За окном светало. А сна не было… Разбередила, растревожила душу… А все они, эти старые фотографии. Искала их, собирала по всем альбомам, - подруга предложила сделать небольшой фильм на компьютере, у нее это хорошо получалось, уже сделала кому-то из друзей, и о себе: "Будет память детям и внукам"… Хотя, неизвестно, нужна ли им эта память? Пока, по всему видно, еще не нужна. Молодые… Это для нее уже все в прошлом, все в памяти.
И вот вчера весь вечер сидели вдвоем, рассматривали выцветшие, любительские фотографии и она вспоминала и рассказывала, рассказывала… И не могла остановиться. И все возвращалась взглядом к тоненькой, светловолосой девочке, смотревшей на всех широко раскрытыми, серыми (на фото!) глазами, - на самом деле они были у нее голубыми-голубыми, как два озерка… Такими остались и до сей поры…
Как давно и как совсем недавно все это было! А расстояние - вся жизнь…
…Холодно. Очень холодно. Мороз забирается под легкое платье, колющей волной охватывает голые колени, бедра, ледяной змейкой ползет по спине и животу. Длинный и широкий, как колокол, ватник не спасает. Стоптанные, старые валенки (свекровь утром бросила их ей под ноги) короткими, обрезанными, голенищами черпают снег.
Динка глубже прячет нос в серый облезлый платок из козьего пуха. Им она плотно укутала голову, низко надвинув на лоб, до самых глаз, дважды обернула концы вокруг шеи, стянула тугим узлом. Уголь в сарае, - так сказала свекровь. Его надо "наколоть". Дрова - там же, и они уже "наколоты".
С трудом открыла большую, похожую на ворота дверь, что тяжело скрипела, волочась по свежему снегу. Вот они, и уголь, и дрова. Быстро набрала охапку поленьев и все так же, загребая валенками снег, побежала к дому. Теперь - справиться с углем. Поняла, что значит - "наколоть"… Уголь лежал огромной черной смерзшейся глыбой. С трудом отколола ломом большой кусок, раскрошила. Согрелась, опустила платок с лица. Теперь уже не спеша поднималась по скользким деревянным ступенькам крыльца, старалась не просыпать из ведра черное крошево.
Сырые дрова не разгорались, печь дымила. Грязными, в саже, руками она размазывала по щекам слезы. "Мама, мамочка! Что же у меня ничего не получается?" - прошептала.
Второй день, как она здесь, в этом доме, доме свекрови… Вчера было воскресенье, все были дома и Леша был рядом. Леша, муж. Прошла неделя, как они расписались в Бердичеве.
Бердичев… Такой родной… Тихий, захолустный. Хотя, по рассказам старожилов, он не всегда был таким. Шумели и процветали здесь когда-то и ремесленники, и купцы, и банкиры. И гоп-стопники любили его за развеселую и скандальную славу и за удачу. Это революция, а в особенности, война сделали их славный Бердичев тихим, как бы даже пришибленным… Так говорили старики. Таким знала и помнила его она, Динка - Льдинка- Холодинка, как звал ее Шурка, младший брат, а потом подружки в школе и старшеклассники – ухажеры, все мелкорослые и худосочные после перенесенных голодных лет войны и такого же послевоенного времени. Все они застывали и тушевались от колючего взгляда ее ярко синих, словно омуты, глаз.
Ей было три года, когда началась война. Отца мобилизовали сразу же, в первые дни, но он еще успел посадить их в поезд с эвакуированными, ему разрешили помочь собрать их и проводить, - мать была на последнем месяце беременности. Брат, - Шурик, Шурка, - родился уже в пути, на какой-то станции. Она этого не помнила, но знала все подробности из воспоминаний взрослых . Вместе с ними ехали две младшие мамины сестры. Везли их в Закавказье, в Ленинакан, в Армению. Там и прожили почти три года. И там же получили "похоронку" на отца…
Вот когда уже возвращались в освобожденный от фашистов Бердичев в 1944-м, - это она уже помнила. Правда, и тут время многое стерло. Запомнился яркий летний день после дождя, новенькие, сверкающие погоны военных из эшелона, что остановился на встречном пути, маленький полустанок, вишневый сад. Она сидит на плече молодого военного, рвет крупные спелые вишни и сбрасывает в подобранный подол платьица. И все они смеются, - и она, и военный, и мама, что стоит в тамбуре вагона, у открытой двери…
Добирались до дома почти месяц. Хмурым дождливым утром сошли с поезда у разрушенного вокзала. Их дом, где была маленькая квартира из двух комнат и где они с отцом жили до войны, уцелел. Поднялись на высокое крыльцо. В коридоре были две двери. Мать достала из старого, видавшего виды, редикюля, ключ на серой ленточке, который бережно хранила всю войну, попыталась вставить его в замочную скважину в одной из этих дверей. Ключ не входил. Зато дверь тут же распахнулась и на пороге вырос человек в белой застиранной майке, с большой лысой головой. Он запомнился ей, так как показался огромным и страшным, - с этой лысиной во всю голову и красным лицом с выпуклыми светлыми, словно белыми, глазами и большими, как клешни у краба, ладонями.
- Н-николай? А… что ты…? – мать не успела договорить.
- Ты кто? Что надо? - спросил страшный человек, приглядываясь к ним. –А-а…, - узнал. - Иди отсюда, уходи!
- Как же? Это же… я здесь живу… жила…
- Жила! А теперь я здесь живу! Давай, уходи! Мало вас Гитлер… От… жиды! Вот живучие! – со стуком захлопнул дверь.
Мать растерянно застыла в крохотном коридорчике, одной рукой тесно прижав Динку к себе, на другой у нее посапывал задремавший Шурка. Сестры (Динкины тетки) молча стояли рядом. С обуви и одежды на пол стекала вода.
Тихо скрипнула дверь напротив.
- Аня! – шепотом позвали мать.
Мать оглянулась.
- Полина? - узнала соседку.
- Давайте, заходите быстрее, хоть обсохнете немного, - все так же громким шепотом проговорила та. – Тихо, не шумите… Он теперь в милиции работает, не связывайтесь … - кивнула на дверь соседа. - Говорит, что партизанил…
Провела всех в тесную кухню, где топилась плита, усадила на старый топчан.
- Вот, грейтесь, а я чай приготовлю, у меня еще морковь сушеная есть. Переночуете у меня, а там… посмотрим.
Шурка уже спал за спиной матери на топчане, а она лежала с тетками на рогоже на полу и слушала, о чем говорили за столом мать с Полиной.
- В коммунхоз не ходи, не помогут, побоятся, - тихо бубнила соседка.
- Говорят, он оттуда… - мотнула головой куда-то вверх. - Бери завтра всех и идите в горсовет, а лучше - в горком партии. У тебя ведь похоронка…
На входе в горком их остановил милиционер в новой, Динке показалось – даже хрустящей, форме, потребовал документы. Просмотрел все, словно споткнулся о похоронку:
- Проходи. Детей оставь тут, в коридоре, со мной. Не пропадут.
Достал из кармана темный сухарь, разломил, вложил в руку Динке:
- Поделись с малым.
Мать вышла к ним, держа в руке серый листик бумаги. Протянула сестрам, показала:
- Вот… Дали две комнаты, отдельная квартира, - назвала улицу. - Это у крепости.
Долго плутали по узким улочкам. Все было неузнаваемым, в руинах. Дом оказался старым, в два этажа, указанная квартира - на втором, под крышей. Поднялись по шаткой деревянной лестнице к двери. Мать с трудом повернула в замке ключ, что получила вместе с "ордером", потянула дверь на себя. На ноги хлынула вода. Весь пол был по щиколотку залит водой, - в потолке над головами, в первой крохотной комнатке, зияла огромная дыра. Были видны тяжелые серые тучи… Воду черпали чем придется, что нашлось во дворе, - старой ржавой кастрюлей, дырявым тазом, вытертой изнутри калошей.
Какое-то время еще пожили у Полины. Динка не знала и не помнила, как мать справилась с крышей, с разбитыми окнами… Была занята братом, таскала его везде за собой, знакомилась с домом, с пустырями вокруг него, словом, с окружающим, немного страшноватым из-за руин, миром.
Жили все вместе. Сестры (Динкины тетки) расположились в первой комнате, где стояла плита с большой духовкой, что грела и смежную комнату. Динка с матерью и братом - в этой, смежной. Мать с тетками устроились работать на швейной фабрике, где до войны работал и отец. Динка пошла в школу.
Школьные годы пролетели быстро, как-то незаметно, она их почти не вспоминала. Да и что вспоминать? Голод, бедность, нищету?. Одевались в платья, пальто, стеганки, что щила мать из лоскутов, выдаваемых в виде премии на фабрике. Первое, купленное в магазине платье, Динка надела, когда уже училась в седьмом, выпускном классе. Так и стоят они на фотографии втроем, три подружки, в одинаковых платьях. В то лето половина Бердичева красовалась в этих нарядах.
Матери хотелось, чтобы дочь закончила десятилетку, но Динка настояла на своем: пойду работать! Хотелось помочь, видела, как мать выбивается из сил, чтобы у детей был хоть какой-то достаток.
- Пойду к вам на фабрику, - заявила .
Мать отговорила, устроила в перчаточный цех трикотажной фабрики. Потом, уже через годы, оправдывалась:
- Да боялась я! Ручки-то у тебя были махонькие, и сама-то, как Дюймовочка, крохотная. Боялась, не справишься, опозоришь меня!
А у Динки все сладилось на работе. И характером, и старанием пришлась "ко двору", вскоре уже работала без наставников. Помогала по дому, занималась с братом, бегала с подружками в кино и на танцы. Там и познакомилась с Лешей, солдатом из местной воинской части. Среднего роста, широкий в плечах, он сильной рукой крепко держал Динку в танце, низко наклонив свое лицо к ее глазам. А она смущалась, краснела, бросала ему навстречу быстрый взгляд и прятала свои синие омуты за пушистыми ресницами.
Потом долго "провожались", прячась в темных закоулках: мораль местечек того времени не позволяла открыто встречаться, "гулять" с солдатом, злые языки могли ославить на всю округу. Потом все же открылась матери: Леша заканчивал службу в армии, звал ее с собой, в подмосковье, звал замуж.
Анна, мать, была против:
- Рано еще тебе, подрасти… Погуляй… И учиться надо, успеешь еще замуж!
А Леша настаивал. Не знала она, не рассказывал он ей, что не дождалась его невеста в родной деревне, выскочила замуж, родила уже ребенка и жила в Москве. Об этом год назад написала ему мать. И он стал забывать свою прежнюю любовь, теперь в его сердце, казалось, жила только Динка. Торопил с женитьбой, не терпелось привезти домой невесту-красавицу, и вообще - не терпелось…
И она уже видела и слышала только его. Тайком от матери взяла паспорт, хотя это было не так просто под постоянным "приглядом" брата и теток. Подали заявление в ЗАГС и через две недели расписались. Вечером, когда, знала, все вернулись с работы, привела его в дом.
- Мам! Это Леша, - и решительно, на прерывистом дыхании, добавила: - Мы… сегодня расписались… - А в глазах застыли мольба и страх.
Мать не поднялась из-за стола. Молчала, внимательно смотрела в лицо дочери, словно увидела ее впервые.
- Поздравляю, - произнесла шепотом и, закрыв лицо ладонью, заплакала…
На следующий день, в воскресенье, посидели за столом по-семейному. И Леша остался ночевать...
А в конце недели Анна провожала их в деревню, в Жуковку.
Кончался январь. Зима в подмосковье стояла снежная, морозная. В холодном, с покрытыми толстым слоем инея окнами, автобусе, пока ехали из Москвы, Динка совсем закоченела. Когда вышли, ноги, обутые в ботиночки с меховой опушкой (на шерстяной носок!) не слушались
Вечерело. Какое-то время шли по узкой тропинке, протоптанной в снегу. Леша широко шагал впереди с рюкзаком за плечами и с ее стареньким чемоданом, вернувшимся с ними из эвакуации. Пропустил вперед, когда подошли к высокому темному забору. Ногой толкнул калитку, поддержал, не дал упасть, когда она поскользнулась у ступенек крыльца.
Вошли без стука. Мать с сестрами были дома, сидели за столом, чаевничали. Увидев вошедших, бросились из-за стола навстречу, к нему. Динка тихо стояла рядом. Леша отстранил рукой мать, обнял Динку за плечи:
- Знакомьтесь! Это Дина, жена… - Моя…
Все трое молча уставились на нее. Мать сложила руки на животе, рассматривала.
- Здравствуйте, - тихо проговорила Динка.- Я – Дина…, - и почему-то добавила: - я - еврейка…
- А мне все равно, хоть турчанка! – холодно проговорила мать. – Лешке жить… - повернулась к сестрам: - Давайте, несите на стол, что там еще осталось…
В доме были небольшая кухня с широкой плитой и просторная комната. Большой, без скатерти, стол с разномастными стульями вокруг, занимал почти половину кухни. Сбоку, изголовьем к окну стояла кровать матери. В комнате у стены между окнами тоже стоял стол с зеркалом и начищенным самоваром рядом с ним. Над столом, в простенке, висела застекленная рамка с десятком фотографий. У стен, по обеим сторонам, разместились большая кровать с сияющими шарами на спинках и широкий топчан, застеленный самодельным, расшитым руками, ковром. В углу у дверей приткнулся старый комод с тремя большими ящиками, покрытый кружевной скатертью. На ней стояли потемневшие от времени, когда-то белые, слоники и простенькая вазочка с бумажными цветами.
Им постелили на топчане. Сестры улеглись напротив, на кровати.
Леша в жадном нетерпении крепко обхватил ее обеими руками, с силой прижал к себе. Скользнул губами где-то у уха… Она зажалась от страха, прислушиваясь к темноте, попыталась отстраниться:
- Леш!... Не надо! Все слышно! Не спят еще…
А он уже закрывал ей рот поцелуем, прижавшись зубами к зубам…
Потом, нашарив в темноте ботинки, на цыпочках бежала через кухню, мимо похрапывающей свекрови, в холодные, морозные сени, где стояло на ночь ведро…
Проснулась рано. В доме за ночь нахолодало. Быстро оделась. Алексей и сестры еще спали. Присела на топчан, рядом со спящим мужем. За окном уже почти рассвело, а в комнате еще стоял сумрак. Прислушалась, - за дверью, в кухне было тихо.
"Сегодня же воскресенье!", - вспомнила.
Так и сидела, не решаясь выйти, пока не услышала, как закашляла со сна мать, зашаркали по полу валенки, стукнула о ведро с водой кружка. Подождала еще. "Там" звякнули тарелками, громыхнули пустой миской, плеснули водой…
Медленно поднялась с постели и вышла в кухню, осторожно прикрыв за собой дверь. Свекровь стояла у стола, убирала остатки вчерашнего ужина.
- Доброе утро, - проговорила почти шепотом.
- Доброе, - ответила мать, не поднимая головы и не глядя на нее.
- Можно, я помогу?
- А помоги! Можно, - и все так же, не взглянув на невестку, отошла к плите.
- Только я сначала умоюсь, хорошо? – будто себе самой сказала Динка и звякнула рукомойником.
Мать молчала. Так, молча, в четыре руки, готовили завтрак, накрывали на стол. Динка была на подхвате…
- И как жить собираемся? – спросила Алексея за завтраком мать.
- Пойду завтра в правление, - механики им нужны?
- Нужны… Механики везде нужны. Ну, а ты? - обратилась к Динке,- Пойдешь со мной в свинарник? Хотя какой из тебя там толк…
- Не пойдет она в свинарник, - ответил за жену Алексей. – Нечего ей там делать. Поговорю в правлении, Платоныч найдет что – нибудь…
- Ну, и ладно, - вздохнула, посмотрела на Динку, - приготовишь поесть завтра. Готовить-то умеешь?
- Умею… - сказала, глядя свекрови в лицо.
…Сон уже был поверхностным, легким,- слышала, как за дверью поднялась свекровь. За окном еще стояла темная, чернильная ночь, а в кухне горел свет. Вышла, накинув на голые плечи кофту.
- Доброе утро… , - чуть запнувшись, добавила: - мама…
Мать взглянула на нее, помедлив, ответила, как вчера:
- Доброе…
Динка посмотрела на часы, - было без четверти четыре.
- А что приготовить? Вы когда придете? – спросила.
- Приду к десяти. А пока спи. Встанешь вместе с Веркой и Нинкой. Проводишь их, тогда… Все найдешь в сенях и в шкафу, вон там, внизу, - кивнула головой в сторону буфета. - А дрова и уголь в сарае, Леша покажет…
Встала на стул, потянулась высоко над печкой, к "припечку", достала обрезанные в голенищах старые валенки, бросила Динке под ноги:
- Обуешь… В своих –от, на каблучках, много не набегаешь…
…И вот никак не хотели разгораться сырые дрова . И дым валил во все щели. Открыла дверь в сени, потянуло сквозняком. Дым поутих.
К десяти успела приготовить кислые щи, как учила мама. ..
Продолжение следует.
Иллюстрация взята из интернета.