Аппликация

                - Слыхали, врач с парапета чебурахнулся?
                - Это который Охлобыстин?
                - Нет, Дмитрий Степанович.


Врач общей практики Дмитрий Степанович сидел на парапете высокой террасы из камня. Одну ногу он согнул, подняв и уперев её в камень. Вторая нога доктора легкомысленно свисала, штанина уехала вверх, оголив полосатый носок.
Дмитрий Степанович поглаживал поднятое колено широкой "хирургической" ладонью. В другой руке доктор держал бокал. Содержимое бокала отчасти стимулировало его на такие высказывания, за которые он в другое время сам себя высмеял бы.
Вторая причина была хозяйка дома.
- Говорят, когда закроешь глаза, видишь изнутри крышку собственного гроба.
- О как, - снизу откликнулась Аглая.
Ещё недавно, пока не улёгся день, Аглая прыгала по террасе за кошкой, которую она называла "тётенька", делая вид, что хочет её изловить, пугая доктора... Сейчас вторая причина сидела в кресле и гладила тётеньку по спинке и за ушками.
- В том смысле, что видишь примерно то же самое, то есть почти ничего не видишь. А если ещё закрыть уши, то сходство полное.
Дмитрий Степанович посмотрел на кромку леса, и она показалась ему неровно вырезанной ножницами из плотной синей бумаги. Ещё полчаса тому назад бумага была тёмно-зелёная.
- Мы так в садике вырезали для аппликаций. Так вот, интересно было бы найти какие-то исследования по этой теме, ведь не может она совсем не интересовать, гм... учёных.
- По какой? - сказал Аркаша. - По теме - какой?
- По теме, - Дмитрий Степанович начал говорить, но в эту минуту случилось в кресле на террасе, случилось именно то, что должно было случиться: тётеньке вдруг разонравилась Аглаина доброта и она спрыгнула на пол, конечно, зацепив юбку своими коготками. "Чтобы я ещё раз эту кошку, - разорялась Аглая, оскорблённая в лучших чувствах, - юбку три часа выбирала!" Кошка, отбежав недалече, села под кустиком чёрной смородины и оттуда слушала, не двигаясь с места.
- Аглая дура, - шёпотом поведал Аркаша доктору, и Дмитрий Степанович согласился с молодым человеком в глубине души.
Но публично не поддержал.
Старый Фирсов, он уже давно маячил из-за левой кулисы, всё мялся и сердито бурчал что-то под нос, наконец выполз и зашаркал ногами к столу. Поставив на край стола поднос, принялся складывать на него всё подряд - чашки, тарелки, соусник - всё это неряшливо и в беспорядке, чтобы уместить одним разом. "Не падай ты, шельма одноглазая, бельмес татарский", - запихивая чашку в соусник ради экономии места, бормотал он.
- А вот у меня была одна, - наблюдая за Фирсовым, сказал Аркаша, - так она говорила, нельзя всё складывать в одну кучу. Она работала официанткой и знала это дело до тонкостей. Их за это ругали.
- Аглаюшка, что, - сильно порвал проклятый кот? Покажите, - сердечно обратился доктор к пострадавшей.
- У нас кошка была, а не кот.
С этими словами Аглая миновала докторские ухищрения и прошла манекенной походкой в дом - не иначе, ремонтировать юбку. В своём горе она и не замечала, что виновница шествует прямо за её босыми ногами и явно примеривается к ним...
- Щас прихватит за пятку, - шепнул Аркаша доктору.
Крик, донёсшийся через секунду-другую, подтвердил его правоту.
- Это не кошка, это я не знаю что, - сердито сказал Фирсов, поднимая тяжело груженный поднос и весь его перекосив. - Попробуй меня цапни... так я... не обрадуется... анчутка какой... ты на него погляди, какой...
Его затихающее бормотание обозначило параграф и паузу.

- Пойти посмотреть, как Аглаюшка и тётенька починяют юбку, - дурашливо сказал доктор, чтобы как-то связать две части повествования.
Он пружинисто соскочил с парапета и зашагал в дом, подтягивая брюки на ходу. В доме уже слышны были голоса: "Вот ты у меня прыгаешь, а ведь ты старенькая тётенька! Не такая старая, как твоя хозяйка, а всё равно..." Тётенька отвечала что-то, тихо и печально. Не иначе как жаловалась на судьбу и насмешников, вроде Дмитрия Степановича.
Аркаша, улыбаясь, вошёл следом. Хозяйка была занята швейным промыслом и не обратила внимания, что мужчины пришли. Аглая сидела в креслах под лампой, в кофте и в трусах, белых и с подбором. Тётенька заняла позицию прямо напротив, на ковре, у ног. Она очень внимательно следила быстрое мельканье иголки и словно считала ниточные шажки, которые один за другим покрывали то расстояние, которое лапа прошла за одну долю секунды.
Мужчины устроились на диване рядышком. Дмитрий Степанович уподобился кошке и не отрывал глаз от умелой швеи. Аркаша как человек совестливый хотел было не смотреть, но что поделаешь, если глаза сами так и лезут на голые плечи и круглые чашки лифчика!
- Вот и всё, тётенька. Вот мы с тобой и наладили юбчонку. Ещё сколько-нибудь прослужит.
Аглая связала узелок, воткнула иголку, а оставшийся хвостик крепко обмотала вокруг катушки.
- Хозяюшка, - с одобрением сказал доктор. - И зачем с тобою было нам знакомиться? Не забыть теперь вовек мне взгляда синего...
- Где вы такие песни берёте досюльные? - сказала Аглая. - Мне дюже удивительно, потому я таких песен сто лет не слыхала.
Она натянула юбку на ноги, встала и одним точным движением водрузила предмет одежды на те места, для которых он и предназначен: облегать и обтягивать...
- Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится... ветер северный, умеренный до сильного! - адресовался специально к ней певец, изобразив из сжатого кулака микрофон. - Умеренный... до силь-на-ва! Это была такая группа, как тогда говорили, вокально-инструментальный ансамбль: "Голубые гитары". Это песни нашей молодости.
- Ещё "Песняры", - вспомнил Аркаша.
- "Самоцветы"... "Добры молодцы"... да их много было. Такие пластиночки продавали в магазине "Мелодия", по четыре песни. Иногда три. Копейки стоили... Но мы хотели "битласов". Кто громче орёт, тот "битлас"!
Доктор рассмеялся.
- Дураки были... ох, дураки...
- Люди тогда были добрые, - сказала Аглая. - Не то, что теперь. И столько всего не было, как нынче. Убийства, там украли, тут сгорело... Новости посмотришь - и жить не захочется.
Аркаша сказал:
- И раньше было всё, просто нам не говорили и мы не знали.
- Не знали, и не нужно знать. Не знаешь, значит - нету!
- Аглая абсолютно права, - сардинка во рту, кивнул доктор. - Нету и нету!
- А вы, я смотрю, опять поправляетесь?
- Ага. Что-то аппетит проснулся после свежего воздуха.
- Ночь уже.
- Кто сказал, что ночью нельзя кушать? И есть, и пить - всё можно!
Сидя на диване, Аркаша с приязнью смотрел на весёлого, разбитного доктора. Ох, доктор! Вот это доктор! Силы в нём прямо кипят. Он даже по улице идёт когда, во-первых, всегда быстрым шагом и вприпрыжку, словно подлетает в воздух на каждом шагу, а во-вторых - руками загребает, плывёт как будто. А ест сколько! Обычному, нормальному человеку, не медику, столько ни в жизнь не одолеть, сколько он съедает за один вечер. Сардинку проглотил не жевавши, чайком захлебнул из большой чашки с Кижами, тут же колбаски в рот кружок немалый, да сырку, да с белым хлебом, да с зелёным лучком! Ест, аж за ушами пищит. А тут, понимаешь, "вкусих мало мёду..."
- Я вчера решил сходить за тот лес, - докторской всеядностью ободрён, поведал Аркаша.
- За тот? А чего туда ходить?
Доктор мигом оказался рядом. Он по-дружески положил Аркаше руку на плечо и как бы даже пригнул:
- Там и нет ничего! Пусто, пусто... как в домино... ха-ха-ха!
Аркаша, конечно, попроще доктора. Маленький, приземистый, руки длинные, ноги короткие и кривые - колесом. Так на лицо парень он симпатичный, кабы не скулы: они вынесены так далеко, что как вторые глаза, белые и выпученные - аж торчат по сторонам лица. На свету ещё ничего, а в тёмное время суток некоторые пугаются, бегут, и уже дважды Аркашу за это задерживала полиция.
- Почему вы не пьёте, Аркадий? - спросил Дмитрий Степанович, снова возвращаясь к столу и выбирая себе новую жертву.
- Зачем?
- Ну как - "зачем"... Выпить, почувствовать себя человеком хоть раз.
- Я и так чувствую, - Аркаша обиделся.
Знает ведь, что мне нельзя пить! Зачем тогда начинает?
- По-вашему, я не человек? Обязательно надо напиться?
- Ну не обязательно... но - надо! Что Булгаков сказал? Что есть нечто странное в людях, которые не пьют. Что они или неизлечимо больны, или втайне ненавидят человечество.
- И вовсе не Булгаков это сказал, а Воланд, - вступилась за Аркашу хозяйка дома. - Не обращайте внимания, Аркадий: тут некоторым сардины в голову ударили.
- Дмитрий Степанович очень злой, чистый фурий, - подтвердил Фирсов.
Он вошёл со своим подносом и сейчас стоял у порога, рот открыт, поднос перекошен на сторону.
- Такой в гроб загонит, - сказал Фирсов.
- У тебя же упадёт всё, - остерегла Аглая. - Ты смотри, как держишь поднос! Ты прямо держи.
- Не упадёт, - Фирсов исправил перекос в другую сторону.
Доктор наблюдал за его действиями с профессиональным любопытством.
- И что ты всё время её таскаешь - грязную посуду?
- А куда её поставить? Некуда же, - отвечал Аглае Фирсов. - Выбросить если только...
- Скажите, - улыбаясь, спросил у него доктор, помахивая лососиной, - был такой хоккеист Анатолий Фирсов, очень известный, - это случайно не вы?
- Почему?
- А смотрю, как вы ловко катаетесь и вот подносом, как клюшкой, орудуете. Видна старая школа. Или, может, родственник ваш?
Фирсов ничего не ответил на это. Отвечать он стал уже за дверью, в коридоре: "Родственник... ху*ственник! И не Анатолий я, а Велентин... Велентин... не Велентин... родственник, бу-бу-бу...".
- Порой мне кажется, он помнит крепостное право, - сказал доктор.
- Вам бы, господин доктор, священнику показаться, - нашёл слова Аркаша.
- Было дело! Показывался! Есть такой отец Константин, настоятель местной церквушки. Как-то заспорили прямо на улице. Он меня так, а я его - эдак, да из Писания всё, ему и крыть нечем! Надулся, как пыхмарь. Есть гриб такой - щёки круглые, сам важный, как митрополит, а пнёшь его сапогом - внутри одна труха... Заспорил я его, но пожалел и говорю в конце: "Я поверю, если ты мне объяснишь, зачем Господь Бог создал аппендикс. - Что это? - А это червеобразный отросток слепой кишки", - говорю. Его как маслом из лампады горячим полили: "Я в психической, - кричит, - лечебнице окормляю тамошних больных, ну вы, доктор, извините меня, но я там мно-о-ого повидал вашего брата!" Я посмеялся, пошёл своей дорогой. Вот так я "показался" священнику, друг мой Аркадий.
- Был у меня друг один, как раз оттуда. Так он что: видел во сне, как он заснёт - а проснётся совсем в другом месте, незнакомом, и всё вокруг другое - и люди, и предметы, а сам он тот же самый. И очень ему от этого некомфортно во сне. Такое странное ощущение, говорит: я и не я...
Дмитрий Степанович поглядел на него с выражением... Аглая, вздрогнув, огладила бёдра ладонями. Она встала, потревожив этим движением кошку, было уже задремавшую возле ног.
- Я пойду, помогу Фирсову. А то он и до утра не управится с посудой.
В свете лампы ремонт юбки смотрелся неуклюжим и некрасивым: криво положенный грубый шов, нитки другого цвета. Доктор и Аркаша отвели глаза, как по команде.
- Иди, конечно, Аглаюшка, - сказал доктор. - Бывает, и я помогу?
- Ты поможешь, - Аглая засмеялась...
- Жениться бы на Аглае и уехать куда-нибудь, хоть куда, - всё равно: к чёрту на кулички, к чёрту на рога! - горячо сказал доктор, когда она ушла.
Аркаша посмотрел на него с интересом.
- А чего не женитесь?
- Хороший вопрос. Это очень хороший вопрос, - повторил Дмитрий Степанович.
Он подошёл к самому окну.
- Ты помнишь, у Иосифа? "Звезда в захолустье светит ярче, как карта, упавшая в масть. И впадает во тьму, по стеклу барабаня, руки твоей устье. Больше некуда впасть". Вот, это про меня. Я с этой стороны окна, видна мне дальняя дорога, и много милостей у Бога - не с этой стороны окна.
- Тоже он?
- К сожалению, уже не он.
Доктор побарабанил пальцами по стеклу. Он отошёл, повернулся спиной к окну:
- Я повёз её в город, ну ты знаешь... Мы там освободились немного раньше, и я повёл Аглаю гулять. Оказалось, что она никогда не бывала в городе. Ты представляешь? Она прямо кричала, когда видела всех этих жирафов, кенгуру и тигров со львами. Это нужно было видеть... и слышать. А потом мы пришли в цветочную лавку, и совершенно напрасно: цветы были вчерашние, несвежие, уже поникшие. Когда мы вышли, Аглая спросила: почему ты не купил мне ни одного-единственного цветка? Я сказал, они все недостойны тебя, они должны тянуться к тебе, а они опускают головы и отворачиваются, это неправильные розы и маргаритки. Аглая сказала: мне никто не дарил цветов, правильных или неправильных, я всегда собирала их сама... Что было делать? Дай, думаю, куплю ей патефон.
- Купили?
- Да, стоит в спальне.
Доктор прошёлся по комнате, вокруг стола. Поднял сардинку и посмотрел её на свет.
- Мне бы хотелось, чтобы на тебя напали, чтобы я выскочил в подштанниках, небритый, кружева распахнуты на груди и верная шпага в руке, - и броситься, заслонить, взять удар на себя... какое это было бы счастье! Или лошади вдруг понесли... или, не знаю, пожар. Но чтобы непременно погибнуть, вот непременно. Потому что жить с тобой я не смогу.
- Вы как поэт сейчас говорите, - заметил Аркаша. - А вы не пробовали - просто так жить? Вот не отливать всё в гранит, не рефлексировать постоянно - а жить? Вы не человек, а просто какая-то вторая сигнальная система, ей-богу... И говорите всегда так, словно диктуете сами себе, под запись.
Доктор бросил сардинку.
- Наверное, вы, Аркадий, правы. Даже точно - правы...
Поднял сардину, сунул - как есть, с хвостиком - в рот, захрустел. Прожевав, сказал:
- Я помереть боюсь. Если неожиданно.

- Опамятовались, барин? Проснуться изволили!
Лицо Фирсова, осклабясь со всей доступной этим топорно сработанным чертам приятностью, повисло над. Дмитрий Степанович стал подниматься - в затылок стрельнуло из орудия, в ушах звон пошёл.
- Лежите, лежите... Головку разбить изволили вчера. Я вот тряпочку намочил, холодненькую, приложить... Головочку поднимем, вот так.
- Это когда? Это я сам?
- Нет, не сами-с. А господин Марченко сотоварищи. Подравшись. Неужто не помните ничего?
- Ничего.
Слова отдавались внутри черепной коробки, да не просто эхом отдавались - как бы даже с призвуком таким небольшим, издевательским: "Это я сам-м-м хи-хи-хи... Ничего-о-охи, хи, хи...". Неприятно.
- А где же все? - спросил доктор, слыша тишину в доме.
Он прильнул рукой, слабой и горячей, к выщербленной временем бесчувственной длани старика. Здесь была помощь, была защита против жестокого и непонятного, чужого мира вокруг.
Фирсов оглянулся...
- Уехали-с. В Америку, Дмитрий Степанович.
- Что ты несёшь?
- Говорю, а не несу-с. В самую Америку и уехали. И господин Марченко, и Аглая, и Аркаша. Ну этот, поди, не дальше первой рюмочной уехал. Там ему самая Америка. Зачем далеко ехать? Где хорошо, там и Америка.
- Да подожди ты... не части ("части-и-ихи-хи-и-и..."). Что было вчера?
- Ага. Могу доложить, поскольку был и присутствовал. Всё в духе-с господина Достоевского было-с. Приехали с утра Марченко господин, с ним друзей штук пять, таковских же, - рассказывал не торопясь Фирсов. - Ну, говорит, позвольте аттестовать себя наилучшим образом: сейчас мы из Америки и обратно поедем через час-другой. Мадемуазель, же ву при. Однем словом, скандал-с. Аркаша хотел полицию звать. Но Аглая остановила - они страждут, а ты - полицию! Хорошо-с. Страждущие тут все вазы загадили, а частью перебили, кур ловили и голыми в Америку пущали. И все курят и пьют беспрестанно, даже девки.
- Девки?
- Точно так-с, Дмитрий Степанович. Две девки. Но только, я вам так скажу, если дозволите, что эти девки уже давным-давно забыть успели, что такое девка. Да-с. А господин Марченко сделал Аглае предложение.
- И она...
- Приняла-с. Я, говорит, праздника жду давно, а мне здесь его никто не может предоставить. А Марченко: я, говорит, я предоставлю-с! Шампанского, кричит, да побольше! А тут вы и явились.
Дмитрий Степанович с отвращением вспомнил... ох, вспомнил...
- Я вспомнил, - преодолевая последствия эха в голове, сказал он. - Теперь, да, я вспомнил! Я пришёл, они все на лужайке. Я... что-то сказал?
- "Пшёл вон" сказать изволили, вот что, а не что-то! И правильно сделали. Но только с Аглаей случилась истерика. А дружки Марченко господина стали на вас наступать с откровенными намерениями. А вы убежали за кусты и вышли с лейкой. Помните? Носик вынимается. Вы носик вынули-с - и, как шпагой, стали орудовать. Но Марченко сзади по голове хорошо ошарашил вас шампуром-с. Тут уже мы с Аркашей подоспели и отняли вас у них. Перенесли вот сюда. И я всю ночь за вами, как за дитятей малой, не смыкал глаз.
Доктор закрыл лицо рукой и лежал не двигаясь минуту, больше. Не отнимая руки, он спросил:
- Так уехала?
- Уехала.
- В Америку?
- С господином Марченко за праздником.
- Принеси мне, брат, водки.
- Нельзя бы водки сейчас, барин.
- А что доктор говорит?
- Какой? Вы же и есть!
- Да, так вот что он - я! - говорит?
- Чтобы водки.
- Ну?
- Несу, несу... Аркаша щуку поймал на участке... потравы делала... щуку, уку... щу-ку.

"Щуку поймал. Потравы делала... что за бред. Фирсов, Фирсов. Что ты несёшь, Фирсов!"
Врач общей практики Дмитрий Степанович тянул руку вслед Фирсову, но уже понимал, что проснулся. Всё, что было, это было сном. Он сидел в своей постели, спиной к подушке, один, одеяло свесилось до пола, с вытянутой вперёд левой рукой.
Бред ушёл, как всегда, незаметно, словно растворился в тонком предутреннем воздухе.
- Что он ещё говорил? Бред какой-то: "барин"... Почему вдруг стал барин? "Всегда были, Дмитрий Степанович! Батюшка в книгу был записан. И вы, стало быть, дворяне..."
Доктор рассмеялся и почувствовал, что тянет в затылке. Что ещё за... Давление, что ли... Приложив осторожно ладонь, "дворянин" ощутил небольшой жар и утолщение под волосяным покровом. Где я приложился? Не было же ничего. Да, и это...
Пошарив под скомканным одеялом, ближе к ногам, нащупал мягкий комок, тряпичный, и вытащил его на свет божий. Трусы. Мать честная, женские трусы! Нич-чего не понимаю, решительно ничего. Не было же ничего. Отлично помню.
- А всё это потому, уважаемый Дмитрий бен Степанович, - громко и отчётливо сказал он вслух, - что зарядку по утрам забросили, душ контрастный - забросили, вообще ведёте непоказанный в вашем возрасте образ жизни!
Повертев в руке трусы, зашвырнул их под кровать.
- Начну снова делать зарядку, отжиматься, - успокоившись, доктор улёгся и закрылся одеялом до подбородка. - Завтра же! Всенепременно...
Он отбросил одеяло, встал и подошёл к окну. Так учила маменька в детстве: увидишь, Митя, нехороший сон - надо подойти к окошку и посмотреть...
- А почему посмотреть, - а потому, что тут же увидишь - ага, там был сон, а тут - истинно существующая реальность... данная в ощущениях... независимо от сознания.
Голос доктора сделался плаксив: никакая реальность за окном не наблюдалась. А наблюдалась там плотная, словно бы картонная стена, непроницаемая для света... и, похоже, для звука тоже. "А я тебя предупреждал, Аркаша", - подумалось ему. Аппликация. Он не по ту и не по эту сторону, он - внутри аппликации. Он сам...
Словно испугавшись, Дмитрий Степанович отошёл от реальности подальше, перед тем задёрнув наглухо шторы.
- Разве не странно, что всё богатство наших ощущений, эмоций, переживаний, - вся полнота волений и целеполаганий, - весь этот могучий аппарат интеллектуального паровоза, - всё это служит лишь игрушкой в чьих-то руках! Что все наши реакции, от ощущений до сложнейших построений мысли, все наши идеи, заблуждения, открытия - всё результат воздействия простейших раздражителей, собранных в несколько комплексов. Лиши человека возможности взаимодействия с внешним - и он лишится человечности, он... умрёт.
Доктор сел на кровать. Одну ногу он согнул и подтянул коленом к подбородку. А чтобы не разогнулась, обхватил ногу руками.
- Ведь, мёртвые тоже видят, слышат. Сознание распадается, но функции сохранились, уходят, но медленно. Он видит, как мы видим с закрытыми глазами, деформированные образы, то неподвижные, то вдруг приходящие в движение. Слышит странные звуки, то низкие - подземные, то высокие - небесные, но все искажённые, недоступные расшифровке. И всё это уходит понемногу, час за часом и день за днём, в одном грандиозном уходе актёров со сцены, до занавеса.
Дмитрий Степанович торжествующе хлопнул себя кулаком по колену:
- Но нет занавеса! Вот в чём штука! Нет его и не будет. Фрагменты материи продолжают чувствовать, и атомы, и все мельчайшие частицы, что летят обратно к центру Вселенной космическим потоком, непрерывно, - все они продолжают чувствовать, лишённые узких шор личности, времени, пространства, - чувствовать всё и во всём, теряя идентичность, открывая всеобщность и однородность, одномоментность сосуществования всех нас, всегда, везде, ныне и присно, и во веки веков.
- Аминь, - сказали басом.
Дмитрий Степанович вздрогнул... На полу возле кровати, на коврике для ног, сидела тётенька и улыбалась ему, как своему старому и хорошему знакомому.
- ...Но жизнь бесконечная, - сказала кошка.


1 мая 2016 г.