Колдовство

               
1919 год, Вятская губерния. Село  Учка.               

Народ безмолвствовал.

 Задрав головы, разномасто одетые бабы и мужики  наблюдали за действиями человека на верху церковной колокольни. Со скрежетом, с помощью топора и долота, выдирал он из рам высокие иконы , и бросал вниз, на снег.  Закончив дело, он провозгласил: « Религия есть опиум для народа», и спустился вниз.  Неохотно расступившись, его пропустили. Чей-то   бабий голос сказал: « Чтоб у тебя рука отсохла, которая иконы-то»… Мужик резко развернулся к говорившей, но толпа уже сошлась стеной. Пар шел из провалов ощерившихся ртов.
 Месяц спустя рука повисла, как плеть. Иван поехал в район, местный лекарь только пожал плечами и причины не нашел. В районе тоже не шибко помогли и таблеток не выписали, сказали, что дОлжно пройти. Ан  нет, – не только не прошло, так он и сам  слег от непонятного недуга. Тогда-то и обратился к сестре своей, Елизавете, за помощью.
 
 Та пришла, и, поджав губы, уселась у изголовья.

- Помоги, сестрица, вылечи. Какой я мужик в деревне, без правой руки. Нюрка, жена моя, уже пилит и надсмехается.
- Нюрка-то, А неж она что-то иное может, порчу на людей наводить разве. Говорила я, не женись на ней. Да что теперь  то, канитель словами разводить… Почто иконы  ломал, ирод? Бога и разгневал.
 Иван молчал.
- Поклянись мне что не будешь боле над Спасителем надсмехаться, тогда – вылечу.

 ШАНЕЖКИ               

 Помню я деда Ивана, вылечила его Елизавета. Зашептала-заговорила руку. Мне лет пять было, когда в деревню с родителями приезжали, как пушинку, подбрасывал он меня под потолок. Я визжала и хохотала , а он ловил меня, как будто не было во мне весу. Крепкий он был, и если б не задавило его бревном на лесоповале, так жил бы и жил.

 А ныне -  сестра его и сама в помощи нуждалась.
 
- Умираю я. Время мое пришло.  – Объявила она мне однажды утром.
- Ну бабушка, миленькая, потерпи умирать-то! – Взмолилась я.

 Уехали мои дядя с тетей родственников навестить, оставили на меня бабушку, огород, теленка, и  молочного поросенка Борьку.  Ну с последними-то двумя проще было, родственница их забрала на время, а вот с бабушкой как быть? Позвонила я местному священнику Отцу Трифону, объяснила, что и как. Подоткнул он рясу под солдатскую шинельку, которую нашивал зимой и летом, и  пришел к нам. Огородами.  Прямиком, с улицы, несподручно было  - дом председателя сельсовета все же.

- Елизавета, Бог тебя к себе не зовет  , не время тебе помирать – выручил он меня.
- Неможется мне, батюшка, - обрадывалась священнику старушка.
- А я тебе просфирок принес, да воды освященной.. Ты ешь их, Елизавета, авось и полегчает.

 Полегчало.
 Собралась я на работу идти, а тут - стук в калитку. Открываю, а на пороге  - Нюра, жена покойного Ивана.  Она сама позволила себе войти, не давая мне опомниться.
- Ох ты ж , девонька моя, совсем худюшшая.-  Заголосила она с порога. -  А вот я шанежек тебе испекла. Смотри, румяные какие, с пылу - с жару, дышат еще. Ты ешь, деточка, ешь,да и баушку покорми, Елизавету Алексевну, авось и поправится. А я потом еще наведаюсь.
 Я вспомнила теткины наставления: ничего от Нюры не брать, а тем более – не есть.
 Закрыв за ней калитку, я посмотрела на шанежки , и сглотнула слюну: откусить бы кусочек, махонький такой, что может случиться? Шанежки еще дымились и от их аромата у меня кружилась голова.
 Схватила я их со стола, подальше от соблазну, да и выскочила во двор,  выбросить в мусор. Во дворе, возле забора, лежала собака Найда. Ей-то, после недолгих раздумий, шанежки  и полетели.   

НАЙДА
               

Шла я прошлой зимой на работу. Светало. Снег хрустел под ногами. Хороший морозец, ядреный! Тут собака мне дорогу преградила. Серая, ростом с небольшого волка, да на волка и похожа. Я остановилась, как вкопаная, а она дорогу мне не уступает, села передо  мной и в глаза смотрит. Я варежку сняла, погладила её. Она хвостом вильнула. В кармане у меня сушка завалялась, отдала ей. Вмиг сглотнув, лизнула она мою руку. Обойдя её кругом, я оглянулась, идет ли следом? Идет! Так до детсада и дошли.
 Повалил снег, да густой такой! Небо до земли опустилось, посуровело. Я на крыльцо выскочила – кухня  рядом, через дорогу была, а на крыльце – огромный сугроб намело. Шевельнулся сугроб, а это собака под дверью калачом свернулась, меня дожидаясь! Тронула меря такая преданность. Взяла я вечером её домой, та и обрадовалась несказанно. Без труда я уговорила тетю, уж больно ласковая собака была. Дядя поартачился чуть чуть, да и согласился, . Назвали её Найдой, поскольку сама нашлась.  Так и прижилась она у нас, хотя сторож из неё был некудышний.
 На  следующее утро, после визита тетки Нюры, отправилась я в магазин, за молоком и хлебом. Найда, как всегда, следом бежала, и осталась на крыльце  сельпо, меня дожидаться. Я купила, все что надо, да и заболталась с продавщицей. Вдруг – слышу -  крик за дверями. Выглянула наружу, а там Найда, оскалившись, теток от двери отгоняет. Чуть кто сунется поближе , она тут как тут, с ощеренной пастью. Целая очередь уже выстроилась, а подойти – боятся.
- Убери, тварь свою, заголосили сельчанки, она тут одну уже за зад схватила, хорошо хоть несколько юбок на той было надето, для тепла!
 Схватила я  мою собаку за ошейник, а она – ни в какую, зубы скалит, того гляди и меня укусит! Не узнать стало мою подружку, нервная, худая , на людей кидается.
 
 Вернулись тетя с дядей –  тоже собаку не узнали, дядька велел её на цепь посадить, от греха подальше. Что люди скажут: председатель сельсовета  лютых собак завел!
 Тетя же спросила, заходила ли Нюра?
- Заходила. – Сказала я. Шанег приносила.
- Да куда ж ты их выбросила? Их сжечь бы надо.
- Я их Найде отдала, думала, собаке-то что будет?
- Теперь все понятно. – Вздохнула тетя, Нюра их на трупном яде замесила. Она, когда покойников в церкви омывает, воду ту домой берет. Потом порчу наводит. Пропала собака!
 Найда душилась на цепи, так что пена изо рта капала.

 На следующий дерь, вернувшись с работы, собаки я дома уже не нашла. Порвав цепь, она все же кинулась дяде на шею. Сосед-медвежатник  прибежал на крик. Успел пристрелить её.