Пан Тузик суглобой тенью навис над столом. Курилось как-то не в радость. И много чаю выпил, и вроде как выспался. От окна тянуло холодом, собаки изредка брехали. Глухая ночь заглядывала в нутро.
Он жил странной жизнью и не знал, сколько она длится. Все часы его сломались, и ему было тяжело дознаться, когда началась ночь. Но больше его тревожило другое – он забыл свое имя.
Он спал, мыл полы, стирал одежду. Даже выходил из дому, но длилась ночь – без фонарей и месяца. И город вымер. Но всегда находил он сосиски в холодильнике и сигареты в куртке, и все его устраивало – только имени не стало. Но этого он не понимал, а все думал, что чего-то не достает, что будто воздух не тот, и тело его полуголое. И помнил он, что был день, и люди были. Но обладание именем позабыл. Только смутное что-то роилось под сердцем. И мошкой звенело под ухом. И ночь брехала собаками – но сколько он не ходил по улицам – никого не встречал – ни собаки, ни человека. Город вымер, и сломались часы, и длилась вечная ночь и заглядывала в нутро. И все пыталась дознаться, что потерял Пан Тузик.
Память его жила, но являла собой стопку чужих фотографий. Он всех помнил, но ничего не испытывал к этой памяти. Он силился вспомнить любовь и обиды, и разные печали и радости, и все думал, что вот-вот одолеет этот сердечный паралич. Но выходила какая-то сумятица – он мог соотнести чувство и человека – только это были сплошь названия, которые ему не говорили ровным счетом ничего.
Пан Тузик выкурил сигареты и съел сосиски. Он старательно надраил полы, помылся и, принарядившись, пошел гулять по городу – было темно.
«Листва молодая, значит – весна», - подумал Пан Тузик. Он все перебирал воспоминания в голове, чтобы не забыть. Белый халат. И снимки.. Я описывал снимки! И ждал весны, и курил на кухне и пил чай. Хотел поехать куда-то – только денег не было. И спина болела – весь аванс спустил на лекарства. Потом, кажется, Пасха наступила. Или я не смог ее дождаться?! Любови мои кургузые. Сколько их было?! Я помню все эти лица - им нет числа. Но это только лица. Только номера и тексты, оставленные на листах бумаги. Там нет крови. Они смотрят на меня из темноты странными покойниками и кривят рот. Но язык их немой не в силах одолеть свою немочь, и забвение густой пеленой укрывает их и баюкает сладко, успокаивает, будто детей – не плачьте, спите крепким сном – ему до вас нет никакого дела – в его душе зияния и провалы – его губы таят в себе яды – его руки, что змеи, и грудь его широка, но нет там места и малой крупинке – куда уж вам – горемыкам?!
Пан Тузик помнил свою мать, и идол ее в темноте выделялся особо. Он помнил ее белые пухлые руки, высокий лоб и прямой нос, мягкую кошачью походку и рыжую кулю. Железная в сущности внешность. Но было в этом металле что-то еще, чего Пан Тузик все не мог сковырнуть. Он помнил все колыбельные, что она ему пела. И все, что она говорила. И голос ее – нежный и девичий, что не менялся с годами, не трескался, и не было в нем признаков распада – только звон ручья и звуки самой чистой воды.
И помнил он свою подругу. И летний балкон и пропавшую черешню. И все ее речи. И единственную ее любовь. И дешевый коньяк в парке. И пустые разговоры и полные тоже. Высокая, тонкие пальцы. Беда с орфографией.
Пан Тузик вернулся домой. Его мутило от сигарет и чая. Но он закурил и поставил чайник. Почудилось вдруг, что тьма редеет – он увидел в окне стареющий месяц и удивился. Ему совсем заплохело, а когда закипел чайник, голова Пана Тузика закружилась, и он отключился.
Открыв глаза, он увидел мать и подругу с тонкими пальцами. С потолка было неудобно их рассматривать, и Пан Тузик все изворачивал и кривил шею. Было светло. Часы на стене показывали два часа и тикали очень противно.
- Памятник хороший, - сказала подруга с тонкими пальцами.
Пана Тузика будто прострелило – он вспомнил все чувства и свое имя. И горькая боль одолела его. Он тяжело вздохнул. Его зацепил сквозняк, протащил через форточку и, подтолкнув, отпустил в небо.