«Не дай Бог никому видеть и знать, что такое война»
Тищенков Алексей Константинович
9 Мая 2005 года.
Трогает солнце лучами ордена и медали достойных сынов Отчизны, что стоят на праздничном митинге в день Победы. Выстроились они у вечного огня перед всем народом, будто стоит перед нами наша Россия 1941 года. Ветеранов уже горстка, но равнение в строю четкое. Все донесли до нас через годы: и честь, и славу, и любовь к Родине.
Вместе с ними – высокий, плотный солдат - Тищенков Алексей Константинович, кавалер двух орденов Славы, орденов Отечественной войны I и II степени. Надевает он в день Победы свой праздничный костюм. Звенят медали, напоминая ему, что был он участником великих освободительных событий в годы Великой Отечественной войны.
И гордость в нем за победу и одновременно горькое воспоминание о пережитом. Был четырежды ранен. Освобождал Ельню, Невель, Великие Луки. Страницы боевой биографии, в которой он гораздо моложе стоящих рядом с ним ветеранов.
Хороша деревенька Светово, что в Брянской области. Стоит в ложбине, бока свои под солнцем греет. Деревья и травы чистотой от утренней росы сверкают. Улицы чистые, уютные. Теплое лето 1941года. Только тревожно на душе у всех. Война идет. Идет, приближается, устрашает. Фронт уже близко. Бои - под Смоленском. Отбили его у врага. Три армии держат город девять дней. Вся деревня ждет очередной сводки. Народ столпился у репродуктора. Замерли. «Советские войска повторно оставили город Смоленск», - сообщает голос Левитана.
Взволнованные голоса жителей на разные лады толкуют ситуацию.
– Куда бежать? Брянск-то рядом. Гляди, не сегодня-завтра германцы у нас будут.
– Куда бежать? Куда все, туда и ты! На восток.
– Что мы, женщины, сделаем? Армии не удержали, разве мы удержим? Надо узлы собирать.
– В партизаны пойдем! Вон, леса у нас, какие!
– Землянок нароем в лесах, А отсюда не уйдем! Не бросим свою деревню.
– Уснуть-то, - не уснешь, сиди и жди их.
– А чего ждать! Иди, работай, пока работается. Тищенкова старуха с ребятней за сеном поехали. Никого не ждут.
Народ гудел, долго не расходился.
Бежит Алешка по улице, Танюшку высматривает. Заигралась с подружками где-то. Надо найти и накормить. Кашка на плите стынет. Родители на сенокос отъехали. С собой взяли Ваню, Настю и Мишу. Алеша тоже просился, да Танюшку не с кем оставить. Обратно пешком идти. Далеко! Телега будет сеном загружена.
Вечером послышались на холме странные выкрики чужой речи, появились в селе военные люди: немцы и мадьяры (венгры). С автоматами спускались они с горки, со стороны Хинельских лесов. Вот она, война - у порога. Подкралась тихо. Подло. Без грохота орудий. Пришла скорее, чем думали и ждали.
Подходили фашисты к каждому дому и поджигали крышу. Кто увидел их издалека, успел в леса убежать. Мало, кто уцелел. Горит Светово. Ни одного дома не осталось из ста двенадцати хат. Воздуха не хватает.… Пахнет гарью. Алешка с Танюшкой успели спрятаться. Пошли по лесу в сторону сенокосных угодий.
Тищенковы вернулись с сенокоса к сгоревшему дому. Как только головешки возле дома остыли, уцелевшая семья Тищенковых растащила их по сторонам. Очистили погреб, чтобы жить в нем. Мать ходила с палкой, разгребала землю, собирала на пепелище то, что сохранилось. Яблони порублены, темнеют увядшими листьями.
Немцы искали партизан, сгоняя жителей на площадь. Забрасывали погреба гранатами, если люди не хотели выходить, расстреливали из пулемета. Утром согнали они людей в кучу. Поднял полицай гранату над головой и закричал, обращаясь к жителям: «Бегите!» Но сам, тут же, метнул гранату в середину толпы. Люди бросились врассыпную. Хроменькая Ксения Егоровна Тищенкова не успела отбежать. Взрывом оторвало ей ногу. Пятнадцатилетний Алеша услышал, как мама кричала, звала на помощь, истекая кровью. Подбежала к ней девушка, хотела воды дать. Немцы еще одну гранату бросили, чтобы люди не подходили. Подошел фашист и пристрелил раненую мать. Младшая сестренка Таня на всю улицу пронзительно закричала: «Маму убили!». Оцепеневшие дети стояли в стороне и смотрели на бездыханную мать в луже крови. Умерла Ксения на виду у всей деревни. Три дня и три ночи лежало ее тело на огороде. Похоронить немцы не давали, из села не уходили. До кладбища дойти было невозможно. Люди перебегали тайно в другие деревни или в леса, к партизанам.
Танюшка с соседской бабушкой, крадучись, отправились в Севск к батюшке, чтобы отпеть мать, но до батюшки так и не дошли. Они были схвачены полицаями и доставлены в местную тюрьму, где томились семьи партизан. В здание зашел местный начальник полицаев, который был когда-то квартирантом бабушки, а до войны работал шофером в деревне Светово. Увидев знакомых, он выпустил их, спросив у дежурного, кто привел их сюда.
«Хопей Бурыкин», – ответил охранник. «Этих не трогать!» - приказал полицай. Придя домой, перепуганная Танюшка спросила у бабушки: «Кто такой Бурыкин?» Ей сказали, что это самый страшный полицай деревни. Он предавал всех, думая, что немцы сохранят ему жизнь.
Каждый день был страшным. Кого сегодня уведут на погибель? Ночью расстреляли семью командира партизанского отряда Савелия Колецкого, закололи штыком его двухлетнего сынишку. Савелий ночью пошел мстить, но враги поймали его и отрубили голову. В Хинельских лесах фашисты нашли и закололи вилами любимца ребятни деда-сказочника, Киндея. В Подывотской Кологе фашисты расстреляли двести девяносто мирных жителей. На Хуторе Михайловском сожгли и расстреляли восемнадцать тысяч военнопленных.
Пали Смоленск, Брянск. Почти все деревни фашисты сравняли с землей. Армия несла огромные потери.
Молодежь начали угонять в Германию. Хутор Михайловский стал местом пересылки рабочей силы. Алексею удалось избежать отправки. Подоспевшие войска нашей армии освободили эшелон. Но деревня все еще находилась под контролем немцев.
Виселица в центре Светово выдавала напоказ черное горе, что случилось здесь. На ней – молчаливые свидетели войны и скорби – дорогие односельчане. Дядя Кирилл, у которого сын в партизанском отряде, дед Савелий, что убил фашиста в своем сарае. Марфа, у которой нашли свежие кровавые бинты после перевязки раненого партизана.
Успел уйти партизан в молчаливый лес. Радовалась за него Марфа. В последнюю минуту жизни радовалась.
Незаметно пробрался Алеша домой. Родные глазам не поверили, что он остался жив. Боится Алексей глаза на виселицу поднять. Не подойти к людям, ни попрощаться, ни захоронить, ни отпеть в храме святом. Дым стелется по земле, виселицу от глаз скрывает. Стоят там часовые, свои чудовищные злодеяния охраняют. Устрашают ... Сломить хотят волю русскую. Пригнуть к земле. Рабами сделать. Пустить огнем по ветру жилища. Родину уничтожить. Свободе петлю на шею накинуть. За одного убитого фашиста сжигают враги всю деревню. Страх и горе сковали тело.
Жажда мести за поруганную Родину переполняла сердце Алеши.
Брянская область стала сосредоточением народного гнева – широкого партизанского движения.
Отец у Тищенковых - на фронте. От него ни одной весточки так и не дождались. В июле 1941 года провожала его мать. В возрасте он уже был. Любил Ксеньюшку крепче крепкого! В детях души не чаял. Кричала ему жена: «Костя, не уходи»! Плакал отец, но удалялся быстро, не оглядываясь, чтобы Аксинье душу не травить долгим расставанием. За ней на дороге пять детей – зернышки родительские: Ваня, Настя, Миша, Алеша, Таня. После отъезда отца в партизаны ушли Ваня и Настя. Ваня после окончания школы работал учителем начальных классов. Однажды выполняя задание партизан, он был окружен немцами. Ваня в плен не сдался. Он подорвал себя гранатой.
Алеша рвался в партизанский отряд и на фронт, но бабушка говорила: «Кто тебя возьмет в пятнадцать лет. Тебе и оружия не доверят. А нас с дедом на кого бросишь? Ты теперь за отца всем нам. Больной дед стенал на постели: «Зима впереди, что мы без тебя делать будем?» Маленькая Танюшка вцепилась в его ладонь: «Леша, не уходи! Я боюсь!» Алеша погладил ее по голове и успокоил: «Да куда я от вас уйду!»
Из соседней деревни Орлия пришла страшная весть. Оккупанты собрали всех мужчин, стариков, мальчиков и сбросили в картофельную яму. Облили бензином и сожгли заживо. Баб с детьми вокруг ямы выстроили, чтобы смотрели. Только одного мальчика спасли женщины, одев его в женское платье.
– Дедушка, как сидеть после этого в погребе! Я уже большой, я пойду мстить за сожженную деревню, за Ваню. Я тебе дров напилю, из леса грибов натаскаю, ягод насушу. Мне идти надо. Мне уже пятнадцать с половиною. Я себе год припишу. Я крупный, меня возьмут. Вот увидишь!
– Да я-то увижу, как возьмут. А как вернешься, увижу ли, доживу ли? Оттуда еще никто не вернулся. Похоронки да отступление.
– Я грамотный, у меня четыре класса, может, я где-нибудь сгожусь. Я и трактор водить умею. Если я уйду на фронт, едоков будет меньше, а победа придет быстрее.
Дед молчал. Не было дня, чтобы не поднимались эти разговоры. Тянулись тяжелые дни оккупации. Немцы забирали все продукты на нужды армии. Весь скот угнали в Германию. Первый год сохранилась в траве невыкопанная картошка. Ее искали и ели мерзлую. На печи кое-как успевали сварить, потому что она быстро остывала на воздухе. Стен не было. Печь обгораживали шалашом. Оставшиеся в живых старики клали печурки в погребах, выводя трубы наружу. В земляных подвалах жило по три- четыре семьи. Люди не ругались между собой, ребятишки не дрались. Всех смирило суровое военное время.
Алеша, Миша и Таня ходили с бабушкой по лесу, собирая полевой хвощ, как только наступало тепло. Варили его, круто соля воду. Ели разлапистую сныть-траву, что считалась сорняком на огородах. Бабушка заваривала в чай горькие березовые листья, чтобы дети не болели. Ребятишки пили чай из сушеных лесных ягод, листьев смородины и мяты. Как только появилась молодая крапива, суп приобрел зеленый цвет. Дети выхлебывали его моментально. Истощенные тела требовали сил. Алеша и Таня бродили по деревне и обрывали зеленые ранетки на сохранившихся яблонях, не дав плодам созреть. В начале июля поспели лесные ягоды. Они с жадностью ели травяные лепешки, которые пекла на плите бабушка. В них не было ни молока, ни яиц, ни масла. Предстоящая зима казалась самой страшной. Там, где уцелели села, люди, меняли одежду на картошку. Тищенковым менять было нечего.
Вот они, оккупанты на пороге. Открыли крышку погреба. Орут: «Рус, выходи, партизан, выходи». Первым вышел дедушка, Иван Алексеевич. Ребятишки один за другим светились в проеме, выходили на поверхность. Дед не мог идти быстро. Фашисты толкали его прикладами в спину. Били детей. Кричали на бабушку. Всех поставили к плетню. Собрали соседей.
«Мы будем убивать семьи партизан», - заявили они. Их было человек десять. Они стояли вокруг стариков и детей с автоматами. Все дети молчали, понимая, что они – беззащитные мишени. Молчали бабушка и дед. Они знали: любые разговоры с фашистами заканчивались стрельбой. Автоматчики начали запугивать семью партизан. Кто-то донес про Ваню и Настю. Немцы стреляли то под ноги, то над головами. От плетня отлетали сухие палки. Оккупанты, видя испуганные лица детей, гоготали и целились в них.
Ветер трепетал седые волосы деда. Он сжал зубы, опираясь на плетень. Невыносимо болело сердце. Ему стало совсем плохо. После очередной пальбы тело его начало сползать на землю. Умер дед Иван от разрыва сердца. Поднимать деда фашисты не разрешили, делая устрашающие взмахи оружием. Довольные своими действиями, они оставили старуху и детей и погнали соседей по улице, открывать при них другие погреба, а может, и расстреливать. Миша, Алеша и Таня долго стояли у плетня, боясь пошевелиться. Фашисты часто оглядывались, поднимая вверх автоматы.
Кода оккупанты скрылись из вида, дед уже не дышал. Бабушка и дети оттащили его от плетня и накрыли тряпками, чтобы ночью закопать. Бабушка тихо плакала. Детям велела молчать. Беспомощные жители, окруженные врагами, были бессильны против них.
Красная армия три раза брала районный Севск и три раза наши войска отступали.
В душе Алексея утвердилось решение: надо идти на фронт, мстить за отца, мать, деда и брата. Он шел по дороге в военкомат вместе с товарищами. Впереди - линия фронта. Шли кромкой леса, следили за дорогой, боялись обнаружения. В села не заходили. Везде - немецкие патрули. Шли голодные, ослабевшие. Каждый мечтал попасть в район боевых действий. Наконец-то, ребята пробрались к прифронтовой полосе. В военкомате выбрали только Тищенкова Алексея. Он был выше всех. Военкому сказал, что ему скоро семнадцать, хотя было только пятнадцать с половиной. Приписав себе год, он попал на военную службу.
Учили молодых бойцов на срочных курсах в лагере Селиксы Пензенской области. Преподавателями были опытные командиры, побывавшие в боях, комиссованные по ранению. Их увечья были примером того, что война никого не щадит. Скоро молодым бойцам предстоит перешагнуть линию этого ада. Но страха у Алексея не было, было только желание поскорее идти в бой, чтобы освободить Родину от врагов. Высокий боевой дух, патриотизм, сплоченность с боевыми товарищами создавали из молодых ребят новую непобедимую армию.
Пехота овладевала оружием. Учились метать гранаты, тянуть связь, стрелять вместе с артиллеристами из пушек, рыть окопы. Одевали пехотинцев, как связистов и артиллеристов, и они радовались этому. Молодых бойцов готовили всесторонне. Работу на войне не выбирают. Ситуация выбирает задание для солдат. Надо все уметь. Готовы ли солдаты спасти себя и однополчан, умея окопаться, перевязать раненых товарищей, прочистить оружие, вырыть противотанковый ров или построить блиндаж из подручного материала. Сельские ребята были лучше приспособлены к трудным условиям. Руки у всех - мозолистые, характеры - решительные. Из молодых бойцов сформировали отряд красноармейцев - пулеметчиков.
Всю войну провел Алексей в пехоте на передовой. Попал на Ленинградский фронт. Положение на фронте не радует. Враги взяли город Ельню. Под Великими Луками - тяжелые бои. Молотили наши армии страшно. В одном из боев под городом из девяноста человек остались трое в живых. Три дня братскую могилу копали. Трое стоим, а восемьдесят семь - лежат. Кухня подошла. На каждого – тридцать порций! А кусок в горло не лезет. Горе горькое ничем не заешь! Лучше б сам умер, чем дорогих сердцу ребят хоронить. В другом бою, там же, под Луками, из ста человек остались семеро. «Мы, будто во вчерашний день вернулись, и выбраться из прошлого не можем. Кажется, что всю жизнь только могилы и копаем», - говорил Тищенков оставшимся в живых ребятам. Огромные потери каждый день. Погибла вся автоматная рота: сто шестьдесят человек. Дважды пришлось брать город Невель. Алексей вспоминал, рассказывая новенькой медсестре: «Ох, и вымотались мы тогда! Двадцать одна атака прошла за Невель! После штурма не было сил, даже говорить. Я сильнее других ребят, мне часто приходилось быть санитаром и связистом. Раненых с поля боя выносил, перевязывал. Медсестер не хватало. Я переживал, что не так забинтую. Раненых спасать труднее, чем города брать. В них еще и надежду вселять надо. Уговаривать! В бою – удальцы, а вида крови боятся. Только отошли мы от города на двадцать километров, враги захватили его снова. Опять марш бросок в обратном направлении. И повторный, тяжелейший бой за город.
Трудности неимоверные. Не описать! Нечеловеческие! Ноги не стоят! Глаза закрываются. Двое суток не спали. Толкаем друг друга, чтобы не уснуть на ходу. Политруки хрипят, срывая глотки: «Вперед! В наступление!» Все – через силу! Раненых не всегда успевали собирать, мертвых хоронить. Не по-Божески это, но война все списывала. Никто без приказа назад не повернет. Если было затишье, хоронили всех в братской могиле. Страшно было от количества убитых. Медальоны с адресами снимали, сдавали командиру. Сколько могил безымянных оставили, не перечесть.
Тысячами полегли наши ребята на Ленинградском фронте. А про Волховский и говорить страшно, как там наших добивали. Трижды они просили о помощи, но в помощи им было отказано. Приказ был: «Про Волховский - молчать».
Молодые, еще не обстрелянные лейтенантики сменяли опытных, погибших командиров. У них еще усы не выросли, а они уже в одночасье - герои. В такой бойне хотя бы день продержаться! Болота вокруг. Раненые в воде лежат. На жерди клали, чтобы не провалились. Медикаментов нет. Помощи нет. Кухня пройти не может. Пайки съедены. Люди вымотаны, истощены. Объедают листья. Спят в воде. Кашель поголовный! Застужены! Обсохнуть и обогреться – негде.
Пошли мы наступать, под ногами вода хлюпает. Обстрел был настолько сильным, что головы поднять не могли. Лежали в ледяной воде. Только ночью вышли. Давали нам перед сном по сто граммов водки, чтобы согреться. А я водку не пил, бойцам отдавал».
Лежащий в палатке раненый, после рассказа Алексея, поделился своими переживаниями: «Нас в болоте на мертвых людей клали. Три «слоя» было под нами. Я думать ни о чем не мог, только о них. Благодаря мертвым и выжил. От воспаления легких многие умирали, не только от ран».
Медсестра тяжело вздохнула, вытерла у раненого пот со лба, наложила на голову холодную тряпицу.
- Вам уже ничего не страшно, а я от всякого выстрела приседаю, - сказала девушка бывалым бойцам.
- Мы так же начинали. Не робей. Освоишься постепенно. За бойцами ты хорошо ухаживаешь! Я тоже не знал, как автомат разбирать. Научился. Медсестра должна быть смелее всякого солдата. У тебя, сестричка, главная задача - людей спасать. Это только в палатке страшно, а в бой пойдешь - о страхе забудешь. Некогда бояться будет. Ну, я пошел…?
- Заходи! Только с ранением не попадайся. Живи, герой!
- Храни вас Господь!
Немцы закрепились под Ленинградом, блокировали его, позиций сдавать не хотели. На каждой высоте, в каждом бою гибли боевые друзья Алексея. Каждый считал, что должен заменить погибшего в бою друга.
И болота прошли, и высоты «повидали» бойцы Ленинградского фронта. С автоматом в руках карабкался молодой пехотинец на укрепленные врагом высоты, прыгал в окопы, полз под колючей проволокой. Лавиной шли враги, в землю врывались, не выбить. «Что их так гнало?» - думал Алексей. - За какие жизненные ценности они-то сюда подыхать лезли? Мы - то за Родину, а они за что?»
Алексей сидел на пеньке, подобрав под себя промокшие ноги, трогал на груди Орден Славы III степени. Рассматривал выбитый на обратной стороне номер. Наградили его за взятие высоты. Всё уже позади: невероятная победа, и гибель командира – события, в которые трудно поверить. Будто и не было того дня. Алексею казалось, что сейчас он услышит четкий приказ командира к очередному наступлению. Но в воздухе странно звенела тишина. Никто не звал и не тревожил его. Голова Алексея, откинутая назад, уперлась в уцелевшую березу возле разрушенного дома. Жухлые цветы в палисаднике напоминали о том, что здесь совсем недавно текла жизнь, звучали голоса детей. У расщеплённых ворот валялась деревянная машинка. Он взял ее, покрутил колесики, прокатил ее по доске и понял, что детство его, недоигранное, не так уж далеко ушло. Вспомнил он друзей детства, вечерние игры возле дома. Голос отца, зовущего домой: «Сынок, помоги сапоги снять». Алексей стягивал ему сапоги, отец нарочито падал назад и, смеясь, говорил: «Ну, и силища у тебя, Алеха!» Будто подтверждая слова отца, Алеша рос крепким парнем. Помогал отцу по хозяйству, любил колоть дрова. С удовольствием слушал щелчки разлетающегося пенька и сочный звук удара отлетающего полена.
Дорогое мое Светово… Есть ты где-то на земле… И нет тебя…. Перед глазами родной дом, дедова яблонька, посаженная у крыльца… И деревенька цела в воспоминаниях, и дед жив, и брат Ванюшка треплет ласково его вихры. …Мать суетится у плиты. Ставит на стол чугун с дымящимся картофелем, рассаживает большую семью, подает глиняную солонку отцу. Танюшка елозит на коленях у матери. Отец гладит ее белокурую головку. …Настена заглядывает в окно и, видя, что вся семья в сборе, гремит каблучками по крыльцу, сбрасывая на ходу туфли.
Слезы текут по щекам… Береза задевает ветвями его лицо, будто утешает. Сквозь эти мирные воспоминания, словно из страшного прошлого - слова командира полка: «Любой ценой взять!» «Командир полка – это не комвзвода. Небо и земля», - рассуждал после боя Алексей. - Одну и ту же команду можно по-разному произнести. Комвзвода объяснял боевую задачу по-отцовски».
Исчезает Светово… Растворяется…Заслоняется боем на высоте у Великих Лук. Другой приказ (великого вождя) ломает сознание: «Людей не жалеть». Перед глазами проплывают лица боевых товарищей, которых не уберегли, хладнокровно, необдуманно, отправив в пекло.
Чьи-то сыны, отцы… Мужественные и великие! Каждого можно назвать героем…
«Удивляюсь, как это наш взвод в сорок человек смог эту высоту взять? – вспоминал Алексей. - Как немцы нас «проморгали»? Сколько на этой высоте погибших ребят лежало! Через трупы шли. По своим… Немцы забрасывали нас гранатами, а они через нас летели, будто мы Ангелы невидимые. Подобрались к врагу так близко, что, вот, кажется, руку протяни, и до вершины дотянешься. И вдруг, в самый напряженный момент падает командир.
«Командир … Отец!» - сжимая зубы, шепчет Алешка уже после боя, прячась за березу от однополчан. Вытирает слезы, глотает в горле ком, но ничего не может с собой поделать. Командир взвода был вторым его отцом... Мальчишество не скрыть, не спрятать ложным добавлением лет. Командир, шутя, кидал лишний комок сахара в его чай. Алеша чувствовал сквозь сон, как заботливая рука укрывала его второй шинелью…
Бой кипит! Но нет уже впереди командирской спины. Застучало в висках от боли потери. А высота еще не взята. Сжалось что-то в груди от решения! Смелость удвоилась! Немецкий расчет надо уничтожить. Хлещут пули, не давая поднять голову. « Леша, смотри! – дергает его за пятку лежащий ниже Сашка Шестаков. Тремя ярусами ниже, подтянули пехотинцы пушку - сорокопятку. Это - выход! Что это они? Переглядываются нерешительно. Каждая секунда дорога. Алексей прыгнул вниз и покатился по склону к пушке
«Золотые» командиры из лагеря Селиксы! Хороша была ваша наука! Тищенков знал ее на пять! Его учили вместе с артиллеристами! В три секунды он навел прицел и уничтожил весь немецкий расчет. Обстрел на короткое время затих. Ребята рванулись вверх! Высота была взята штурмом одного взвода.
Радовались, да недолго.
В одном из боев наступали на деревню две немецкие роты – триста двадцать человек. Тищенков и два автоматчика оказались отрезаны боем от своего взвода и остались в стороне.
- Леха, держи левый фланг! Я – по центру, Михай за поворотом траншеи, - закричал Сашка Шестаков. Подпустим поближе. Береги патроны.
- Мать честная! Сколько их! – воскликнул Алексей. И тут же вспомнил слова Суворова: «Бить, а не считать». Он потрогал на поясе гранаты.
Немцы двигались осторожно. Осматриваясь по сторонам. Шли врассыпную. Спокойно. Казалось, они были уверенны в успешном продвижении. Сопротивления не ждали. Бой грохотал где-то южнее.
Длинная траншея, где находились ребята, скрывалась за небольшим возвышением и была не видна наступавшим. Алексей уже четко слышал немецкую речь, видел лица врагов. В этом напряженном ожидании он внезапно вспомнил ночной сон. Мать ведет его за руку по луговине. На пути - ручей. «Прыгай! Не бойся!» - говорит мама. Он делает рывок и… взлетает над землей. «Не бойся, сынок! Ничего не бойся!» - кричит мать за его спиной. Этот голос из сна прозвучал и сейчас, так реально, что Алексей даже оглянулся назад. Он увидел, как немцы окружили Михая сзади, а Михаю этого не видно. Алексей дал вынужденную, преждевременную очередь над головой друга, отвлекая внимание на себя. Немцы оторопели. Всполошились. Залегли. Началась перестрелка. Положение на пригорке спасло ребят. Шестаков, Тищенков и Воронин держали позицию, не давая немцам подняться в атаку и прорваться к деревне. Трое автоматчиков перебегали с места на место, создавая видимость большого отряда. Патроны - на исходе. Короткая минутная передышка и снова перестрелка. Над ухом просвистела пуля. Оторванная головка полевого цветка слетела в траншею. Пехотинцы строчил из пулемета по вражьим головам, лишь только они приподнимались. «Это вам за родных, за боевых друзей, за луга наши, за ромашку…», - шептал Алексей. Он боялся только нехватки патронов. Сколько раз в боях он вспоминал, как перекрестила его бабушка, отправляя на фронт. Он верил в сохранную силу ее молитвы. Падали от его пуль немецкие солдаты. На Шестакова наступает большое количество немцев. Алексей перебежал поближе к Александру. Любимый друг! Пехотинцы сдружились еще в первом бою. Оба необстрелянные, моложе своих однополчан. Они шутили друг над другом, постоянно чем-нибудь менялись, мерялись силой, гонялись друг за другом на привалах. Позже к ним присоединился Михай – молдаванин. Почти ровесник. Где Михай, - там шутки и смех. «Мальчишки»! – бросали реплику однополчане. Этим все было сказано. Сейчас эти мальчишки представляли собой непобедимый взвод. Минуты казались вечностью. Два часа держали мальчишки линию обороны. Патроны закончились. В ход пошли гранаты. Еще немного и придется идти в рукопашную схватку.
За лесом послышались выстрелы поддержки. Взвод пришел на помощь. Солдаты прыгают в окоп и кидают Тищенкову запасной диск с патронами.
За этот бой вручили рядовому Тищенкову Орден Славы II степени.
Трудности - на каждом шагу... Тяжелее всего рядовому составу. Немцы готовили танковое наступление. Пехотинцы должны были вырыть за ночь полтора километра противотанковых рвов.
В мокрой от пота одежде, с рваными кровавыми мозолями, выполнили они эту задачу, переворотив сотни тонн земли. Не прошли немецкие танки. Пошли в обход и напоролись на нашу танковую засаду. Пехота их сзади добивала, забрасывая гранатами. Лопались гусеницы, горели баки, экипажи бросали свои танки.
Голодно было на фронте. Сил расходовали много. Все бегом да бегом. Мерзли солдаты в окопах без горячего. Как-то два дня конину ели. Вылезали из траншеи, отрезали по куску мяса от убитого немецкого коня и варили его, варили. Вода кипит, только пену гонит, а мясо все сырое, да сырое. Так и поели сырым. А бывало, бой кончится, кухню привезут, а кормить уже некого, как под Великими Луками.
Было у меня четыре ранения. После ранений отлеживался я в полевых госпиталях, а потом все время попадал в другие части, но к бойцам привыкал быстро. Сядем десять человек рядом: грузин, армянин, русский к одному столу. Все как родные братья. Сердца нараспашку! Тогда было другое понятие о дружбе. Страна многонациональная, но мы были едины и бесконечно любили свою Родину. Жизнь готовы были отдать за нее. Друзей много было у меня, но в каждом бою гибли боевые товарищи. Сколько их потерялось за войну… Имен многих уже и не помню. Но вот грузина одного запомнил. Гогой его звали. Все звал меня в гости на Кавказ. Как проснется утром, сразу спрашивает: «Братишка, ты приедешь ко мне после войны? Мать порадуется за меня. Я ей скажу: «Мама, вот брат мой младший приехал». Я хочу, чтобы ты был моим братом. Ты ей как сын будешь, потому что сердцем своим на нее похож. Душевный!»
Да где там.… И адреса затерялись. Он мне и дом описал, и номер дал. Да разве в тех условиях сохранишь. И название села я не запомнил, по-грузински как-то.
Утром – очередная смерть… Слезы из меня хлестали, как с водопада, когда я узнал, что Гога погиб. Сам я ему могилу рыл, сам закапывал.… Потери…. Одна за другой.
Был у меня друг Саша Шестаков. Сидим мы с ним в траншее или в землянке, не помню уж. Только лицо у него грустное. А он все говорит и говорит: «Чувствую, убьют меня сегодня». И, правда. Погиб он в этот же день в лесу от шальной пули. Открыл Господь ему тайну последнего часа и врата свои открыл для него.
Помню, протянул он мне утром фонарик, часы снял, ножик складной в ладонь положил. А я ему:
– Да, ты что, Сашка, ерунду говоришь. Сколько мы с тобой рядом прошли, сколько боев преодолели, мы еще повоюем, а может, и до Берлина дойдем.
– Нет, Леша, правда моя такая. Хочешь, верь, хочешь, нет. А до вечера пусть вещички у тебя побудут.
А вечером поверил я ему.… Вот какое предчувствие у человека бывает.
Помню я боевой эпизод, который вызвал сильнейшее нервное перенапряжение, когда мы были вынуждены стрелять по своим, чтобы спасти их от немецкого окружения. Солдаты предпочитали смерть плену.
Послали четырех моих однополчан Никонова, Волкова и двух латышей: Германа и Рудольфа на разведку. Места там красивые. Ивы над водой. Ребята должны были дойти до водяной мельницы и укрепиться в каменном сарае на берегу реки. Был приказ: «Если немцы подойдут сюда, дать бой и отступить». Сарай был в километре от нашего расположения. Немцы подошли. Завязался неравный бой. Ребята не отступают. Засели в сарае – и все. Выйти уже не могут, чтобы отступить.
Посланный разведчик точных сведений о бойцах не принес. Меня послали вторым узнать, что происходит. Долгим мне показался этот километр. Приходилось ползти, чтобы себя не обнаружить. Не дополз я до сарая пятьдесят метров. Немцы его окружили, не подойти. Бой идет, не узнать, что происходит. Ребята наши редко стреляют, видно, последними патронами отбиваются. Вызвали они огонь на себя, и мы обрушили его в этот квадрат. Ни от сарая, ни от немцев, ничего не осталось. На какое-то мгновение бой затих. Все. Конец… Я уже не надеялся найти кого-нибудь в обломках сарая. В этой паузе затишья кричу: «Никонов! Никонов!» Вижу бежит сержант, бежит ко мне без шапки. Живой! Кирпичный дом снесло, немцев поубивало, а он уцелел под обстрелом. Не чудо ли это Божье? Тяжело было стрелять по своим, чтобы спасти от плена, но другого выхода не было. Слишком мало у ребят было патронов, а немцы окружили их плотным кольцом. Ходили потом наши ребята по ротам, про чудо это рассказывали.
Война выявляла и героев, и трусов. Шел 1944 год. Мы наступали по всей линии фронта. Стояли в лесу. Обнаружили вблизи окруживших нас немцев. Залегли в траншею редкой цепочкой. Был приказ командира: «Стоять в полной тишине. Не стрелять, чтобы себя не обнаружить». Он послал проверить посты и заменить ненадежных солдат.
Иду я вперед, двое бойцов поодаль за мной с автоматами, чтобы немцы живым меня не взяли. Готовясь к неожиданному приходу фашистов, мы оставили дежурную гранату. Натянули проволоку, отогнули ушки боевого заряда и закрепили их проволокой, которую замаскировали. Если за проволоку заденут, рванет. Видим, идет наш боец из окопа прямо на проволоку. Может, не выдержал напряжения и покинул пост? Он тут же подорвался на нашей дежурной гранате. Нам непонятен был его поступок. Ведь победа была так близка. Зачем было идти сдаваться? Скоро войне конец, а он сдаваться надумал. Вот досада была из-за него. Хоть плачь. Вытащили мы у него документы. А там фотография матери. Седая. Старая. Стоит на пороге дома. А на обратной стороне подпись: «Возвращайся с победой, сынок». Один он у нее был. Политрук письмо ей писать не смог. Заставил меня. Я писал ей и плакал: «Ваш сын, защищая Родину, погиб смертью храбрых». Я не мог по-другому, не имел права на честность перед этой матерью.
Сколько боев, сколько и воспоминаний. В каждом бою Бога вспомнишь волей-неволей, даже если и неверующий.
Матери-то наши веру еще не забыли. И мы через них, выходит, помним. Кресты на нас надели, перекрестили, когда на фронт отправляли. Они помнили и первую мировую войну, и гражданскую.
Однажды приостановили немцы свое наступление. И наступать не наступают, и сдаваться не сдаются. Мы с ними лицом к лицу в ближнем бою. Вот прямо передо мной выросла фигура немца. Выстрелили мы одновременно. Моя пуля убила его, а он мне сразу в двух местах согнутую в локте руку прострелил. Медсестра жгуты в двух местах наложила. Остановила кровопотерю.
Второе ранение после этого опять в руку и снова навылет. Прошла пуля у кисти под венами, не задев кость. Ребята смеялись:
– Тищенков, ты истинно русский. Немецкие пули в тебе не застревают. Счастливый ты.
– Потому что пули гладкие.
А вот осколки застревают, как убедился позднее. Один осколок носил я под сердцем тридцать пять лет, пока операцию не сделали.
Благодарен я нашим солдатам - ветеринарам за то, что они на Ленинградском фронте обучали собак - санитаров. Запрягали их в специальные длинные коляски. «Лодки» на колесах – так мы их называли. Сложные это тренировки были, кропотливые. Терпеливых собак для этого выбирали. Собаке дадут команду: «Вперед! Ищи!» И она бежит стремительно на линию огня. Одна такая собака спасла мне жизнь, когда я был ранен осколком в ногу и грудь. Она чует раненых, быстро их находит, терпеливо ждет, пока боец заберется в коляску.
Лежу я раненый. Мысли уже гиблые пошли. Вдруг подбегает ко мне собака, лижет в лицо. Радуется, что нашла. К ней тележка привязана. Вы не представляете, как я ожил. Видно, Господь мои молитвы услышал. Перекинулся я в «лодку», и повезла она меня в санбат. Тяжело ей меня везти. Напрягается вся. Скулит, но тащит. Я помогаю ей, отталкиваюсь от земли. «Давай, милая, давай! Вперед!» А она ко мне поворачивается, такими умными глазами смотрит, будто ответственность за мою жизнь понимает. Обстрел идет страшный. Бой беспрерывный. Снаряды вокруг рвутся. Она вздрогнет, прижмется к земле, переждет и дальше! Вот так и добрались.
Я и не думал, что буду жить. С такой яростью истребляли нас на фронте. Многому я на войне от ребят научился, ко всяким обстоятельствам приспособился. В боях науку выживания прошел. Где высовываться можно, а где и голову пошибче пригнуть. Замерз – руками крути поочередно перед лицом, как пропеллером. Портянки туго наматывай, в бою не переобуешься. Я не курил, не пил, мне легко было. Жизнь свою напрасно не тратил. С людьми легко общался. Друзей берег. Это главная наука на войне – ближнего сберечь. Со школы помню про Суворова рассказ, как он солдат берег. А если б нас так берегли, мы бы в два раза быстрее до Берлина дошли. Суворов – то не только впереди себя смотрел, но и впереди каждого солдата. Вот как предусматривал все тщательно. Любил так любил! И не было, и нет равных ему, потому что ответственность за людей была его главной задачей. А главной задачей его солдат была ответственность за выполнение приказа. Суворов не мог скомандовать: «Любой ценой взять Измаил!» Этот приказ из сердца солдата выходить должен самостоятельно. Он был не только талантливым полководцем, но и талантливым учителем для своей армии, и отцом родным. К каждому костру солдатскому подходил и сразу в лицо видел тех, кто нуждался в его любви. Сердцем он смотрел на людей. Вот откуда его победы.
Ну, а мы люди простые, не нам командиров учить.
Когда меня в госпиталь отправляли из полевого медсанбата в сорок пятом, командир полка пришел ко мне. Вот я удивился. Сказал: «Ты, Тищенков, хорошую награду получишь». У него тоже ранение в голову было. А я, лежа в госпитале, вспоминал про ежика, который мне жизнь спас. Он лежал рядом со мной нос к носу под кустом в перелеске. Один осколок в него попал, а должен был – в мою голову. Может, потому я жив остался, благодаря братьям нашим меньшим: и ежику, и собаке. Хирург шутил, заходя в палату: «На счастливого равняйсь!» И все лежачие голову ко мне поворачивали. Ну, я и рад стараться. Всех веселил, как мог. Жаль, только до Берлина из-за ранения не дошел.
Выздоровление шло быстро. Лежали мы тогда в Рижском госпитале. Шла весна 1945 года. В Германию я не попал. Часть перенаправили на Дальний Восток. Кто имел или высшее образование или три ранения, на войну с Японией не посылали.
Пока лечили, война закончилась. А в день Победы в госпитале раненые бойцы устроили свой салют, подушки в потолок бросали. Такой гул радости стоял. Такой праздник! Словами не передать! Всем праздникам праздник! Когда я выписывался, начальнику госпиталя свои часы отдал. А он мне не прощание, на дорожку, по-русски сто граммов водки и хлеба. Сколько он жизней спас, сколько веры вложил в наше выздоровление. Духом своим стойким сил нам прибавлял, чтобы мы счастливыми ушли отсюда. Домой! Родину из руин поднимать…. Сейчас и врачей таких нет. А тогда были один к одному.
После войны пришел я к родному дому. А дома, как такового, нет, только землянка наша, сделанная из погреба, стоит. Нас трое детей осталось без родителей. Анастасия, Татьяна и я, Алексей. Миша погиб в перестрелке.
Дом надо было строить и кормиться чем-то. Вся деревня изничтожена, ничего не уцелело, только печи кое-где среди обугленных бревен.
У Клавы с соседней улицы тоже никого не осталось: ни отца, ни матери. С семи лет она сирота. В их семье было семеро детей. Старшая сестра шестнадцати лет всех вырастила. С детства знали мы друг друга. Она всегда «трудягой» была.
Пошел я к ней, да и привел в свою землянку. Что же она маяться одна будет. Жить-то негде. Говорю ей: «Живи у нас. И нам веселее и теплее вместе будет». Застеснялась она. Смутилась. Она постарше была года на два. И я ей тогда и говорю: «Клава, выходи за меня замуж. Все по-хорошему будет. Сходим в соседнее село в сельсовет. Распишемся по закону. Свадьбу сыграем».
– Где? Как?
– Да хоть на пепелище. Страну - то поднимать надо. А как без семьи? Откуда помощников брать?
Наша свадьба состоялась 12 февраля 1946 года. Ходили мы расписываться в другую деревню. В нашей деревне сельсовета не было. Негде было ему разместиться, все сожжено. Я – в лаптях и в фуфайке, но жених что надо! С орденами Славы и Отечественной войны. С медалями. С достойными наградами. Грудь вперед! И Клава моя «с форсом» – в ботинках, обмотках до колен и в моей шинели. Красавица! Какой свет не видывал! Расписались мы. Рады были, что нашли друг друга. Вы не представляете, какое это счастье, найти на Земле после войны свою половинку, да еще в своей деревне.
Клава рассказывала потом, что во время отступления немцев, когда районный город Севск был освобожден, она работала в госпитале, помогала за бойцами ухаживать. Ей и после войны в Севске предлагали остаться на работу. Привезли ей откуда-то невиданные в то время наряды: платье американское. Красивое! Туфли немецкие. Но она от всего отказалась. Только в свою деревню рвалась к сгоревшим трубам. Но зато у этих сгоревших труб деревни Светово счастье свое встретила. Свадьба проходила семейно, с гостями, с гармошкой. Первое веселье в деревне после войны! В землянке стол поставили. Наверху в феврале еще холодно было, снег лежал. Фасоли наварили, – вот и все угощение. Потому и свадьбу фасолевой назвали. Зато пели от души.
И любовь, и семья у нас крепкие получились. Клава во всем мне помощницей была старательной и благодарной за все. Как ладно мы с ней жили: ни сор, ни перебранок. Наглядеться друг на друга не могли, нарадоваться, что вместе мы. Я и не думал, что счастье таким великим бывает. Не ходил – летал по земле! Я за один конец пилы, она – за другой. Я за комель дерева, она – за хлыст. Дом не просто было собирать и ставить. Средств не было. Сначала времянку поставили. Первенца Ванечку на бревнышки посадим, щепочку ему в руки дадим и дальше работаем. Игрушек не было. А сыночка Иваном в честь погибшего деда назвали.
Приехала к нам в деревню из Брянска комиссия. Двенадцать человек. Жилье обследовали, ссуды предлагали. Боялись люди брать, отдавать нечем. А мы все-таки взяли, и дом построили, а выплат потом государство не потребовало.
Родили мы с милой моей в этом доме еще четверых детей. Были у нас сын и четыре дочки. Сейчас наш род двадцать семь человек. Хорошая, большая и дружная семья. За стол вместе сесть приятно. А помощников сколько!
Гостей мы любили – кто в деревню приезжал: фотограф ли, участковый ли. Все у нас ночевали. Разговоров было, воспоминаний столько. Но все о войне больше.
Во время хрущевской оттепели жили неплохо. Но потом Никита Сергеевич Хрущев приказ издал: по восемь деревень в один колхоз сгонять. Поразогнали всех, скот забрали, школу закрыли. Укрупнением колхозов это называлось. Малые деревни погибли, земля запустела. И кукуруза, которую стали выращивать для скота, эту землю не озолотила. Не хотел народ насиженных мест покидать, а пришлось. Куда без школы? Без больницы? Без сельпо (сельское потребительское общество)? Все поразъехались. Дома побросали.
Купили мы в 1965 году полдома в Балабаново. Здесь была деревня. Станция. Стояли пять больших домов да фабрика «Спичка», на которой проработал грузчиком тридцать лет. В начальники не стремился никогда: денег не хотел хапать и людей от себя отворачивать. Но все уважали, на «Доске почета» все время фотография висела. В то время работало на фабрике сто ветеранов. От военкомата нам давали бесплатные путевки по городам - героям на турпоезде. При социализме забота о ветеранах была лучше. А сейчас сложно нам внуков учить. Хоть сам не пей и не ешь. У внучки порок сердца обнаружили в пять лет. Делали в Москве операцию. А сейчас ей десять лет. Сердце-то растет, а латка на сердце не растет. А жена моя переживает, болеет. Чем помочь? Новую операцию надо делать. Хлопотал я в Минздраве о бесплатной операции. Мать одна растит ее. Операция тогда 18 миллионов стоила. Дочке помогаем растить детей. Иной раз и хлеба нет, и долги за квартиру. Мне всегда сестра Анастасия помогала. Умерла она в 1980 году. И девчата мои у нее часто гостили, жили и учились там же. Сын закончил финансово-экономический институт в Москве, тоже помогал. Дочери все рядом живут в Боровском районе и в Обнинске.
Ухаживают за нами, кто как может. Сейчас жена болеет. Все заботы на себя взял. Сколько она за мной ходила! Каждый день праздником казался. В квартире чисто и уютно. Сам убираю, для нее стараюсь. Она лежит, смотрит и радуется, беспокоиться не о чем. Нина, дочка, следит за ней днем, а я ночью дежурю. Жене 80 лет, а мне 78. Я уже никуда не хожу, только на рынок за овощами да хлеба купить. В прошлом году еще на даче работал. Мы отжили. Годы берут свое. А раньше во все леса окрестные хаживал, ягоды, орехи собирал для семьи. Сколько исхожено, сколько непосильного труда вложено в эту непростую жизнь.
Похоронил ветеран свою любимую жену. Но за безмерную доброту и любовь к людям, за великие труды послал Господь ему короткую болезнь. Даже дня не лежал в больнице перед смертью Алексей Константинович. А может, и болел, да не говорил, не жаловался никому. Умер он на другой день после операции, 25 сентября 2008 года, когда уже пришел в себя. Но не успели доехать к нему близкие, хотя и очень торопились, чтобы услышать хотя бы последнее слово от своего дорогого отца.
9 мая 2009 года с цветами шла я домой к Алексею Константиновичу Тищенкову, чтобы поздравить его с праздником Победы. Дверь открыла внучка.
– Алексей Константинович дома?
– Нет его.
– Передайте ему цветы. А когда он будет?
– А его совсем нет…
В памяти остался его подвиг: мужество, стойкость, любовь к Родине, забота о близких. И светлая улыбка доброго человека.