Светает. Заканчивается мой второй рейд в патруле. Со мной тут ребята из Краснодона -Михайло Музыка, Сашко Бурба, Миколо Гарбуз и я, рядовой учитель истории из общеобразовательной школы № 761 г.Луганска, Петро Прилучко.
Сегодня бомбят меньше. Идём по улицам города, а для меня это мой родной город Луганск и я с жадностью всматриваюсь в каждый его уголок – переулочек. Тихо. Чисто. Вон на перекрестке рухнула серая стена. Дом уже давно нежилой, так что жертв нет. Всё ж как-то непривычно, по - зловещему тихо. Не слышно гула техники, рёва рвущихся снарядов. Всё смолкло. Город будто вымер.
Ребята идут рядом, о чём-то гогочут, курят, вздыхают, сплёвываются и чертыхаются. Словом, всё как всегда.
Луганск -красивый город, а для меня так и просто краше не бывает. Конечно,на карте он значится обычной точкой, но на самом то деле он важен не только развитыми инфраструктурами да своими зонами отдыха и парками. Для нас,горожан, он хорош еще и вечно снующим народом, гомонящими детьми, умиротворёнными стариками на лавочках.
Город-красавец, весь в серебристых струящихся фонтанах, от которых в зной так и веет прохладой. С аллеями каштанов, ниспадающими до самой матушки - земли плакучими ветками ракит, свечками тополей, клумбами ярких цветов.
Где теперь те фонтаны? Да что фонтаны. Где теперь те люди, что приходили полюбоваться и отдохнуть от изнемогающей жары? Что с ними?
-Вон Сашко Бурба каже, що вин кади ехив до хаты кумо, так там як шарахнув, що ёво бидна жинка упава у траву... а мати померла враз, сердце-рассказывает Михайло. Он рассказывает, а у самого кулаки сжимаются и желваки ходуном.
Всё верно, мины у них в ходу...
-Иде вин жив? -спрашивает Миколо Гарбуз.
-Та ж у Новосветловки...
-Там на Лысом така битва, що ридной земли не узнав...
-У Луганьськи тоже шибко гарна, вон дывысь як... слышь, Петро?
Слушая рассказы ребят и видя что творится вокруг, смешанные чувства тревоги и жалости захлёстывают меня, и я ускоряю шаг. Тревога за семью, людей, город и страну в целом. А к жалости примешивается еще и досада, злость на тех, кто это всё затеял. Злость на себя, что не могу противостоять…
Досада за всех вокруг и за себя в первую очередь, ведь я не могу ни-че-го изменить. Даже объяснить этим твердолобым нет абсолютно никакой возможности. А ведь вроде были среди них и вполне адекватные ребята. Встречались, общались за кружкой пива.
Вон Иван Попрыго – отличный парень. А Пётр Черненко? Что с народом сделалось? О чем думают? Я пытался связаться с ними через штаб. Всё тщетно. Как ни странно, но ответ вполне очевиден - война…
Там, на повороте, рядом со светофором Михайло что-то увидел, машет нам рукой-подзывает. Подходим ближе и я свечу фонарём – так и есть, труп собаки. Тельце чистое, без следов крови, но с пеной из открытой пасти и всё тело уже вытянулось и закоченело.
Тут я вспоминаю, как соседка рассказывала про свою кошку-умерла от страха на месте. Или инфаркт или инсульт всё как у нас, людей. И тут меня накрывает.
Что значит -у нас людей? Разве можно всех считать людьми? Не всякий гомосапиенс есть человек!
Проклятые бандерлоги… Йех, садануть бы так, что всё к чертовой матери перевернулось-провалилось-исчезло, стерлось с лица Земли… Зло сплёвываю себе под ноги и мы вместе дальше продолжаем обход.
Уже через некоторое время выходим на пустынную площадь, и волна воспоминаний уносит меня назад, в недалекое прошлое. Всего лишь полгода назад не было всего этого кошмара…фосгена…трупов… Не было этой рваной раны в центре – воронки от попавшего снаряда…
А всего лишь полгода назад здесь, по главной городской площади, прогуливались нарядные женщины с маленькими детьми, ели мороженое, пили напитки, шутили, общались, обменивались новостями.
Так, в раздумьях попадаю на рынок. Ах, какие вкусные арбузы здесь продавались прежде. Один аромат чего стоит! А дыни… таких дынь не отведать – зря на свете жить… Теперь же на рынке сиротливо притулились брошенные торговые ряды. Рынок опустел, нет даже голубей, что привыкли попрошайничать, важно расхаживая меж ногами посетителей.
Выходим на улицу. Вдруг я резко, как вкопанный, останавливаюсь. Что такое? Ребенок. Прямо посреди грязной улицы лежит девчонка совсем малая, лет 8-9 не больше. Платьице задралось, и видны по-детски пухлые коленки. Утренний ветерок чуть дунул, и светлые волосы шевельнулись страшно, неестественно.
Наклоняюсь и вижу – кукольное лицо покрыто розовыми пятнами, перекошено от страха, взгляд замер раненой птицей и потух.
Мои ребята глаза в пол и кулаки наготове. Тяжело. Злость и ненависть в головах. А как иначе?
Что? Ну, скажите, Что ещё может быть страшнее мёртвого ребенка? На войне я многое повидал – трупы, горы трупов, безжизненные глазницы разрушенных домов, ревущих детей и женщин, стариков, с их молчаливыми лицами. У всех в глазах немой укор, у всех… Но вот так, прямо на земле мертвое, замученное дитя...
Не понимаю и не принимаю фашистов, убийц… Иуды… И я, как обезумевший, валюсь на колени и дрожащими руками глажу волосы, лицо, одергиваю подол платья…Ты ж мая дытына… да ты ж мая кравына, да як же ж вони смогли срабыть с тобой такое, падлюки окаянные… - слышу я как бы свой голос, но уже с другого конца света… света? Да разве ж это свет? Да будь же ты трижды неладен, если не щадишь диток малых, диток сирых…
- А Ты… ооо, как Ты жесток… Как Ты можешь там, наверху у себя спокойно наблюдать за всем этим? – сотрясаю кулаком небо, рыдания льются из горла и я не стыжусь их…Руками цепляюсь в раскрошенный асфальт и начинаю от бешенства рыть землю, эту проклятую землю, в этом трижды проклятом мире…
Я не знаю, не помню, как долго продолжалась моя беседа с Богом… Да и была ли она? Он по-прежнему нем, ведь мёртвое дитя так и лежит посреди клятой улицы клятого города клятого мира…
Ребята чуть отошли в сторонку, нервно курят, матерятся...переживают.
Всё ещё глажу пухлую ручонку, будто надеюсь на воскрешение… Чумазые пальчики крепко сжаты в кулачок. В нем ни кукла… ни конфета ни кусок пирога – в нём записка. Мятая и грязная, местами рваная. Вынимаю осторожно из безжизненных пальчиков. Осторожно, будто боюсь потревожить спящее дитя… Пытаюсь аккуратно развернуть, но куда там - пальцы будто ватные, слушаются плохо, поэтому больше комкаю и боюсь совсем порвать ветхий листок, старательно исписанный вкривь и вкось детским почерком. Читаю:
«Здравствуй, миленький Боженька!
Меня зовут Надя Приходько. Я учусь во втором классе. Только теперь не знаю, где я буду учиться, потому что мою школу разбомбили плохие дядьки. У нас война. Она разгромила все дома на нашей улице. И я больше не выхожу гулять с подружками, потому что в городе их осталось очень мало. Некоторые стали беженцами и с родителями уехали в Россию. Это очень хорошая страна с добрыми людьми и заботливым президентом. А наша семья никуда не поехала и осталась на месте. Миленький Боженька, я ненавижу войну. Она пахнет кровью с маминого платья, слезами моей старой бабушки, папиной опасной командировкой… и …страхом… Мне всегда очень страшно, поэтому я очень хочу, чтобы эта клятая война закончилась, и вернулся мой папа, а слезы мамы и бабушки высохли. И пусть утром я проснусь не от воя сирен и бомбёжки, а от яркого солнышка.
Миленький Боженька, очень тебя прошу, сделай так, чтобы эта война быстрее закончилась и больше никогда не начиналась.
P/S –молю тебя, ты же всё можешь, сделай так, чтобы я больше никогда не услышала этих ужасных выстрелов…………»
Отупевшие от горя, мы сунули письмо, детское, полное доверия к Богу письмо в карман моей камуфляшки, я взял тельце на руки и медленно, будто боясь выронить из рук драгоценную ношу, зашагал в штаб. Ребята чуть сзади... Надо связаться с её родственниками.
Шла война...