Рассказ

                РАССТРЕЛ
                ОГЛАВЛЕНИЕ 
               
                РАССКАЗЫ 

РАССТРЕЛ                1   
ЗОЛОТОИСКАТЕЛЬ                7
КРЕСТИНЫ                11
ИСХОД                16
АРХИВНОЕ  ДОСЬЕ                21
ДНЕВНИК  «ПОВАРИХИ»                25


     Мы с бабушкой сажали картошку. Наш небольшой участок земли около восьми соток располагался вплотную к секретному военному заводу. Производственные цеха тянулись вдоль обрыва правого берега реки Топи, чуть ли не на километр. В одних цехах изготавливался порох, взрывчатка. В других, по соседству, порохом и взрывчаткой начинялись снаряды, мины, патроны. До войны здесь была макаронная фабрика, как-то быстро переоборудованная с началом войны в оборонное предприятие. Об этом заводе знал весь город, а, может быть, весь Кузбасс. Да, кажется, и вся Сибирь. Шёл третий год войны. Народ крепко затянул пояса. Продукты отпускались по карточкам. Поэтому начальство военных заводов вновь разрешило своим работникам небольшие наделы земли рядом с надёжно охраняемыми объектами. Резонно полагая, что если уж их сотрудники работают на закрытых производствах, то им совсем ни к чему проникать на них с вредительскими целями со стороны своих земельных угодий.
     К картофельным полям из противоположных частей города протягивалось две дороги. Они полого поднимались от города к высокой точке берегового склона. Через полтора километра дороги сходились на вершине холма у старой, полуразрушенной церкви. И уже от неё огородники спускались по пологому уклону к своим грядкам. До большевистского переворота к храму тянулось восемь дорог, восемь концов. Как у старообрядческого креста, говорили прихожане. Два пути восходили от сёл, расположенных в устьях небольших рек, впадающих в Топь выше и ниже церкви. Четыре торные тропинки спускались из таёжных заимок, небольших скитов, заложенных верующими в глухой тайге, возле студёных ключей, не замерзающих и в сибирские зимы. А верующими, в этих ещё недавно диких звериных краях, были, преимущественно, староверы. Первые старообрядцы поселились в здешних глухих бездорожных местах в 17-ом веке, спасаясь от преследований патриарха Никона. Преследования инакомыслящих продолжались более двух веков. И они бежали, чаще всего в необжитые районы, в Сибирь, на север Российской империи, за кордон. И там хоронились в скитах, блюли свою веру, быт, возводили храмы, молельные дома, часовни.
     На Руси храмы всегда закладывались на местах возвышенных, светлых, весёлых, звонких. В тридцатых годах большевики церкви прикрыли и в Сибири. Кресты с маковок храма сбили. Батюшку, по слухам, сгнобили, его попадью сослали на поселение в Казахстан, а малых детей забрали в дом приюта. С тех пор Господень дом стоял заколоченный, заброшенный и постепенно разрушался. Дороги к Божьему дому зарастали чертополохом. Старухи и старики, проходя мимо церкви на свои разрешённые пашни, торопливо осеняли себя крёстным знаменем, взглянув мельком на обезглавленные купола, и шли дальше. Люди моложе, из набожных семей, поозиравшись вокруг, нагибались и воровато перекрещивали себя прямым перстом на уровне живота. Облегчённо вздыхали, и, не оглядываясь на осиротевшие главы церкви, спешили за стариками. 
     Миновав ветшающий храм, люди, по дороге к посадкам, принимались обсуждать недавно появившиеся слухи. Поговаривали, будто бы с Колымы вернулся священник, справлявший службу в этой церкви до гонения на верующих. И прибыл он с целью отремонтировать храм, возобновить богослужение. Даже вроде и видели его уже возле Молельного дома, когда он осматривал его. Уверяли даже, что вот-вот прибудет сюда и его попадья. А задержалась она лишь потому, что заехала за своими детьми в приют. Однако ничего определённого никто сказать не мог.
     Картофельные пашни и военные цеха разделяли несколько рядов проволочных ощетинивших заграждений и высоченный надёжно сколоченный досчатый забор, окантованный поверху спиральной бахромой колючей проволоки. Забор был окрашен в грязный цвет. Пятнисто-зелёный. За ним были видны крыши военных цехов – порохового и снарядного. Между деревянным заплотом и колючкой пролегала вспаханная, так называемая контрольная полоса. Такие полосы Женька видел в кино. Вдоль этих полос ходили бдительные пограничники со свирепыми собаками, и внимательно всматривались в девственно чистые полосы: нет ли на них следов нарушителей. Точно таких же озабоченных людей с собаками наблюдал Женька и здесь. Они медленно продвигались навстречу друг другу за ёжистой проволокой, держа за плечами винтовки с примкнутыми штыками. Встретившись, они на мгновение останавливались, замирали, вероятно, что-то сообщали один другому, «мол, всё в порядке», и вновь расходились.
     Вдоль деревянной ограды, через каждые сто метров, возвышались сторожевые вышки с двумя солдатиками и пулеметом на них. С вышек хорошо просматривалось всё пространство по обе стороны добротного заплота. Охранникам с собаками и солдатам у пулемётов на вышках вменялся строгий приказ стрелять без предупреждения по любому, кто попытается проникнуть на заводскую территорию или покинуть её. Не исполнение приказа каралось по законам военного времени – расстрелом. Об этом приказе знали и все работающие на секретном заводе. А работали на оборонном предприятии в военное время женщины, подростки от четырнадцати до семнадцати лет, пенсионеры. Крепкие мужики постарше воевали на фронте, да служили в НКВД и СМЕРШе.
     Привычный вид зубастого проволочного крепежа, деревянный забор, охранники с собаками, вышки с пулемётчиками давно уже не вызывали любопытства у Женьки, и он не обращал на них никакого внимания. Всё это для него, да и для окружающих огородников на делянках было нечто вроде безопасной игрушечной декорацией. Он монотонно вынимал из ведра картофелины, разрезанные для экономии на три четыре части, втыкал их отростками вверх в выкопанные бабушкой лунки, и неспешно продвигался вслед за нею. Был месяц май. Установились первые тёплые весенние дни. И сотни людей заполонили сегодня свои гряды. Торопились, пока вёдро, покончить с посадкой картофеля. На вскопанных полянках копошились дети, женщины, да старики со старухами. Работали молча. Весёлых песен, как это было до войны, не пели. Лишь жаворонки журчали в вышине спокойного голубого неба. Стояла необычайно тихая, благостная тишина. Ни ветерка.
     Вдруг со стороны завода донёсся хлопок, как будто кто-то вдвоём сильно встряхнул простынь. Тугая волна воздуха в безветренном утре толкнула Женьку. Он вскинул голову и взглянул в сторону завода. Метров сто деревянного заплота, и две вышки с пулемётчиками исчезли со своих мест! Какая-то неведомая сила вынесла огромную часть досчатой загородки и бросила её на игольчатую проволоку. Она придавила колючую преграду и лежала на ней как пологий трап. Валялись на земле и сторожевые вышки, прихлопнутые забором. Ни солдат с собаками, ни пулемётчиков видно не было. Над пороховым цехом стоял высокий гудящий столб пламени. И тут все услышали несущее со стороны пылающего строения жуткое, прямо-таки нечеловеческое завывание сотен глоток людей, исторгавших ужас и безысходность. Позже Женька не мог припомнить, что случилось раньше. Или одновременно?  Столб огня? Жуткий вой? Может быть, хлопок и был взрывом?
     Сотни людей, только что занятых посадками, кинулись к поваленному ёжистому заграждению и замерли перед ним. Распахнув рты, они заворожено наблюдали за пугающими,  разлетающими во все стороны факелами огня. За хищной оскаленной проволокой, в развёрстом проёме рухнувшего забора, слева, в сотне метров от толпы заполыхал от горящего корпуса ещё один цех. Из-под его плоской крыши повалил чёрный дым. Из окон периодически вырывались оранжевые языки пламени. И неслись вопли обречённых людей.
     У загоревшего здания с воем сирен тормозили десятки пожарных машин. Вокруг них засуетились и забегали фигурки спасателей в сверкающих касках и жёстких брезентовых робах. К строению кое-где уже были приставлены раздвижные лестницы. По ним торопливо карабкались неуклюжие пожарные и тащили пустые рукава шлангов. Десятка три пожарных распределились по крыше цеха, и поливали из брандспойтов его дымящую поверхность. Снизу, с земли, мощные струи воды целились в окна, из которых било тугое пламя. Горел секретный военный цех по производству снарядов, мин, патронов.
     Толпа вблизи ощерившей проволоки густела. Всё больше любопытного люда спешило ближе к охваченному огнём зданию. И тут справа из-за поникшего, но устоявшего после взрыва деревянного ограждения, показалась большая толпа в белых халатах, жутко воющая на одной высокой ноте, а…ааа! Некоторые фигуры бегущих людей горели. Вероятно, при взрыве порохового цеха сотрудников окатило какой-то горючей жидкостью.
     Толпа добежала до снесённого забора. Преодолев его, они, спотыкаясь и падая,  бежали прочь от территории завода, прямо на любопытных. Часть бегущих людей устремилась в сторону леса.
     - Быстро снимай рубашку, - крикнула Женьке бабушка.
     Свою длинную холщёвую юбку она когда-то уже успела скинуть.
     - Вали, вали её! - бабушка кинулась к молодой женщине, на которой горел белый халат, и сбила её с ног. Она быстро закутала женщину в свою юбку и погасила на ней огонь.
     - Женька, бросайся под ноги вон тому дымящему дядьке! Сбивай его!
     Женька, зажмурив глаза, кинулся под ноги тлевшему мужику. Мужчина упал. Глаза у него были совершенно безумными, остекленевшими. Бабушка выхватила из рук Женьки его рубашку и накрыла ею голову и плечи упавшего. Он как-то мгновенно затих. По вскопанным грядкам бегали и отлавливали спотыкающих, горящих мужчин, женщин, подростков люди, которые ещё несколько минут назад спокойно занимались своей картошкой. Они вдруг оказались находчивее и энергичнее обезумивших, кричащих от боли и ужаса, вероятно, ничего не соображающих беглецов в белых халатах.
     «Стой! Стрелять буду! Стоять!» - неожиданно услышал Женька, нелепый, как ему показалось, приказ.
     Кричали часовые, выбравшие из-под рухнувшего забора. Пок! Пок! Пок! Раздались звуки, напоминающие Женьке лёгкие разрывы капсюлей, разбиваемых им молотком. Он замер. И тут увидел, как прямо перед ним, нелепо вскинув руки, рухнуло нескольких людей в халатах. По белым одеждам на их спинах расползались красные пятна.
     «Назад! Ложись! Стреляю!» - кричали пришедшие в себя охранники. Они исполняли присягу. Стрелять в любого, кто бежит из зоны военного завода, через забор, контрольную полосу, через колючее препятствие. Женька, оказавшийся в десяти метрах от молоденького солдатика, палившего по бегущим белым халатам, видел, как он плакал, но стрелял. Передёргивал затвор, и снова жал на курок. И тут Женька заметил, как из-под завалившейся после взрыва сторожевой вышки выбирается солдат с окровавленным, разбитым лицом и начинает разворачивать пулемёт в сторону белых халатов.
     - Ааа…а! Дяденька, не надо! Не стреляй! И Женька бросился к пулемётчику, подняв высоко свои руки, как будто сдаваясь.
     Но уже кто-то из старших, опередив Женьку, кинулся на пулемётчика и оглушил его плоской стороной лопаты.  Женька увидел, как несколько пожилых женщин набросились на стрелявших часовых и скрутили их. Выстрелы прекратились.
     Люди в халатах, бежавшие из горящего ада, стали подниматься с земли и вновь устремились прочь от разрушенного цеха. Несколько белых фигурок остались лежать на картофельных землях неподвижно. Они были застрелены. Неожиданно снова застрочил пулемёт с дальней вышки, устоявшей после взрывной волны. Над толпой засвистели пули. Стреляли по людям, которые спешили укрыться в лесу.
     И тут раздался страшный взрыв. Женька в это время смотрел прямо на вышку, с которой палил пулемёт, и крышу горящего строения, по которой бегали спасатели с брандспойтами. Крыша здания вместе с пожарными вдруг медленно, как показалось Женьке, оторвалась от кирпичного цеха, на мгновение будто зависла, и вдруг исчезла. Рухнула и стрелявшая вышка. Огромный столб чёрного дыма, копоти и пламени, после чудовищного взрыва снарядного корпуса, вознёсся высоко в ясное голубое небо и застил солнце. Стало сумеречно.
     Люди, объятые ужасом, в панике кинулись бежать от проволоки, от завода. Огромная толпа детей, женщин, стариков, стремилась как можно быстрее и дальше убежать от жуткого зрелища. Чёрная клубящая туча от взлетевшего в небо здания повисла над бегущей густой толпой народа. И из мрачной зловещей облачности посыпались на людей кирпичи, изогнутая арматура, какие-то бачки, дымящие брёвна, доски, трубы, рваные куски металла. Толпа бежала молча, и только тяжёлое дыхание и хрипы вырывались из гортани обезумивших людей. Женька видел как, то впереди, то рядом с ним, справа, слева падали мальчишки, девчонки, старики, сражённые градом сыплющих на них убойных осколков  от разнесённого взрывом на части здания.
     Толпа испуганных людей добежала до нижней дороги, идущей от города к церкви, и остановилась отдышаться. Чёрный дым, начинённый поражающими обломками, несло в сторону от людей и их перестало убивать и калечить. Люди стояли молча, затравленно осматривая друг друга. В глазах у них застыл немой вопрос: за что? В толпе Женька увидел высокого крепкого старика, державшего на вытянутых опущенных руках мертвую девочку лет восьми. Невидящие глаза старика были устремлены куда-то вдаль и из них непрерывно катились слёзы.
     Неожиданно, на пустой пыльной дороге появилась грузовая машина с солдатами. Они что-то кричали, размахивали руками, потрясали винтовками. И тут же люди увидели вторую машину вооружённых бойцов на верхней дороге. Толпа качнулась вправо, влево и в панике заспотыкалась в сторону от дорог, и оказалась на выжженной территории полигона.
     Полигон был создан, скорее даже не создан, а просто обозначен металлическими «флажками» прямоугольник целинной земли метров пятьдесят на семьдесят в стороне от дорог. Сюда машинами и телегами на лошадях свозили бракованные отходы порохового завода. Горы страшных огнеопасных изделий, напоминавших макароны, конфеты, печенье серого, коричневого, красного цветов в беспорядке были свалены здесь бесхозно, без надзора. Среди смертельных отбросов встречались белые батистовые мешочки, наполненные чёрным порохом. Вот за этими мешочками на свалку часто бегали и мальчишки, и девчонки. Они добывали порох для своих «поджег» - самодельных самострелов. По инструкции, весь, доставленный на полигон пороховой брак, обязан был сразу уничтожаться, сжигаться. Увы! Исполнялись жесткие инструкции очень редко. На полигоне иногда накапливались огромные терриконы смертоносных отходов.
     Детвора бегала меж пороховых горок, играла в войну, собирала мешочки с порохом. В военное время многие дети курили с девяти десяти лет. Не так чувствовался голод. Иногда парнишки, не ведая опасности, крутили из газет цигарки, высекали огонь с помощью кресал, раздували трут и прикуривали. Искры от фитиля, кресал или брошенного не погашенного окурка попадали на пороховые отбросы. Мгновенно взвивался огромный гудящий столб пламени, короткий вскрик бедной детворы, и, спустя некоторое время, наступала зловещая дымящая тишина. Потом появлялись испуганные родители, не дождавшиеся своих детей, подбирали неопознанные трупики и захоранивали их в общих могилках. После трагедии какое-то время инструкции по уничтожению отходов соблюдались. Даже появлялись сторожа на полигоне. Но проходило время, жуткий эпизод забывался, сторожа куда-то исчезали и вновь на полигоне росли отвалы смертоносных отходов. И в который раз горели дети.
     - Не останавливайтесь! Уходите отсюда! – закричал Женька, увидев, куда забрела толпа, испугавшая  вооружённых солдат.
     - Это полигон! Видите, какие горы пороха насыпаны здесь! Вспыхнет, все сгорим!
     Женька по счастливой случайности несколько раз избегал «полигонной» смерти. Но ему не раз доводилось присутствовать при горестном плаче родителей, пытавшихся опознать своих погибших детей, но так и не узнавших их по обугленным останкам. Женька настойчиво и торопливо прямо выталкивал людей из опалённого прямоугольника. Толпа медленно и неохотно отползла от полигона. И только старик с девочкой  на руках не двинулся с места. Он медленно опустился на высокую кучу пороховых отходов и положил на колени мёртвую внучку. Из-под него со змеиным шорохом посыпались смертоносные изделия.
- Беги, внучок, - проговорил старик мертвым голосом и достал кисет с табаком.
Женька взглянул на сидящего старика. Понял, что он не уйдёт, и бросился бежать к людям. Толпа остановилась метрах в двухстах от полигона и с привычным страхом ожидала вооружённых бойцов. Вот одна машина с верхней дороги приблизилась к толпе, миновала её, въехала на полигон и остановилась метрах в десяти за спиной старика меж двумя гибельными насыпями. Второй грузовик тоже достиг выжженного участка. Он уткнулся в высокую кучу пороховых отходов и заглох. До старика с внучкой было не более пяти метров. Вероятно ни водители машин, ни солдаты не ведали зловещей роли, предназначенности этого адского места. Молодые солдатики с винтовками быстро выпрыгнули из кузовов и бросились к старику.
Старик оглянулся на толпу испуганных людей. Затем покивал головой, удостоверившись, что они далеко, и чиркнул спичкой. Весь полигон мгновенно охватила ревущая стена огня. До толпы донёсся короткий вопль, и всё стихло. Ещё несколько минут слышны были как будто выстрелы. Вероятно, рвались патроны. Через несколько минут пламя опало, будто его и не было. Лёгкий дымок слался над поверхностью горелого прямоугольника, и его сносило в сторону замерших в ужасе людей. К запаху пороха примешивался какой-то приторно-сладковатый душок. В толпе догадывались, что это за смрад, но боялись высказаться, признаться в этом самим себе. По толпе прошёл лишь едва слышный стон. И люди стали поспешно расходиться. На дымящей поверхности полигона остались лежать неподвижно десятка два чёрных скрюченных тел и остовы сгоревших грузовиков.
Женька прибежал домой. Матери не было. И тут до него, наконец, дошло – мать же на работе. А место её работы пороховой цех! Он взорвался сегодня! И мать погибла. Женька опустился на табуретку и горько, тихо заплакал. Они, сколько себя помнил Женька, жили вдвоём с матерью. Отца арестовали в тридцатых годах за «антисоветские» высказывания, когда Женьке не исполнилось и года. Матери тогда было двадцать лет. Больше она замуж не выходила. Как долго проплакал Женька, он не знал. Уже стемнело, когда скрипнула входная дверь и в комнату тихо вошла мать, прижимая окровавленную тряпку к левой стороне лица. Женька вскочил, бросился к матери, обнял её и, уже не сдерживаясь, громко разрыдался.
Потом они сидели в темноте и говорили, говорили. Мать всё время поглаживала Женьку по голове. Женька протягивал руку и касался матери, будто убеждаясь, что она снова здесь, рядом с ним. Мать, не перебивая, выслушала Женькин рассказ, кивая головой в темноте комнаты. Когда Женька замолчал, она тяжело вздохнула, встала со стула и зажгла свет. Затем отрезала от цветка алоэ отросток, разрезала его повдоль и прижала к кровоточащей ране. Женька помог матери забинтовать щеку. Помолчали.
- Дети, - наконец заговорила мать, - дети не должны работать на опасных производствах. – Ты же знаешь, Жень, у нас в цеху почти одни ребятишки на порохе стояли. От сушки до расфасовки и упаковки пакетов. Егорушка поднял ёмкость-то с жидкостью, тяжеленную. Не справился, ну и плеснул на себя. А она ядовита, жжётся. Он схватил щётку металлическую и давай себя обивать. Дитё, не помнил, конечно, что нельзя железом скрести по этой жидкости. Ну и вспыхнул. Испугался, кинулся на выход через пороховой склад. Кто увидел, сразу же поняли, сейчас рванёт. Гуртом бросились на окна, выбили их, и бежать. Тут и ахнуло. Кого опрокинуло, кто удержался. Смотрим, городьбы нет. Часовых тоже. Мы по опрокинутому заплоту одолели колючку и кто куда. Слышим – вой. Оглянулись, ещё бегут наши в белых халатах, горят некоторые, кричат жутко. Стрелять стали. Мы ещё быстрее. Пули засвистели. Смотрю, падают вокруг меня товарки, подростки, старики. Чувствую, мне щёку обожгло. Забежали в лес. Остановились. До темноты затаились, потом разбредаться стали по домам. Что-то теперь будет?
Что сталось потом, Женька не знал. А было вот что. Ночью десятки студебекеров были выдвинуты к заводам и осветили фарами территорию, где днём разыгралась страшная трагедия. Перед грузовиками пустили сотни немецких военнопленных. Их окружало плотное кольцо охраны с автоматами. Пленные начали своё движение от порохового полигона, собирая трупы и закидывая их в кузова машин. Первыми подобрали обугленные тела солдат, винтовки с обгоревшими прикладами, старика с девочкой. Затем начали закидывать через борта женщин, подростков, стариков в белых халатах. Встречались трупы детей, женщин и стариков в рубашках, майках, платьях. Некоторые из них были ещё живы, без сознания. По приказу сурового военного в больших чинах их всех покидали вместе с мёртвыми.
     Всю ночь разрушенные взрывами цеха были ярко освещены светом фар. Вокруг и внутри рухнувших зданий под охраной часовых работали пленные немцы. Здесь трупов было больше. Когда кузова грузовиков наполнялись, машины покидали территорию завода. К утру всех сгоревших, убитых и раненых вывезли. Сколько их было, никто не считал, никто не знал. Позже шептались, что трупы покидали в одну яму на пригородном кладбище. Озираясь, рассказывали, будто беспамятных людей погребали вместе с мертвыми. Раненых, которые пришли в сознание, развезли по районным больницам. Ещё говорили, что при взрыве снарядного цеха, крышу с пожарными унесло за сотни метров от завода. Якобы она мягко опустилась на лес, и все пожарные остались живы. Но это вряд ли.
На следующее утро после взрывов на заводе, все, кто остался в живых, не раненных, заторопились к проходной завода. Их тут же всех задерживали и направляли к следователю с колючими, внимательными глазами. Следователь почти ничего не выяснил. Несколько человек с порохового цеха слово в слово подтвердили рассказ моей мамы. Эти исповеди сильно огорчили следователя. По адресам работающих в день взрывов на заводе уже с утра ходили служители бдительной организации «смерш». Многих не заставали дома, они даже не ночевали. Родственники ничего определённого о них сказать не могли. Плакали. Люди из «смерша» могли, конечно, рассказать им, где их родные, но молчали. Зашли и к матери Женьки. Выслушали её, осмотрели рану на щеке, и увезли мать с собой. Сказали в больницу.
Вернулась мать через два дня. Скупо поведала, что сначала ей перевязали рану в амбулатории, а затем увезли в НКВД. Долго выясняли про взрыв порохового цеха, про мужа. Ничего нового она им сообщить не могла. Рассказала про вспыхнувшего в цеху Федьку, про мужа. «А муж только и сказал, что раньше всегда было сало, хлеб. Теперь же при большевиках и перекусить нечего после работы. За это его и забрали». Допрашивали несколько раз, но она твердила одно и то же. Наконец её отпустили, взяли подписку о неразглашении, и сказали, что в связи с ранением, она должна подыскивать себе другую работу. Она поняла, что уволили её с режимного завода из-за мужа.
В этот же день появилась большая статья в областной газете о вредителях на заводе. В статье подробно рассказывалось как бдительная организация «смерш» выявила группу шпионов, действующих на заводе. Всех вредителей арестовали задолго до диверсии на военном заводе. К сожалению, некоторые, хорошо замаскированные враги, успели подорвать оборонные цеха. Они пытались бежать, но все до одного были перестреляны зоркими бойцами охраны.
- Мам, - это же неправда, - обратился Женька к матери, прочитав ей статью о шпионах.
- Как это неправда! – написано же. В газете врать не будут.
- Но ты же сама видела, почему полыхнул пороховой цех. У тебя же на глазах ...
- Им виднее, - перебила мать. – И ты молчи.
Так Женька впервые столкнулся с явной ложью. Через пару десятков лет это поколение, к которому принадлежал Женька, не убитое, не сгоревшее, не сгинувшее в лагерях, будет названо шестидесятниками.
Через три месяца военные цеха силами немецких военнопленных были заново отстроены и начали выпускать обычную продукцию. Осенью в стране власть разрешила служение в церквях. Вернувшийся с Магаданского края батюшка организовал ремонт храма с помощью прихожан. Божий дом был освобождён от скверны, на куполах восстановили кресты. Даже отыскался изувеченный на войне художник по, редкой в эти годы, технике росписи фресок и помог реставрировать настенную иконопись. Появилась и попадья с подросшими отроками. Мальчиком и девочкой.
В сентябре в храме состоялось первое богослужение. Батюшка в своей проповеди призвал всех прихожан, верующих и неверующих, помянуть неправедно убитых, оклеветанных, спалённых, загубленных при взрывах и по жизни рабов божьих. Ночью его арестовали. Сгинула куда-то и попадья с детьми. Вернулся святой отец в конце пятидесятых годов уже ветхим старцем и служил в храме до самой смерти. Помогали ему в богослужении родные дети. После смерти священника на церкви остался его сын. Последний раз Женька виделся с ним в 1994 году, когда приезжал в Сибирь проститься с родиной перед эмиграцией в Австралию. Он Женьку не помнил, но был рад хорошему разговору, памяти о своём отце, матери, минувших мрачных временах.




                ЗОЛОТОИСКАТЕЛЬ               

     - Васильевна! А, Васильевна! Слышь меня? Выдь на минутку! – вот уже с полчаса раздражённо надрывался сосед по забору Никифор Поликарпов.
     Его соседка Любовь Васильевна, крепкая старушка, живущая бок о бок домами с Никифором, знала, зачем так настырно домогается её внимания настойчивый сосед. Именно поэтому она и не отрывалась от иконостаса и возносила молитвы, прося Всевышнего отпустить грехи ей и непутёвой её корове Зорьке за непотребное поведение.
     Наконец Васильевна прекратила класть поклоны и закричала: - Женька, я знаю, ты дома! И чо ты на чердаке делашь? Возьми Зорьку, поводи её круг деревни, пока у неё бока не спадут. Опять она в овсы Никифа забралась, снова на дармовщину обожралась. Да поторопись, на вечернюю молитву поспеть надо, пока снова церкву не прикрыли. Никише скажи, что меня дома нетути. Вишь, как он плетень крушит.
     Васильевна была мудрой женщиной. Если раньше она знала, что Бог дал, Бог взял, но и приговаривала, что «на Бога надейся, но и сам не плошай». То теперь, после переворота и убиения царя, власть упорно и целенаправленно изводила у народа веру в Бога, рушила и превращала церкви в клубы, ликбезы, овощехранилища, истребляла церковных служителей. И вдруг, в одночасье, в годы лихолетья, в войну разрешила неожиданно церковные обряды, а кое-где и в храмах позволила служить. Эвакуированные, с захваченных фашистами территорий, тайком, шёпотом рассказывали, что церкви стали открывать под давлением западных союзников. Они, якобы, обещали открыть второй фронт только тогда, когда прекратятся гонения на верующих в Союзе, и церкви работать будут. И ещё «выковырянные» рассказывали, что немцы на оккупированных землях тут же пооткрывали церква.
     Вероятно, именно поэтому осенью 1943 года состоялся Архиерейский собор, на который служителей культа доставляли прямо из концлагерей. И с этого времени началось церковное возрождение, но под бдительным надзором КГБ. В городе, на третий год войны, позволили служить единственной церкви на левом берегу, которую хотя и нерегулярно, но навещала Васильевна вместе с внуком. Женька, как советский школьник, страшно стеснялся появляться с бабушкой в церкви, но когда вдруг встретился там с учителем литературы, перестал. Бабушку он любил, огорчать её не хотел, и именно по этой причине так и не вступил в школьные годы в комсомол. Бабушка не привечала ни комсомольцев, ни большевиков.               
     Мой прадед, со стороны матери, стрелец, из недоистреблённого Петром 1 пехотного войска, был, после стрелецкого восстания в 1698 года, заключён в острог. Затем, как каторжник, строил Санкт-Петербург, а потом сослан с семьёй и подросшими сыновьями на погибель в дикую Сибирь. В 1720 году группа кандальников была доставлена стражниками на крутой берег реки Томи и брошена в глухой сибирской тайге на выживание. Охранники оставили ссыльным стрельцам несколько топоров, пару пищалей, малую толику огневого запасу, каких-то кормов, и повернули обратно в Европу, в Санкт-Петербург. Стояли лютые январские морозы.
     Щеглов, так величали моего предка, увязая в глубоком снегу, вышел на красный обрыв реки, осмотрел незамерзающую даже в трескучие морозы бурливую Томь, перекрестился и молвил «здесь кладём избы». К весне на красном обрыве реки стояло с десяток добротных из кедра срубленных домов. Поселение сразу назвали Щеглово. Через сто пятьдесят лет, в конце девятнадцатого века, несколько семей из села Щеглово перебрались на левый берег Томи в устье реки Искитим, и обосновали новое поселение Ягуново. Именно здесь, в начале восемнадцатого века, в обрывах рек и речушек, в глубоких оврагах наши предки наткнулись на выходы чёрного горючего камня – уголь. В середине девятнадцатого столетия началась промышленная разработка и добыча угля. На карте Сибири появился огромный Кузнецкий угольный бассейн, Кузбассс. В деревне Ягуново, в 30-ых годах прошлого века, под городом Кемерово, на разведке угольных пластов работал дед и его сын, мой бедный отец. Дед поверил в реформы Столыпина и переселился в 1912 году с Дона в Сибирь, и получил огромный надел земли, сколько смог обработать. Здесь родился мой отец, там женился, там же на свет появился я, там отец в 30-ых годах был арестован и сгинул в прожорливых лагерях Гулага. 
     Мне тринадцать лет. Я гощу у далёких родственников в Красном селе, бывшей ранее деревней Щеглово, а после революции переименованной. Деревенька небольшая по сибирским меркам, на полсотни добротных изб. Некоторым домам, как утверждают, не по два ли века! И рублены те избы из подсечных кедрачей. Это когда у столетнего кедра обрубались питающие их корневища, и деревья два-три года окаменевали без подпитки. Кора с них ниспадала, осыпалась хвоя, и тени омертвелого леса стояли как приведения, отпугивая распростёртыми изогнутыми ветвями людей и зверьё. Вот из таких лесин и ставились вековые дома ещё в начале восемнадцатого века моими предками стрельцами.
     Идёт предпоследний 1944 год войны. Вступает лето, конец мая. Сегодня здесь, в селе, собрались трое моих дядьёв, родных братьев мамы. Я знаю, они готовятся прямо отсюда выйти днями на поиски золота в верховье реки Томи. Все они кажутся мне старыми. А двое из них даже очень старыми. Хотя им не исполнилось ещё и по тридцать лет. Самый молодой из них Потап, но он просит называть себя Сашей, ему вот-вот исполнится восемнадцать лет. Старшие братья имеют семьи и детей. Они золотоискатели и добывали для государства стратегическое сырьё. И их не забирали на фронт. Во время войны, все добывающие золото на государственной службе имели броню, и в армию не призывались. Получали отсрочку от фронта и старатели единоличники, намывающие за время летнего отпуска не менее шестисот грамм золотого песка или самородков. Если же кто не сдавал государству положенного для отсрочки золота, тут же забривался в солдаты и шел воевать. Я знал много семей, откуда уходили мужики. И уже через месяц другой семья получала на них похоронные извещения.
     Потапа, Сашу сразу после исполнения 18 лет должны призвать в действующую армию и отправить на фронт. Я очень любил своего дядю Потапа, и не хотел, чтобы его забрали в армию и убили. Я тайком молился и просил Бога, чтобы он намыл, нашёл, эти чёртовы граммы золота, и получил отсрочку от войны. Я уже понимал, что такое похоронка. Но ещё лучше знал, что добыть шестьсот грамм золота за короткий летний отпуск дело
невыполнимое. Или почти невыполнимое. Старшие братья уже не первый сезон ходили по золото и как-то набирали и сдавали свои граммы в приёмный пункт. И получали освобождение от армии. Дядя Саша уже в третий раз шёл с братьями брать золото, но всегда не намывал необходимую норму. Пока не было призывного возраста, это было не страшно. Не сдал, и не сдал. Иное дело в этот год – нужна была норма: шестьсот грамм золота, и ни грамма меньше! И Женька решил помочь своему любимому дяде – самому найти золото и отдать дяде Саше.
     Он уже давно жадно прислушивался к разговорам своих родственников, когда речь заходила о золоте. Знал маршруты, куда уходили дядья за золотом. Знал признаки, по которым искать золото. Умел работать со старательским лотком для отмывания золотого песка. А ходить в тайгу на десяток-другой дней, ночевать под разлапистыми деревьями, сготовить себе обед в консервной банке, Женька овладел давно. Научился, пока шишковал или ягодничал с родственниками лет с восьми. И Женька стал готовиться. Всю зиму он тайно сушил сухари, мясо и подвешивал в глухих местах чердака огромного деревенского дома. Там же припрятывал соль, сахар, чай. Спички складировал в стеклянной водонепроницаемой банке. Приготовил нож, кайло, лоток, оставшийся ещё от деда. Незаметно понемногу отсыпал и схоронивал различные крупы. Подобрал для костра две жестяные литровые банки и приладил к ним проволочные ручки. К весне для независимого похода всё было готово.
     Женька полагал, что о его приготовлениях к походу никто не знал, не догадывался. Однако за его походами на чердак проследил один из братьев, сын старшего дяди Михаила. У Михаила было два сына. Один в возрасте шести лет, другой – девяти. Шестилетний Федька, к своим годам практически не разговаривал. Что-то мычал, бормотал, но всё понимал. Вот его как-то и застал на чердаке Женька у своих приготовленных к походу запасов. И вынужден был поделиться с ним своим секретом.
     - Ты, Федька, смотри, никому не рассказывай, что здесь увидел. Я собрался идти искать золото вместе с твоим отцом. Правда, ты и не сможешь никому ничего рассказать, и это хорошо. Федька что-то промычал и покивал головой.
     Вечером Женька узнал, что родственники сегодня утром ушли вверх по Томи. У Женьки всё было готово и собрано к походу. И на следующее утро, пока все в доме ещё спали, он выскользнул из дома и уверено зашагал вослед за родными в верховье реки Томи.
     А когда в доме проснулись, началась паника – пропал Женька. И куда он делся, никто не знал целую неделю. Опрашивали всех. Соседей, Федьку, его брата. Федька что-то мычал в ответ, но понять его не могли, пока в дом не зашла соседка Петровна. Выслушав невнятные мычания Федьки, она позвала его брата и попросила: - А ну-ка, Вить, послушай, чего там Федька мычит. Виктор склонил голову и внимательно выслушал невнятные бормотания Федьки.
     - Он говорит, - перевёл Виктор, - что Женька ушёл за братьями искать золото.
     - Сдурел паря, - заохала бабушка, и перекрестилась. - А когда возвернётся-то, не сказал?  Спроси, Вить, у Федьки-то.
      Федька понял вопрос бабушки и тут же что-то промычал в ответ.
     - Вместе с дядьями вернётся, или когда золота наберёт сколь надо, - пояснил Витька.
      Все облегчённо вздохнули и успокоились. За Женьку не боялись. Знали, в тайге он не пропадёт.
      Женька вот уже шестой день шёл глухой тайгой по следу родственников. Он ждал, когда они выведут его на золотоносные ручьи и встанут лагерем. Наконец на седьмой день утром они не пошли дальше, а стали сооружать лагерь. Женька целый час наблюдал за ними с безопасного расстояния, пока не убедился, что да, дальше братья не пойдут. Только он прекратил свои наблюдения и привстал, как вдруг кто-то бросился на него со спины и зарычал. Женька упал на руки, тут же быстро перевернулся на спину и выхватил нож. Перед ним в  напряжённой позе стоял их дворовый пёс Копна и улыбался. 
     - Тссс! Копна! Ты откуда? То есть чего я! Из дома, конечно. Но как ты меня, нас нашла? Почему сбежала? И что мне с тобой теперь делать?
     Женька взял Копну на верёвку и привязал к дереву.
     - Корми тут тебя! Самому есть не густо.
     Женька понаблюдал ещё какое-то время за родственниками, пока окончательно не убедился, что дальше они не пойдут, и будут мыть золото в этом районе.
     Он собрал своё немудрящее барахлишко, взял собаку на поводок и вернулся назад до устья небольшого ручья. Женька поднялся вверх по ручью на семь восемь километров, вскарабкался на обрывистый берег и стал обустраивать свой лагерь.
     На другой день Женька уже с утра принялся промывать пески поймы ручья. Прервался на короткий перекус и вновь отмывал песок до темноты. Первый конечный результат дня был плачевным. Он намыл не более восьми десяти граммов золотых блёсток. Утром Женька едва поднялся. Всё тело болело от вчерашних нагрузок.
     Он взял лопату, лоток и решил пройтись по ручью вверх. Иногда он останавливался, промывал на пробу песок с какой-нибудь косы. Хорошего золота не было. И шёл дальше, внимательно осматривая обрывистые берега. И вдруг на обрыве, недавно оползшего склона, ярко блеснула латунно-жёлтая зигзагообразная трещина. Женька бросился к обрыву, на ходу извлекая из сумы кайло. Трещина оказалась заполненной кристаллами золота! И посыпался золотой металл под первыми ударами кирки. Он бил и бил кайлом по мягкому металлу самородного золота. А потом горстями собирал осыпавшие кристаллы и загружал их в суму. Наконец Женька выдохся и остановился. Попытался приподнять суму, и не смог. Тогда он опростал мешок от части собранного металла, поднял золото на обрыв, чтобы его не засыпало оползнями, и захоронил. Сума стала подъёмной.
     «Вот это да! Это повезло! Правда бабушка говорит: везёт пьяницам и детям!» - шептал Женька сам себе.
     - Копна! – закричал Женька, вернувшись в свой лагерь, - Копна, мы с тобой озолотились!
     Копна нетвердо знала слово «озолотились», но жизнерадостно отреагировала на настроение Женьки и весело залаяла.
- Тихо, Копёнка, родственники услышат! Какие такие собаки тут проявились, подумают. Сейчас я тебя накормлю. Сам постараюсь съесть больше, чтобы легче нести мешок обратно. Да и ты пошибче постарайся. Теперь не жалко.
Женька вскипятил воду в банке, всыпал жменю заварки, чтобы было крепче. Затем достал сухари, сушёное мясо. Сухари на мгновение опустил в холодную воду и тут же достал их и положил на плоский камень разбухать. Полоски сухого мяса сунул в горячий чай, несколько минут подержал его там и нанизал разбухшие куски мяса на очищенные от коры прутки. Потом подержал прутья с мясом над углями  прогоревшего костра, пока выделивший сок от нагрева мяса не стал капать на угли, а мясо скворчать.
От поджаренного мяса пошёл одуряющий запах. Копна, сидевшая по другую сторону костра, заскулила и заперебирала лапами.
- Сейчас остынет, накормлю тебя до отвала, как и договорились. А я люблю горячее.
И Женька приступил к трапезе.
Вскоре человек и собака насытились.
- Ну что, Копна, дело к вечеру. Пожалуй, мы с тобой заночуем сегодня здесь, а утречком двинемся к дому.
Женька привязал собаку и пошёл взглянуть на своих родственников.
- Я скоро вернусь, - сообщил он собаке, - не взлаивай тут! Не будешь? И ушёл.
Все его дядья распределились по обширной песчаной косе и монотонно крутили свои лотки, намывая золотые крупинки.
Понаблюдав некоторое время за их работой, Женька задумался.
- Может быть, сообщить своим родным о счастливой находке прямо сейчас? Или пускай моют своё золото, а когда вернутся, оглушить их нежданной радостью?
Поколебавшись, некоторое время, Женька решил ничего сейчас не рассказывать. Он вернулся в лагерь, собрал своё имущество, взвалил на спину тяжеленный мешок и побрёл обратно, домой, ведя  на поводке Копну.
На восьмой день к вечеру Женька вышел к деревне. Но заходить в дом сразу не стал, затаился. Дождался ночи, когда все в доме уснут, и проскользнул на поветь, зарылся в сено и уснул. Копну привязал у её будки.
Утро в доме взорвалось радостью – вернулся Женька. Бабушка плакала, ругалась, гладила и крестила  Женьку одновременно.
- Ирод, ты ирод, - причитала бабушка. – Хорошо Петровну Бог наумил Федьку раскрыть. Через него с Витькой и спознали про твой уход по золото. Втору неделю отмаливаю тебя с сынами у Бога. В церкву дорогу забыла. Завтра и пойдём.
Женька счастливо улыбался и со всем соглашался. Но о принесённом золоте не проговорился.
Через две недели вернулись мрачные, исхудавшие, обросшие бородами братья. Необходимых граммов золота не намыли. Только-только на двоих.
Сидели и решали, кому из трёх братов идти в солдаты, а кому золотом откупаться.
-  Я так думаю, - наконец вынесла своё решение Васильевна, их мать. – Идти надо Потапу. И семью он ещё не завёл, и дитёв не имеет.
- Саша я, Александр, - машинально поправил Потап.
- Ну, Сашку, Сашку! – заплакала бабушка.
     В комнате стало тихо. Все помрачнели и не заметили, как из дома выскользнул Женька. Вскоре он появился в проёме двери и обрушил у порога тяжеленный мешок.
     - Вот, - звенящим, радостным голосом объявил Женька, - вот вам всем отсрочка от фронта до конца войны! И Женька с торжественным победным выражением лица вытряхнул из сумы своё золото.
     На какое-то мгновение мрачные братья онемели. И вдруг разразился громкий хохот. Хохотали братья, держась, друг за друга, за лавки, на которых сидели. Изнемогая от смеха, сползали на пол. Вытирали слёзы смеха и снова исходили на хохот. Мрачная атмосфера, висевшая в избе, исчезла.
     - Ты где это добыл? - наконец смог обратиться к Женьке старший из братьев.
     - Так я же за вами ходил. Золото искать, чтобы Потапу помочь.
     - Саше, племяш, Саше! – пробормотал Потап.
     - Ну, дяде Саше.
     Саша подошёл к Женьке, обнял его: - Спасибо, Женя!
     Потом ещё крепче прижал его к себе и проговорил: - Ты не огорчайся, Жень, не расстраивайся, но ты добыл не золото. Ты принёс пирит. Или, как его ещё зовут, колчедан, «кошачье золото» или золото дураков. Но ты не дурак. И более опытные старатели ошибались. Очень похожий на золото металл, но, к сожалению, не золото. И на приёмном пункте его за золото не примут, и даже денег не дадут. А за желание помочь мне большое тебе спасибо. Придётся мне шагать на фронт. Но войне вот-вот конец. И ты, Женька, жди меня. Я обязательно вернусь. И мы с тобой ещё найдём свои килограммы золота. Обещаешь?
     - Обещаю, дядя По… Шура.
     Потапа убили в 1945 году, в самом конце войны при штурме Берлина.

                К Р Е С Т И Н Ы               

     Женька родился в страшные сибирские морозы. В январские крещенские дни. В глухой таёжной деревушке. Сюда, к повитухе,  привезла свою дочь её мать, когда пришло время рожать. Городским больницам старуха не доверяла.
     - Мальчонка, - сообщила повитуха молодой матери. – Держи. Покорми. И открыла дверь в кухню, где ожидала окончания родов бабушка.
     Новорожденный был первым внуком многочисленных детей старухи Любови Васильевны. Восемь нарождённых ею сынов сгинули в круговерти гражданской войны. На чьёй стороне они воевали – на стороне белых или красных - Васильевна не знала. Не интересовалась. Не понимала. Они по-очереди уходили из дома, едва достигнув шестнадцати, семнадцати лет, и пропадали. При ней остался один сын, глухой со времени падения с купола церкви при порушении крестов, да три дочки.  Две старшие девки давно уже были в замужестве. Однако бог не послал им деток. «Комолые», - горько шутила Васильевна. Младшая, Клавдия, в девятнадцать лет выскочила замуж и вскоре забеременела.
     - Слава Богу – говорила старуха, осеняя себя перстом, - послал Всевышний мне внука. Услышал мои молитвы.
Теперь бы окрестить, и пусть матереет. Да вот зятёк …
     Зять, муж Клавдии Степан, слыл яростным комсомольцем. В их доме он появился на постой по разнарядке председателя, недавно организованного колхоза.
     - Вот вам, Васильевна, парнишка. Молодой. Не пьёт, не курит. За проживу и корма, будет платить сколь надо. Договоритесь. Бурить тут у нас под деревней будет. Угли ищет.
     - Партейный, пади? -  недружелюбно обронила старуха, и подняла на него глаза.
     - Комсомолец я, - опередил Степан председателя.
     - Всё един! Живи. Дом большой. Вон в той горенке будешь жить. Кормиться с нами. Деньги нам не помешают. Моего старика бог прибрал.
     - Ну, мама! – прошептала Клава, выглядывая из-за её плеча.
     - А ты помолчи! Я тебя припомнила, косомолец. Ведь это ты со родным братом о прошлом годе, да  моим Яшкой крушили церкву в Каменке? Аль нет?
     - Ну, я, бабка! – вызывающе откликнулся Степан. – И не в Каменке, а в Красных Зорях.
     - Дерьма-то! Красных! Отродясь предки нарекали село Каменкой. Посколь одни камни окрест, и на камнях стоит. А богохульцы твои пришли, село спортили. Молельный дом осквернили. Вот  ОН и скинул Яшку с купола. Да не убил. Оставил вам, как укор. Калекой. Для острога. Вон он в углу сидит, лыбется. Узнал, пади, тебя.
     Яков, глухой сын Любови Васильевны, сидел на лавке у окна и бессмысленно улыбался. При падении с купола церкви, он не только потерял слух, но и чуток умом повредился. Он не слышал, о чём говорили его родственники, но догадывался, что Степан, его приятель, будет жить в их доме.         
     И Степан поселился у вдовы Васильевны, муж которой утонул несколько лет тому при сплавлении плотов леса по порожистой реке Топи.
     За Степаном утром, чуть завиднелось, заезжал угрюмый извозчик на лошади, забирал его, других работников, постояльцев из соседних деревенских домов, и развозил их по буровым станкам. Уезжал Степан рано, возвращался затемно и почти не общался ни со старухой, ни с глухим сыном, ни с юной её дочерью Клавой. В воскресенье, в единственный его выходной, Степан отсыпался до полудня, обедал, потом что-то много писал в толстую тетрадь. Ложился рано и засыпал.
     Несмотря на свою молодость, ему недавно исполнилось восемнадцать, Степан был обласкан новой властью. Он искренне уверовал в популярные лозунги большевиков о свободе, равенстве и братстве. Не сомневался, что вся власть теперь принадлежит народу, земля крестьянам, заводы рабочим. Безоговорочно принял объявленную большевиками борьбу с религией. «Религия – опиум для народа!» - повторял он, услышанную где-то фразу своим молодым приятелям комсомольцам, секретарём которых они его выбрали. И первым вызвался  с приятелями и родным братом сбить кресты с деревенской церквушки. В эти же дни церковного батюшку с семьёй арестовали и куда-то увезли. Вскоре после этого Степана назначили руководителем буровой бригады, и рекомендовали в члены партии большевиков.
     Как-то в субботу, когда Степан вернулся с работы, отхарчевал и собрался, было, уйти к себе в горенку, Клавдия окликнула его и пригласила на деревенский хоровод.
     - Чего тебе сидеть бирюком в избе. Айда на вечеринку. Весело будет. Песни попоём. Ты же на гитаре хорошо играешь, на балалайке.
     И Степан пошёл.
     Весь вечер он не отходил от ладной, весёлой, симпатичной певуньи Клавдии. И на следующий день понял, что он влюбился. Через месяц сыграли свадьбу. И в положенное время родился мальчик.
     Жили молодые в ладу. Дружно и в согласии. Но вот со старухой, с матерью жены, Степан часто вел жаркие споры. Любовь Васильевна не признавала нынешнюю власть. Большевиков и комсомольцев поносила за их жестокость к священнослужителям, за насильственный загон крестьян в колхозы. За разор справных хозяйств у работящих семей. Особенно гневалась старуха, что сокрушили веру в Бога, палили и превращали храмы в непотребные склады, арестовывали попов.
     - Вот вы, партейные, церква сгубили, попов постреляли, в тюрьмы загнали. Мешали они вам? Кара падёт на вас всех свыше. Бог он всё видит. Вот ты скажи мне, мил человек, куда я понесу твоё чадо крестить? Всех святых отцов в округе извели. Нехрестью мальчонка будет расти?
     - Ты, Васильевна, о нашем сыне не печись. Он родился для новой, счастливой жизни.
     - Ага! Часливой! То-то портки с вас валятся! Я-то не доживу, не угляжу вашу жиcть часливую, а отрок твой подрастёт, припомнит тебе всё. Вот глянешь! Сам-то крещённый? Крест пади, носишь?
     - Родители крестили. Тёмные были. А крест скинул, как комсомольцем стал.
     - Ага! Ты светлый! Глянем, как тебя твои косомольцы спасут, случае чего. Крест кинул!
     Такие споры возникали почти каждый вечер, и всегда по воскресным дням, когда Степан оставался в доме.
     Васильевна тайком пыталась узнать стороной, что, может быть, где-то сохранились не загубленные большевиками священнослужители, чтобы в скрытности от Степана окрестить внука. Однако люди были либо запуганы и отговаривались незнанием, либо действительно всех попов в округе истребили. Так и рос малой без креста.
     Как-то следующей зимой, когда мальчонка уже начал бегать, вернулся с работы Степан с приятелем.
     - Что на ужин сегодня, Васильевна?
     - А пусто сёдня в дому. Шаром покати. Я те ешо надысь толковала, исть неча будет.
     Степан сердито забегал по просторной избе.
     - Ты вот, скажи мне, Васильевна, ты же помнишь прошлую жизнь. Раньше, бывало, до колхозов, прибежишь домой, отрежешь краюху хлеба, слазишь в подпол, достанешь шмат сала, намнёшься. А теперь чего?!
     - Власть-то ваша, косомольска, - откликнулась старуха с полатей.
     - Ничего, бабка! Вот построим коммунизм, и заживём.
     - Ага, если до того на погост не снесут. Клавк, дай ему затирухи, осталось там чуток.
     Через два дня Степана ночью забрали. Донёс приятель. За крамольные речи, о лучшей жизни до большевиков, его упекли в лагеря, и он сгинул. Больше его ни старуха, ни жена, ни сын не видели.
     - Дождался зятёк частья, - ворчала старуха. – Своих служивых власть ничтожает. За что парня сгубили. Семью осиротили. Отрок нехристю растёт. Попа не сыскать ни близь, ни подоль.
     Женьке шёл седьмой год. Осенью готовился идти в первый класс. За месяц перед войной узнала Васильевна, что старшего брата Степана Прокопа сняли с партийной должности секретаря города. Вскоре после ареста Степана, как родственника врага народа. Однако не арестовали, не вычистили из партии, не сослали в лагеря. А отправили в далёкий таёжный посёлок Багзас директором лесхоза. Заготовлять лес. Прокопу отдали в посёлке большуой сруб, освободившийся от семьи предыдущего руководителя леспромхоза. Прокоп вывез туда жену, дочь и сына. Приглашал привезти на лето Женьку. В мае, как только установилось тепло, Женька с бабушкой поехали к Прокопу.
     Прокоп был весёлым, ничуть неунывающим человеком. На партию, что выгнала его с партийной должности, зла не имел. Однако, как поняла Васильевна, по срывающим отдельным репликам, чуток прозрел. При жене и старухе не скрывал своего критического отношения к партии, да и к власти. Но при народе, на собраниях говорил правильные речи. Леспромхозом руководил властно, уверенно и грамотно. План по лесу выполнял и перевыполнял. 
     - Прокоп, не таись, - приставала к нему Васильевна, - иде ты деток своих покрестил? Твой Ромка на два года моложе моего внучка, а с крестом на шее бегат. Окрещён, стало быть. Иде?
     Прокоп либо отшучивался, либо отправлял Васильевну к жене «мол, она где-то нашла попа и окрестила детей». Однако Маруся, жена Прокопа, отделывалась неведеньем, и, пряча глаза, сваливала крещение своих детей на родственников. Но Васильевна чувствовала, Маруська чего-то знает про крещение, но скрытничает. Должно быть, боится за партийного мужа.
     Тогда старуха исподволь стала осторожно повыспрашивать деревенских товарок.
     - Иде дитёв своих окрестили? – с напускным равнодушием опрашивала она местных старух.
     Но бабки тоже отговаривались незнанием, или переводили разговор на другие темы. Поняв, что от старух ничего не добьёшься, Васильевна стала аккуратно пытать стариков. И один сосед по улице неожиданно посоветовал ей настойчивее обратиться с этим вопросом к Прокопу: «Он всё знает. А мы, селяне, меж собой порешили, про то никому ни гугу».
      - Ты вот что, Прокоп, не крутись. Старики всё о тебе знают. Но берегут тебя. Нешто думашь, я проговорюсь? Укажи, где попа найти?
     - Ладно, Васильевна, сведу тебя с попом. В воскресенье и пойдём.
     В первый же выходной Прокоп занёс старухе два накомарника. – Накинешь на себя и на племяша. Тайгой пойдём. Комара пропасть будет. Сейчас и тронемся, после перекуса.
     Вскоре Прокоп, Васильевна и её внук покинули посёлок, спустились с обрыва, перешли мосток через мутную речушку и углубились в тайгу. Старуха не оглядывалась, а то бы она увидела, что почти все жители посёлка высыпали из изб и смотрели им вослед с обрыва. Они знали, куда направлялся Прокоп со своими родственниками. 
     Прокоп шагал впереди по едва заметной тропинке. Вскоре и она исчезла. И Прокоп повел старуху и её внука по невидимым, только ему одному известным приметам. Прокоп часто останавливался, озирался во все стороны, даже смотрел зачем то наверх, и снова пробирался по таёжному бурелому. Плотное облако комарья витало над медленно пробирающими фигурками людей. Комары нещадно впивались во все открытые места тела. Вскоре Женька захныкал, доведённый укусами кровопивцев. Бабушка пыталась отгонять от внука комаров, но это помогало мало.
     - Ты, Жень, руки засунь в карманы, аль в рукава. Не так грызть будут. Скоро дошагаем? - обратилась она к Прокопу.
     - Да через полчасика должны быть, - ответил Прокоп, взглянув на часы.
     У Женьки уже ручьём катились слёзы под душным накомарником, когда вдруг неожиданно деревья расступились, и они вышли на небольшую поляну.
     В центре поляны стоял крохотный домик. «Даже не домик, а избушка на курьих ножках, - подумал Женька, - как в сказке о бабе Яге».
     Тут дверь избушки со скрипом отворилась. Женька даже зажмурился от страха, а ну там покажется настоящая баба Яга. Но из двери вышел низенький согбенный старичок с длинной седой бородой.
     - Надо же, - прошептал Женька бабушке, - день, а старик днём и в халате. В чёрном.
     - Это не халат, внучок, это ряса.
     - Бог послал добрых людей,  - проговорил старик неожиданно звонким и высоким голосом.
     - Доброго здравия, отец Серафим, - проговорил Прокоп, стягивая с головы накомарник.
     - Низкий поклон, батюшка, - в пояс поклонилась Васильевна.
     - Здравствуй, дедушка, - обронил Женька и спрятался за бабушку.
     - Благослови вас Господь, - поклонился священник, и осенил всех прямым перстом.
     - Вот, батюшка, - заговорил Прокоп, - мальца привели к вам. Надо бы окрестить парнишку. Уж больно его бабка настаивала. Не мог отказаться, уговорила Васильевна. А малой племянник мой. Сын моего родного брата Степана и её дочери. Прокоп указал на старуху.
     - Это, которого заарестовали? - утвердительно спросил поп.
     - Его, - вздохнул Прокоп.
     Помолчали.
     - Ну что ж, - тяжело перевёл дух священник, - окрестим. Заночуете у нас, аль как?
     - Да нет, батюшка, сегодня и вернуться надо. А ну начальство с города нагрянет. Спросит, куда директор девался? Селянам я сказал, отвечать «по колбу* пошёл начальник». Пока вы племяша готовите, я сгоняю по окрестностям.
     - А не надо никуда ходить. Моя попадья сегодня с утра брала колбу по сограм*. Возьмёте с собой.
     - Матушка, - крикнул поп в сторону дома, - где ты?
     Из дверей вышла попадья в долгом чёрном платье и повязанном подбородком чёрном платке.
     - Ты колбу сегодняшнюю, матушка, не солила ещё? – спросил он её.
     - Нет.
     - Ты вот чего, переложика-ка её в туесок к Прокопу. Пусть заберёт.
     Попадья забрала туес и ушла в дом.
     - Спасибо тебе, отче.
     - Это тебе спасибо, Прокоп. Не ты бы, сидеть мне, а то и куда выше определили. Не опасаешься за себя?
     - Побаиваюсь, конечно. Но ещё страшнее станет, если не буду делать что должно.
     - Доноса не страшишься?
     - Пришлого народа боюсь. А своих селян нет. Все староверы. C Богом в душе. Твёрдость имеют. Не донесут. А чужие не едут сюда. Глушь. Да и я стараюсь со стороны людей не принимать. Так что пока я тут начальствую, вам, отец, нечего боятся… Да, я тут принёс с пудик муки, бутылёк масла растительного. На первое время хватит. А вы списочек готовьте, в чём нуждаетесь. Чем сможем, поможем. Недельки через три-четыре навещу.
     Женька хотя и слушал разговор дядьки с попом, но ничего не понимал. И ничего не запомнил.
     - Ну что, отрок, пошли в избу, - обратился священник к Женьке. – Крёстным вы, Прокоп, будете? А крёстной,
наверное, Васильевна станет. Канон позволяет.
     Вошли в избу. Поп раздвинул тяжёлый холщовый занавес, разделяющий единственную комнату на две части. Первое, что увидел, да и удивился Женька, был огромный деревянный восьмиконечный крест. Крест возвышался от пола до самого потолка. К концам распятия было прикреплено голубое полотно с изображениями креста и обнажённого распятого человека на них. Перед крестом стоял высокий, почти с Женьку, медный подсвечник с толстой свечой. Громадность креста настолько поразила Женьку, что, может быть, именно поэтому и не сохранилось в его памяти остальное убранство избы. Кажется, за высоченным крестом стоял небольшой столик с толстенными раскрытыми книгами. А все стены были увешаны иконами различного размера.
     Позже, значительно позднее, Женька припомнил, что поп срезал с его головы волосы, и сделал ему больно. Наверное, поэтому и запомнил. Больше ничего из таинства крещения не осталось у него в памяти. Да и вообще из того времени. Нет, сохранилось. И тот случай Женька помнил всю жизнь. Было это уже осенью, когда бабушка приехала за ним, чтобы увезти его от дяди в школу. И он, Женька, чуть не утонул у неё на глазах. И как его спасла двоюродная сестра. И как бабушка плакала над ним, лежащим безвольно на бечевнике. И как она причитала, что он, Женька, стало быть, ещё угоден Богу. Мог ОН и не заметить внучка, если  не окрестили.
     Так бы эта история и канула навсегда в вечность, в забвение, если бы Женька спустя годы не вернулся в Сибирь после окончания института навестить родных. Бабушку он застал ещё живой. Хотя ей шёл уже восемьдесят девятый год.
     - Хорошо, что ты вернулся, внучок. Хоть глянуть на тебя перед смертью. Я тут приготовила одёжку, в которой меня положат. Так уж ты острожь их, моих непутёвых родственников, чтобы они не пропили её.
     Она достала узелочек и развязала его.
     - Вот красно платье, ни разу не одёвано. Это тапочки белы. Подушечка, чтоб мягче лежать было, тоже бела, - и бабушка улыбнулась своей доброй улыбкой.
     – А это чо? – бабушка достала небольшую записную книжку. – Никак это твои каракули?
     Женька раскрыл книжицу и с трудом прочитал несколько коротеньких фраз. «Всё лето жил в деревне Багзас у дяди Прокопа». На следующей странице было «Сегодня меня окрестили». И ещё. «Чуть не утонул». И даты. Больше никаких записей в книжке не было.
- Ой, бабушка, спасибо тебе, что сохранила записки. Это же я начинал вести дневник. Я и теперь пишу.
И Женька как-то вдруг ярко и отчетливо припомнил и лето у дяди Прокопа. И крестины. И как тонул.
- Бабушка, а где сейчас дядя Прокоп?
- Сообщили ему о твоём приезде. Завтра должён быть. Не пять ли лет уж, как освободнили его с лагерей. Вскоре после смерти ирода.
- Сталина, что ли, бабушка?
- Я и говорю, ирода.
Прокоп приехал через два дня. После первых объятий, ахов и охов, Женька попросил дядю рассказать ему о священнике, который окрестил его, о лагерях, и почему он туда попал.
- То-то и оно, - начал дядя, - из-за попа я и угодил в лагеря. Ты же не помнишь, малой был, когда в войну вернули народу веру. Церкви открыли. Службу в них разрешили. Ну, я и раззявил варежку – свобода! И весной, за год до окончания войны, и вернул из тайги отца Серафима с женой. А к тому времени, я уже без опаски, как же, попов повыпускали с лагерей, служения по церквям шли, поделился с приятелем по партии о своём батюшке Серафиме. Я ж его с попадьёй около десяти лет в тайге прятал… Давай-ка, племяш, выпьем.
          Выпили. Закусили.
 - Ох, не могу, - дядя отвернулся, достал грязный носовой платок, и начал вытирать глаза.
 - Ну, ну, дядя Прокоп, успокойся. Всё, слава Богу, уже позади.
 - Вот и я думал, что всё в прошлом. Теперь можно и не таиться. И ведь что! За почти десять лет никто из деревни Багзас на меня не донёс. Почти сто человек о попе в тайге знали. А тут близкий приятель по партии, друг, можно сказать, бумажку на меня в органы снёс. Его имя я уж сейчас узнал, недавно.
          Дядя снова помолчал.
- Ну и вызвали меня в КГБ. Обвинили за сокрытие врагов народа и меня врагом. Исключили из партии. И сослали в Казахстан на десять лет. Случилось это сразу после войны. А освободили нас в пятьдесят третьем, вскоре после смерти Сталина.
И дядя подробно рассказал, как после назначения его директором лесхоза и приезда в Багзас, он узнал, что у родственников скрывается от властей беглый священник. И все в посёлке знают об этом. Дядя собрал нескольких мужиков, и предложил им срубить для попа в глухой тайге зимнюю избу. Мужики согласились, и в неделю поставили тёплый сруб в десятке километров от Багзаса. И поклялись хранить тайну.
     Вскоре Женька уехал от родных. Перед отъездом бабушка повесила ему на шею серебряный крестик. – Носи, внучок, теперь можно.
     Через год бабушка умерла. Не виделся Женька больше никогда и с дядей Прокопом. И вдруг, совершенно неожиданно, лет пять назад, он получил от дальних родственников толстенный том записок своего дяди Прокопа. В короткой записке ко мне родные сообщали, что дядя Прокоп в этих записках подробно описал всю свою долгую жизнь. В том числе и о лагерях, и об укрывательстве священника, и, даже, о некоторых тайнах своей личной жизни. Однако, за год до своей смерти, умер дядя в 2003, на девяносто втором году, он уничтожил страницы своих записок о лагерях, о спасённом священнослужителе. Он снова начал бояться. Не за себя. За остающих жить в России своих детей и внуков.

*колба – дикий лук, черемша (на алтайском наречии в Сибири)
*согра – болото в сибирской тайге (на алтайском наречии в Сибири)

                И С Х О Д               

     Удивительное дело! Как нас, людей, тасует судьба, природа или Бог!? Что это? Божественный промысел? Предначертание на небесах? Или случайное трагическое совпадение? Вот история одного отрезка жизни, точнее истории жизней трёх людей в одном временном интервале, переплетённых по воле выше отмеченных возможных предположений? судьбы? случая? всевышнего предназначения? Но, может быть, и иных? Бог весть! Собственно, это почти документальная зарисовка. Однако не ищите совпадений в минувших, в канувших в прошлое, в Лету, эпизодах, поступках, именах героев этой повести. Они прожили именно ту жизнь, которая им была предначертана. Они радовались, огорчались, влюблялись, разочаровывались, совершали те или иные поступки.  И только в конце жизни им открылась простая, ясная, библейская истина: за всё свершённое, греховное, надо платить здоровьем, ранней дряхлостью, нервными стрессами, потерей умения искренне любить, наконец, потерей веры в добро, исходом. И завершали они свою жизнь в безверии, опустошённости, даже и мысленной мстительности, на которую, так и не смогли решиться. Одни из-за родительского христианского воспитания. Другие из-за трусости. Третьи из-за равнодушия. Но Судьба, Природа, или Бог, приговорили их…
     Они выросли в Сибири. В небольшом провинциальном городишке, знаменитом тем, что вблизи и вокруг него велась активная разработка угольных месторождений. В настоящее время этот район известен во всем мире как Кузбасс – Кузнецкий угольный бассейн.
     Евгений родился в набожной семье. Его прадед был священником в небольшом приходе в средней полосе России. Дед Потапенко, со стороны отца, с женой и многочисленными детьми, переселился с Волги в Сибирь во времена Столыпина, в 1911 или 1912 годах. Они осели на пустынных землях вблизи небольшого посёлка Щедринска. Дети занялись привычным крестьянским хозяйством на отпущенных им без меры плодородных землях Сибири. Однако их отец Потапенко, соблазнённый крупными денежными посулами местных лесопромышленников, нанялся сплавлять плоты, лес по бурной реке Топи. И в середине двадцатых годов утонул, когда разбился бревенчатый плот на порожистой реке. Тело не нашли, а его имя затерялось во времени. Да и кто в сословии крестьянства в те времена вел генеалогическую летопись своих родов, наследований. Это был удел дворянства, родовитых семейств. Однако, несколько десятилетий спустя, в России некие сословия, фамилии, семейства вновь стали гордиться своим историческим дворянством, наследным происхождением, «голубой» кровью. Почему-то снова древность происхождения, аристократичность прошлых имён, известных дворянских фамилий стала цениться выше способностей, таланта, даже и гениальности.
     Отец Евгения, Женьки, рождённый незадолго перед переворотом 17-го года уже в Сибири, и выросший при советской власти, стал яростным комсомольцем, в двадцать лет уже был рекомендован к вступлению в партию. В тридцатых годах прошлого, двадцатого столетия он уже возглавлял буровую бригаду по разведке угля под деревней Кедрово. Буровики и жили в деревне, распределённые по крестьянским избам. Там же столовались, там же влюблялись, там же создавали семьи. Отец Женьки влюбился в красивую ладную шуструю дочь крестьянина Чеглова. Быстро сыграли свадьбу. В январе месяце его жена должна была родить. А в декабре, вернувшись с приятелем с работы, он, не найдя никакой еды в доме, и, бегая по избе, бормотал, «что вот де, до советской власти, бывало, залезешь в подпол, отрежешь сала, отломишь краюху хлеба и всегда намнёшься, а теперь что?». На что ему с полатей резонно заметила мать его жены «власть-то ваша, косомольская!». Через десять дней, за три недели до рождения сына, его арестовали. Донёс приятель. Шёл 1934 год. И отец Женьки сгинул. Больше он его не видел. Лет через шесть, овдовевшая мать с Женькой, по приглашению родной сестры, перебрались в город Коврово, бывший Щедринск.
     Владлен родился в Москве. Его родители были идейными коммунистами. Отец служил у Тухачевского. Вместе с ним подавлял Тамбовское восстание крестьян. Потом работал в политотделе, позже возглавлял тройку по осуждению врагов народа. Незадолго до ареста Тухачевского был переведён в ЧК. Каким-то образом счастливо избежал репрессий. Во времена раскулачивания его направили, среди, так называемых «тридцатитысячников», в Сибирь возглавлять вновь образованные колхозы. Молодой и идейный коммунист, он быстро и энергично выявлял богатых крестьян, «кулаков», и ссылал их в бескрайние степи Казахстана, на безлюдный север Красноярского Края, в Магадан. Его преданность и исполнительность были замечены, и незадолго перед войной он уже секретарь горкома партии города Коврово.
     Женька и Владлен впервые встретились и сдружились в богатом и сытом доме родителей Влада, куда раз в неделю приходила убираться, прислуживать мать Женьки. Женька был смышленый, изобретательный и подвижный мальчик, в отличие от грузного, трудно соображающего Владлена. Родители Влада быстро поняли, что дружба их сына с сыном прислуги будет полезна ему, и всячески привечали её. И когда мальчики пошли в первый класс, Женька в шесть лет, а Влад в восемь, его «именитые» родители поспособствовали, чтобы Женьку приняли в «школу для детей начальников». Уже в то время наметилось расслоение советского общества на «богатых» и «бедных». А точнее, на власть имущих, и покорный им народ. Дети, конечно, этого тогда не понимали.
     Учился Женька легко. Не излишняя подвижность, да трата времени на «изобретательство», он бы окончил школу с медалью. Его любимыми предметами были физика и математика. И ещё – литература. Он был непременным участником и победителем всех городских физико-математических олимпиад. И тайком пописывал рассказики. Владику учение давалось тяжело. Если бы не помощь друга, особенно по математике и физике, вряд ли бы он завершил десятый класс. Но он завершил. И даже получил серебряную медаль! Поговаривали, что этому поспособствовали известные в руководящих кругах города, имена родителей…. Однако, мало ли что говорят.
     Владлен, как медалист, был принят без экзаменов на физико-математический факультет в городе Ленинграде, куда потянулся следом за Женькой. Женька блестяще на пятёрки сдал вступительные экзамены по математике, по физике, литературе, но не набрал проходных баллов по химии и языку. Его, откровенно говоря, просто завалили. Ибо поступающих абитуриентов на факультет по «блату» было несколько больше «чем хотелось бы». А у Женьки ни блата, ни безупречной биографии не было. И если не вмешательство отца Владлена, как вы помните, секретаря горкома, Женьку бы не приняли. Отец Владлена специально прилетел в Ленинград и лично сходил к директору института. Женьку зачислили на факультет.
     А с сыном Владом отец перед отлётом в Сибирь провёл короткую жёсткую беседу. «Ты с Женькой дружи. До поры до времени. Не отлепляйся от него ни на шаг. Он тебя на диплом вытянет. А там посмотрим».
     Владлен прочно усвоил совет отца. Он не обладал острым умом, но был ловким и практичным малым ещё со школьной скамьи. И быстро уяснил для себя, что учиться в школе под боком влиятельного отца, совсем не одно и то же, что быть рядовым студентом в чужом городе. Он стал активно участвовать во всех студенческих научных кружках, где блистал его друг Женька. Изобретательный и острый ум Женьки так и выдавал новые, неожиданные идеи, предлагал нестандартные решения сложных проблем. Как всякий талантливый человек Женька щедро делился своими идеями с окружающими его студентами приятелями и вскоре забывал о своих предложениях. Даже и восхищался приятелями, друзьями, когда его же идеи возвращались от них к нему, как ими придуманные. Владлен быстро уловил эту необычную способность друга беспечно разбрасываться обилием идей и не вспоминать о них. И частенько использовал это в своих потребительских целях. Потому и пользовался незаслуженным успехом и среди студенчества, преподавателей, и, особенно, у девушек. А позже и среди сотрудников научной лаборатории, где они с Женькой стали работать после окончания института.
     К концу завершения обучения в институте большинство преподавателей уже догадывалось, что Женька талантливый, а, может быть, станет и гениальным учёным в области проектирования межконтинентальных ракет. Поскольку способным студентам после института предстояло работать в секретных НИИ и лабораториях, то к ним проявлялся весьма бдительный интерес со стороны внимательных государственных служб. Проверялись дотошно не только все пункты их анкет, но и биографии их родственников, как говорится, до третьего колена. На места их рождения и проживания родителей выезжали специальные сотрудники известных организаций и проверяли и перепроверяли биографии не только их, но и их родителей, дедов и, даже, прадедов будущих учёных секретных фирм. Тихие, вежливые люди с цепкими, колючими глазами ещё на третьем курсе завербовали нескольких студентов работать на фискальные организации и сообщать о любых разговорах и размышлениях сокурсников. Несговорчивым грозили исключением из института. Женька категорически отказался сотрудничать с органами. Свой отказ он объяснял верой в Бога, в чём не опасался признаваться в самые суровые времена, в 50-ые годы яростных гонений на церковь. Угрозы не помогли. А когда его попытались исключить из института, за него вступился директор. Он написал докладную в правительство, в которой охарактеризовал Женьку как уже талантливейшего конструктора ракетной техники. Это помогло. В правительстве в эти годы уже понимали, что ракеты это оружие будущего. От Женьки отступились. Пока. Владлен покорно и охотно согласился на предложение органов, а отец и одобрил его поступок. 
     По окончании института Женька и Владлен были направлены на работу в конструкторское бюро ракетостроения. Через два года Женька блестяще защитил диссертацию кандидата наук. А год спустя и Владлен с помощью Женьки написал и тоже получил кандидатскую степень. В этот же год Женька женился. Быстро и неожиданно. Навсегда. Это он знал точно. И когда спустя несколько лет жена вдруг неожиданно спросила его, он что, думает всю жизнь прожить только с ней одной, Женька не понял вопроса. И даже не насторожился тогда. Но именно в эти дни жена задумала расстаться с ним. Она влюбилась. Как она полагала взаимно.
     Сотрудники бюро часто выезжали на полигоны испытаний проектируемых ракет в отдалённые регионы России. Женька, как теоретик, редко, да и неохотно выбирался в такие командировки. Все данные об испытаниях ракет вскоре ложились ему на стол. И он с головой погружался в теоретические расчёты по усовершенствованию конструкций. Владлен с группой сотрудников наоборот был постоянным участником в полигонных запусках ракет. На что были весьма весомые причины. Первая и главная – в таких поездках была заинтересована надзорная организация, перед которой аккуратно отчитывался Владлен. А атмосфера полигонной жизни способствовала более открытым, даже откровенным беседам коллег между собой. Что обильно пополняло его багаж сокровенных сведений о мыслях сотрудников закрытой фирмы.
     Неожиданно и жена Женьки запросилась в командировку на испытательные полигоны.
     - Чего тебе там делать? – интересовался муж. – Твое дело в лаборатории. Стол да ручка.
     - Скучно все время сидеть за столом. Попроси директора, пускай меня отпустят. Тебя послушают.
     Директор совершенно не понимал, зачем жене Женьки ездить на испытание ракет. Однако он очень ценил талант Женьки, свою с ним дружбу, и хотя без удовольствия, но включил его жену в группу командированных по запуску ракет.
     Перед отъездом в командировку жена забегалась по магазинам и притаскивала ворох женского белья.
      - Что-то гардиробчик  у тебя легкомысленным стал в последнее время. Рюшечки, кружавчики, рубашечки прозрачные. Будто едешь не в суровый быт командировок, а на прогулки по подиуму в нижнем белье.
     - Да надоело в рядне ходить, растрепанной бабой. Завтра еще прическу сделаю.
     И сделала. И через день уехала.
     После командировки жена заметно почужела. Стала избегать нежных прикосновений. Поцелуев. Потом стала сетовать, что не высыпается на одной кровати, и убедила Женьку приобрести еще один диван. С этого времени Женька с супругой стали спать раздельно. Жена под различными предлогами отказывалась делить ложе с мужем. Да и Женька стал просто бояться общения, торопливой близости с женой. Он с недоумением ощущал явную отвращенность жены. Так продолжалось несколько лет.
     А вскоре до Женьки дошли слухи о связи его жены с его лучшим другом Владленом. И Женька решил по своей наивности поговорить откровенно с Владленом. Приятель связь признал, но сказал, что она была случайной, краткой, и давно закончилась. А чтобы убедить Женьку, что у него никаких отношений с его супругой нет, добавил, что у него уже давно есть пассия, первая красавица отдела лаборатории Наина. Женька давно знал о любвеобильном характере своего друга, не осуждал его, верил ему, и, в общем-то, успокоился.
     Но одного не знал Женька. Его приятель Владлен, чтобы соблазнить Наину, привел её на служебную квартиру, где встречался со своим нелегальным руководителем для отчёта и получения очередных инструкций. Но не это было самым страшным. Владлен решил, что если он расскажет Наине о своей тайной службе, она уж точно будет его. И рассказал. Под страшным секретом. Наина тут же проболталась своим приятельницам. Вскоре о засвеченном агенте стало известно и в бдительной организации. Он стал опасен для всемогущей фирмы. Агента решено было ликвидировать.
     Женька после разговора с Владленом в этот же вечер всё рассказал жене о беседе с Владленом. Жена призналась, что она давно любит Владлена. Но такого предательства от него не ожидала. Влад обещал вскоре жениться на ней. То, что муж поведал ей правду о разговоре с любовником, жена была абсолютно уверена. Она хорошо знала своего мужа. И тут же припомнила, как Владлен неоднократно упрекал её, что если она обманывает мужа, то может и его. Психика, ещё вчера, как она думала счастливой и любимой женщины, не выдержала безысходных размышлений. На следующий день с ней случился нервный срыв, и ее увезли в психиатрическую клинику. Женька несколько дней пытался пробиться к ней, но врачи его не пускали.
     В конце декабря вечером, затемно, Владлен, как обычно, шел с работы. Он вышел из автобуса, чтобы прогуляться по мосту через Неву. Дошел до середины моста, остановился, поставил рядом портфель, облокотился на перила и засмотрелся вниз на темную холодную воду незамерзшей всё ещё Невы, по которой медленно проплывали редкие грязные льдины. За его спиной с шумом проезжали трамваи, бесшумно скользили редкие машины. Владлен не услышал, а точнее, не обратил внимания, как у него за спиной остановился темный лимузин. Из него вышли два человека, одетые в черное, как-то быстро оказались сзади него, ухватили Владлена за ноги и перебросили через перила. Владлен не успел даже вскрикнуть. Он ударился головой о край льдины, потерял сознание и уже в беспамятстве соскользнул в темную воду равнодушной реки. Люди юркнули в автомобиль, и он сорвался с места. У перил моста остался стоять портфель.
     А утром по лаборатории, где работал Владлен, быстро распространился слух, что он покончил жизнь самоубийством. Слухи никто не опровергал, да и о смерти Владлена как-то никто не сожалел. Однако в вестибюле лаборатории после обеда был повешен стандартный некролог «о трагической и преждевременной смерти талантливого ученого».
     К вечеру этого же дня Женька привычно направился в психиатрическую клинику навестить жену. И был изумлен, когда лечащий врач неожиданно пригласил его в палату, где лежала жена.
     - Ваша жена в коме. Заходите. На две минуты, пока медсестра измерит ей давление.
     Женька взглянул на спокойное лицо жены. Медсестра начала надевать манжету на её руку, чтобы измерить давление. Неожиданно жена будто пришла в сознание, взглянула на Женьку, и горько заплакала.
     - Ложь! Ложь! Все ложь! – вдруг громким шепотом прошептала жена. Немного помолчала и тихо счастливым голосом добавила: - Я знала, что ты, Владиш, придешь. И еще горше заплакала.
     - Ну что вы, что вы? Вам вредно волноваться, - и доктор положил свою руку ей на лоб.
     Женщина глубоко вздохнула и затихла. Медсестра взглянула на циферблат. Стрелка манометра зашкалила за край лимба, и тут же упала до нуля. Женщина умерла. Кровоизлияние в мозг.
      Женька вышел из клиники. Смеркалось. Он прошёл вдоль высокого деревянного забора, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Ноги его не держали. «Посижу немного. Отдохну». Он присел на фундамент здания, уперся спиной откинулся спиной на его стену, и закрыл глаза. «Владиш, Владиш, - шептал он про себя. - Да, так жена называла их общего приятеля, друга Владлена. Даже иногда и во сне».
     Женька поежился от холода и стал засыпать. Неожиданно ему стало тепло. Он вдруг явственно увидел себя и жену совсем юными, только что поженившимися, в компании таких же молодых друзей. Стоял яркий солнечный день. Они идут по весеннему солнечному городу и чему-то заразительно смеются. Счастливые. Женька заулыбался. И никто из них ещё не знает своей будущей судьбы. Кроме Всевышнего.
     Женьку нашли утром. На лице у него застыла навсегда счастливая улыбка. На щеках и подбородке намерзли крупные жемчужины слёз.
     Похоронили Женьку и его жену в одной могиле. Над холмиком позднее установили стандартный памятник из искусственного белого камня. И фамилии. Нужно ли было их соединять в одной могиле? Знает один лишь Бог.



                АРХИВНОЕ  ДОСЬЕ
               
     Коллеги, обнимаю вас! Смиритесь, что я витаю за юбилейным столом. Саша, возьми на себя сей труд - процитировать прямо в лицо шефу (но не по-гречески! - может он греческого не знает), всё, что я накропал на него (и вот это, и все, что ниже). Всё читать сразу утомительно (не успеют напиться!). Читайте по частям (по ситуации за столом и в стране), но между вторым и четвёртым возлияниями, пока приглашённые и «не» ещё будут узнавать юбиляра; оставляйте время на «закусить». Но, кроме «Архивное от Гончарова», остальное можно и не навязывать, или какие-то отдельные выдержки (цитаты, справки). Я вместе с вами в этот день пригублю за шефа «Чинзано» (много). В час «Х»  буду от вашего стола на расстоянии вытянутой руки или одного часового пояса (западнее!) - в Италии. Но за дружеским столом вряд ли материализуюсь. Ваш, теперь уж навечно, коллега Геннадий               
     Справка: ЛЁКА из БАУТИНО (не путать с Лёрой оттуда же; Лёка - мужчина). Баутино - бывшая часть Финляндии, а ныне СССР. Именно здесь впервые упоминается это имя. Позднее - на Среднем проспекте ВО (Васильевском острове). О Лёке в Большой Российской Энциклопедии, XXII век, прижизненное издание, град Васкелово, что меж Санкт-Петербургом и бессмертием, читаем: Лёка, менее известен как Храмов Алексей Никитич (род. около 17 октября в первой трети, кажется, ХХ-го века - (тире) приблизительно в ХХII веке).
     Сначала была тьма. И пришёл Храмов, и отделил тьму, и сказал: да будет палеомагнетизм. И стал палеомагнетизм. И увидел он, что это хорошо. И был вечер, и было утро: один день (а по проекту 1-ый квартал 53-го минувшего столетия).
     И задумал Босс, и сотворил джентльменский набор: и нож колхозный, и пилы по металлу, и пилы по дереву, и зубило, и ломик, похожий на отмычку. И понял Храмов: опять хорошо, и возрадовался. И был вечер, и было утро: день второй.
     И сказал он, да будет кубик. И стало так. И начертал Шеф стрелку сверху, а птичку сзади, и повелел творить подобное неисчислимо. И сотворилось так. И увидел Храмов, что и это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий.
     И было до того и невидно, и туманно, и сомнительно-стратиграфически. А получилось – в полосочку: чёрно-белым. От докембрия и доныне. И увидел Шеф, что: стало хроново, а во время перестройки и в решёточку. И стало так. И был вечер, и было утро: день четвёртый.
     И чтобы было, где и кубики мерить, и отдых  найти, и душу спасти свою, при случае, Храмов заложил ковчег немагнитный, без единого гвоздя железного, для всех живущих, в Ингерманландии, что меж Анной Адамовной и Ирмой, аккурат наискосок от суеты мирской – погоста и костёла бывшего. И стало так, и увидели многие, что зело хорошо это. А вечер был! А утро было!!: а день пятый (а по протоколу Копылова И.И.  - декабрь 60-го).
     И сказал Шеф: сотворим себе по образу Нашему, по подобию Нашему. И взял одного из-под Воронежа, и сделал из него мужчину, первого на палеомагнетизме: Васю для партийных поручений. Потом он взял ребро от Васи и стал делать женщину, но получилась Рая Комиссарова (1-го апреля 59-го, а по сведениям любящих коллег - до Рождества Христова). Вздохнул Шеф, и подумал, а вдруг это весьма хорошо? Да, было так. И стал вечер, а потом было утро: день шестой.
     Так сотворены им были и палеомагнетизм, и набор джентльменский, и кубик, и хронострато, и ковчег немагнитный, и первые члены. И завершил Шеф ко дню седьмому дела  все. И почил в день седьмой ото всех дел, которые он делал, и отбыл в ковчег, отдохнуть от трудов праведных, прихватив для радости и Шолпо, и Назарова, и Карасика, и Хамида, и Валерию Валентиновну, и Гуревича, и Гусеву с метеоритами ли(?). И ещё иных многих, и достойных, и весёлых, и сумеречных, и кротких, и остроумных. И какие ни на есть, и на палеомагнетизме водились. А ещё присовокупили немеренно ёмкостей напитков душевных.
     В миру палеомагнетизма и плодились, и размножались, и появилось множество. И Паши, и Аллы, и сёстры Сидоровы, и Бекетовы. Материазовались позднее и Гуревичи, и Иосифиди, и Ларисы, и Гончаровы, и Писаревские, и Погарские, и Шемякины, и Немовы, и Поповы, и Суркисы, и Ржевские, и Комиссаровы, и Леоновы, и Наташи Кузьмины. А ещё Наташи же, но Карпенко и Мервисы уже, и иные всяческие, и чуть ли не от Биске. Даже были и свои теневые бестелесные призраки - Эвридика-Курочкина. И заселили они ковчег от каждой твари по паре. И водил их Храмов сорок лет и ещё, и по тайге Саха, и по отрогам Копет-дага, и по болотам нордическим, и по хребтам, что меж Понтом Эвксинским и Морем Гирканским, и по увалам Урала, и по пустыням Каракумы, пока не стали они все свободными, а некоторые и умными. Так гласит библейская притча. Истина же куда суровее. Кою (истину) и подтверждает недавно обнаруженный «Дневник «поварихи» (см. настоящее издание).
     Цитата (Писаревский - за что-то Гуревичу и всем в лицо за хмельным столом): Я вот как бросил, ещё в университете, а теперь где? - в Австралии!
     На основании вышеизложенных материалов, опубликовано конфиденциальное, объёмно-научное, беспристрастное, простите, эссе-компиляция (Физика Земли, 2002, 17. Х). В этом эссу изложены основные результаты культуры, исследований быта, происхождения, расселения и, даже, взаимоотношения палеонас с Комиссаровой в эпоху палеобыта в коммунальной квартире №44, т.е., э... в кабинете, в троллейбусе, в Международном Научном Центре Петрово, за хмельным столом и снова за ним же… Было, конечно, трудно. Но некоторые дотеплились же. Комиссарова? Заходит, заходит... иногда.

     Цитата (Комиссарова): Ну вот! Опять у всех больше, чем у меня! Ну, Храмов-то, всяко, достоин. Но ведь, что обидно! И Родионову - завтра семьдесят, да и Гончарову (радостно ржёт) - послезавтра. А я, бедная, несчастная женщина, даже типа того же самого не имею (горько всхлипывает).
     Помимо отмеченных материалов, в манускрипте приводятся данные археологических раскопок на бывшей нашей палеовотчине Петрово, в церкви на ВО, на явках №№ 44, 71, 33 и 438. Иногда изучались кубики, материальные остатки, орудия труда, шлифы, былое и думы коллег. С обострённым любопытством - анализы обильных опустошённых сосудов, оружие (колхозные ножи, пилы, зубила, кайлы), многочисленные могильники, неизрасходованные и не пришедшие в голову сотрудникам мысли, научно-хозяйственный мусор, зола трассеологическими и типологическими методами, и на ощупь, чтобы восстановить истину.
     Цитата (Форш Н.Н.): Ох! Как я опять испугался. Я же подумал снова мне. Ах, Храмову! Господи! Конечно, заслужил!
       С целью восстановления истинной истории палеомагнетизма от рождества Храмова, мы подняли научные отчёты из ранее открытого, а теперь закрытого архива (фонды ВНИГРИ), дневники патриархов палеомагнетизма, докладные и анонимные записки (авторство не установлено, но все знают), разные палеомонографии, непроверенные сплетни, анекдоты и шёпоты.
     Цитата (Иосифиди): Ну? Ну? Ну? Сколько? Кому? Начальнику? Две гаммы бы.
     В истории человечества известно два случая, когда упавшим предметом осенило человека. Первым был Ньютон, контуженный яблоком, но успевший открыть закон тяготения. Вторым - Храмов, оглушённый гравиметром. Который, вернувшись на время в сознание (Храмов, конечно), воскликнул: «эври... т.е. палеомагнетизм!». Дальше - строго задокументированно (из архива).

     Кочевой палеомагнетизм начинался со старого фибрового чемодана. Из чемодана был выброшен выше упомянутый сломанный гравиметр. Взамен него был помещён необходимый джентльменский набор: колхозный нож, пилка по металлу и зубило, прочие отмычки. Впереди по барханам Каракумы бежал, тогда ещё Алексей, будущий  Храмов Алексей Никитич с компасом и геологическим молотком, а за ним трусил Родионов, уже тогда Василий Петрович, придерживая одной рукой чемодан без замков, увязанный ремнём от брюк, а  другой - штаны. Таким образом, один добегался до 58 - ой (не статьи, даты издания первой монографии, что-то там о магнитной  корреляции чего-то), затем - до магистерской мантии, и иже, чуть ли не до РАНа. Второй, в девичестве Родионов, дотрусил в  71-ом до Сизифа в Н.А.З.И.И. (Синявино).
     Цитата (Родионов): я, помнится, и в Туркмению, а Храмов - к камикадзям в Зимбабве. Я - и в Чокуровку, а он - к браминам в Биробиджан или, кажется, в Брахмапутру. Я - и в Саху, а начальник - снова к лордам в Африку. Прямо замотались.
     Когда на теме материализовался Евгений Гуревич, в миру Липыч, Храмову значительно полегчало. Его обязанности -  тяжкую ношу заграничных ссылок, мужественно взял на себя Евгений. У шефа освободилось время для интимных, палеомагнитных дел.
     Цитата (Гуревич): Ой, да ничего я не знаю, ничего я не помню, кроме... Франции. Беру дюймовку. Гвозди, двадцатка хорошо шла. Шифер. Я так вас люблю, Алексей Никитич, дай я тебя поцелую!
     Полуоседлый палеомагнетизм кончается со дня сотворения первой палеомагнитной явки. На пароль  прибывшему из СНГ: «Петрово от Храмова?». Анна Адамовна отвечала: «Через малое время». Археологические раскопки подтвердили, что первая явка состояла из одного немагнитного домика на медных гвоздях, имела полтора туалета и георгиевского кавалера Гусарова в сторожке. Среди старожилов-дачников ходят легенды, что Петрово поутру славилось изобилием строительных материалов и медными кочергами.
     Справка: Современные дачи у Белонина, Леонова, частично у Гончарова, а также у Гуревича и даже, виноват, у Родионова тоже построены на медные гвозди и из немагнитных материалов. Когда к вечеру зашла в Петрово Наташа Кузьмина, цветных металлов и кочерёг на теме не осталось. Брус тоже кончился. Осталось две плашки на три восьмых дюйма в сарае под тремя замками (ключи - у Леонова, вторые - у Титаренко, третьи - у Храмова, но его ключи к замкам не подходят).
     По просьбе юбиляра один официальный юбилей ему заменён на три неофициальных общего режима. Один из них - неторжественный, но тёплый состоялся на явке №71. Помимо примелькавшихся за пятьдесят лет прошлого столетия лиц, присутствовали послы от Англии и Саха, от Забайкалья и Испании, поверенные от Чокуровки и Китая, из Франции и Объединённой Империи Петрово. Верительные грамоты юбиляру вручали независимые государства Ямал и Храмово (в прошлом Баутино), Королевство Нарьян-Вындер (до того - Ненецкий Национальный округ) и Васкелово-Белонино, от Бен-Америки и ВНИИсалово. От Университета вручал Ржевский. Скамейки. Валерия Валентиновна прослезилась. Директор исторгал белонинские слёзы, обещал быть, пошёл, но никого не застал, вспомнил, что «забыл, что издал указ о всеобщем и полном сокращении».
     Цитата (Попов): А я и говорю шефу: кубики лучше всего рубить в лапу, из изразцовых кирпичей, которые по 713 руб. за штуку (в старом масштабе цен).
     Каждому присутствующему был подарен хорошо реставрированный палеомагнитный разрез: кому мезозойский, кому докембрийский, девонский или нынешний. Но в каждом разрезе было по одинаковому научно-доказанному количеству чёрно-белых зон и зон в клеточку или решёточку (по вкусу). Так что все разрезы абсолютно коррелируемы не только между собой, но и по зонам, но и «в клеточку». Все остались очарованными и разошлись по своим зонам.
     Астрологический прогноз: Нефтяной институт преобразуется во Всесоюзный Палеомагнитный центр им. Салово под воительством Комиссаровой РАН (должно быть РАЯ-САН? - опечатка?), по совместительству - пенсионер. Завхозом, вместо Леонова-Титаренко Виктора Григорьевича, будет Белонин-Шиманский Михаил Константинович.
     Присутствующие тепло вспоминали безвременно трагически эмигрировавших. Обычно несдержанная Комиссарова была ещё более, и из-за всех сил тужилась зарыдать, но гулко заржала, когда тепло помянула по адресу (не к ночи будет сказано) Гончарова. Тут же все всплакнули на груди друг у друга. Долго и искренне почему-то кому-то аплодировали. Пытались вспомнить - кому?  Не смогли. По этому случаю ещё добавили.
     Цитата (Леонов): На Тянь-Шань и в другие места я всегда ездил вдвоём с молодыми. Нет, она в институте не работала.
     Гости с интересом осмотрели постоянную выставку. Вот личный план производственного задания Родионова В.П. на неделю. Что неожиданно приятно - план выполнен, правда, через два года, когда плановые задания уже отменили. Но взамен ввели обязательную физзарядку, не отходя от рабочего места. Которые отходили - не делали. Вместо отсутствующих делал Форш Николай Николаевич. Но он с тех пор работать перестал. А вот большой стенд: «Опоздавшие члены мешают нам работать!». Поэтому стендовики на работу не приходили. Только в день получки. А когда получку отменили, не приходили вовсе. Зато, когда началось сокращение, увольняли лиц примелькавшихся, опаздывающих попросту забыли. Они до сих пор работают, то есть... э... получают зарплату, когда она бывает.
     Цитата (Суркис): Как только Алексей Никитич эмигрирует, я ему тоже подарю иконку Георгия Победоносца (когда уезжал в Австралию Гончаров, Юра вручил ему такую иконку; она вот же 20 лет висит в изголовье автора).
     Присутствующие на приёме фиксисты дружно отрекались от своих взглядов и торжественно сжигали свои заблуждения и заблуждавшихся. Опять случились бурные аплодисменты, а некоторые перешли в овации. Все вставали, некоторые вскоре сели. Но позже были реабилитированы в связи с вековыми российскими традициями и регулярными амнистиями. Правда, большинство посмертно.
     По завершении юбилейного застолья, по предложению Комиссаровой, решили добавить у тети Фроси (питейная явка). Шемякин долго оказывался. Потом ещё дольше не соглашался уйти от тёти Фроси. Ушёл, когда пообещали, по пути к семье, зайти к Полковнику (тоже винный погребок). Гуревича, как обычно, пришлось нести. Он традиционно ржал и раздражал Попова. Попов предложил положить его на сфинкса, но аккуратно. Положили. На обратном пути не обнаружили. Послы и поверенные от Чокуровки и Зимбабве с завистью махали вслед. Но вослед не шли - падали.
     Цитата (Шемякин): Как только соберу пятый миллион (в долларах), полечу, как и Храмов, в Австралию, но не к Бартону, а к Гончарову. Он обещал, что я сэкономлю на гостинице.
     Юбиляр пришёл в себя в 6.10 поутру в метро. Все ехали на работу. Поехал и он, с недоумением рассматривая авиабилет до Норвегии на его имя и на этот же час. Когда он по дороге позвонил на работу, ему ответили, что он (Храмов) уже 10 минут, как вылетел в Ослу.
     Справка: Да! Гуревича-то не нашли. Только через три месяца во Франции. К этому времени Дягелевские па-де-па и Липыча указом Белонина были упразднены. Но Дягилев умер, а Гуревич об этом не знал и продолжал получать валюту. Попов гулко изъяснялся. Иосифиди, как знатная ткачиха, работал на трёх компьютерах одновременно. На четвёртом, шестом и девятом мешали Родионов, Комиссарова и нежданно материализовавшая на теме, к испугу сотрудников, Курочкина.
     Цитата (Храмов - сотрудникам): Кто-нибудь отпечатает полстранички текста? (Кабинет мгновенно опустел: все побежали покурить, даже некурящая Раиса Комиссарова).
     Юбилеи и жизнь продолжаются, поскольку, к счастью, хороших людей всё ещё присутствует в приятном большинстве. И хочется верить, что большинство будет размножаться только между собой или почкованием. Хорошие люди - это золотой запас, из которого куётся вечность!
     Алексей Никитич, я, к сожалению, не Гуревич, но я Вас (далее серьёзно) тоже обнимаю и желаю:

                Не только коллег и соискателей,
                Но гурт, другой друзей, приятелей,
                Не только «бюста» и научных званий,
                Но и застольных «дуракаваляний»,
                И из «футляра», инда, выпаданий.
               
                Склерозы там, подагры, и мигрени,
                Все посылайте их -  куда до Фени.
                И оптимизма вам - Илларионова,
                Здоровья, как у Васи Родионова.
                Но рекомендую редкого - предкова.

     Алексей Никитич, как только, при любых властях, вспомнят Вас, припомнят и нас, в одной связке, в одной энциклопедии жизни. Спасибо Вам, что Вы были, есть и останетесь. Поскольку свои столетние и последующие юбилеи Вы будете праздновать без меня, я авансом преподношу Вам всё, выше процитированное. С поправкой на цензуру в XXII веке.
     Ваш, так уж, простите, сложилось по Зодиаку, непутёвый коллега, биограф, соучастник и свидетель, чуть ли не каждой Вашей добродетели.
Горшков, в девичестве - Гончаров,  XVII. X. MMII.                (Австралия, Канберра).

                Д Н Е В Н И К   «П О В А Р И Х И»               

    Посвящается  Чочиа  Николаю  Григорьевичу,
    коллегам Салехардской партии №5  ВНИГРИ
                Человек, лишённый чувства
                юмора - опасный человек!

     Роясь тут недавно в архивах, в поисках материалов ХХ-го века по освоению нефтегазоносности Западной Сибири - огромного региона бывшей советской империи, я разыскал несколько любопытных материалов, которые, надеюсь, будут интересны даже равнодушному нынешнему интернетному читателю. Особое моё внимание привлёк найденный дневник непосредственного участника давно минувших событий. Я  постарался, как можно бережнее отнестись к рукописи своего древнего коллеги (тоже геолога!) и, при подготовке к печати, почти ничего не изменил в летописи-дневнике. Лишь чуть причесал текст, обильно нашпигованный сленгом, да убрал из повествования ненормативную лексику.
     И последнее. Судя по обнаруженному манускрипту, первым, кто вторгся в эту богатейшую провинцию, равную, по определению их предводителя Чача, территориям почти пяти Франциям или десяти Голландиям, было некое талантливое племя или искусная народность чачанидов. (Предводитель ошибался: Западная Сибирь более чем на порядок крупнее Франции, на два - Голландии и почти равна по площади Австралии!).
     И, наконец, самое последнее. В скобках по тексту петитом приводятся необходимые пояснения; иногда даются сноски. Теперь всё. Впрочем, нет! Буквально накануне выхода из печати упомянутого дневника, я неожиданно получил от праправнучки родственника издаваемой летописи (автора?), несколько пожелтевших страниц. Это оказалось письмо, эмигрировавшего в Австралию владельца(?) дневника, и речь, произнесённая, вероятно,  им же на одном из юбилеев. И ещё листки из отчёта со скучным названием «О КОМПЛЕКСНЫХ ЭТНИЧЕСКИХ И АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ В ЗАПАДНОЙ СИБИРИ».
     Переписка и речь датируются концом XX века, отчёт - 2402 годом. К сожалению, самого отчёта среди полу истлевших страниц не оказалось, а выдержки из переписки, речь на юбилее и предисловие к отчёту, для лучшего понимания дневника и времени, в котором жили наши предки, мы предваряем тексту манускрипта  (XXV век, 33 чачанарий*. ГГ).
* Вероятно название года или месяца в новом летоисчислении

                Письма (автора? дневника)

     Многоуважаемые бывшие  коллеги,  снова лезу к вам с объятиями!  Знаю, что Семён в Перте, знаю, что гвозди у Юткевича не расходятся,  знаю, что мое пространное послание вами получено, знаю, что отвечать вы на него не собираетесь, но ещё знаю, что одного вы пока не знаете. Я вам высылаю ещё более пространный опус. ( Окончание ХХ века на Руси ознаменовался второй или третьей волной демократической оттепели в тоталитарном государстве. Прозрачнее стали границы. Но резко сократилось финансирование научных исследований. Начался массовый исход российских учёных на заработки за кордон. Не эмигрироавшие коллеги занялись по совместительству мелким бизнесом: торговали гвоздями, клали камины, строили дачи и т.п.).
     Может быть последняя просьба:  во-первых, разоритесь на приём, во-вторых, сделайте мне симпатично и, в-третьих (наглею!), подтвердите получение. Объясняю. Григорию Николаевичу Чача 2-го декабря сего столетия случится 80, сами понимаете, лет. Кроме Вольфрамова, он  тоже прошёлся по моей судьбе, я им обоим обязан и - люблю. Поскольку некрологи на нас мы, как правило, уже не слышим (не доказано!), я накрапал на него при жизни, нет, не некролог конечно, а нечто соответствующее юбилею (с моей необъективной точки зрения).
     Дальше (внимание!). Если хотите – ознакомьтесь. Но, главное,  особенно патриархи и  кто ещё помнит Чача на предмет добавить (разбавить) всем, что у вас накопилось (за душой) и запомнилось (сердцем) доброго,  смешного и не очень об объекте. О находках сообщите Гурману Гению Альфредовичу или Яковлевичу Альберту. Им же, умоляю, передайте всё, что я сейчас наговорю и, дополнительно умоляю,  отпечатайте красиво (вам воздастся):  1. Отчёт, 2. Послание с пятого континента. Просьбы сопровождаю скорбным напоминанием: скоро, даже скорее, чем вы ожидаете,  вам всем будет по 80,  а некоторым и больше.

     Альберт, Гений, высылаю вам пару «творений». На ваше усмотрение. По ситуации за столом и в стране. «Отчёт» уж очень словоблудный. Вы же знаете, я наедине с коллективом, да ещё без жены, всегда был болтлив, распущен, распоясан, непотребно откровенен. И свои «достоинства» знаю. Сделайте обрезание. Но, возможно, для  задуманного  альбома-книжки это как раз, если вы уже получили моё письмо с предложением сделать Папе в качестве подарка-приложения КНИГУ-ЛЕТОПИСЬ,  куда можно сгрузить всё. Знаю по своему архиву, что с возрастом с всё возрастающим обострённым любопытством, интересом и грустью читаю и перечитываю не только опусы на меня, но и на других, мне близких и даже не очень.   
     Так что благословляю - если  будете претворять идею альбома-книжки,  вставляйте всё - полвека, это уже история,  даже археология. Если цитировать весь «отчёт» за праздничным столом, это может показаться длинным и скучным, да и не успеют напиться! Знаю по опыту празднования юбилеев и личному. Урежьте до реферата заранее. Читайте кусками - пока закусывают. С «отчётом» делайте что хотите. Вот текст «послания»  хотел  бы, чтобы  зачитали весь, но, хорошо бы, между вторым и третьим тостами. Ранее - может показаться выспренним, позже - слезливым.
     PS. Просьба: сообщите тут же, как только станет ясно, когда, где и точное (повторяю: точное!) время сходки нас  поседевших  - буду звонить. Канберра, 1998, ноябрь, Алёшин (Вероятно Алёшин фамилия и соавтора отчёта, и автора дневника. Кроме того, это имя часто упоминается в документальных и художественных зарисовках времени чачанид. Скорее всего, он был современником этой эпохи).

                Введение (к отчёту)
 
     В настоящем отчёте изложены основные результаты этнографических (этнологических) исследований быта, культуры, происхождения, расселения и взаимоотношений народов в эпоху чачанид, датируемых неточными изотопными методами, но зато куда более надежными  фольклорными источниками (анекдотами). В работе использованы архивные материалы из ранее открытого, а ныне закрытого архива НИИ,  научный отчет хозяйственника экспедиции И.Т. Царёва «Геологическое строение Западной Сибири» на хозпартактиве в г. Салехарде и сообщение академика Г.Н.Чача «О финансово-техническом обеспечении партии номер пять». (После «перестройки» научные архивы стали выгодным товаром хищнической распродажи за рубеж за бесценок для директоров и его приближённых. В однопартийном государстве экспедиции, и вообще «хлебные» посты занимали члены КПСС. Учёные с мировыми именами, но беспартийные - низкооплачиваемые должности). А также - «Финансовые сметы» И.П. Дудакиной, «Анекдоты» Т. Наобумова, 56-60-ых годов в переложении писателя В. Ветровского, «Поэмы, оды, сценарии, тосты, сарказмы» С. Луйкина, и многое другое.
     Помимо этнографических материалов в отчёт вошли данные археологических раскопок, проведённые на территории почти пяти Франций или десяти Голландий. Изучались материальные остатки, орудия труда, сосуды, оружие, могильники, хозяйственный мусор, зола трассеологическими и типологическими методами, чтобы восстановить истину. Косвенным подтверждением момента истины, может оказаться случайно найденный в ХХV-ом столетии некий манускрипт-летопись современника династии чачанид.  Что-то типа «Слово о полку Игореве».  Скорее всего, это не только не талантливая, но и позднейшая подделка. Хотя встречаемые в ней имена имели своих прототипов (что пока необъяснимо) в упомянутую эпоху чачанид.
     Этот, так называемый литературный источник, особой ценности не представляет, так как изложенные в нём события явно вымышлены,  а рядом исследователей (Морган и Эрвье*,  Энгельс и Салманов*, ХIХ-ХХ вв, Шлиман и Ровнин*, кажется ХХ век) названы фантастическими! Однако, вкупе с редкими археологическими находками, расшифровками клинописной азбуки, часто встречающейся аббревиатуры и наскальных  рисунков-умочек, начинает высвечиваться истинная роль и место  в  истории  Руси  эпохи  чачанид.
     Цель отчета - восстановить историческую справедливость умышленного забвения и замалчивания деяний чачанидов. Как отметил, живший в начале эпохи чачанид, Ильфпетров: «о первых чачанидах сразу забыли, как о пешеходах, и их стали давить». Расцвет народности чачанид приходится на эпоху сразу после Альпид, но до времени перестройки и смутного времени Ельщинид-Пятянид. Возможные ошибки в датировке событий объясняются неточностями углеродного метода (С14) и анекдотов (Совершенно определённому отрезку рассматриваемого времени соответствовал тематический цикл анекдотов: об евреях, о чукчах, о «новых русских» и даже о Чапаеве).
     Нижецитируемая подозрительная летопись сохранена почти полностью, вплоть до неряшливого стиля автора и претенциозного  эпиграфа. Из неё исключены лишь фривольные обильные вкрапления. Они, вероятно, были присущи языку навсегда ушедшему грубому времени и автору сомнительных записок. Впрочем, что же требовать  с человека, который, по непроверенным слухам, в конце ХХ века, на закате эпохи чачанид, ни то переквалифицировался в палеомагнитолога, ни то укатил в эмиграцию или даже и то и другое вместе. Фантастичность повествования, по ходу изложения дневника, прерывается более надёжными современными данными и материальными археологическими находками (XXV век).
* Учёные нефтяники ХХ века

                Послание с пятого континента

     Истина на Руси, так уж исторически печально сложилось на нашей любимой и проклинаемой родине,  восстанавливается всегда.  Но со сдвигом.  На век-другой.  Как правило, и чаще всего - после нас. Но даже и в сей момент, любому Эрбье*, Робнину* и даже Шульманову*, если они всё ещё ухитрились остаться честными людьми в наше неуютное время, ну совершенно очевидно, как ни выкручивайся,   Великий Нефтяной Бум на Восточной Руси (в Западной Сибири) начинался в эпоху чачанид на базе ГУЛАГа или 503-ей стройки. В середине ХХ века она пала под ордой тогда ещё молодых, но уже талантливых покорителей Востока Руси, возглавляемых Папой и была преобразована в  Партию номер пять со столицей г. Обдорск (осн. в XVI в). В начале ХХ века Обдорск был переименован в г. Салехард и совсем недавно снова г. Обдорск.
     О Папе в Большой Российской Энциклопедии,  прижизненное издание, г. Обдорск, читаем: Папа, менее известен как Чача Григорий Николаевич (род. около 2 декабря в начале ХХ-го века - умер приблизительно в ХХII веке). Впервые эта фамилия упоминается в грузинских хрониках II в. до н.э. Позднее - в песенных шаири Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Затем неожиданно всплывает в архивах сейма Финляндии, цитируется в рунах карело-финского эпоса «Калевала». По  непроверенным  данным, вместе с этим именем,  мелькают в эмигрантских кругах не то Ленин,  не то Троцкий. Но, кажется, это имя стоит и в списках преподавательской миссии в Англию в смутные времена НЭПа.
     Позднее  это  же имя обнаруживается в составах трёх или пяти Учёных Советов Петрограда, затем Ленинграда и снова Санкт-Петербурга, а также в многочисленных редакциях по выпуску в свет карт, со снятым покровом четвертичных отложений. Числится и в первом ряду любимых преподавателей у студентов нескольких поколений Горного института, висит на двери Партбюро НИИ, хранится в фотоальбомах учеников и последователей. Обладатель имени является непременным свидетелем, но чаще  соучастником юбилеев,  свадеб и по случаю. Турист, рыбак, горнолыжник, муж, отец,  дед и этот... как его… свёкор и геолог.
     Папой его назвали ещё в ХХ веке те, тогда ещё почти мальчишки и девчонки,  объединённые  Им  и общей Идеей Большой Нефти. Почему они назвали его Папой, хотя были с ним почти одного поколения? Наверное, потому, что Григорий Николаевич Чача обладал редким, даже исключительным даром - сочетанием детскости и таланта: «Женя, вы в меня дробью попали!», и жизнерадостно демонстрировал выбитые стёкла очков. Или изумлённо восклицал:  «третью ногу обуваю и всё не свою»! Задолго до знаменитой нефтяной лихорадки, именно он пророчески заявил на Международном Конгрессе, что «богатство России будет прирастать нефтью Западной Сибири»!  Наверное, потому, что имеет прямо-таки охотничий талант до поисков структур, валов и куполов:  «куда ни плюнь,  то вал, то купол», сказал, оформленный поварихой на должность геоморфолога поэт, после  общения с ним.  Наверное, потому,  что сохраняет неиссякаемый оптимизм. Это его знаменитое: «вижу огромные куски голубого неба» в осенне-дождливой заполярной тундре,  выбито,  как призыв, как девиз на известном памятнике ему же в г. Обдорске.  Наверное, потому, что он урождён с редким нюхом на незаурядных людей: его эпитет «он из тех, кто выдумывает порох», высшая аттестация и награда. Наверное, потому, что он является коллекционером талантливых человеческих душ: именно о «коллекции партии номер пять» - кстати, явлении уникальном,  раритетном и необъяснимом сказал тот же поэт - «УЖЕ  НЕВАЖНО.  ВСЁ!  МЫ - ЕСТЬ!». Наверное, потому, что ведомая им ОРДА так наследила в Западной Сибири, что её нефтяные следы не могут стереть до сих пор,  как ни стараются. Наверное, потому, что именно он убедил нас: «жизнь хороша ещё и потому, что можно путешествовать!»  и одним из первых отправился, но не в Магадан по этапу, а по собственной  воле и за кордон. И просветил, скорее, изумил нас по возвращении: Япония имеет в активе не только камикадзе и потопленный «Варяг», но и высочайший уровень жизни, а в Индии не только Будда и священные коровы, но и древнейшая культура. Наверное потому, что пытливость и изобретательность не оставляли его и на отдыхе:  его знаменито изготовленное горнолыжное блюдо из свежевыпавшего снега и варенья - «турнюр»,  вкушает уже какое поколение лыжников! Нобели на своем изобретении сделал состояние,  Папа отдал его людям бескорыстно. Наверное, потому, что умеет и может открывать нам самих себя. Наверное, ещё и потому...
     Да что там! Именно поэтому, мы и зовём его ПАПА,  хотя давно уже поседели и стали одним Поколением. И я уверен,  не только за этим  столом не останется ни одного сидящего,  кто бы благодарно не поднял за него тоста. Но и гранёного стакана спирта в Салехарде. Но и серебряного рога хванчкары на Кавказе. Но и алюминиевой кружки «Северного сияния*» в экспедиционных палатках. Но и искрящего штофа в сейме Финляндии. Но и жестяной банки  с брагой  в  балках  на просторах необъятной России. Но и хрустальной рюмки коньяка в иных землях и континентах.
     И мы, по воле судьбы,  разбросанные по жизни и по  континентам,  жалеем  сегодня только об одном, что не можем вместе с Вами поднять и сдвинуть бокалы. Но будьте уверены, если Вы упредите нас, что это действо произойдет в 18 часов 43 минуты московского времени 2-го декабря от Рождества Чача,  то мы не опоздаем. На всякий случай, у нас с Вами, Григорий Николаевич, впереди ещё много  неизрасходованных юбилеев.  Например, 2018 год очень симпатичная дата для личного поздравления. Спасибо Вам ГРИГОРИЙ НИКОЛАЕВИЧ,  ПАПА,  что  Вы есть, и мы благодарим судьбу,  что нам повезло жить с Вами в одну эпоху - эпоху чачанид. Где вспомнят Вас, тут же упомянут и нас - в  Одной  Связке,   в Одной  Энциклопедии  Жизни (1998, декабрь, второе).

                Дневник

     Ленинград, 1956 год, май.  Ура!  Окончил Университет.  Увы! Получил распределение в школу глухонемых учителем. По назначению не пошёл. Валяюсь на койке в общежитии. Хорошо сплю, скудно ем, превосходно мечтаю. Слушаю объявления по радио.
     Июнь. По  радио  услышал интервью какого-то Чача об экспедиции в Западную Сибирь Салехардской партии №5. Но собираются ехать не то в пять Франций, или даже сразу в десять Голландий? Не понял. Приглашают геоморфологов, но зачем-то со способностями выдумывать порох.  Завтра пойду ( В середине ХХ  века, около 1956 года, где-то сразу после  борьбы с космополитами, «дела врачей» и смерти Сталина, но до первого юбилея Салехардской партии, человечеству срочно потребовались геоморфологи. Тот же час производство геоморфологов было поставлено на поток, как во времена революции комиссаров, как после Хиросимы - физиков, или, как в любую очередную союзную кампанию - кого хотите. Геоморфологов спешно лепили из любого подручного перепроизведённого материала. Из физиков, из геологов, географов, учителей,  писателей, музыкантов, поэтов, балерин, теноров, хозяйственников и даже из поварих. И уже на первый юбилей партии №5 на единицу площади Западной Сибири приходилось по 1,8 (заполярный коэффициент) геоморфолога и по 3,62 (цена пол-литра водки) анекдота. Составы геологических партий были обильно разбавлены представителями номерных строек или, понятнее говоря, бывшими недавно амнистированными обитателями ГУЛагов).
     На другой день. Приезжаю по адресу ул. Жирова в  ремонтно-механические  мастерские, где в двух комнатушках вызревало одно из мощнейших подразделений НИИ. Вхожу в коридорный муравейник непрерывно струящихся озабоченных людей. Кто-то тащил мебель, другие на полусогнутых сгибались под тяжестью мешков, иные волокли вороха какой-то одежды или плохо смазанного, а то и ржавого железа. Большинство вообще ничего не делало. Созерцало. Курило. Рассказывало анекдоты.   
     Окрест витал незатихающий гул невнятных реплик, коротких приказов,  возмущённых ответов. Иногда слышился будто плач, остроты, хохот, призывы на обид, невнятные междометия. Группами по два-три, а то и по десятку молодых и не очень мужчин и женщин перекуривали по закуткам полутёмного здания. Ждали окончания рабочего дня. Они совершенно не реагировали на всеобщий царящий вокруг них безумный бедлам и чуть ли не панику. Я  тщетно пытаюсь обратить на себя хоть какое-нибудь внимание. Все смотрят сквозь меня. Наконец с трудом отлавливаю в сумеречном тупичке одного маленького, с обожженной йодом лысинкой и с хитрющими глазками, но в усах в щеточку.
     - Где я могу увидеть Чача?
     - Один момент, - откликнулся он, не глядя на меня. - Я  сейчас. И попытался сбежать.
     Я, как будто играя с ним в «кто кого поймает», расставил широко руки и не дал ему ускользнуть.
     - Чего тебе?
     -  Где Чача?
     - А, чёрт! Киса! Где Папа? -  закричал  он,  обращаясь  к  коренастому  эфиопу,  вылитому Бондарчуку в роли Отелло, моющего посуду .
     И тут же растворился в полумраке (как я немного позже понял, «Папой» здесь все за глаза называли своего шефа Чача).
     Похожий на эфиопа юноша, невысокого роста, со спутанными чёрными, жесткими, проволочными волосами, повернулся ко мне  темным округлым лицом и открыл, было, рот.
     Но в это время с криком «К чёртовой бабушке!  Сегодня же увольняюсь!», вылетает из кабинета напротив тощенький молодой человек и тоже в жидких усишках. С него текло, будто  он только что спасся от утопления.  В руках он держал искусно изготовленную коптильню. (После снятия первого культурного слоя с территории Западной Сибири,  была выявлена идеальная квадратно-гнездовая сетка со стороной квадрата в два километра. Судя по кострищам, вероятно жертвенным, в рассматриваемую эпоху уже был известен огонь. Рядом с кострищами часто находили изготовленные из железа непонятные устройства с иероглифами ААВ.  Возможно, это и были коптильни.  Значит,  железо тоже было известно чачанидам.  В рукописи также часто упоминается некто с такой аббревиатурой - Антонов Андрей Викторович).
     - Это ты, Зяма, ведро с водой подвесил? Я  Папе пожалуюсь! Ты кто? - обратился он ко мне,  вытряхивая воду из карманов и ушей и отряхиваясь,  как собака.
     Я  объяснился.
      Подмоченный  пригласил меня в комнату и предложил сесть и подождать.
      - Какой внимательный, - подумал  я.
     При слове «сесть», находившиеся в комнате сотрудники привстали, и с вожделением, и любопытством стали наблюдать,  как я сажусь.  Я  сел и тут же взвился.  Меня остро укололо и весьма чувствительно ударило током. Кабинет заржал. Я  выбирал кнопки.
     - Это вас током ударило, - доброжелательно пояснил мне молодой человек с большими залысинами,  смазанными йодом. Лицо его было бледно и серьёзно, а губы вытянуты, как будто бы он изготовился меня расцеловать. Он пытался изобразить на гитаре мелодию из Аскольдовой могилы. Домучив пассаж, он мстительно добавил: - А кнопки Козёл подсыпает (Плохо сохранившийся экземпляр титары, вероятно прообраз современной гитары, найден при раскопках в Западной Сибири и имел одну струну, должно быть для исполнения примитивных мелодий того времени).
     -  Где я могу найти Чача? - вновь вопросил я.
     - Папа занят, - раздевая   меня  глазами,  наконец,  отреагировала,  появившаяся  в коридоре, высокая плоская девица с приятно-картавым голосом и мешком цемента на плече. - Его балерины охмуряют.
     Под взглядом её острых и насмешливых глаз я смутился.
     - Гуреева, не смущай мальчика! Я  сама им займусь, пусть Валкий ревнует.  - А  Па-па ба-ле-ри-нок о-фор-мля-ет, - нараспев протянула она. - Просил без стука не входить!
     -Фима! - раздался из-за шкафа приятный баритон с неуловимым акцентом, - проинструктируйте балерин. Покажите им керн, объясните устройство лопаты, продемонстрируйте, как влезать в спальный мешок. Каротажек им копировать не давать! Им к 12 ночи надо быть дома. Андрей Викторович, выдайте им резиновые сапоги и энцефалитки.
     - А у меня только 56-ой и выше! (Действительно, во втором культурном слое были обнаружены полуистлевшие униформы громаднейшего размера военизированного цвета хаки, а также нечеловеческого размера подошвы и метровой окружности голенища какой-то обуви. Вероятно, это упоминаемые в летописи сапоги из необычного материала,  напоминающего резину.  Путём расчётов,  исходя из размеров одежды и обуви,  удалось установить рост экземпляров династии чачанид). 
     - Сильвия, Алевтина, ушейте балеринам куртки. И направьте их к Авдееву на железную дорогу таскать дрезину (Несомненные следы железной дороги в эпоху чачанид широко встречаются  под  культурным  слоем  десяти Голландий: насыпи, разрушенные мосты, коммуникации, даже рельсы. Вдоль насыпей стояли бесчисленные ряды полуразрушенных бараков с многоярусными нарами, обнесённые колючей проволокой. Но не обнаружено ни одного паровоза. По-видимому, паровоз ещё не был изобретен, так как, судя по фрескам и летописям,  колесо не было известно чачанидам. Распространенным видом транспорта в то время были олени, байдарки, волок, но основным - пешеходный, по солнцу, звездам и по закопушкам).
     - Григорий Николаевич, мне некогда, я ещё машину с цементом не разгрузила. Пусть балерины в пачках сами поработают... хе... хе.
     - В  общем,  разберитесь, - пророкотал  баритон. - И  пригласите ко  мне поэта, музыкантов, писателя, тенора и поварих (Кроме найденных при раскопках, упомянутых выше предметов,  были обнаружены чудом сохранившиеся в закопушке чеганских глин несколько полуистлевших листиков с непонятными знаками. Недавно их частично удалось расшифровать. В одном случае это оказались обрывки стихов:
                геолог любит повариху,
                а повариха любит рабочего*...

что подтверждает, уже в эпоху чачанид начался переход от бесправной гаремной системы содержания женщин к моногамной любви. Вывод этот оспаривается.             
     Второй отрывок, похоже, сатирический:

                уже неважно:
                всё - мы есть...
                куда ни плюнь,
                то вал,  то  купол...

      Ещё один текст, но в прозе, интересен попытками развлечься фривольным юмором, чтобы скрасить, вероятно, бесправную жизнь, и чтобы хоть как-то защититься от суровой действительности: «приходит муж домой». Из следующей расшифровки: «раз пошли на дело, я и Рабинович... я лежу в больнице,  а Зяма Рабинович с Сарою гуляет без меня»,  удалось установить подлинную фамилию,  упоминаемого в летописи некого Зямы, который зачем-то подвешивал ведро с водой. Его фамилия, несомненно, была Рабинович, другого  Зямы  мы  не  встречали. Скорее всего, именно его послал с кем-то Папа так, что один оказался в больнице... Сара, это, конечно же, Фима).
     - Чаю не хотите? - обратился ко мне симпатичный юноша, выглядывая из-за огромного закопченного чайника (В наскальных рисунках казанцевских песчаников отображена весьма динамичная сцена:  некто с огромным закопченным чайником бежит по тундре за неким Пяком неславянского облика и,  как явствует из расшифрованной подписи, кричит: - Пяк буду! Догоню - уволю!  ...  Должно быть, распну?).
     - Гера, траки  ни к чёрту! - обрушился на меня откуда-то сверху голос.
     Я  вздрогнул и поднял глаза. 
     В дверях стоял могучий парень  с  гусеницей  от вездехода  в  одной руке и с задним мостом от автомобиля ЗИС - в другой.  Его огромная лысина тоже почему-то была густо залита йодом. На мой немой вопрос ответил,  вдруг материализовавшийся из воздуха крепыш, похожий на добродушного кота, но с преглумливейшей физиономией.
     - Это оне все йодом от облысения лечатся! Чач возьми, Сеня! Не надо выражаться. У нас -  балерины (Одни исследователи утверждают,  что  марля использовалась как невод для ловли рыбы,  другие - как защита от гнуса, комара и мошки, третьи полагают,  что это остатки одежды неизвестной народности, захваченные чачанидами).
     Похожий на кота как-то уверенно, шустро и профессионально отсёк балерин и погнал их в темный закуток.
     - Ирина Петровна, а ваш брат снова к девушкам пристает, - завистливо наябедничал,  зажатый  в  углу рациями, начинающий лысеть парень, и тоже в пятнах йода (Здесь вкралась явная  ошибка:  рации в геологических экспедициях появились значительно позднее).
     -  Деуочки, деуочки! Идите сюда, я увам каоатажки дам покопиовать. Здесь неумного.   
     - Фима Яковлевна, а что скажет дорогая комсомолка? - ядовито заметила сдобная серьёзная девица, неумело работая рейсфедером.
     - Вета, вы уже закончили?  Ведь это вы  должны  обслуживать пруофиль? Или я ни чирта не понимаю! (Для изучения Западной Сибири группа из пятнадцати-двадцати мужчин бурила профили. В качестве геологов на профиль прикреплялись обычно одна две женщины. На сленге геологов это называлось «обслуживать профиль». Чирта - вероятно фамилия геологини обслуживающей профиль?).
     - А ваши  балерины   уселись   на   гербарий   Светорусовой, - мстительно продолжала пышная девица, не отвечая на вопрос.
     - Мой гербарий, мой гербарий, бетула нана, бетула нана! - подпрыгнула круглолицая девушка с печальными настороженными глазами.
     Увидев  помятый  гербарий,  она  заревела  истошным голосом: -  Умочкин! Егор! Бросайте рисовать, помогите мне перепрятать гербарий!
     Часа полтора Егор таскал тюки с сеном (На чеганских наскальных расчистках Западной Сибири обнаружены многочисленные рисунки, изображающие  выразительные сцены из жизни исследуемой эпохи. Все рисунки подписаны иероглифами "УМЧИН" и получили названия - умочек. Вот на одной, вероятно, осужденный: он приговорен к высшей мере - съесть тазик пончиков. История донесла до нас даже имя приговоренного, нечто-то вроде Ген-жо, явно  китайское.  Хотя  чачаниды  принадлежали  к  белой  расе.  Но вот что любопытно,  умочки с Ген-жо и тазиком встречаются и в более поздних наслоениях, вплоть до начала XXI века. Значит, Ген-жо был помилован? Тазик, правда, пустой).
     - Валера, Гера, проводите меня.  Из-за стола,  обольстительно потянувшись,  встала  стройная девушка.  В комнате стало светлее.  Захотелось кого-нибудь полюбить.
     - Валерия, не верти пятой точкой! - сбрасывая мешок с плеч, одернула её картавая девушка (Судя по умочкам и находкам тяжелейших кувалд, заступов и кайл, неподъёмных для мужчин, такими орудиями труда в эпоху  чачанид пользовались только женщины).
     - Ведь правда, Гуреева несколько нетактична, - громким шёпотом завещала девушка с удивленным круглым лицом и круглым же глазом, выглядывая  из-за мадонны с классическим  профилем, который, в свою очередь, выглядывал из-за микроскопа. За спиной мадонны висел спиннинг, а за плечом малокалиберная винтовка.
     - Ах, ах, Фонарёва, какие мы с Нюркой святые... сказала бы я, да писатель здесь пишет... Кстати, Фонарёва, твоё утверждение, что «мясо надо резать поперёк», порекомендуй Пяку (Пяк -  оленевод чукча, работавший в экспедиции. Неточность, в ХХ веке среди чачанидов святых не было. Кроме Папы, который был канонизирован папой же, но римским, ещё при жизни. Сейчас рассматривается вопрос о причислении к лику святых преподобного Тимы Наобумова,  благочестивой Гуреевой и раскаявшейся Саблеевой-Валкой).
     Седеющий человек с мягким лицом лихорадочно записывал байки и анекдоты, которые непрерывно выдавал брат какой-то Ирины Петровны (О том, что орду чачанидов сопровождали писатели, поэты, балерины и тенора мы уже отмечали).
     «Наум Ильич, зачем ты ходишь к нашей маме?», мурлыкал в углу комнаты за шахматной доской молодой, курчавый, но в бакенбардах человек, похожий на Пушкина в ссылке в Михайловском. Он никого не слышал. Но именно ему вот уже второй час некто в меньшевистской бородке, усах и очках энергично, но непонятно о чем, толковал. «Начинается, значит, так... Пришла Жирафа на работу... А я говорю Бродскому... Потом зашли к куму... Наклюкались мы с  Федоровым... Дальше смутно... Да... познакомился с Луйкиным... Пошли, говорю, к нам... Приводи  поварих... Папа  их... геоморфологами... Мостов  в  Ленинграде... Бросай, Филя, у меня маленькая* есть» (Вероятно, это сленг или конспиративная беседа двух лазутчиков. Впрочем... Бродский... Луйкин.. эти  имена звучали в ХХ веке. Первый, кажется, Нобелевский... второй ... тогда ещё нет).
     При слове «маленькая», Отелло, моющий посуду, лысый в йоде с гусеницей, и девица из-под цемента вздрогнули и начали продвигаться в сторону бородки.
     За шкафом вдруг взвыл тромбон, и кто-то забубнил стихами:

                В романе романтика властвует лихо,
                Провалы, обвалы, облавы и прочее,
                Он любит работу и повариху,
                А повариха любит рабочего.
 
     - Это Папа музыканта и поэта оформил геоморфологами, - разъяснил мне тоскливо подмоченный. И вдруг нервно захохотал: - И меня Папа по совместительству геоморфологом сделал! Помолчав, глухо и скорбно добавил: - Сапоги 60-ый кончились... диметил*! - и гулко зарыдал (Вероятно, сапоги 60-го размера использовались отдельными представителями  чачанидов как ёмкости для изготовления тонизирующего напитка, упоминаемого в древних хрониках под красивым названием «брага*». Об этом же свидетельствует и химанализ содержимого обнаруженных сапог. Скорее всего, и диметил относился к тонизирующим жидкостям. Тогда понятны и объяснимы тоска,  слёзы  и нервный смех подмоченного).
     - Все приняты геоморфологами, - вновь услышал я зашкафный баритон. - Получите аванс у Царёва и полевое снаряжение у Антонова. Он у электроплитки сушится. Передайте ему, чтобы сапоги 60-го размера буровикам на профиль и Георгию Федуловичу не выдавал.
     «Налей, налей по маленькой, чем поят лошадей», в кабинет,  напевая, зашел молодой, крепко поддатый Карл Маркс, нежно обнимая пачку резиновых сапог 60-го размера. Из-под  бороды и усов лица было не разглядеть.
     - Георгий Федулович, простите, но вы опять э...  выпили!
     -Сапоги... не отдам, - икнув, мгновенно отреагировал Карл, распространяя завистливый запах браги.
     Оформленные бросились искать Антонова и Царёва. Антонов присел,  спрятавшись за стул.
     - Следующий!
     Я  зашёл за  шкаф  и  увидел  мужчину  среднего  возраста. «Из-под густых как смоль волос меня через круглые очки внимательно оглядывают тёмные глаза на загорелом, почти бронзовом лице с резкими  чертами» (Помятая  металлическая  оправа  круглых  очков со следами дроби,  но без стёкол была обнаружена на берегу просадочного озера на Ямале в 2333 году. Вероятно выше упоминаемая жизнерадостная сцена: «Женя, вы в меня дробью попали!»,  действительно имела место в середине ХХ века).
     Представляемся. Григорий Николаевич знакомит меня с Николаем Григорьевичем Пазуковым. «Из-под дымчатых стёкол его очков бегут тоненькие морщинки, и добрая вежливая улыбка прячется в усах и бородке. Он грустно напевал: «я спросил у ясеня,  где моя любимая». В кабинете находилась ну очень  молодая женщина. «Из-под белой в красных цветочках косынки выглядывало круглое лицо, по-домашнему приветливое. Оттуда же выбивались подстриженные русые волосы».
     Она очень убедительно доказывала Григорию Николаевичу, что пяти лошадей ей может не хватить под гербарий (Закавыченные характеристики на упомянутых героев взяты из документальной книги Ветровского о чачанидах. Так - в тексте. А о лошадях - неточность.  Лошади  были приручены  позднее,  около 58 года в ХХ веке. Из наскальных рисунков видно, как женщина из подола приманивает макаронами диких лошадей. Фамилия первой амазонки утрачена,  но имя сохранилось - Зина. Имеются также мифические зарисовки некого летательного аппарата, в иллюминаторах которого  видны... лошадиные морды!? Явная фальсификация! Лошади не летали! Хотя... в г. Обдорске до сих пор ходят легенды среди пилотов, что их прапрадеды  падали  вместе с лошадями. А на Ямале и доныне находят стожки сена, непонятного происхождения и назначения. Возможно это остатки гербария, сохранившиеся от пяти лошадей, которых действительно могло не хватить?).
     - Я  по поводу...
     - Вакансии  геоморфологов  переполнены! - энергично  прервал  меня  Григорий  Николаевич. -  На последнии взяли балерину и тенора. Берём вас на должность тенора, то есть...э...поварихи геоморфологом. Оклад тот же. Будете искать чеганские глины на территории пяти Франций или десяти Голландий! Сбор в 18 часов 43 минуты в четверг 21 июня на базе 503-ой стройки.  Её в Союзе все знают. Получайте аванс. Следующий! 
     Иду к Царёву. Он достает из дырявого холщового мешка пачку денег. Расписываюсь (Ветхий холщовый мешок, правда, без денег, но с разорванными бандерольными денежными облатками,  был обнаружен в закрытом сейфе при раскопках  г. Обдорск в  устье р. Полуй в ХХV веке).
     Когда я покидал мастерские, похожий на кота всучает мне рюкзак килограммов на двадцать,  предупредив, что в рюкзаке секретные материалы. Не вскрывать. Доставить в Салехард. Взял расписку и рассказал анекдот: «Приходит муж домой».
     21 июня,  Салехард,  18 ч. 43 минуты. Все в сборе. Бросается ко мне похожий на кота Тима Наобумов, развязывает мой рюкзак и извлекает оттуда 11 штук кирпичей. Кругом жизнеутверждающе ржут. Начиналась Новая Эра знаменитого Нефтяного Бума.
     В центре тундры под огромным марлевым пологом общее совещание начальников отрядов партии номер пять.
     Чача: - У всех суглинки и супеси? Превосходно! Тогда здесь структура II-го порядка.
     - У вас, Фима? А?! Весь разрез одинаков!? Отлично! Так это купол!!
     - Валерий? - обращается он к эфиопу. - Тоже супесь? Ну,  это ж  Вал Полуйский!
     Ветровский поспешно записывает: «Несколькими взмахами карандаша Григорий Николаевич оконтуривает площадь, которая вскоре станет нефтеносной». И тут же припомнив, добавляет:  «Приходит муж домой» (Вероятно в эпоху чачанид в подземных структурах, валах и куполах хранилось нечто жизненно-важное, поскольку вторгшееся позднее племя тупеноидов вчистую их разграбили.  И уже в ХХIII веке,  несмотря на тщательные раскопки,  так и не удалось установить, что же хранили наши предки в валах и прочих куполах).
     Спустя сорок два года.1998, декабрь, второе. Банкет по случаю юбилея. Вхожу и вижу родные рожи. И вдруг происходит некая-то аберрация зрения. Вот он первый призыв Великой Нефтяной Эры! С теми же юношескими лицами, смехом, розыгрышами. Вижу... первый набор геоморфологов. Их готовили поточным конвейерным методом из геологов, рабочих, поварих, бухгалтеров, вездеходчиков, шоферов, хозяйственников, оленеводов…  И… всех, всех... а во главе стола - их ПАПА - Григорий Николаевич Чача.
     За спиной раздается звонок в дверь. Входит Ветровский Василий Георгиевич. Писатель, хроникёр, архивист, сопровождавший  в походах чачанидов.
     - Проходите, проходите, - встает интелигентнейшая жена Чача Наина Иосифовна, происходящая из древнейшего грузинского княжеского рода Палиашвили. - Милости просим. Снова масса впечатлений? Интересные факты? Люди? Истории? Всё-всё рассказывайте! Доставайте ваш блокнот.
     Ветровский целует руку Наине Иосифовне, достает блокнот и зачитывает: «Приходит муж домой»… И в ужасе замолкает.

* Маленькая - сленговое название бутылки водки ёмкостью 250 граммов.
* Диметил - жидкость для отпугивания комаров, ядовита.               
* Брага - кустарно изготовленный алкогольный напиток крепостью до 18%.               
* «Северное сияние» - алкогольный напиток, смесь спирта и шампанского.
* Предводители тупеноидов в ХХ веке.