугольником носа ее босоножек.  Маленькие и скромные, не смотря на безумный, фиолетово-малиновый лак, они стыдливо прятали внутрь босоножки свое пыльное тельце, каждый раз, когда я смотрел на них.  Это было трогательно и забавно. Еще мне нравилось, что когда она садилась  кожа на ее животе собиралась гладкими складками.
 Девчонки часто работали в купальниках, вернее верх был от купальника, а внизу шорты или завернутые по тогдашней моде до середины голени брючки, поэтому голые животы уже не были для нас чем-то достойным пристального внимания, мы старались пойти дальше и тайно мечтали когда-нибудь дойти до сути.
 Мы были смелы и любознательны, мы определяли задачу и сразу ставили эксперименты, не тратя времени на их подготовку. Результаты этих экспериментов еженощно докладывались в нашей мальчишеской спальне и всесторонне обсуждались.
Сначала нас – мальчишек просто интересовало, что бывает, если потянуть сзади за веревочку или сильно оттянув застежку лифчика, потом резко ее отпустить – девчонки визжали и ругались, и хватались руками за грудь, боясь остаться без столь важной части туалета. Но потом нам этого стало мало. Мы снова и снова придумывали ситуации, чтобы заставить наших подруг  ниже наклоняться над корзинами, желая получше рассмотреть, что скрывается за пестрыми пластмассовыми чашечками их купальников.
 Потом  мы как-то успокоились, ничего выдающегося мы не увидели и нам, наконец, надоело экспериментировать. Результат не стоил потраченных сил - всегда одно и то же.  Все наши девчонки были тощими и плоскими.
Про Риту так сказать было невозможно и мне хотелось тискать ее, как жирненького щенка, поворачивать на спинку и чесать животик.
 В какой-то момент я перестал замечать разницу в возрасте. Я сильно  вырос на свежих фруктах и овощах, которыми мы обжирались до отвала, и Рита  уже едва доходила мне до плеча. Я ощущал себя старшим и смотрел на нее сверху вниз,  не позволяя при этом никаких фамильярностей. Найдя нужный тон общения, я решил следовать ему до конца. Конечно, дурачась, как  делало большинство моих друзей, я мог бы урвать пару приятных моментов. Забывая себя, она играла с нами в дневные игры - жмурки или салочки, неожиданно вновь вошедшие в моду в нашем лагере, хотя всегда  скромно отказывалась от вечерне-ночной – «бутылочки». Я тоже не играл в «бутылочку», мне надоел детский сад. Хотелось большего – не того, что легко дается, а того, чего можно добиться умом и упорством, холодной головой и точным расчетом. Моя большая добыча – Рита была обречена, я выжидал момента для дальнейших действий. 

Но время шло, и нечего не менялось. Я понял, что моя программа где-то дала сбой. Рита возомнила о себе невесть что, и мое отношение  постепенно перестало быть для нее чем-то особенным. Она привыкла к постоянному вниманию, мое рыцарское ухаживание стало для нее само собой разумеющимся, и наоборот она даже начала проявлять признаки недовольства, если по какой-то причине меня вовремя не оказывалось на месте.
Нужно было что-то, что могло бы переломить ситуацию и продвинуть ее на следующий уровень. Но что? Смена кончалась, время поджимало, и я уже начал впадать в панику.
Но тут произошло нечто, изменившие все мои планы и заставившее меня – убежденного комсомольца-материалиста поверить  в судьбу.
В один из вечеров к нам на танцы пришли деревенские ребята. До этого нас тщательно оберегали от контактов с местным населением, но тут видимо наши воспитатели потеряли бдительность, и вылазка аборигенов увенчалась успехом. Когда они появились, на танцплощадке наступила тишина. Все стояли, разбившись на группки, и испытывая страшную неловкость. Зазвучала музыка, и девчонки стали неуверенно двигаться, образуя маленький  плотный  кружочек, потом к ним потихоньку присоединилось несколько ребят. Но все же конфронтация была настолько очевидной, что танцы как-то сами собой свернулись, и снова наступила гнетущая тишина.
Мы – домашние, городские детки не собирались идти на конфликт, в глубине души каждый из нас мечтал о мирном разрешении ситуации, но и действовать в этом направлении, «не зная броду» никто не собирался.
 Наконец вперед вышла Ирина Борисовна и сказала тоном массовика-затейника:
- Посмотрите, ребятки, к нам  на танцы пришли гости! Примем их, как положено! Проходите, пожалуйста! – Великая вещь – вежливость, даже слегка агрессивно настроенные крестьяне не смогли против нее устоять.
Мы снова включили музыку и начали танцевать. Для спокойствия ставили только быстрые танцы и дрыгались все вместе, тревожно наблюдая, как бы чего не случилось. Краем глаза я заметил Риту, танцующую в опасной близости к местным. Наверное, по духу они были ей чем-то близки, потому что я услышал ее заливистый смех вслед неразборчивому хрипению одного из чужаков.
Атмосфера разрядилась и все успокоились. Крестьянский бунт закончился не начавшись. Музыка играла, вожатые удовлетворенно наблюдали братание различных классовых сословий и даже выходили курить, угощая местное население «Столичными» и «Явой». Совершенно осмелев и освоившись в незнакомой среде местные привели подруг и наши ребята не без тайного удовлетворения сейчас же прибрали их к рукам.
Огорченные полным отсутствием выпивки (мы были приличные дети и если и пили портвейн, то глубокой ночью, в палате и без посторонних) колхозники мужеского пола начали потихоньку покидать наш гостеприимный коллектив и их безвременный уход не вызывал ни у кого особого сожаления.
Наоборот, все вздохнули с облегчением и повеселели. Напряжение спало. И, наконец, поставили медленный танец. Я пригласил рыжую девочку из параллельного класса и, прижав к себе, скрестил ладони на ее спине. Она положила руки мне на плечи и прижалась к одной из них головой. Мы зафиксировались в более-менее удобной позе и принялись медленно переступать в такт музыке. Хотя в зале было темно,  я привычно стал высматривать среди танцующих мою Риту. Ее не было видно. Танец кончился, и поставили следующий, на этот раз я проявил необычайную галантность и пригласил Ирину Борисовну - ее мужественный поступок заслуживал вознаграждения. Кроме того, воспитатели старались танцевать в своем уголке, а Рита была оной из них и, следовательно, у меня было меньше шансов пропустить ее возвращение. Но она не появлялась, и я стал волноваться.
Я не мог спросить, куда она делась, и ждал, что она вот-вот вернется. Но один танец сменялся другим, а Риты все не было. И тут я испугался. Я стал думать, почему так быстро ушли деревенские, когда я в последний раз видел Риту и когда упустил ее из виду. По моим подсчетам получалось, что прошло не меньше получаса.
Я бросился из клуба. Пробежав до наших домиков больше половины пути, я подумал, что нужно было бы кого-нибудь взять с собой. Но я боялся потратить время на возвращение (вдруг девушка в опасности?), и потому рысью помчался  дальше, как одинокий волк.
Добежав до домика вожатых, я остановился отдышаться и услышал незнакомый хриплый мужской голос, а потом тоненький знакомый – Ритин.
Я не стал медлить и, задыхаясь от волнения и бега, открыл дверь.
 Рита стояла посреди комнаты позади большого стола, на котором развалившись сидел здоровый деревенский парень. Его клетчатая сатиновая рубашка была расстегнута до живота, обнажая мускулистую грудь. Дочерна загорелый, с большими грубыми руками и темно-серыми глазами, он, если оценивать его объективно, был красив, как любое неиспорченное цивилизацией творение матери-природы. Он вряд ли когда-нибудь занимался спортом, но выглядел, как студент на скульптуре в метро «Площадь революции».  Еще год или два и он превратится в обычного деревенского мужика, но пока он еще оставался юношей и явно превосходил меня по своим физическим данным.
Его унылый тощий дружок лениво листал «Огонек», сидя на стуле возле двери. Длинные жидкие волосы скрывали его острое, как у хорька лицо.
Наверное, выражение моего лица оставляло желать лучшего, потому что Рита взглянула на меня и испугалась. Парень, проследив за ее взглядом, поднял брови и глупо ухмыльнулся, обнажив золотой зуб и черную дырку в челюсти рядом с ним.
- Костик, я тут... – молитвенно сложив ручки, начала было Рита, но не найдя слов замолчала.
- Слезь со стола, –  без приветствия обратился я к парню, и не узнал собственного голоса, я никогда раньше не замечал в нем такие противные модуляции. Парень продолжал смотреть на меня с ухмылкой и даже не пошевелился, а его друган, между тем, отложил журнальчик и, открыв рот, уставился на меня, забавно вытянув вперед тощую шею.
- Воспитанные люди не садятся жопой на то место, где другие едят, - с ледяной учтивостью пояснил я свою просьбу.
В ответ мне зазвучало грубое ржание,  но я услышал только резкий звук распахнувшихся крыльев. Схватив стол, я одним рывком опрокинул его вверх тормашками, парень скатился на пол и прикрыл голову руками, защищая себя от переворачивающейся столешницы. Смех прекратился. Наступила тишина.
- Костик, ты сошел с ума... – прокричала Рита, но когда я повернулся и посмотрел на нее в упор, замолчала  и  отступила на шаг назад, а  на глаза у нее навернулись слезы.
Повернувшись спиной к застывшей в недоумении компании, я медленно пошел к двери. Страха не было. Была обида за себя и я готов был подраться хоть с самим Брюсом Ли, лишь бы избавиться от этого унизительного чувства.
Выйдя наружу, я  остановился и поглядел на небо, оно было огромное, низкое и черное, усыпанное звездами. Я сделал еще несколько шагов и услышал, как из двери домика вывалились и бросились за мной сначала деревенские, а потом сама Рита.
Сельский Дон Жуан схватил меня за плечо. Я остановился.
- Это моя девушка, - сказал я и посмотрел ему в лицо. Оно показалось мне растерянным и не злым.  – Хочешь разбираться?! Пошли...
 Тут подбежала испуганная Рита.
- Уйди, - приказал я тоном, не терпящим возражений, и она остановилась.
Я побрел дальше по дороге. Деревенские шли рядом со мной, погрузившись в тяжелые раздумья. Наконец красавец нарушил молчание.
- А она нам ничего не сказала. – Я продолжал молчать. – Ну, в смысле, что... Ты там...
Мне было все равно.  Я понимал, что мой «соперник» виноват в ситуации не больше, чем я, но мне не было от этого легче.
- Хочешь выпить? – вдруг спросил меня второй, и я кивнул головой.
Они сразу оживились, пару раз хлопнув меня по спине, они наперебой стали рассказывать мне, кто в деревне делает какое вино, кто из чего гонит самогон, и в какой избе можно его взять. Мы шли по каким-то задворкам, то перелезая через плетни, то проползая под ними, пока не подошли к одинокому домику, аккуратному и маленькому.
Парни тихо постучали. В доме залаяла собака, потом за дверью послышалось шуршание и, наконец, нам открыли. Собака с лаем кинулась во двор, даже не остановившись возле нас и воодушевленная неожиданной свободой накинулась на ущербную луну яростным, клокочущем лаем. Ее хозяйка, стоявшая на крыльце, была еще совсем молодой девушкой, у нее была длиннющая коса, перекинутая через плечо (я сразу же вспомнил Лерку), белая ситцевая ночная рубашка с кружевными вставками на груди и темные почти черные от загара руки.
Она пропустила нас в комнату. Внутри было чисто и просто. Две кровати, комодик, двустворчатый шкаф с большим зеркалом, стол, накрытый кружевной вязаной скатертью, выцветшие половики и икона с лампадой. В углу на печке висели связки сухих цветов и трав. Стены отливали бледной лазурью и такими же белоснежными и подсиненными были наволочки на подушках, венчавших изголовье кроватей.
Здесь было так мирно и спокойно, что хотелось остаться навсегда. Я, забыв неловкость, восторженно сказал хозяйке:  «Как у Вас красиво!»
Кажется, ей это польстило. Она посмотрела на меня и улыбнулась снисходительной улыбкой королевы.
 Хотя она была ниже меня, но мне казалось, что она выше и рядом с ней я почувствовал себя ребенком. Кто бы знал, как мне это было приятно, как я устал строить из себя рыцаря без страха и упрека. Нет, со страхом было все  в порядке. Но с упреками, извините. Их  у меня скопилось столько, что хватило бы на пару полновесных жалобных книг.
 Внутри меня все дрожало,  я чувствовал жуткий озноб, как будто у меня начинался грипп. Тело горело, и когда она дала мне попить какого-то странного белого кваса, зубы неприлично застучали о край кружки. Конечно он не залил уголек обиды, тлевший в моей нежной и глубоко ранимой душе, но озноб, слава Богу, прошел.
Через несколько минут стол был накрыт, по тому, как хозяйничал в доме красавчик-колхозник, я понял, что это если и не его дом, то, по крайней мере, принадлежит его близкому родственнику, может сестре или тетке. Мысль о том, что это женщина - его возлюбленная даже не возникла, потому что я услышал, как она за что-то отругала его, как ругают ребенка, а он в ответ оправдывался хриплым голосом, но с совершенно детскими интонациями.
Меня это обрадовало - то, что это женщина не его любовница. Она мне очень понравилась. По тому, как она хлопотала по хозяйству, она напомнила мне маму.  Ее толстая коса пшеничного цвета была похожа Леркину. Удивительной для деревенской женщины деликатностью общения она вдруг вызвала у меня ассоциации с барышней-крестьянкой, я сразу же придумал ей тайну. И, кроме всего вышесказанного, она была очень красива совершенно не совковой, а какой-то европейской красотой. И если парень напомнил мне легкоатлета с «площади революции», то она была похожа Офелию, как я ее себе представлял (может быть, вы не поверите, но к тому времени я уже прочитал и «Гамлета», и «Ромео и Джульетту», и, даже, «Сон в летнюю ночь»).
 Я ходил за хозяйкой, выполняя ее поручения и отвечая на все ее вопросы. Незаметно для себя я рассказал ей все - как мы познакомились с ее братом, как меня разочаровала Рита. Она посочувствовала моей любовной неудаче, дала Петру (так звали красавца) подзатыльник, чтобы не шатался, где не надо, обещала рассказать все матери Пашки – второго парня, и удовлетворенная наведенным порядком повела меня, ласково обняв, помогать на кухню.
 Она искренне поражалась моему незнанию сельской жизни.  Ну да, я подрался с куском солонины, висящем в погребе - тот грубо схватил меня за рубашку, когда я пытался вылезти; нервы мои были на пределе, и я не мог спустить на тормозах такое вопиющее хамство со стороны мертвой свиньи. В конце концов, он же первый на меня напал. Она  мягко разняла нас, пожурила солонину и потом смеялась  до слез над моим обиженным видом.
Как она смеялась, передать невозможно, у нее был низкий-низкий смех, она закидывала назад голову, показывая ровный ряд белоснежных зубов. Холодок бежал по моей спине, и в голове шел гул от невероятного звука ее голоса (однажды мне довелось слушать виолончель, так вот ощущения точно такие же). Ради того, чтобы услышать этот смех снова я готов был встать на уши.
Я начал ее смешить, это было не сложно. Еще не выпив ни капли спиртного, я почувствовал себя пьяным. И то, что надо мною смеялась не только она, но и деревенские меня нисколько не смущало.
- Он только с виду культурный, а на самом деле хороший парень. – Похвалил меня Петр, когда мы сели за стол. – Давайте выпьем.
Он разлил что-то желтоватое,  в толстые грубоватые стопочки из голубого стекла. Я посмотрел в рюмку. Жидкость в рюмке была похожа на редкий утренний туман, едва колыхающийся над голубой прозрачной водой. От нее веяло тоской и прохладой. Я вздохнул и выпил.
Впервые в жизни я пил, что-то крепче портвейна.
Сначала я не почувствовал ничего, кроме легкого привкуса персиков, но через секунду от жуткого жжения я не мог вдохнуть. Мне показалось, что я сейчас умру. Глаза у меня  сначала чуть не вылезли из орбит и я  зажмурился, чтобы остановить их, затем я схватился за горло и начал кашлять, даже не кашлять, а хрипеть. Кто-то сунул мне в руку стакан с водой, я сделал пару глотков. Сразу стало легче. Я открыл глаза, и вытер слезы.
- Это палинка,- ответил на мой немой вопрос Петр, слегка удивленно глядя на мои гримасы. –  Венгерская водка.  Милка сама ее делает из персиков. В сто раз лучше нашей.
- Не Милка, а Мелена, - поправила его сестра. И, пожалев меня, спросила – Может тебе лучше винца.
Тепло от выпитой  палинки разливалось по телу, унося грустные воспоминания. Все смотрели на меня с таким участием, все были такие добрые, что я взял бутылку, налил себе еще одну рюмку.
- Можно я скажу тост, - спросил я и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Я хочу предложить тост за вас всех, за прекрасную хозяйку этого гостеприимного дома, за моих новых друзей – Петра и Павла, лишивших меня детских иллюзий, но открывших мне иной мир – мир полный гармонии, чистоты и... – я запнулся, не зная, что еще сказать; вдохновение покинуло меня так же внезапно, как появилось, поставив в идиотское положение;  все смотрели на меня притушенные моей высокопарной речью и ждали продолжения, а я сам оглядывал стол в поисках предмета, способного достойно дополнить собой ряд перечисленных мною преимуществ нового мира.
На столе стояла тарелка с помидорами, большая  бутыль с кроваво-бордовым вином, бутылка палинки, миска с вареной картошкой и яркими, как первые листочки, малосольными огурцами. На грубой деревянной доске, от старости приобретшей  красноватый оттенок, лежал крупно нарезанный, сероватый на разломе хлеб и неправдоподобно розовая солонина. Голубые кристаллы рюмок и графин с водой добавляли холода в этот натюрморт, и я нашел вдруг нужные слова:    
-... ярких красок! Мужчины пьют стоя! - Я опрокинул рюмку и снова задохнулся, но уже не так сильно.
 Мелена молча протянула мне кружку. Я залил пожар и схватился за огурец.  Мне и в голову не могло прийти, что я так хочу есть. В один миг я проглотил все, что лежало на тарелке, потом еще столько же. Впопыхах отказавшись от новой рюмки палинки, я потребовал вина. Все смотрели на меня с сочувствием и тревогой и, когда я, наконец, остановился, вздохнули с облегчением.
Я посмотрел на часы – было половина третьего ночи. Меня, наверное, ищут всем лагерем, надо уходить и как можно быстрее.
- Мне пора, спасибо за все – я, чуть качаясь, подошел к хозяйке, стараясь сохранить изящность манер  взял ее руку с твердым намереньем поцеловать, но, едва коснувшись губами ее чуть шероховатой кожи, вдруг громко икнул и вышел, по-английски, не прощаясь, к ночным звездам, которые, как умные родители глядели не меня чуть отстраненно, но все-таки с любовью, не осуждая и не помогая.
Я шел по проселочной дороге, будя дворовых псов, путаясь длинными ступнями в сухой колее и оглашая окрестности звонкой икотой.
На душе было пусто и легко.
Я не хотел думать ни о чем. Огромное небо, простиравшееся надо мною, было выше этих мелких житейских волнений, и я входил в него, ища забвения, и почти что уже  совсем забылся, как вдруг из-за одиноко стоящего дерева на меня неожиданно вышла заплаканная Рита. Она шла навстречу, протягивая ко мне  руки; все внутри меня всколыхнулось и, казалось, что это душа устремилась к ней, но на самом деле меня просто вырвало, сначала один раз, а потом еще и еще.

До отъезда оставалась еще неделя и я, досыта накушавшись взрослой жизни, решил от нее отказаться, и был рад-радехонек вернуться в свои пятнадцать лет, снова став беспечным и безответственным подростком. Я с утроенной силой начал наверстывать упущенное. Я играл и в футбол, и в бутылочку, я дрался корзинами  и кидался ведрами, я учил играть в шахматы Петра и Павла и даже подарил Петру свои карманные шахматы, с которыми не расставался с щенячьего возраста.
  Я так разошелся, что однажды за плохое поведение меня не взяли на работу, а оставили дежурить в лагере. Не знаю, случайно или нет, но вторым человеком, оставшимся со мной, оказалась Рита.
 С той самой ночи я не разговаривал с ней, только презрительно поднимал брови, когда она ко мне обращалась, всем видом показывая, что она перестала для меня существовать.
Но тут, по правде говоря, сердце мое забилось учащенно, когда за спиной отъезжающего автобуса я увидел её.
В наши обязанности входила уборка домиков и работа по кухне. Я не представлял, что будет дальше, и какое развитие ситуации меня бы устроило. Но я сразу же надел на себя маску суровости и полной независимости  и сосредоточенно начал собирать оставшийся после уехавших инвентарь.
- Иди в домик, Костик, - велела Рита, - я сейчас к  тебе приду.
Войдя в нашу палату, я, чтобы убить время до ее прихода, начал поправлять кровати. Кровати были железные, тяжелые, с плохо двигающимися, залитыми краской колесиками. Но я аккуратно поставил их в один ряд и начал, от  нечего делать лупить кулаками подушки, проверяя, до какого размера они могут раздуться.
И вот дверь открылась и вошла Рита. До сих пор не могу понять, что на нее тогда нашло - даже на танцы она так не наряжалась.
 Она раскрасилась, как безумный клоун во все цвета радуги – верхние веки были сиреневые, нижние – зеленые, губы малиновые, а щеки морковные. Она надела жутко коротенький сарафан, со сборкой посередине груди, а волосы завязала в высокий хвост, последним штрихом в костюме стали открытые синие босоножки на высоченной шпильке.
- Вот и я, - объявила гордая Рита, - я сейчас тебе помогу.
Продавливая дощатый пол острыми каблуками, она подошла к одной из кроватей и стала поправлять одеяло, повернувшись ко мне спиной.
- А ты можешь  продолжать взбивать подушки, – кокетливо глядя на мою изумленную рожу через обнаженное  пухлое плечико, предложила она.
Я не спорил, взбивать, так взбивать.
- Подожди, ты не правильно делаешь, я сейчас покажу тебе, как надо... 
Весь горя от желания научиться делать «как надо», я доверчиво протянул Рите подушку, но мне так и не суждено было овладеть этим, полезным и необходимым в жизни искусством, потому что коварная Рита, взяв ее из моих доверчивых рук, бросила на ближайшую койку и, повернувшись, неожиданно обхватила мою голову руками и впилась своими малиновыми губами мне в рот.
Я не успел набрать воздуха и через секунду начал задыхаться и сопеть, но Рита и не думала меня выпускать. Наоборот, она еще крепче прижалась к моим губам и, когда я, не выдержав, приоткрыл рот, чтобы вдохнуть, просунула туда свой язык. «Вот и сказочке конец», - мысленно прощаясь со всеми, подумал я. Я уже слышал пение ангелов, готовых взять меня на небеса, но не тут-то было. Я задышал.
Наверное, вы хотите услышать, как мне стало противно от вкуса протухшей помады и ее солоноватой слюны. Ну и ничего подобного. Мне понравилось. Поняв, что не умру от удушья, я как ребенок, которого бросили в воду, сначала испугался, а потом поплыл, не помня себя от счастья преодоления и понимая, что все-таки научился чему-то раз и навсегда.
Не знаю, сколько длился наш поцелуй, но когда мы, наконец, разомкнули объятья..., да нет же, никакое солнце никуда не садилось – просто пришел наш повар, звать нас на кухню чистить картошку. Мы, не смущаясь, вытерли малиновые рты, поправили одежду и послушно пошли за ним. По дороге я взял Риту за мизинчик и сказал: «Это было здорово, спасибо, Рита».  Она улыбнулась довольной улыбкой и утвердительно кивнула в ответ.
И я простил Риту (она честно заплатила свой долг) и отпустил с благодарностью (Дорогая Рита, если ты читаешь эти строки, то наверняка уже узнала себя; еще раз большое спасибо тебе за всё).
Рита ушла ненадолго, а потом вернулась в обычной футболке, брюках и с пионерским галстуком на груди - он лег между нами, как пылающий меч и мы поняли, что каждый из нас сделал для другого все, что мог, и пришло время расставаться.
Мы дружно почистили картошку, расставили посуду и пошли каждый в свой домик. Не знаю, что делала Рита, а лично я завалился на металлическую кровать с «Пятнадцатилетним  капитаном» и насладился  временным одиночеством.
Вечером на танцы пришел Петр. Я рассказал ему, что Рита теперь не моя девушка, и, хотя он сделал вид, что ему это безразлично, они танцевали вдвоем и были, кажется, очень счастливы. И мне было тоже  радостно и легко, я танцевал с разными девчонками, а иногда и не танцевал; что хотел, то и делал.
Потом мы все пошли к домикам и играли в бутылочку, мне выпало целовать рыжую девочку, но я не решился продемонстрировать на ней свое новое умение, ограничившись простым чмоканьем, но, конечно, в губы.
Рита и Петр ушли и вернулись через час с ведром персиков. Петр поставил ведро на землю посередине круга и все, забыв о бутылочке, начали хватать персики. Они были сладкие и спелые и ровно разламывались посередине, обнажая пушистую красно-фиолетовую косточку.
- Откуда такая роскошь? – спросил я Петра
- Сеструха дала, - ответил он и, обняв Риту за плечо,  снова  увел в темноту.
Я смотрел им в след и пытался понять, что же я чувствую. Ревности не было, это точно, скорее это было облегчение, что мне не пришлось делать чего-то, чего я делать не должен. Вздохнув, я вытер липкие до самых локтей руки о полы рубашки и, откинувшись на спину, уставился в небо.
Прошло еще несколько дней, и наступил последний вечер нашего пребывания в трудовом лагере.
Нам устроили праздничный ужин и танцы, потом мы зажгли костер и пытались, что-то петь, но пришли воспитатели и унесли гитару – у них была своя компания и свои проводы. Приехал Павел на стареньком мотоцикле и стал катать девчонок по ночному поселку. Пока она катал одну, другие (томившиеся от ожидания) развлекались тем, что носились вокруг костра и даже прыгали через него, взявшись за руки и визжа от страха.
 Потом пришли вожатые и стали искать Риту, я сказал, что знаю, где она и вызвался ее привести.
Тут у  меня случился приступ благородства. Я решил в последний раз облагодетельствовать Риту, дав ей возможность романтично провести этот вечер. Я не стал ее искать. Пусть попрощается со своим Петром без помех. Я представил себе, как признательная Рита благодарно помашет мне рукой, и я кивну понимающе в ответ. С тех пор, как между нами появилась тайна, мы  вновь стали друзьями.
Я шёл под теплым кубанским небом, считая звёзды, прислушиваясь и стараясь запомнить всё – глухой лай собак, скрип ворот, отдаленные голоса, детский плач, звон колокольчика, мычание коровы и пение кузнечиков в высокой сухой траве -  кто знает, суждено ли мне ещё раз услышать эти звуки и, вообще, оказаться здесь.
Поселок кончился. В обе стороны простирались бесконечные луга. Я смело свернул в высокую траву и пошёл сквозь нее, не разбирая дороги. Вдруг шум кузнечиков смолк, и в наступившей тишине  послышался женский голос. То ли песня, то ли какие-то непонятные стихи доносились откуда-то с середины луга. Мне  стало любопытно и страшно, вытирая о штаны вспотевшие ладони, я тихо пошел на звук. Голос плыл в ночи, становясь то громче, то тише. Мне показалось, что я уже где-то его слышал. Подул ветер, трава зашуршала, заглушая шум моих шагов, из-под ноги вылетела какая-то птица и захлопала крыльями над головой, и тут голос смолк, а я, раздвинув траву уже доходящую мне до груди, сделал шаг и очутился на ровной круглой поляне.
 Посреди поляны в холодном лунном свете стояла Мелена. Перед ней на белой простыне лежали охапки трав и цветов. Проплывающие по небу облака отбрасывали на нее кривые серебристые блики, ветер колыхал ее платье и, казалось, она медленно плывет над поляной.
Не знаю, сколько времени прошло, пока она заметила меня и не вывела из оцепенения, назвав по имени:
-  Костик, подойди сюда, - низкий певучий голос с какими-то странными, чуть шипящими интонациями. – Возьмись за края, поможешь, донести.
Она говорила без тени удивления, спокойно и радостно, как будто знала, что я должен прийти и только меня и ждала. Я заметил острый рог серпа темнеющего в ее опущенной руке.
- Мелена!
Я подошел к ней и хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам:
- Т-ссс! – она кинула серп на простыню, склонилась над полотном, связала его углы с двух сторон и молча кивнула в сторону домов. Я взялся за свой край, на котором покоились, испустившие дух только что срезанные цветы и пошел за ней, неуверенно наступая на жесткие борозды, оставшиеся после весенней вспашки.
 Мы внесли цветы в дом и прямо так  - на простыне положили возле печки. Мелена повернулась ко мне:
- Сегодня полнолуние, такая ночь, - тихо прошелестела она, - особенная, волшебная, хочешь, я тебе погадаю?
- Я комсомолец, я не верю в гадания, - не слишком убедительно забормотал я, - Это все пережитки...
Но она закрыла мне рот пальцами, велела сесть за стол и вышла из комнаты. Я остался один и огляделся. Комната была такая же, как и раньше, только освещалась она не ярким и веселым электричеством, как в прошлый раз, а тусклым огоньком зажженной перед иконой лампады и лунным светом, падающим из окна.
Мелена вернулась с большой деревянной коробкой в руках и села возле меня. Из коробки она достала свечу, белый платок с каким-то черным кругом и расстелила его на столе, затем вынула большую колоду каких-то странных карт. На них не было мастей, только какие-то палки, монетки, рюмки и ножи. Я протянул было к ним руку, чтобы посмотреть, но Мелена остановила меня: - «Не трогай!»
Она отделила небольшую стопочку карт и вздохнула:
- Сейчас мы узнаем, что ты за человек...
Разложив карты, сначала крестом, потом полоской она некоторое время молча смотрела на них. На них были изображены какие-то люди – царь, священник, вор, волшебник, царевна-лебедь, повозка, запряженная львами и еще что-то. Потом она  пристально посмотрела на меня и удовлетворенно улыбнулась. Достав из второй стопочки карты с рюмками, монетками и ножами она добавила их к первому раскладу. Я в жизни не видел ничего подобного.  Меня немножко заколотило, я начал волноваться, ерзать на стуле и, наконец, взорвался:
- Ну же, что ты там видишь?
- Не торопись, - засмеялась Мелена, - терпение твой козырь, запомни.
И она рассказала мне судьбу странными неясными словами, полу намеками, полу образами, на ее лице заиграл румянец, длинная коса расплелась, сделав ее похожей на сказочную русалку. Она была так красива, что неловко было смотреть на нее, потому что невозможно было оторвать взгляд.
Иногда такое бывает, когда отвратительный калека идет по поезду, прося подаяние, и ты знаешь, что нельзя, некрасиво, неприлично разглядывать его уродство, но не можешь оторвать глаз и лезешь в карман за гривенником, чтобы наказать себя за вульгарное любопытство.
Сейчас я не мог полезть за гривенником, но я вдруг понял, что все равно плачу;, что за каждую минуту счастья видеть эту красоту я отдаю свою бессмертную душу, существование которой я до сей поры отрицал, что я люблю ее, люблю новой, непонятной и незнакомой мне, любовью, дающей наряду с невероятным блаженством вечный страх и чувство абсолютной незащищенности, как будто на тебя идет цунами и прятаться бесполезно...
Она легонько прикасалась  то к одной, то к другой карте, прикрыв глаза, как будто слушала пальцами, а затем повторяла мне услышанное.
Я старался запомнить все, что она рассказывает и не мог, ее слова проходили сквозь меня не оставляя следа, а мысли разбегались во все стороны и только мелодия ее голоса доходила до сознания  успокаивая и обещая что-то прекрасное.
Выложив последнюю карту, она вдруг посмотрела на меня с испугом и жалостью, как-то суетливо смешала карты и грубовато проговорила:
-  Все. Уходи, Костик,  пора.
- Мы завтра уезжаем в Москву, знаешь? – уходить не хотелось. Ноги не слушались меня, я не мог двинуться с места.
- Знаю, – она сделала шаг, тесня меня к двери.
- Откуда? Что, карты подсказали? – я стоял как вкопанный, в голове пели тысячи кузнечиков, а по телу пробегал холодок.
- Да...
- А еще что они говорят? – Она подошла  совсем вплотную и подняла ко мне свое прекрасное лицо.
Я замер, завороженный, голова уже гудела, как высоковольтная станция, сердце выпрыгивало из груди, и сознание сопротивлялось слабым импульсам гаснущего мозга. Не смея поверить в происходящее, я наклонился к ней и поцеловал так, как уже умел.
- Мелена!- шептал я, покрывая ее лицо поцелуями, - пожалуйста, пожалуйста, Мелена.
Я плохо представлял себе, то о чем я её прошу, и страшно боялся, что она оттолкнет меня. Но я уже не мог остановиться, что-то огромное вне меня управляло моими действиями, пугая своей силой и мощью. Не имея возможности отказаться и боясь довериться этой неизведанной силе, я в смятении искал поддержки у Господа Бога.
- Боже, помоги мне, - молил я, прижимаясь к ее телу
Мне казалось, что я сейчас умру. Сладкий липкий холод опутывал тело, туманя рассудок. Казалось, с меня живьем содрали кожу, каждое прикосновение было пыткой. Но я скорее дал бы себя убить, чем отказался от этой пытки. Как куколка громадного насекомого я корчился, сбрасывая старую кожу, чтобы явить себя миру после мучительных метаморфоз незнакомым и прекрасным.
 Мне стало по-настоящему страшно. Вот сейчас я сделаю что-нибудь не так, я все испорчу, и она исчезнет, поймет, что ошиблась, что я не тот, кто ей нужен и растворится в лунном свете, оставив меня одного.
 Но она не исчезала. Как щемящая душу втора, откликалась она на каждое мое движение, пока до меня, наконец, не дошло, что мы звучим в унисон. Сомнение и страх исчезли, когда я прижал ее к себе; задыхаясь от счастья я ощутил себя властелином мира и не было ничего, чего бы я не смог одолеть. «Не спеши. Терпение – твой козырь»  - вспомнил я и не стал спешить. Она засмеялась низким счастливым смехом, от которого у меня  перехватило дыхание и я наклонился к ней, нашел в темноте ее губы и выпил с них сладкий стон, наполнивший меня ликованием и блаженством.
Потом мы лежали рядом и я сказал:
- Как же я теперь уеду. Я не могу. Я умру без тебя, Мелена.
Она снова засмеялась своим невероятным смехом и сказала:
- Не умрешь! Теперь уже не умрешь!
- Что это значит? - спросил я.
- Ничего! Теперь все будет хорошо.
Я наклонился над ней и спросил:
- Можно я на тебя посмотрю! – и, хотя она промолчала, я тихонько стянул с нее простыню и сел в ногах кровати.
Как перед этим ночь, а пытался запомнить её; близоруко щурясь, я рассматривал ее темное от загара лицо с сияющими звездным светом глазами, ее волосы, делающие ее похожей на боттичеллевскую Венеру, на след от рукава, отделяющий ее загорелые руки от  белых  плеч, отчего ее силуэт на постели напоминал силуэт Венеры Милосской; но она была лучше всех Венер, когда-либо  сотворенных художниками, она была живая и прекрасная, пахнувшая травами и цветами, моя, нереально красивая и земная.
Мне стало грустно до слез. Почему  неожиданно и незаслуженно получив нечто, необыкновенное, прекрасное, чего нет и не может быть ни у кого другого, я должен был оставить все это и уехать неизвестно зачем. Я лег головой на ее плечо и  горько вздохнул.
- Не грусти, миленький, - пожалела меня Мелена и чтобы отвлечь попросила, - Расскажи про Москву. Я там не была.
- Москва, как Москва – улицы, дома, магазины.
- Знаешь, у меня в детстве была одна вещь, я ее очень любила, может быть, ты купишь мне ее в Москве.
- Конечно, я куплю тебе все, что ты захочешь, даже если мне придется работать круглые сутки, чтобы заработать на это денег.
- Нет, это не дорого. Купи мне калейдоскоп.
Утро наступало безжалостно и неотвратимо.
Мелена встала и босиком прошла в сени. Я откинулся на подушку и услышал, как звякнула о ведро жестяная кружка.
Вернулась она уже одетая и с заплетенной косой. Я тоже начал одеваться, чувствуя смущение и неловкость, в темноте все было легче и правильней...
Она собрала мне в дорогу целую сумку еды – коричневатую сметану в стеклянной банке с завязанным бумагой горлом, хлеб, помидоры, персики и бутылку палинки родителям, и мешочек из домотканого холста с какими-то травами «от сглаза».
Мне было больно, потому что каким-то внутренним чутьем я понял, что она хочет, чтобы я поскорее ушел. Я, как в первый свой приход, ходил по пятам за ней по всему дому, ломая пальцы, и шептал: «Мелена, Мелена, ну как же так, Мелена» - из кухни в комнату и обратно на кухню. Она сунула мне в руку пошлую нейлоновую сумку с прозрачными ручками-трубочками и почти что крикнула: «Иди уж, ради бога» - и выставила меня за дверь, даже не поцеловав на прощанье.
На улице светало. Я вышел за калитку и, пройдя несколько метров, прислонился к забору. Колени дрожали, и я не мог идти дальше. Постояв немного, я выпрямился, но в этот момент прямо на уровне моего лица на забор взлетел невесть откуда взявшийся петух и заорал хрипло и противно прямо мне в ухо.
От неожиданности я выронил сумку и услышал звон разбитого стекла. Петух, и сам испугавшись, свалился обратно за забор, а я сел на землю и, опустив морду между коленей, заплакал. Потом я поднял с земли мешочек с травами, сунул его запазуху и поплелся к лагерю.
В домике все спали, я, не раздеваясь, плюхнулся на кровать и тоже заснул. Через час нас разбудили и велели собираться. Потом все вышли к автобусу сонные и вялые. На улице похолодало, и трава была вся мокрая от росы.
Я уселся на рюкзак и стал ждать. Я думал, может, Мелена придет меня проводить, но она так и не появилась. Зато Петр и его унылый друг Павел пришли к автобусу. Прощаясь, я избегал смотреть Петру в глаза и поспешил забиться в конец автобуса и дальше наблюдал сцены прощания из окна. Слава Богу, Петру было не до меня, он прощался с Ритой. Она была грустной, но деловитой – достала записную книжку, записала его адрес, записала свой адрес и, вырвав страничку, положила ее в нагрудный карман Петру. Потом, она что-то ему сказала, строго нахмурив выщипанные ниточкой бровки. Потом нагнула его голову и целомудренно поцеловала в щеку -  я тут не выдержал и довольно цинично усмехнулся, потому что вспомнил, как целуется Рита.
Время вышло, и прощания закончились. Автобус тронулся, я увидел два уменьшающихся силуэта – Петр и Павел махали нашему автобусу и особенно Рите, которая, прижавшись лбом к заднему стеклу, смотрела на них, печально кивая головой.
Все потихоньку оживились, и только мы с Ритой мрачно сидели на своих местах и лишь изредка вздыхали. Потом я заснул и проспал до самого Краснодара.
В поезде Александр I хвастался своими успехами на любовном фронте, комментируя каждую, обольщенную им, девушку в отдельности пошло и противно, мне захотелось расквасить ему рожу, но я не стал этого делать, просто повернулся  к ним спиной и сделал вид, что сплю.

В Москве на вокзале меня встречали мама и папа и они не заметили никакой перемены во мне, только сказали, что я вырос, мне же они показались совсем другими, не то чтобы чужими, но и не такими своими, как раньше. Весь мир стал другим. Я смотрел на людей и думал - знают они или нет? Неужели все знают и никогда ничего не говорят. Почему? Разве они знали что-то лучше?
Мир полон вранья, думал я, вглядываясь в толпу.  Люди, люди, всё, что вы из себе представляете, вся ваша важность, значимость, всё уважение и презрение, всё богатство и бедность, доброта и злоба, щедрость и жадность все это имеет одно начало, один смысл, одну цель и то, что вы это отрицаете не значит, что это не так, просто обманывая законы природы вы сами создаете в себе хаос, хаос, который потом не дает вам жить.
Я посмотрел на папу и маму, интересно, что бы они сказали, если бы я поделился с ними своими выводами? Наверное, погладили бы меня по головке: - «Какой умный мальчик! Ну, а теперь марш делать уроки». Вот так.