Поднимаясь вверх, от парка «Озеро» к больнице, ты упирался в тыльную часть огромного плаката, который хорошо просматривался из окна автобуса. Борясь с утренней дремотой в разваленном ЛИАЗе, читали на полотнище: «Экономика должна быть экономной. Л. И. Брежнев».
Редко когда удавалось созерцать изречение современного Конфуция сидя. В 21-ом автобусе будничным утром всегда аншлаг. Если прикинешься спящим, всегда разбудит кондуктор или тот, кто больше тебя претендует на сидячий сон. Оглядывая окружающих, нервозно замечаешь про себя: «Я в школу еду,а эти бабуси куда?». Знаешь ведь куда, а трындишь себе под нос.
«Крытый рынок»,— проснувшись, объявляет кондуктор. Половину автобуса как ветром сдуло. Оглядываешься на пожарную часть, расположенную напротив рынка, и ехидно замечаешь: «Спят, наверное, вот везет». Нет, боец потягивается в начищенных сапогах, без головного убора и с ремнем, висящим на яйцах. «Проснулись»,— ворчишь себе под нос и усаживаешься на свободное место в салоне. Две следующие остановки пролетают как две секунды.
С ними исчезает и стадион, на котором две недели проходят репетиции к предстоящим праздникам. Вспоминаешь тетку с рупором в руках и композицию Ротару: «Я, ты, он, она — вместе дружная семья», под которую готовились к майским праздникам. Слушая песню, не мог сосредоточиться. Как только Софочка начинала: «Я, ты, он, она», вспоминалось строгое лицо Александра Васильевича, преподавателя по немецкому языку, и на музыку ложились немецкие местоимения: «Ихь, ду, эр, зи, эс, унзер фройндшафт Мерседес».
Поделился своими немецкими мыслями с Нариманом, нас как раз выгнали с немецкого за то, что подписали «немцу» словарик: «На долгую память от узников Бухенвальда». В предыдущий раз удалили с урока за вопрос: «Как будет по-немецки «член КПСС»?». Вспомнил, как однажды «доиче матрозен» замещал на хлопке нашего классного руководителя Валерия Александровича, играл нам вечером на мандолине. Звук у нее жуткий, симбиоз ненастроенной балалайки с дутаром. Мы пошутили с просьбой сыграть нам, а он все всерьез.
Взял мандолину, зашел к нам в комнату, сел посреди на стул, скинув с него предварительно чьи-то шмотки, и запел: «Гори, гори-и-и, моя звезда». Когда разошелся, глаза закатил; жаль угостить не чем было маэстро, спиртное отсутствовало. Нахлебался он с нами и без водки, бегал, прихрамывая по полям, наставляя на путь истинный.
Что касается песни на стадионе, Нариман после слов «Я, ты, он, она ...» говорил «и у него».
Оказалось, что песня, под которую мы разводили руками и ногами, вызывала у нас разные ассоциации. Попытались поинтересоваться, на какие мысли наводила песенка Леху. «На сигареты,— ответил он, и добавил: — Я всегда курить хочу». Кто-то думал, что это поет народная артистка Узбекской ССР Роза Рымбаева. Мы посмеялись и разъяснили, Роза — народная артистка Киргизской ССР, поясняя, у нас так не одеваются. Не обижая никого, сделали ее «народной» Туркменской ССР.
Можно было на рынке сойти, не мозоля глаза стадионом, да в гору с утра не хочется подниматься.
Вернемся к тыльной стороне плаката, стоявшего напротив областной больницы. Свернув на улицу Некрасова, затем метров через двести повернув направо, огибаешь огромный забор воинской части с КПП. За ним стояли вертолеты всех мастей большей частью в нерабочем состоянии. Через щели в заборе наслаждались техникой, которую не так часто увидишь.
К этому пейзажу хорошо подходила фраза Жванецкого: «Паяход, паяход, у нас винт спи*дили». Картина была, как после уехавшего цыганского табора, гостившего на аэродроме. У части вертолетов не было винта, у некоторых отсутствовали шасси с дверями. Вид покалеченной военной техники в нашем сознании порождал мысль: пролезть сквозь заграждение и оторваться по полной, открутив что-либо от винтокрылых машин.
Пусти шантрапу покуражиться на уже поломанных летательных аппаратах, глядишь, к призывному возрасту количество желающих послужить Отечеству во много раз бы увеличилось. Попускав слюни, шли дальше, хотя закравшаяся мысль о мародерстве не давала покоя.С воплощением идеи помогли геологоразведчики. «В-в-в сторон-н-не аэропорта е-е-есть кладбище с-с-самолетов»,— заикаясь и брызжа слюной, рассказывал один из них.
Особого приглашения к такому походу не требовалось, собрались в три секунды. Не доехав до аэропорта с километр, свернули направо, в частный сектор. Смутно вспоминается чайхана и длинный забор с зияющим в нем отверстием. Говорить «дырка» отучил преподаватель по труду, утверждая и грозя обрубками пальцев: «Дырку будете делать, когда женитесь».
Дружной компанией, вчетвером, мы заглянули в отверстие, в которое можно было пролезть только по одному. В мыслях уже мотались километры «венгерки», которая, по нашему мнению, находилась в шасси самолетов, и, гора магния, из-за которого затеялся весь сыр-бор. Взяли с собой изобретение социализма — авоську, не в руках же тащить цельнотянутое.
Нашему взору предстала жуткая картина. Огромное поле, без конца и края, с валявшимися на нем «костями» самолетов. Мы стояли, онемев, и смотрели на «поле брани». «Аны», «Илы», «Тушки» — всем нашлось место на мазаре современности. Они, словно покалеченные роботы-трансформеры, грустно смотрели на нас опущенными глазами кабин. Самое дерзкое из них, стоящее в стороне от основной массы «пепелац», напоминало раненого воина, вставшего из-за смертельных ран на колени. С разрезанным брюхом и распростершими объятиями ддя последней молитвы.
Казалось, мы все вошли в «штопор», в затянувшееся «пике», из которого нас мгновенно вывел выстрел. Свиста пули никто не слышал. Виделась пыльная дымка на горизонте от движущегося к нам ярко-красного автомобиля. Машина стремительно приближалась. Страх впоследствии дорисовал картину обстрела, и помог нам вместе пролезть в дыру, потому что в отверстие мы бы не поместились.