А ЕСЛИ МОЖНО, ТО ПОЧЕМУ ЖЕ НЕЛЬЗЯ?
- Ты совсем что ли уже? Перестань хлюпать! -прикрикнула на мужа Дарья Григорьевна, помешивая в большущей кастрюле.
Борис Анатольевич, как это теперь часто случалось, не обратил внимания на её замечание и продолжил, прихлёбывая, звучно глотать супчик. Он сгорбился над глубокой тарелкой с фигурными краями, которую терпеть не мог. Борис Анатольевич вообще терпеть не мог ничего, что имело неправильную, не идеальную форму. По профессии физик, по характеру педант и трусливый циник по жизни он, в силу уже весьма преклонного возраста, спокойно пропускал мимо ушей нападки жены, позволяя себе поведение, которое сам бы осудил ещё каких-нибудь десять лет назад.
Мужчина вяло отодвинул пустую тарелку, отвалился на спинку стула, слегка содрогнувшись, испустил горлом не слишком-то приятный звук и посмотрел на жену через очки, склонив голову набок.
- А что Соня, не звонила сегодня? - спросил он, дребезжащим, слабым голосом, характерные интонации которого, безошибочно выдавали его историческое происхождение. Или, вернее даже будет сказать - праисторическое.
Теперь уже жена ему не ответила. Так они и жили, так и ладили.
Уезжать, в принципе, не хотелось. Ну, в самом деле, кто знает, что ждало их там, в тысячах километров от уютной, давно обустроенной ленинградской квартиры, вдали от заученных наизусть маршрутов по магазинам, в поликлинику и в прочие места, о нежности к которым супруги Доскины ранее даже не догадывались. Не задумывались они, как милы сердцу аллейки и скверы, набережные и проспекты, даже метро и трамваи, которые всю жизнь воспринимались как должное, обычное, или, просто, не воспринимались никак. Только уезжать было надо. Всё было решено, правда, далеко не сразу, мучительно, но окончательно. Уже и с работы Боря уволился по собственному желанию: ни дай бог коллеги и руководство бы узнали об их решении, пока он ещё обитался в лабораториях родного института. Пускай уж лучше судачат за спиной, когда его не будет в этих стенах. А-то, как в глаза глядеть людям?
Надо отметить, что все отъезжающие, в общем-то, делились на две категории: на тех, кто ходил с гордо поднятой головой и расправленными плечами, после принятия решения об эмиграции и на тех, кто опускал глаза и попросту прятался от знакомых, соседей, сослуживцев, видимо, полагая, что так он быстрее заставит всех забыть о себе, оставив в их памяти более светлое пятно. Боря был как раз из этих, из вторых.
Служил Борис Анатольевич в Институте Фундаментальных Исследований Общей Проблематики Теоретических Возможностей Оптимизации Юстирования Механизмов Абсолютной Точности. Всю свою сознательную жизнь Борис Анатольевич проработал в ИФИОПТВОЮМАТ, исследуя и разрабатывая, чего-то там совсем невразумительное для таких людей, как мы с вами, но весьма увлекающее и даже будоражившее его скучную (в бытовом смысле) натуру. Трудился наш герой самоотверженно, времени на работу не жалел, домой по вечерам не спешил, в отпуска уходил неохотно, а возвращался из них с нетерпением поскорее снова оказаться в неопрятном своём кабинете, за любимым делом.
Его часто расспрашивали о работе, о том, чем он в сущности занимается, но Борис Анатольевич никогда никому не рассказывал подробностей и, попросту, уклонялся от разъяснений. Отвечал лишь, что вопросы, которыми он занимается, представляют исключительно теоретическую ценность, никакого прикладного значения не имеют и в ближайшем будущем иметь не будут. Однако, для науки в целом, его разработки очень важны, просто, необходимы!
Так они и жили, так и ладили.
Получасовое молчание было нарушено мелодичной трелью телефона, к которому поспешила Дарья. Как и надеялись супруги, звонила дочка Соня. Разговор предстоял длинный, с подробностями и повторами, поэтому Борис Анатольевич сам отнёс тарелку к раковине, но мыть не стал: и так сойдёт...
Дарья Григорьевна что-то выговаривала дочери из дальней комнаты, малого салона, где располагался телефонный столик. Муж не подслушивал, он и так знал, что ему будет доложено всё самым подробнейшим образом. Придётся поддакивать, делать удивлённое (а временами возмущённое) лицо, а ещё периодически переспрашивать какое-нибудь слово или словосочетание, изображая искренний интерес к событиям из жизни дочери и внуков, которых, если честно, он не слишком-то любил. Ну, не то, чтобы, как фигурные тарелки, или чашки с наклоном, но, всё же...
Соня бойко вещала с другого конца провода, делилась новостями, мать её слушала со вниманием и разгорающимся возмущением. Речь шла о классной руководительнице Алона, которая совершенно не могла найти подход к их неординарному отродью. Дарья фыркала, пыталась произнести хотя бы междометие, но этой возможности ей так и не было предоставлено до конца беседы. Соня, фактически, отчитавшись в своём бессилии исправить положение со школой, замолчала на секундочку, что наконец позволило бабушке вставить свои три копейки:
- Ты должна пойти к директору и подать жалобу на эту бездарность! - с категорическим возмущением заявила она дочери. - Нельзя допустить, чтобы эта тварь думала, будто может безнаказанно портить мальчику жизнь и судьбу! Напиши подробно и отнеси жалобу в муниципальный отдел образования, и не вздумай посылать по почте! Лично отнеси и получи входящий!
Сама Дарья Григорьевна Доскина (в девичестве - Дора Герцевна Килькина) за свою немалую жизнь написала сотни жалоб и, практически, не имела себе равных в этом необходимом для здоровья занятии. Она клепала жалобы на своих одноклассников ещё в средней школе; доносы на студентов, обучаясь в текстильном институте; кляузы на сослуживцев повсюду, где только ей доводилось работать. И считала она такой род занятий не просто нормальным, а необходимым, обязательным делом. Справедливости ради надо отметить, что жалобы ей удавались очень! Результаты её творчества поражали своей серьёзностью. По её ''справедливым'' наветам была вынесена масса порицаний, выговоров, вплоть до занесения в личное дело, а, так же, исполнены три приговора окружного суда и один - городского. Теперь Дарья старалась и дочь приобщить к этому благому занятию.
Соня же, как женщина разумная и современная, понимала, что нет такого человека, который бы не точил зуб, хоть на кого-то из своего окружения. Однако, эдакой политики матери она не воспринимала, жалоб писать не любила и, вообще, старалась по-меньше попадаться на глаза всяческому начальству.
Она постаралась перевести разговор на другую тему, благо такая имелась.
Борис Анатольевич отвечал лишь, что для науки в целом, его разработки очень важны, просто, необходимы!
Когда в Институте поприжали, Борис почувствовал, как в нём назревает ощущения опасности, но не страх, не тревога, а какая-то неприязнь, отвращение, полностью происходящее из сути тех нападок, которые велись на него всю жизнь, всю карьеру, но в последнее время стали явно ощутимее, наглее, безнаказаннее. Связано всё, разумеется, было конкретно и прямо с его национальностью, которую он никоим образом не мог скрыть, и коя явилась ему и удачей и карою одновременно.
Борис Анатольевич Доскин был на самом деле Борисом Натановичем Двоскиным, но ещё в 50-е годы ему удалось немного подправить свои данные, что, между прочим, на протяжении последующих нескольких лет ему действительно помогало продвигаться по службе, попасть на должность МНС в солидный закрытый институт и успеть сделать себе имя в научных кругах. Хотя, вполне может быть, что совсем не новое его отчество и выхолощенная фамилия тут сыграли свою роль, а просто время пришло подходящее, благоприятное. В последствии, всё равно, всем стало известно, кто же он такой на самом деле. Ну, право же, его манеры, говор, и сама внешность не оставляли никаких сомнений у тех, кто знал его раньше, или знакомился с ним теперь.
Но, если большую часть его карьеры нападок на него настоящих, чувствительных не было вовсе, то с его взрослением, даже уже можно сказать, старением, атмосфера вокруг его персоны нагнеталась, неприязнь к нему накапливалась, и пришли дни, когда его начали обижать, оскорблять довольно открыто, нахально и болезненно. Особенно плохо было то, что это делалось под непосредственным руководством его начальницы, которая поставила себе цель вывести всех неугодных её величеству сотрудников из игры.
Всё рассказанное выше, конечно же, не могло не оказать влияния на нашего героя. Он начал худеть, постоянно чувствовал себя плохо и заметно сдал.
Борис, как человек весьма неглупый, понимал, а скорее, ощущал спинным мозгом, к чему всё идёт. Это угнетало, унижало, заставляло страдать. Совершенно очевидно, что болезнь развилась у него под воздействием стресса, который пагубно повлиял на здоровье далеко не молодого и не слишком-то крепкого человека.
Соня же, как женщина разумная постаралась перевести разговор на другую тему, благо такая имелась.
- Мама. Скажи-ка лучше мне, как там папа? Что врачи сказали? Только, не подбирай слов, говори прямо.
Дарья Григорьевна вздохнула, на секундочку задумалась, но потом всё таки призналась дочери, какой камень тяготит ей душу.
- Ох! Дела нехорошие. Сказали, что ни на что повлиять они уже не могут. Но он не знает, я ему не говорила. Что уж он там думает, не представляю. Только, ведёт он себя как всегда, ничего я не замечаю тревожного. - И женщина вздохнула снова.
Надо отметить, что надежда на благоприятный исход от лечения, которое проводилось уже не первый год, не покидала Дарью Григорьевну вплоть этого дня, но вчера итог, всё таки, был подведён. Профессор напрямую озвучил неутешительный прогноз, ставший уже совершенно очевидным.
Как супруга справилась с новостью, которая, на самом деле, новостью-то и не являлась, сказать трудно. Умные женщины, всё же, сильнее умных мужчин, да и всяких мужчин вообще. Именно, потому, что они умны, они в душе , внутри готовы к самым разным поворотам судьбы, защищены заранее от коварных ударов. Не абсолютно, но во многом они более стойко переносят подвохи и издевательства судьбы. Дарья не сникла, не потеряла самообладания. Приняла вердикт внешне спокойно.
Теперь и дочь была поставлена в известность.
Совершенно очевидно, что болезнь развилась у него под воздействием стресса, который пагубно повлиял на здоровье далеко не молодого и не слишком-то крепкого человека.
Диагноз, который поставили Борису Анатольевичу в одном из лучших медицинских центров северной столицы был расплывчатым. Точнее, это даже был не диагноз, а намёк, отписка, что, впрочем, само по себе давало однозначный повод задуматься о предстоящих годах, или месяцах жизни пациента.
Тут заметим, что в силу своей абсолютной бытовой неприспособленности анализировать события из личной жизни Борис не придал значения туманному итогу обследований, которые он прошёл по настоянию супруги. Та же, в свою очередь, всё прекрасно поняла. Она и без врачей знала, что с мужем происходят нехорошие вещи, симптомы её беспокоили серьёзно, а результаты анализов и проверок не опровергали, а лишь укореняли её подозрения.
Именно тогда Дарья приняла решение увозить мужа в Израиль.
Здесь скажем, что был Борис Натанович евреем не совсем полноценным. Вы понимаете, о чём тут речь, или надо чёрными буквами писать по белой бумаге, что был Двоскин-Доскин необрезан?!
С возрастом Бориса Анатольевича всё больше заботило это обстоятельство, связанное с его происхождением. Хотя, и раньше, в юности он иногда задумывался: почему же родители его не обрезали? Он знал, разумеется, что были они людьми светскими, традиций иудейских не придерживались, но ведь корней терять не хотели, знали прекрасно, кем являются и старались как-то сохранить своё еврейство, сделать так, чтобы и дети понимали, чувствовали принадлежность к своему необыкновенному народу. И всё таки тогда, пусть, совсем не многие всё же делали обрезание своим отпрыскам, благо на восьмой день от рождения спрашивать их согласия не требовалось. Бабушки и дедушки иногда таки добивались этого, даже если молодые не хотели ''портить'' жизнь своим сыновьям.
Однажды, в разговоре с бывшим коллегой, Альтшуллером Яном Моисеевичем, у которого брат уже месяц, как уехал, Борис Анатольевич поинтересовался:
- А знаешь ли, как там относятся к необрезанным евреям?
- Что?!- вздёрнул брови Альтшуллер. - Еврей не может быть необрезанным! Если необрезан - не еврей! - сказал, как отсёк авторитет в иудаизме, и это внесло в вялую душу потенциального предателя Родины, господина Доскина зёрнышко тревоги, попавшее, однако, на весьма благодатную почву.
Теперь и дочь была поставлена в известность.
А что же сам Борис Анатольевич? Он-то, хоть, догадывался, что с ним, и сколько это ещё продлится?
Нет, представьте себе. Всё ещё не догадывался, но предчувствовал. Он не осознавал своих предчувствий, однако, в глубине души поселилась какая-то щемящая настороженность, ощущение того, что надо заканчивать дела. Буквально, завтра, не откладывая более.
Во время разговора по телефону жены с дочерью Борис Анатольевич обдумывал одну важную вещь, которой, как он полагал, теперь настало время. Уже не год и не два он задумывался над вопросом, который, с каждым прожитым здесь днём, занимал его всё больше и больше. Последние года полтора вообще ни о чём думать Борис уже не мог, а всё сводилось сюда. И, вот, кажется, настал час, когда решение будет принято. Борис Анатольевич чувствовал, как забрезжил просвет в конце длинного, извилистого чёрного коридора его мыслей. От принятия важного решения ему вдруг стало хорошо. Так хорошо давно уже не было. Очень давно. Господи, как же хорошо!
- Еврей не может быть необрезанным! Если не обрезан - не еврей! - Сказал, как отсёк авторитет в иудаизме Альтшуллер Ян Моисеевич, и это внесло в вялую душу потенциального предателя Родины, господина Доскина зёрнышко тревоги, попавшее, однако, на весьма благодатную почву.
В сохнуте* сказали, что совсем скоро можно будет улететь. Визы готовы, значит, гражданство уже есть; осталось оформить билеты; самолёт наберётся примерно за месяц-два, ''пакуйте багаж!''
Это было с одной стороны хорошо: уже надоело жить в ожидании и какой-то непонятной тревоге. Но и легче, почему-то, сразу не стало. Усилились сомнения: а как там будет? А не появится ли ностальгия? И как она будет проявляться, к чему приведёт?
В книгах и фильмах про это было не мало чего. Но не слишком убедительно маялись художественные герои, прозябая в Парижах и Нью-Йорках, потягивая коньячок за стойкой бара с неоновыми огнями, или, пригубив сухое из роскошного бокала в уютном ресторане. Всегда хотелось оказаться на их месте и понять: а что не так, чего не хватает? Теперь возможность выдавалась. Совсем не призрачная, а реальная и скорая.
Дарья стала какой-то замкнутой, притихшей. Не вскидывалась без повода, как обычно, часто отводила глаза, вздыхала. Сонька, наоборот, весёлая, быстрая, куда-то носилась, что-то узнавала, покупала, доставала, дарила и продавала неразрешённое к вывозу. Уж она-то точно не пропадёт: деловая, хваткая!
От принятия важного решения ему вдруг стало хорошо. Так хорошо давно уже не было. Очень давно. Господи, как же хорошо! Сколько лет он мучился, копался в себе, не находил покоя, а его вины тут не было никакой! Вина лежала целиком и полностью на совести его папы и мамы (папы несколько больше).
Конечно, не с первого дня, однако, довольно скоро по прибытии на историческую родину, Борис Натанович, по-настоящему, ощутил некую свою ущербность, уязвимость, ненастоящность, если читатель простит мне это слово. С годами чувство собственного несовершенства всё сильнее овладевало Борисом Натановичем. На самом деле решение для прекращения его терзаний лежало на поверхности и было не раз им умственно отмечено. Только, Борис Натанович боялся элементарности этого решения намного больше мук совести и душевного дискомфорта, с которыми ему приходилось жить до конца дней своих. Он не раз предпринимал попытки выяснить, как правильно поступить в его случае, расспрашивал некоторых мудрых, по его разумению, стариков, даже до русскоговорящего раввина добрался. Но ясности, в вопросе, что же делать, вместо того явного решения, пока не было.
Вот какие размышления занимали голову Бориса Анатольевича всё больше и чаще. Очень ему хотелось хоть как-то изменить, зачеркнуть прошлое, в котором приходилось скрывать, прятаться, стесняться своей национальности, не понимая ни на секунду, почему надо так поступать! Очень хотелось исправить эту очевидную несправедливость, стать полноценным евреем, хоть под конец жизни, стать совершенным, настоящим, чего он добивался всегда и во всём, а вот в таком главном - не мог.
Сонька-то уж точно не пропадёт: деловая, хваткая!
Тревоги незаметно отступили перед необходимостью совершать разные действия, связанные с предстоящим отъездом. Пришлось и Борису походить по инстанциям, посидеть в очередях, получить, так сказать, свою порцию прививок от ностальгии, которой он так побаивался.
Отдельного напряжения требовала необходимость соблюсти приличия, попрощаться по-человечески с близкими, с друзьями, с соседями. Именно в этот время Борис с Дарьей узнали, что, практически, все их знакомые искренне переживают за них. Однако, свойства этих переживаний чётко делились на две направленности: родные и друзья в массе радовались за семью Доскиных и волновались о том, как они там справятся. А соседи, бывшие коллеги и некоторые другие не самые близкие им люди, почти поголовно завидовали, не имея возможности самим использовать шанс начать новую, определённо счастливую и богатую жизнь!
Если бы только эти последние знали с какой радостью Борис Анатольевич поменялся бы с ними местами!?! Но, отступать было некуда, да и подобные трусоватые мыслишки появлялись исключительно по ночам, тогда как в светлое время суток голова была занята практическими вопросами. Кроме того, гордость за своё еврейство была далеко не чужда Борису, как и подавляющей массе его соплеменников.
Очень хотелось исправить эту несправедливость хоть под конец жизни: стать совершенным, настоящим, чего он добивался всегда и во всём, а вот в таком главном - не мог.
Недавно Доскин узнал от соседа (''русского'' из Баку, уже двадцать пят лет как прибывшего на Землю Обетованную), что сделать брит** можно в любом возрасте. Это его разволновало. Жене, конечно, ничего он не объяснял, вот она и беспокоилась, мол чего это супруг - такой нервный, возбуждённый в последнее время? Но пока сам ничего твёрдо не решил, рассказывать не стал, думал. Посему, действий никаких им предпринято не было, вопрос оставался открытым и продолжал поедать его ещё не высохшие нейроны ежедневно и с жадностью.
Только сегодня, только сейчас, когда жена с дочкой в очередной раз вели бесконечные бабьи диалоги, глава семьи, кандидат технических наук, почётный гражданин города Вольска (чёрт знает, когда и как это получилось), член партии ЛИКУД***, Двоскин Борис Натанович принял решение и ощутил неподдельную гордость за себя, за свою мужественность и своё благоразумие.
Как по заказу в шабат утром по русскому каналу передавали беседу с раввином. Очередная глава Торы не очень увлекла Бориса Натановича, но последовавшие толкования уважаемого старца оказались весьма занимательны! Из них наш герой узнал такое, что окончательно выветрило из его болезной головы всякие сомнения! Он понял однозначно, что обрезание сделает! И теперь он точно знал, когда и как!
Кроме того, гордость за своё еврейство была далеко не чужда Борису, как и подавляющей массе его соплеменников.
В последний день на родине собрались за столом у двоюродного брата Дарьи. Дома-то было уже не посидеть, квартира давно была продана, освобождать пришлось накануне. Народу было мало: самые свои, никого лишнего видеть не хотелось и не моглось. Обстановка была грустной, напряжённой. Сердечко сжималось даже у Сони, хотя, виду она не подавала. Дарья держалась неплохо, больше молчала, улыбалась краешками губ, но вполне естественно. А, вот, на Бориса было трудно смотреть: он не мог скрыть растерянности, подавленности и волнения. Даже Дарьин брат, врач по профессии, сказал ему не удержавшись: ''Плохо выглядишь, Боря, займись там собой серьёзно!''
Из телепередачи Борис Натанович узнал такое, что окончательно выветрило из его болезной головы всякие сомнения! Он понял однозначно, что обрезание сделает! И теперь он точно знал: когда и как!
''Человек полагает, а Бог располагает'', - гласит мудрая поговорка, которую на святой земле очень любят повторять. Любят особенно те, кто не слишком-то преуспел в своих предположениях, не говоря уже о делах реальных. Вот, и наш герой, не слишком-то многое успел. Доподлинно нам не известно, сколько прошло времени, с момента великого просветления, наступившего в мозгу Бориса Анатольевича; не знаем мы и того, что успел он предпринять, по поводу задуманного, но одно можем сообщить точно: состояние здоровья его вскоре резко и бесповоротно ухудшилось, врачи не смогли сотворить чуда, и ушёл кандидат технических наук Двоскин Борис Наумович в лучший мир семидесяти двух лет отроду, в одной из знаменитых израильских больниц.
С погребением здесь не тянут. Как правило, хоронят на следующий день. Отложить этот последний и весьма печальный акт в судьбе человека можно лишь по веской причине. В нашем рассказе именно такая причина и явилась сутью, ключевым моментом сюжета: у покойного обнаружилось завещание. Об этом сообщил нотариус, появившийся в доме Доскиных сразу, как только в хеврат кадиша**** стало известно о кончине нашего героя.
Сперва нотариус позвонил Соне, а та поставила в известность мать о том, что им необходимо встретиться с адвокатом, имеющим кое-что сообщить. Ещё совсем не пришла в себя супруга усопшего, ещё не высохли слёзы на глазах его дочери, когда казённый человек зачитал им завещание Бориса Анатольевича. И завещание это вышибло из несчастных страдающих женских душ всякую муку по покойному мужу и отцу, заменив это тяжкое чувство на полнейшее недоумение.
И, если вы подумали, что завещал покойный своим родственникам тайно полученную им Нобелевскую премию, то вы сильно ошибаетесь. Один лишь пункт присутствовал в завещании, и было последнее волей старого человека желание пройти обряд обрезания посмертно.
Зачем!? Ну, видимо, для последующей душевной встречи со Всевышнем.
Завещание это, было безусловно исполнено, и приобщился Борис Анатольевич к племени иудейскому теперь уже окончательно и бесповоротно, ибо, обратно не пришьёшь...
Одно лишь личное соображение напоследок:
Если можно было стать посмертно, например, Героем Советского Союза, то почему нельзя стать посмертно истинным иудеем?
P.S.
Надо надеяться, что теперь форма... ну, этого-самого,.. в общем, вы понимаете, стала совершенной и больше не раздражает Бориса Анатольевича.
*сохнут - агентство, способствующее репатриации евреев на историческую
родину.
**брит - дословно - союз, здесь - акт обрезания у иудеев, символизируещий
союз со всевышним.
***ЛИКУД - одна из ведущих политических партий Израиля.
****хеврат кадиша - похоронное агентство.
15.04.2016. Хайфа.