Наличие Киевских родственников было чревато для Римки не только приездом родни на белые ночи в Ленинград, но и ответными визитами в Киев. Так как Римка была худая и бледная, считалось, что на лето ее надо вывозить в деревню, на свежий воздух и здоровую деревенскую пищу. Дядя Илия был знаком с пасечником, у которого постоянно покупал мед и снимал на лето комнату. Поэтому каждый год до поступления в институт, Римка должна была жить один или два месяца на хуторе, недалеко от Киева, вместе с Севкой, племянником тети Цили. Последние школьные каникулы Римка уговорила меня провести вместе с ней. Общество кузена ее больше не устраивало, а торчать все лето одной, в обществе коров и пчел, ей явно не улыбалось. Мне было все равно. У родителей отпуск намечался только в конце августа, так что мне было безразлично, куда ехать. Мы, как взрослые, ехали в поезде одни, без сопровождения, и умудрились протрепаться почти все 28 часов пути, к великому неудовольствию наших соседей по купе.
В Киеве нас встретил Вольдемар и отвез к родителям. В честь моего приезда была устроена обзорная экскурсия по городу и посещение Киевской оперы. В тот памятный вечер давали «Травиату». Постановка была интернациональной, так как тенор, исполнявший роль Альфреда, был приглашен на спектакль из Москвы и поэтому пел по-русски. Артист, исполнявший партию его отца, пел по-итальянски, а Виолетта и местный хор пели по-украински. Для непривычного уха это было забавно, но киевская публика, привыкшая к подобным постановкам, самозабвенно наслаждалась оперой. Мы же с Римкой вступили в тот возраст, когда молодая энергия, радость бытия, безоблачное существование, и бурление гормонов, сказывались на нашем поведении. Нас часто одолевал совершенно беспричинный идиотский смех. Вернее причины для смеха были, но не совсем очевидные для окружающих людей. Поэтому один вид гогочащих неизвестно над чем девиц, вызывал у народа недоумение, а зачастую и раздражение. Но на этот раз, на спектакле было над чем посмеяться и не только нам.
Во время первого акта, как вы помните, по сцене слоняется массовка, изображающая гостей на балу у Виолетты. Так вот, одна из парочек, удалявшаяся со сцены в левую кулису, споткнулась на ступеньке, ведущей со сцены, и кубарем полетела за декорации, произведя при этом жуткий шум. Мы сидели в ложе правого яруса, почти у самой сцены и могли непосредственно наблюдать этот полет. Даже те, кто не мог видеть это воочию, догадались о причинах грохота и по залу пробежал легкий смешок. Мы с Римкой, уже возбужденные триязычием спектакля, просто согнулись пополам от смеха. Впрочем, до конца оперы было еще далеко и спектакль приготовил нам еще не мало сюрпризов.
В конце первого акта, когда певцы вышли на поклон, на голову им случайно спустили занавес и сбили парик с головы Альфреда, чем подняли на несколько градусов степень нашего веселья. Певица, исполнявшая партию Виолетты, полностью соответствовала стереотипу оперных прим: то есть была не первой молодости и весьма толста. Поскольку ее цветущая красота вовсе не соответствовала облику тщедушной чахоточной молодой девы, то это несоответствие она пыталась компенсировать актерским мастерством. В особый раж примадонна вошла к концу спектакля. Возлегая в соблазнительном неглиже на кушетке, прима изображала, как могла, предсмертные мучения чахоточной больной. Альфред, по замыслу режиссера, должен был подсесть к ней на кушетку и принять умирающую в свои объятия. Но длинны рук Альфреда не хватило на то, чтобы обхватить Виолетту целиком. Она же, изображая обессиленную умирающую, навалилась на беднягу всем своим весом. Певец тщетно пытался упираться в пол ногой, поддерживая диву, но ноша была ему явно не по силам. С красным от натуги лицом и, обливаясь потом, он вел к концу свою партию, прилагая титанические усилия для того, чтобы остаться в вертикальном положении. Возможно, если бы прима оставалась спокойной и не двигалась, то ему, скорее всего, удалось продержаться до конца спектакля. Но певица сочла, что она не до конца исчерпала свои актерские ресурсы и забилась, как рыбка, в предсмертной агонии. Это и сломило спину нашего верблюда. Пытаясь удержать трепещущее тело партнерши, он потерял равновесие, нога скользнула по паркету и Альфред рухнул на пол, увлекая за собой агонизирующую Виолетту.
Конца спектакля я не помню, так как мы с Римкой обе зашлись истерическим смехом и, повизгивая и подвывая от хохота, следуя примеру артистов, сползли на пол ложи. Дядя Илия был скандализирован нашим поведением. Он никак не ожидал, что две ленинградские девицы из приличных семей могут вести себя столь не подобающим образом, да еще где - в ОПЕРЕ!!! Кипя праведным гневом, он выволок наши содрогающиеся от смеха тела на улицу и втолкнул в машину. Даже если б мы имели гнусное намерение специально его уязвить, то не смогли бы придумать ничего более жестокого, как обсмеять спектакль, да еще в любимом оперном театре!
Вернувшись в квартиру, мы продолжали заливаться хохотом, так как приходилось заново рассказывать о происшедшем, сначала тете Циле и Александру, а потом и Вольдемару с женой. Хорошо что тетя Циля догадалась дать нам по лошадиной дозе валерьянки и по таблетке снотворного. Только после этого мы смогли уснуть и дать уснуть другим. Утром, я и Римка, проснулись немного заторможенные и ослабевшие, но с хорошим аппетитом. Приступы смеха больше нас не одолевали и это происшествие очень быстро изгладилось из памяти. А зря. Через пару недель нам пришлось горько пожалеть о нашем легкомыслии.
Чрез три дня после нашего приезда, в субботу, дядя Илия отвез нас на хутор к своим знакомым. Хутор располагался на опушке живописной рощи, среди огромного луга, заросшего полевыми цветами. Я ожидала, что мы будем жить в белой мазанке с соломенной крышей, как во времена героев Гоголя, но дом оказался весьма обычным каменным строением, крытый шифером. Зато, мне в утешение, вдоль забора росли роскошные мальвы и подсолнухи. Хозяйка хутора, тетка Ганна, была женщиной высокой и жилистой. Яркий румянец просвечивал на щеках сквозь вечный загар и светло-серые глаза светились двумя озерцами на темном лице. Ганна была существом неутомимым и с пяти часов утра крутилась по дому, как заведенная, не преставая говорить ни на минуту. Если поблизости не было собеседника, а она работала во дворе, то говорила с курами, с коровой или со свиньей. Ежели работа была в доме, разговаривала с иконой или со снимками родственников на стене. Когда же был включен старенький телевизор, она вступала в дискуссии с диктором или с героями фильма.
В отличии от Ганны, ее муж, дядька Тарас, казался существом почти немым. За все время, проведенное на хуторе, я услышала всего две фразы в его исполнении: «здоровеньки булы» и «до побачення». Он работал в колхозе плотником, а в свободное время занимался пасекой. Мед у него был отменный, луговой. Он пах полевыми цветами, липой и акацией. Я первый раз видела настоящие соты и была поражена, что мед можно есть прямо с ними, разминая во рту тонкие восковые перегородки и выдавливая из них душистую жидкость. На завтрак нам часто давали по куску белого хлеба с молоком, домашний творог и миску меда. Творог был не сухой, крупинками, как в магазине, а лежал в тарелке толстыми, жирными пластами. Молоко было надоено накануне и остуженно в погребе. Чай на хуторе не пили, кофе тоже. Зато кувшин на кухне всегда был полон вкуснейшего узвара – компота из свежих или сухих фруктов. Не столько памятуя про уговор об усиленном Римкином питании, сколь следуя заведенной традиции, тетка Ганна готовила много и калорийно. Чего мы только не ели: пироги с творогом, пироги с ягодами, пироги с рисом, с картошкой, с гречневой кашей. Вареники со всеми мыслимыми и немыслимыми начинками, блины, оладьи, густейшие борщи с мясом и с грибами, яичницу на сале, тушеную картошку с фасолью и свининой и, конечно же, сало. К концу пребывания на хуторе я прибавила два килограмма, Римка не прибавила ничего. Римкин кузен Севка похудел на три кило, к великому ужасу его мамочки.
Севка был высоким, толстым мальчиком в очках. Возможно, будь он маленьким и хилым, то смог бы попасть в категорию «заумненьких» и пользоваться Римкиным покровительством, благодаря начитанности и острому уму. Но он каждой клеточкой своего существа излучал здоровье и энергию и, что еще хуже, питал к Римке не совсем братские чувства на протяжении последних двух лет. Думаю, что Римка была его первой романтической любовью. Но, как часто это бывает, чувство его осталось неразделенным. Римку, как воздыхатель, он раздражал. Более того, Севку, как и пёсика Нимрода, обуревало постоянное и неодолимое желание все время быть рядом с предметом своей страсти. С утра до вечера он был занят тем, что слонялся за Римкой как тень, провожая ее даже до отхожего места. Подруга просто кипела от ярости.
- Ты представляешь,- жаловалась Римка, - до пятнадцати лет был парень, как парень, хоть и толстый. Мы вместе здорово дурачились и с ним всегда было о чем потрепаться. А потом, как умом тронулся. Бродит за мной повсюду, завывает сонеты Шекспира и зудит о своих чувствах. Я его больше видеть не могу, а без него меня на хутор не отсылают, иначе его мамочка на всю жизнь разобидится на тетю Цилю. Все! Как только поступлю в институт – меня вместе с ним на каникулы палкой не загонят.
Меня такой поворот событий не устраивал, так как на хуторе мне понравилось и я мечтала вернуться вновь в эти благословенные места. Поэтому я прилагала массу усилий, чтобы помочь Римке избавиться, хоть на время, от ее ухажера. Мы посылали его в село за карамелью или в лес за ягодой, или просто «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Верный рыцарь безропотно соглашался отправляться на любые подвиги, лишь бы угодить даме сердца. «Подвиги» это не громкое слово, так как бедняга постоянно влипал в истории.
Однажды, когда мы послали Севку в сельский магазин за лимонадом, он вернулся в сопровождении тетки Ганны, в слезах и перепачканный какой-то вонючей дрянью. Ганна с порога ввела нас в курс дела. Оказывается, местные мальчишки, давно заприметили колоритного Севку и решили над ним посмеяться. Когда Севка вышел из магазина, они уже были во всеоружии и с криками «бей жирдяков», забросали беднягу гнилыми яблоками.
Севку, чтобы избежать подобных конфликтов, больше одного на село не пускали, к великой нашей скорби. Он таскался за нами, как тень отца Гамлета. При нем невозможно было поговорить по душам, поболтать о своем, о девичьем. Ему обязательно надо было встрять в разговор, вставить повсюду свои пять копеек, и он постоянно пытался завладеть Римкиной рукой. При этом он непрестанно теребил ей пальцы, чем приводил подругу в тихое бешенство. Мы бегали от Севки как черти от ладана, но он находил нас, где бы мы не скрылись, в два счета. Устав от его назойливого присутствия, Римка предложила мне однажды встать пораньше и сбегать в рощу за малиной. Севка не очень любил ходить в рощу, так как там его нещадно грызли комары и он покрывался огромными красными пятнами от укусов, которые яростно расчесывал до крови.
Поэтому, встав на заре, быстренько перекусив, мы смылись в рощу, умолив тетку Ганну не выдавать Севке наше местонахождение. Посредине рощи бил маленький ключ и на его влажных берегах вырос роскошный малинник. Мы быстро набрали по лукошку ягод и наевшись ими до отвала, прилегли на траву, выбрав местечко посуше. День намечался жаркий, но в роще царила прохлада, пели птички, жужжали пчелы. Нам было хорошо и покойно, не хотелось даже разговаривать. Вскоре мы задремали и проспали бы, быть может, до самого обеда, но были разбужены жутким воплем.
Навстречу нам, выпучив глаза, и, дико крича от страха, бежал Севка. Поначалу мы не могли добиться от него ничего путного, но потом, отдышавшись, бедняга поведал нам леденящую душу историю о том, как отправившись на наши поиски и бродя по роще, он наткнулся в зарослях орешника на медведя, который его чуть было не загрыз. Римка и я онемели от удивления. Никогда в здешних местах никто не встречал ни одного медведя. Рассказ Севки грешил неправдоподобием. Мы решили проверить сами: а был ли медведь? Несмотря на бурный Севкин протест, мы отправились в сторону орешника. Севка следовал за нами на приличном расстоянии. Продравшись через первые невысокие кусты, мы действительно уловили какое-то движение в центре зарослей. Это немного поубавило нашей прыти, но желание увидеть настоящего медведя было сильнее. С величайшими предосторожностями мы продвигались вперед, пока не увидели в просвете между ветвями, что-то бурое, а затем услышали шумный утробный вздох. Севка взвизгнул и бросился наутек. Мы с Римкой замерли в нерешительности. Неожиданно ветки раздвинулись и навстречу нам выплыла толстая хозяйская буренка Мальва.
Эффект был настолько неожиданным, что мы сначала лишились дара речи, а потом зашлись в приступе хохота. Заливаясь смехом, вернулись домой, рассказали о происшедшем тетке Ганне и…. уже не смогли остановиться. Сперва мы просто веселились от души, потом стали подвывать и всхлипывать, не прекращая смеяться. У нас болели мышцы живота и подкашивались ноги, и нам уже давно было не до смеха, но остановиться мы не могли при всем желании. Тетка Ганна, испугавшись, облила нас холодной водой, но и это не подействовало. Валерьянки и снотворного в доме отродясь не водилось, а мы бились в настоящей истерике. По счастью, в это время дядька Тарас пришел домой пообедать и, оценив ситуацию, решительно применил старое народное средство: налив каждой по стакану первача, велел выпить его одним махом. Испытанное лекарство сразу возымело действие. Мы еще минут десять икали и всхлипывали, а потом провалились в глубокое забытье.
Проспали, наверное, больше суток. Пробуждение наше было самое, что ни на есть, похмельное, с головной болью, с сушняком и тошнотой. Тетка Ганна отпоила нас рассолом, потом заставила съесть яичницу, а когда нам полегчало, закатила хорошую взбучку. Дело в том, что Севка, не снеся позора и нашего не чуткого, мягко говоря, поведения, сбежал в Киев. Для виду покаявшись, но тайно ликуя, мы обрадовались освобождению! Но радость длилась недолго. В ближайшую субботу на хутор прикатили дядя Илия и тетя Циля. Илия еще не забыл наше гнусное поведение в опере, а тетя Циля пребывала в крайнем раздражении после сцены, устроенной ее сестрой. Мама Севки, с леденящими душу подробностями, рассказала как мы издевались над невинным младенцем, как надругались над его дружескими чувствами и, как подло над ним надо смехались, когда ее сын, храбрый юноша, пытался вырвать нас из лап бешеного медведя. Хорошо, что она не пришила нам «яблочное» дело. Но, как ни крути, по всему выходило, что из-за нас, гнусных эгоисток, ее несчастный больной ребенок должен до конца лета остаться в пыльном грязном городе, «дыша миазмами и автомобильными выхлопами, в то время как две здоровые лошади будут наслаждаться прелестями деревенской жизни и полезными продуктами» (конец цитаты).
Поначалу Римка слушала родственников молча, только желваки ходили на конопатом лице, но, в конце концов, не выдержала и заорала, что если ее присутствие мешает драгоценному Севочке наслаждаться прелестями сельской жизни, то она с огромным удовольствием уедет домой и больше ноги ее не будет ни на хуторе, ни в Киеве. Тетка Ганна, бывшая неподалеку, видимо испугалась, что может одним махом потерять всех привычных пансионеров и решила вмешаться. С присущей ей энергией она начала мирить родственников. Римка дулась, тетя Циля тоже. Дядя Илия начал оттаивать, а я, ни жива ни мертва, забилась в угол. Мне казалось, что все обвинения направлены в мой адрес и что именно я ответственна за скандал в благородном семействе. Слава богу, что Ганна догадалась пригласить всех за стол, а так как Илия, да и Циля тоже, были не дураки покушать, то инцидент был потоплен в борще и похоронен под грудой вареников с вишней. К концу обеда, тетке Ганне удалось примерить конфликтующие стороны. Когда доедали пирог с малиной, было решено: что мы остаемся на хуторе до конца срока, что Севка, если согласится, может присоединится к нам и, что мы обещаем не травмировать юношу, и не задевать его самолюбие. В принципе, мы проиграли по всем статьям и вечером Римка поклялась, что никогда больше она не поедет на каникулы вместе с Севкой. Но, на наше счастье, Римке не пришлось уносить ноги, так как ее кузен наотрез отказался возвращаться на хутор, несмотря на жуткое давление со стороны его родительницы.
Последние две недели мы жили как в раю, погрузившись в блаженное ничегонеделание. Читали до одурения, валялись в саду на траве, объедались медом и шелковицей и даже стали меньше трепаться и хохотать. Только один раз, тетка Ганна, чуть не спровоцировала у нас новый приступ истерики. В свой последний приезд, дядя Илия привез Ганне из города авоську апельсинов. В то время для жителей деревни это был экзотический фрукт. Ганна обожала апельсины и расходовала их очень экономно. Корочки она уваривала в цукаты, а сам апельсин смаковала вечером вместо десерта, предварительно аккуратно разломив на дольки. Дядька Тарас апельсины не любил, но он очень любил кабанчика Ляха. Любовь к кабанчику носила у него несколько людоедский оттенок, вернее, если употребить более подходящий термин - свиноедский. Недаром говорят, что сало для украинцев вроде наркотика, они без него жить не могут. Поэтому, в селах, редкая семья не растила своего кабанчика. Дядька Тарас тоже любил сало. Кабанчики сменяли друг друга каждые три года. Всех их звали Ляхами и никто из них не доживал до старости. Но пожаловаться на свою жизнь, хоть и очень короткую, свиньи не могли, так как кормили их отменно и, в прямом смысле, на убой. Дядька Тарас тащил свинкам все, что в доме плохо лежало, несмотря на яростные протесты тетки Ганны. Застав очередной раз своего мужа, тайком несущего свинье кастрюльку свежесвареннного борща или тарелку недоеденных вечером вареников, она устраивала супругу жуткую головомойку, но упрямый Тарас, как обычно, молча сносивший все попреки, через день принимался за старое.
В ту достопамятную ночь мы проснулись от жуткого шума и крика во дворе. Вопли и ругань принадлежали тетке Ганне, а шум и грохот был неизвестного происхождения. Мы, как были в ночных рубашках, выскочили на двор. При свете полной луны, освещавшей хутор не хуже прожектора, застали сцену достойную кисти Брейгеля или пера Рабле: супруги, оба в исподнем, носились по двору как угорелые. Вернее, тетка Ганна, вооружившись вилами, гоняла по двору дядьку Тараса, сопровождая свои действия весьма энергичными и отборными ругательствами, которые невозможно повторить, так как в переводе на русский язык они теряют всю свою цветистость и смысловую нагрузку. Когда запыхавшийся Тарас догадался перемахнуть через плетень и скрылся на пасеке, куда тетка Ганна ходить не любила, так как боялась пчел, мы смогли, наконец, увести в дом разъяренную хозяйку и выяснить причину ночной баталии. Дело было в следующем. Тетка Ганна, наученная горьким опытом, и, зная о пагубном пристрастии своего супруга – тащить все съестное из дома своему любимцу, была всегда начеку, даже ночью. Услышав, как Тарас тихонько сполз с постели и крадучись пробрался на кухню, она сразу заподозрила недоброе. Когда же она услышала, как скрипнула дверца буфета, где хранились апельсины, она полностью осознала ужас происходящего. Ганна бросилась во двор и застала супруга прямо на месте преступления, в сараюшке, где обитал кабанчик.
- Я ж своими очами бачила, як вин цию свинюку потчував моимы хруктами.
Живо представив, как дядька Тарас, прижимая к груди добычу, тихо крадется в чуланчик к свинье и, почесывая за ушком, набивает ей пасть апельсинами; как он млеет от умиления и радости за свинку, хотя знает, что завтра его ждет неминуемая расправа; как его худое и обычно хмурое лицо расплывается в ласковой улыбке, мы начали трястись в приступе смеха, но, взглянув на тетку Ганну, подавили бурное веселье, тем более, что история с Севкой нас уже кое-чему научила. Горе и обида бедной хозяйки были неподдельны. Ганне удалось спасти всего один апельсин, а добрых полдесятка были сожраны ненасытной свиньей. Причитая и вздыхая, жаловалась она на бабью долю,-
-Вот дивки, вы все мечтаете замуж выскочить, думаете, что чоловик вас на руках носить будет. Ага, размечтались! На руки писля свадьбы может быть и поднимет, но только чтоб потим в навоз к свинье бросить, и последний шматочек хлиба у вас отнимет, чтобы своему кабану отдать. И уси вони таки. Я думала что тильки наши бабы так живут, так нет! Весной бачила фильм в клубе, хранцузьский. Так там дивка була, така гарна, така молода, така ж красива, а вышла за старого кривого и хромого. Ему бы на нее молиться, так он, старый хрен, ее бросил. Потим тайком прийшов побачиты, як она без него убивается. А вона к нему побигла, а вин от жинки на ключ закрывся. Жинка ему кричит: «Жохрень, Жохрень! Виртайся!», а вин соби пийшов! Да щоб ты пийшов, та не повернувся, старый дурень! И уси вони таки! Жинку за кабана отдадут и рады будут. Та хай тоби тот кабан и стирает, и убирает, и борщ готовит. Та и целуй его, та и спи с ним! А возьму, да к сыну поеду! Мой Степанчик мамку любит, он меня на кабана не променяет.
Тетка Ганна погрозила кулаком в сторону пасеки и доела последний апельсин. Мы ретировались к себе в комнату. Нам, в нашем возрасте, преисполненном надежд и мечтаний, когда, казалось, весь мир будет у наших ног и нет ничего недостижимого, стоит только очень захотеть, невозможно было понять проблемы и страдания тетки Ганны. У нас, конечно, будут совсем другие мужья, от наших чар никому не уберечься. Никакой Жоффрей де Пейрак не будет бегать от нас, как от Анжелики, по городам и весям, а станет смирно сидеть у наших ног. И уж точно, наши апельсины не будут скормлены свиньям и наши мужья, даже в феврале, достанут для нас персики. Так думают почти все шестнадцатилетние девочки. Простим их наивность и юношеские заблуждения.
Спустя лет десять, я случайно узнала, что тетку Ганну разбил инсульт и она, парализованная, провела шесть лет в постели, до самой своей смерти, не имея возможности даже поговорить вволю. И все шесть лет дядька Тарас ухаживал за ней, отказавшись сдать жену в дом хроников. Шесть лет он кормил, поил и выносил из под нее судно, ворочал и растирал неподвижное тело, оберегая от пролежней. После ее смерти прожил он недолго, всего одиннадцать месяцев, и сам отправился на погост лежать рядышком со своею Ганнусею.
( Отрывок из повести).