Камни Иудеи исторический роман

Отрывки из романа "Камни Иудеи"

Предисловие автора      

Вспоминаю глубоко волнующие слова известного фотографа Романа Вишняк: "Я не смог спасти мой народ, я смог спасти лишь воспоминание о нем". Воспринимая его "Исчезнувший мир", как призыв, мечтаю внести своим словом малую толику своей осведомлённости в дело просвещения подрастающего поколения.

Также о не менее значимой цели романа, о крике души моей ко всеобщему согласию. Не кто иной, как Цицерон дал чёткое определение слову "религия", означающее "относиться к чему-либо с особым вниманием, почтением". К сожалению, сегодняшняя история не творится из уроков былых времён, потому по-прежнему актуален для человеческого общества Моисеев закон, как один из величайших учебников прошлого, настоящего и будущего. Обладая знанием истории своего народа, уверен, молодёжь разных конфессий наверняка определит свою будущность, а значит и завтрашний день грядущих поколений. Вероятно, тогда у всех нас появится шанс безвозвратно выйти из "египта взаимоненависти" и заново, в душе, пройдя дорогой Исхода, обрести в конце пути Истинную Свободу. Так сказано в Книге Премудрости: "Если ты на друга извлек меч, не отчаивайся, ибо возможно возвращение дружбы. Если ты открыл уста против друга, не бойся, ибо возможно примирение…"

Весомый раздел моей книги посвящён раннему христианству, ибо невозможно трагический период истории Израиля рассматривать в отрыве от зарождения первых христианских общин, от будущности Римской империи в целом. Однако всё выше упомянутое будет неполным, если не коснусь бережения русского языка, на котором написан этот роман, на котором думает и общается немалая часть человечества. Вчитайтесь в эти достославные и несомненно пророческие строки классика мировой литературы Ивана Сергеевича Тургенева, в равной степени касающиеся всех русскоязычных людей:

"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"

* * *

"В святом Иерусалиме, моих предков-зелотов столице,
Ханаанеи обитают - с женами своими, детьми и ослами.
И христиане - с колоколами, башнями, колючими крестами.
Есть также и братья и сестры мои - прирученные волки.
Ученье предков спрятано на донышке их душ.
И лавки бакалейные есть тут, и Стена плача.
И старики полуживые, любимцы Б-га, в талесах истертых.
И юноши горячие - похожие на воинов в Бейтаре, Гуш-Халаве.
И я прохожу здесь, как волк,
Отвернувшись от жилья людского…"

Ури-Цви Гринбер 1929 год

* * *

Затаилась Иудея, птицей замерла под рукой божественного птицелова. Да и кто она сегодня - всего лишь трепетный листочек в пышном венке сияющего Рима, очередной камень в его триумфальной арке. Вглядись, читатель, в её выстраданные земли, скупые воды, текущие среди моря скальных нагромождений и раскалённых песков. Разве они когда-либо утоляли жажду многочисленных завоевателей? Что влекло их сюда? Возделанные и политые крестьянским потом цветущие долины Кесарии или увитая виноградными лозами благословенная Галилея? А быть может, страсть к наживе бесчисленной своры наместников, возможность безнаказанно грабить рыбаков, ремесленников, мастеровых и рабочих морских портов этой маленькой и беззащитной страны?

Угрюма и безжалостна История к сынам Израиля. Щедрым потоком текли отсюда золотые реки в подвалы алчущего Рима. Вырванные пытками, неотмытые от крови и воплей терзаемых жертв, деньги шли на безмятежную жизнь патрициев, на олимпийские празднества и увеселение толпы, на строительство новых городов и дорог из дорогого сардинского мрамора. На них возрождались новые языческие храмы. Не отставали от завоевателей и еврейские цари, колоссальными налогами втаптывали в землю нищающий народ. Не гнушались власти предержащие и дерзкими ограблениями, опустошая гробницы древних царей, пригоршнями черпали из храмовых сокровищниц великими трудами скопленное богатство. И вот уже звонкими ручьями сбегало оно с холмов священного Иерусалима, веселило, ласкала слух обитателей Сирии и Финикии, Киликии и Малой Азии, опустошающими потоками струилось со склонов Иудейских гор к берегам Спарты и Афин, ослепляя восхищённый мир волшебным светом бесценных сокровищ. Далеко разносилась молва о щедрости и великодушии к чужеземцам царей Израилевых, вызывая скрытую зависть и благосклонные улыбки ненасытных языческих правителей.

Прислушайся читатель… Чуть слышно доносится шорох веков, скрипят перьями умудрённые жизнью философы, в поте лица трудятся придворные летописцы, а вот восторженно восхваляют своих хозяев завистливые поэты. Но как равнодушно и неумолимо течёт время, вымывая из глубин тысячелетий вместе с грязью золотоносный песок взаимной ненависти и нетерпения, предательства и славы, подвигов и упрямства, и безудержную, испепеляющую, неимоверную любовь к своей земле сынов и дочерей Израилевых.

"Слушай, Израиль, Предвечный, Б-г наш, Б-г единый…"

* * *

Себе кажусь я книгою сейчас.
Я – книга воплей, стонов и сомнений,
Похожая на книгу тех видений,
Что Иезекиль узрел в свой час.
Я – город, но без башен и ворот.
Я – дом, где нету очага зимою.
Я – горькая вода, и тех, кто пьет,
Я не способен напоить собою…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Пролог

Иерусалим месяц нисан 3827 год по еврейскому летоисчислению
(апрель 66 год н.э.)

Ещё не наступил вечер четырнадцатого числа месяца нисан, а то;лпища паломников прудили подножие горы Мориа. В преддверии праздника Песах полнились площади города и скитальцами сторонними, и богомольщиками иных верований. То Иерусалим, чьё "основание… на горах святых", готовился к встрече праздника опресноков. В память Исхода из Египта сгоняли евреи к "вратам Сиона" свои жертвоприношения: годовалых агнцов и телят, козлят и прочую мелкую живность. В начинённых повозках свозили дрова и припасы в скорейшей надежде взойти по ступеням, под песнопения левитов близостно лицезреть облик Дома Святости и возблагодарить Всемилосердного, и вкусить оттого блаженство, и насладиться вволю дымами жертвенных приношений.

Небольшой кучке священников, сбившейся на западной стене Храма, было видно, как со всех сторон к его подножию, подобно морским волнам, стекались людские массы. Шли с Нижнего и Верхнего городов, и со стороны предместий. Живой рекой обтекали дворцы, дома, склады и рынки, заступали вперемешку с повозками и скотом, заполняя собой вьющиеся улицы города.

Блеснули, распахнулись ворота царского дворца Ирода Антипы, пропуская немногочисленный отряд римских всадников. С противной стороны немедля откликнулись звонкие трубы караульщиков. То часовые крепости Антония возвещали выхождение прибывшего накануне легата Сирии. Бдела и храмовая стража, условным сигналом звучного ювала подала важный знак.

Извещённые толпы евреев тревожно затеснилась по обочинам дорог, скорее задвигались к храмовой площади, постепенно сбиваясь в плотную затужливую массу. Впереди, огорожённая крепкоплечими левитами, стояла группа жрецов Бога - Яхве. Коханим, облачённых в праздничные белые одежды, возглавляли первосвященник Ханания и глава Санхедрина [верховный орган власти в древнем Израиле] Шимон бен-Гамлиэль.

— Безголовцы, на что надеются? Полагают, жалкое нытьё что-то изменит? — нарушил затянувшееся молчание вождь иерусалимских зелотов [по-гречески zelotes, буквально 'ревнители'], — Да Цестий Галл всего лишь ординарный актёр в этом затянувшемся спектакле. Уж поверь мне, соименник, Гессию Флору не привыкать затевать подобное, у него были хорошие учителя.

— Нечто похожее я высказал отцу накануне, — взмахом руки предводитель храмовой стражи Элеазар бен Ханания отослал ожидающего неподалёку левита, — И он, и мой дядя не хуже нас понимают всю безнадёжность подобной церемонии, но обязывает статус. В один голос уверяли меня, что следует укрепиться надеждою на Отца нашего в небесах ради народа нашего, а не попытаться испробовать и эту возможность, всё равно что отказать умирающему в последнем желании.

— Останемся безучастны, так недалёк день - все окажемся в роли умирающего, — глухо пробурчал в ответ Элеазар бен Шимон.

Волнения усиливались. В то время как ветераны из городской когорты плотной цепью едва сдерживали желающих приблизиться, всадники въехали на освобождённую для них часть площади. Несколько человек спешились, подошли к ожидающим их священнослужителям и обменялись соответствующими рангу приветствиями.

Точно подпитавшаяся маслом в огонь, беспокойство людей приумножилось, отдалённые голоса слились в нестройное высокогласное звучание. Если бы не стойкость охраны, размер выделенного пространства наверняка сократился бы вдвое. Часть всадников схватилась за оружие. Прибывший наместник подал знак, призывая к успокоению. Напористость поутихла. Ханания простёр руки к толпе, взывая к смирению:

— Братья мои! Господь Боже Небесный воззрит на нашу гордыню. Помните: "не во множестве сила Твоя… но Ты - Бог смиренных, Ты… заступник немощных, покровитель упавших духом".

Первосвященник повернулся к Цестию, на удивление терпеливо дожидающего затишья:

— Цестий Галл, прими мои искренние! — на латыни обратился к нему Ханания, — Ты сам видишь, непростой норов моего народа. Поверь, обуздать горячие головы значительно легче с твоей помощью, но истощается терпение и пусть сами они об этом выскажутся. Ты не станешь возражать?

— Non! Minime! [Нет! Нет!] Пусть будет по-твоему, augur [авгур, жрец в Древнем Риме], я выслушаю жалобы. Уверен, в Иудейской провинции с греческим языком знаком каждый. А ты готов оправдаться? — он взглянул на стоящего рядом прокуратора.

С глубокомысленным видом Флор колыхнул головой, хотя что он мог услышать особенного в этих душераздирающих повизгиваниях? То, что заносится и беззакониями обижает евреев, что ему недоступно чувство жалости? Глупцы, в своём ослеплении они наивно рассчитывают на подмогу пропретора [наместник]. Так пусть лелеют надежду, которая продлится ровно до тех пор, пока Цестий не пообещает им всего и не уберётся в свою Антиохию.

Нескончаемым потоком, ровно из прохудившегося горшка, на прокуратора сыпались жалобы - на его корыстолюбие, то на преступную связь с какими-то разбойниками. Низкорослый широкоплечий еврей в подтверждение своих слов яростно размахивал кулаками. Его руки, обожжённые во многих местах брызгами железа, своим видом больше напоминали два чудовищных молота в поисках провинившейся наковальни:

— Этот человек разорил оба наших семейства! — осипшим голосом драл глотку гвоздильщик, — Тогда к чему по капле истекать кровью, уж лучше нам сразу погибнуть, предприняв вой…

Тут он громко икнул. Досказать ему, судя по всему, не позволила собственная супруга, своим неженским кулачком прекратившая этот бессмысленный по её мнению скулёж.

— Женщина, ты только что совершила величайший подвиг, своей мудростью ты спасла от карающего гнева целую Империю, иначе твой "Киферонский лев" натворил бы немало бед, — Гессий с ехидностью склонил голову в театральном поклоне.

Полагая, что время его настало, Цестий вновь призвал всех ко вниманию:

— И в заключение, дабы смягчить наши общие беды, обещаю склонить прокуратора к добросердечным поступкам и впредь относиться к вам более милостиво. Теперь же, в канун еврейского праздника опресноков примите мои добрые пожелания! Perpetua felicitate floreas!

Сирийский солдафон желает этим варварам многого счастья? Флор улыбался. Так они его непременно получат в виде Троянской компании. Глупец! Я не стану дожидаться ответных шлепков из Рима. Думаю, таких ковалей следует наплодить поболее. Они как пересохшая трава, только поднеси искру и виновниками беспорядков в таком разе станут сами же евреи. Вот тогда-то римским жрецам из коллегии фециалов ничего не останется, как объявить ответную войну.

                Из 1 Книги "Очищение огнём"

Рим месяц нисан 3825 год (апрель 64 г. н.э.)

С Целия хорошо проглядывалась верхняя часть Дома Августа, занимавшего сердцевину Палантинского холма. Отвратный запах гари от древесных углей, заносимых с той стороны, сегодня особенно довлел над ароматом цветов. Он отнимал покой и порождал тягостные предчувствия. Женщина отошла от открытого окна, глубоко вздохнула, лицо её несколько оживилось, а голос обрёл мягкий, певучий тембр:

— Мой хитроумный Алитур, признавайся, ты опять задумал нечто такое, что заставит меня вновь терзаться сомнениями и жалеть о содеянном? — Поппея лукаво взглянула на лицедея, — Иначе, чем объяснишь свою странную просьбу? Еврейский ходатай прибыл в Рим вырвать помилование иерусалимским жрецам, но как я выяснила, они были арестованы и отправлены Феликсом за подстрекательство к мятежу. А теперь посуди сам, кто из нас сейчас в бо;льшей милости у принцепса? Иди и добейся чего желают твои единоверцы.

— О, сияющая Поппея! Здесь я бессилен, да и кто я такой? Жалкий исполнитель ролей, порождающий видения и пробуждающий никчёмные мысли. Было бы обидно если этот изысканный молодой человек проделал бы зря такой долгий и опасный путь. К просьбе Санхедрина [верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев Эрец-Исраэль] присоединяются и все знатные евреи Трастевере. Ты вольна хотя бы выслушать его, если пожелаешь.
 
— Ох, я бы не желала одного, Алитур, когда к твоей плутовской голове прикоснётся меч ликтора, но и тогда завтрашняя супруга императора будет не в силах помочь тебе. Ну, хорошо, расскажи мне о нём, кто он и чем прославились его предки? А также… — она многозначительно взглянула на собеседника, — означает ли это, что и у него найдётся пара капель особого таланта, который смог бы увлечь меня, слабую женщину? Я замечала, у евреев это в крови, вдобавок, как ты говоришь, он молод, высок ростом и недурен собой. Я не ослышалась? Одного боюсь, как бы плата не оказалась слишком высока.

— О, божественная! — актёр низко склонился перед сидящей на мраморной скамье женщиной, — Ты уловила самую суть. Он достоин прикоснуться к твоим одеждам, его род восходит к царственному роду Хасмонеев. Иосиф бен Маттитьяху достаточно образован, с высоко развитыми нравственными понятиями и беседа с ним, вне всякого сомнения, вознаградит твоё вынужденное одиночество и умирит недавний гнев.

— Будь по-твоему, мой вероломный искуситель, но знай — до последнего мгновения нашу встречу станет отравлять тень Таната. Я и сейчас, как будто чувствую могильный холод, исходящий от его громадных крыльев. Мне страшно, Алитур…

— О, несравненная! О чём ты? О каком страхе, о какой плате говоришь?

— Даже ты много не знаешь, мой друг, — Поппея с грустью подняла глаза, — Моё положение не так прочно, как нам обоим хотелось бы. Нерон крайне подозрителен и коварен. С тех пор, как Октавию обвинили в бесплодии, меня не покидает предчувствие, что я совершаю непоправимую ошибку, возжелав занять её место. Вот эту плату я и имела ввиду. Не удивляйся моим откровениям, твоя преданность мне известна. Он позор для всего Рима, варвар, погрязший в немыслимых пороках, смеющий обвинять кого бы то ни было в прелюбодеянии, — злобная усмешка неприятно изменила её обворожительное лицо, — Единственное чего он добился, так это поистине народной славы похотливого злодея.

Женщина внезапно замолчала, осознав, что её чувства начинают доминировать над рассудком. Алитур склонил голову и терпеливо дожидался решения, ни одним движением, ни единым вздохом не имея права выразить своё отношение ко всему, только что прозвучавшему в этих стенах. Он помнил всегда — близость к высоким особам вносила и более достойные имёна в мрачные списки proscriptionis [список лиц, объявленных вне закона].

Чуть шелохнулись чувственные губы:

— Прощай мой друг, сегодня я дам тебе знать.

                * * *

Рим 18 число месяца таммуз 3825 год (июль 64г)

От упитанного поросенка, фаршированного мёдом, вином и толчёным перцем, сенатор Флавий Сцевин испытывал приятную тяжесть в желудке, а следом жажду, от которой избавлялся потоками эгейского вина из Хиоса.

Хозяин виллы, Плавтий Латеран, изучающе поглядывал на своего гостя и отмечал про себя его преждевременно обрюзгшее, сонливое лицо, в котором проглядывался подступающий infantilis, более свойственный детскому возрасту. Немудрено при таком распутстве и оскудеть умом, думал консул, непомерная распущенность при полной праздности рано или поздно толкнут Сцевина в объятия безумствующей Лиссы. Но он всё ещё силён и не утратил твёрдости духа, а главное, надёжен. Латеран изменил положение своего худощавого тела, ощущая должную упругость левконской подстилки. Крытая сверху крото;выми шкурками, она приятно согревала его увядающие чресла:

— Отсутствие аппетита у преданных друзей заставляет подозревать меня о скрытых недуга, — консул с улыбкой обратился к возлежащему по другую сторону клиния тучному Афранию Квинциану, — Ведь ты всегда получал удовольствие от свеже запечённой мурены, её только утром доставил мне сицилийский поставщик.

— Ты очень любезен, Плавтий, но сейчас пусть моё нёбо пока насладится послевкусием от твоей малосольной свининки, — он приложил к губам полотняную салфетку, - А теперь поскорее открой нам то, что хотел сообщить, ведь главное блюдо, как правило, ты припасаешь напоследок.

— Боюсь, от моего "явства" кое-кого постигнет volvulus, — улыбка сползла с лица консула, — Но нам, по крайней мере, заворот кишечника пока не угрожает, разве что некоторым…

— Пока? Как понимать?! — всколыхнулся Сцевин, неловко опрокинув едва пригубленный фиал, — Неужто…

— Да, сенатор, считай, мы заручились поддержкой второго префекта претория.

— Слава Юпитру! — не сдержался и Квинциан, — Наконец-то злодеяниям принцепса наступает finalis в его же собственном и постыдном спектакле! Но надо спешить, ибо дня не проходит без нашёптываний Тигеллина о вынашивании префектом мщенья принцепсу.

— Ты трижды прав, происки Тигеллина становятся всё более опасными для Фений Руфа, ведь он наша главная опора, — поддержал друга Сцевин.

— Всё идёт своим чередом, но не более того, как хотелось бы. Вчера вечером меня посетил наш общий друг Анней и сообщил последние результаты встреч с нужными сенаторами и всадниками. Подавляющее большинство делает ставку на Гая Пизона, как самого родовитого из всех. Думаю, и нам по душе именно такой человек, который, по счастью, не отмечен особым стремлением к чистоте и строгости нравов.

— Тогда чего мы дожидаемся?! Новых процессов об оскорблении величия принцепса? — вскинулся Сцевин, — Разве не Рим восхищается меткими строками Аннея Лукана - "Мечи даны для того, чтобы никто не был рабом!"? И это в то время, как Нерон открыто "пользуется всем городом, словно своим домом"!

Сенаторы застыли в ожидании. Но Латеран не спешил с vere dictum [постановление, решение, приговор], чёткий план действий только сейчас окончательно дозревал в его голове. Аскетичное лицо посвежело, точно перестало испытывать многомесячное напряжение. Ироничный взгляд консула уставился на недоумевающего Квинциана:

— Так ты призываешь затеять постановку с заключительной части? Так не бывает. Где главный эпизод, с которого начинается развитие театрального сюжета, как и любого заговора? Нам, как воздух необходим всенародный гнев и первопричину следует создать. Очистительный огонь! Вот чего заслуживает наш стагнирующий город! С него начнётся новое возрождение Рима!

Негромкие слова Плавтия Латерана, подобно грому Юпитера, обрушились на головы ошеломлённых сенаторов.

— Вы не ослышались. Нам останется лишь обратить ярость толпы… ну… хотя бы против тех, кто придерживается "зловредного суеверия". Жрецы многих храмов сетуют сегодня на расплодившихся "врагов всей природы", на это святотатство, исходящее из Иудейской провинции. Лет тридцать назад их главного чернокнижника там вздёрнули на крест, однако остались его наставления об изгнании шеддим. Так евреи называют, если не изменяет память, низших существ, досаждающих людям.

Давящий взгляд консула не оставлял места иным значениям всего вышесказанного им и отреза;л путь к отступлению. Какое-то время в комнате установилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием присутствующих.

— Да будет свет! В твоём плане мы не видим заметных изъянов, — выдавил насилу Сцевин. Переглянувшись с Квинцианом, добавил, — Конечно, если нет иной возможности, то и этот способ в конечном итоге может принести победу.

Латеран резко встал:

— Я рад нашему единодушию, сенаторы. Согласие порождает победу! Принять такое решение нелегко, но в этом и заключается наша гражданская доблесть. Да, именно virtus!, — с особым значением повторил он последнюю фразу.

Из главы "Крушение Трои"

Рим 20 число месяца элул 3825 год (сентябрь 64г)

В большом смятении покидал он Рим. Произошедшие здесь страшные события ещё больше добавили в душу Иосифа беспокойства и горечи, и заставили поторопиться с отъездом. То, что увидели его глаза изрядно перевернуло сознание, оставляя незыблемым понимание того, что под пятой могущественного Рима падут и рассыпятся в прах ещё многие царства.

Накануне Иосиф долго работал, поздно лёг и сразу же провалился в сон, но как ему показалось, тотчас был разбужен от сильной тряски за плечи. Увидел при необычно освещённой комнате переполненные ужасом глаза Ханоха и его охватил страх. Он рывком соскочил на пол, отчего юная, пятнадцатилетняя служанка, разделявшая с ним постель в этом доме, взвизгнула с перепугу, но быстро затихла. Полуодетые, босые, все трое бросились к открытому окну.

Страшная, неземная картина открылась им с высоты холма, глаза отказывались верить. То горел, задыхаясь в дыму, Вечный Город. Заставляющий повиноваться куда более сильных врагов и приводящий в трепет чужие народы, в эту ночь надменный Urbs [эпитет Рима] сам оказался бессилен перед гневом своих бесчисленных богов. Сдавалось, сам могущественный властитель неба обрушил на его жителей справедливое и неотвратимое возмездие. Горело всюду, куда бы ни обращался их взор. Разноцветные языки пламени вздымались к чёрному провалу небес, ожигая пробудившийся город багровыми сполохами огней, осыпая пеплом и раскалёнными головнями.

Люди толпами разбегались во все доступные ворота города, ища спасение за внешними стенами. Неуспевающие, немощные и больные, матери с маленькими детьми на руках в отчаянии прятались на ближайших кладбищах среди бронзовых и каменных надгробий и свежих могил. Заползали в гробницы, тесно набивались в ямы вырытые для погребения. Не исключено, что в эту ночь сами мёртвые, во искупление грехов, сжалились, спасая живых.

Очистительным огнём скорого на расправу божества завоёвывались виллы именитых и лачуги бедовавших, блюдущих истину и попирающих человеческие законы. Опустошались дома выдающихся полководцев, теряли основу и рушились форумы, падали триумфальные арки, немые свидетели пунических и галльских войн. Уходили в вечность библиотеки с творениями художников и поэтов, астрологов и писателей, невосполнимо утрачивались рукописи древних философов и служителей науки.

Пытаясь склонить к милосердию грозного Юпитера, в уцелевших храмах авгуры спешно проводили очистительные жертвы. Но неподкупными и бессердечными оставались их молчаливые боги, похоже, задавшиеся целью навсегда уничтожить, стереть великое прошлое Рима, а заодно и его обитателей, погрязших во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Поздним утром к невыспавшемуся Иосифу явился доверенный раб из дома Алитура, который привёл с собой незнакомую женщину. Собственно, и разглядеть её не представлялось возможным. Широкая длинная палла, наброшенная на голову, почти полностью скрывала лицо, оставляя видимой лишь линию глаз, наполненную нестерпимым страхом. Иосиф с трудом узнал в ней младшую, недавно вышедшую замуж дочь Алитура:

— Что случилось, Миръям?! Тебя прислал отец? Не молчи, говори скорее, ты здесь в полной безопасности.

— Не обессудь, dominus [господин, хозяин], но молодая хозяйка очень напугана, — подал голос сопровождающий, — позволь ей присесть, она очень устала, ведь мы выбрались из дома ещё затемно.

— Да-да, конечно, сейчас тебя отведут в отдельную комнату. Минор! — он окликнул служанку, — Отведи гостью в свою половину и побудь с Миръям, успокой как можешь. Да, покорми её, а Фаустусу принесёшь поесть в большую комнату. Рассказывай скорее, что случилось, — он повернулся к рабу.

— Плохи наши дела, господин - моей хозяйке и её молодому мужу грозит неминуемая смерть даже в доме самого Алитура. Ему донесли, что с сегодняшнего дня может начаться охота на людей, ну… тех, что отрицают и якобы насмехаются над римскими богами. Он умоляет тебя спасти обоих. Что передать ему, господин? Но чтоб ты знал, нам больше некуда идти, многие знают их в лицо.

— Постой, ты говоришь о двоих, так Ифреам здесь?

— Молодой хозяин дожидается в саду и передаёт, что не хотел бы оказаться лишним в твоём доме, он будет безмерно благодарен тебе даже если спасёшь одну Миръям.

— Какой глупец! — Иосиф с силой развернул Фаустуса к выходу, — Немедленно тащи безумца, ведь с любой таберны его могут заметить! О Предвечный!

Он хорошо помнил, как присутствовал в авентинской синагоге на полуденной молитве в день предшествующий обряду бракосочетания, а ближе к вечеру - в просторном доме друга, где звучала без умолку громоподобная музыка. К счастью самого хозяина, его царствующий покровитель по какой-то прихоти не почтил присутствием дом своего любимца. Вероятно, именно поэтому был необычайно весел и остроумен актёр, выдававший замуж свою младшую дочь. Его настроения не мог испортить даже многоликий оркестр из сотни бродячих музыкантов и такого же хора, присланных Нероном, надо полагать, в качестве шутливого свадебного подарка. Перекаты, звон и разноголосица музыкальных инструментов явно преобладала над талантом насильно согнанных людей со всех концов города и затмевала своим немыслимым грохотом торжественные речи и тосты гостей. Это продолжалось до тех пор, пока один из друзей Алитура, молодой актёр Каленус, изображающий Диониса, не догадался опоить музыкантов неразбавленным вином. Постепенно шум затих и лишь многострунная кифара под руками другого, более талантливого исполнителя, всю ночь наполняла просторный атриум[открытое пространство внутри здания] сладкоголосым звучанием.

Иосифу понравился высокий черноволосый жених и он не замедлил поведать об этом своему другу, добавив, что его будущие внуки обязательно соединят в себе лучшие качества обоих супругов. На что, озабочено вздохнув, Алитур ответил, что его угнетают некоторые обстоятельства, о которых вслух лучше не распространяться. Вместе с тем несколько случайно обронённых фраз вполне хватило, чтобы догадаться о причинах его беспокойства. В ту пору Иосиф не придал этому особое значение, успокоив соплеменника тем, что даже если его дочь и решилась разделить со своим мужем чуждую для Рима религию, то это ещё не причина расстраиваться. Кому, как не евреям хорошо известно, что христианство давно уже существует, в том числе и в Эрец-Исраэль, но их там не сживают со света, так с чего бы тревожиться здесь, в просвещённом Риме?

Тогда Алитур завёл его во внутреннюю комнату и вкратце рассказал об истинных причинах своего волнения, о том о чём Иосиф и не догадывался. Ещё в прошлом году, будучи очевидцем многих застолий в числе других актёров, развлекающих бесчисленных гостей принцепса, Алитуру приходилось бывать свидетелем разговоров и пьяных перебранок. Однажды в его присутствии один из приглашённых, жрец Вописк, фламин храма Чести и Доблести, с возмущением рассказывал своему собеседнику, консулу Праксителес из рода Эмилиев, что к его великому сожалению, правители недостаточно решительно применяют "законы XII таблиц" в отношении безмерно расплодившихся исповедников иностранных религий. По его сведениям христиане тайно собираются по ночам во всех уголках Рима и его окрестностях и проводят запрещённые службы. Мало того, глава этих безбожников некий Paulus, даже находясь здесь в тюрьме, продолжает рассылать свои грязные письма. На что консул, разомлевший от обильного пития и жирной пищи, лениво отвечал, что не стоит так беспокоиться и кое-что уже предпринимается, так как, отказываясь чтить изображения великих императоров курениями и возлияниями, христиане открыто оскорбляют и сотрясают основу государства. Этих бунтовщиков "вырвут со всеми корнями", а когда, это лишь вопрос недолгого времени и консул принялся что-то нашёптывать на ухо жрецу.

Однако последние события, вкупе с неразумным решением дочери, заставили актёра припомнить случайно подслушанный разговор и взглянуть на всё по-иному. Буквально накануне свадьбы он узнал от бывшей служанки Октавии, что заручившись поддержкой ставленника Нерона Тигеллина, понтифик от имени принцепса отдал распоряжение префекту города о розыске и уничтожению всех книг вероотступников. А через неделю многие наблюдали, как в ночное время преторианцы на территории своего лагеря что-то ретиво сжигали на кострах.

Тогда Иосиф напомнил другу, что и в отношении евреев Рим не слишком благоволит, и никогда не упускает возможность оскорбить, унизить, а то и применить свою силу, но чтобы открыто без видимых причин выступить против "иудейской секты", такого ещё не случалось.

Пятую ночь в городе бушевали пожары. К вечеру направление ветра изменилось и потому в доме никто не мог уснуть. Во все щели проникал въедливый запах гари, а от мелких частиц пепла нещадно першило в горле. Жители не в состоянии были укоротить огонь и он пожирал уже отдалённые строения. Причина, по которой префектура бездействовала, никого не интересовала, люди бросали нажитое и спасали свои жизни.

От дыма у Иосифа нещадно разболелась голова и Минор в который раз меняла ему прохладную повязку, смоченную в водном растворе винного уксуса и тминной настойки. Ханох, ночевавший в этой комнате по причине занятости беглецами его собственной, притаился у полуоткрытого окна и со страхом прислушивался к тому, что творилось внизу. С пепелищ раздавались тоскливые стенания. Неожиданно их заглушили громкие крики. В багровых отсветах тлеющих головней он заметил, как откуда-то набежавшая группа людей похватала нескольких бедолаг и с руганью потащила в темень. И там, уже из сумрака, донеслись пронзительные, душераздирающие вопли.

— Вы слышали?! - не отрывая взгляда, воскликнул Ханох, — Внизу происходит нечто ужасное. О, несчастные! Вас-то за что? За что… — он резко отпрянул от окна, — О, Шамаим! Только не это! Иосиф, с утра я срочно отправляюсь за Тибр искать Гийора. Я должен вызволить его из этой беды. Думаю, и семья его не иначе как бежала в сады Агриппины. От их жилья это недалеко, да и идти им больше некуда.

— Это ты о своём друге?

Иосиф и сам видел, что большинство горожан искало спасение, как в общественных садах так и за городскими стенами. Он внимательно прислушался. Его слух улавливал обрывки человеческих криков, так могут кричать лишь те, кому грозит смертельная опасность. Впервые ему стало не по себе, захотелось наглухо закрыться в доме, ничего не видеть и не слышать. Только сейчас по-настоящему до него стала доходить причина беспокойства Алитура и его, как казались тогда, глупые страхи. А собственные гости?! Разве это не является ещё одним подтверждением? Но что он может сделать в чужой стране, когда на нём и так лежит ответственность за Ханоха, а теперь ещё и за близких Алитура? Голову раскалывало.

— Минор! — подозвал сжавшуюся в углу комнаты служанку, — Прошу тебя, собери в доме всё, что есть из съестного, следует позаботиться о наших соплеменниках. Так ты считаешь, они у Тибра?

— Да, но еда не самое главное, я опасаюсь за их жизни. Прости, Иосиф, я, должно быть, виноват перед тобой, когда не всё рассказал тебе о Гийоре. Однажды уже ближе к вечеру, когда мы сидели с ним в одной из аргилетских книжных лавок, явился его старший брат Рэхавъам и на греческом объявил ему о ночном ekklesia [собрание греч.]. После его ухода Гийора заторопился, как я понял, на это непонятное сходбище. Он вернул хозяину рукопись и убежал, едва попрощавшись со мной. Уже позже, когда я познакомился с его семьёй, то как-то поинтересовался, почему близкие ему люди при встрече в первую очередь обращаются друг к другу не как принято на еврейском, "Шалом алейха", а сперва на латыни, fidelis?

Верный? Верный… Кажется, я уже слышал это в доме Алитура, правда, не от него самого, а от дочери, может от зятя…

— Ты сказал fidelis?! — в замешательстве переспросил он.

— Да, но он взял с меня клятвенное заверение, прежде чем поведал о подлинной сути такого обращения.

— Вот оно что… выходит, ты узнал многое гораздо раньше, — Иосиф сбросил повязку со лба, сел на кровать — В одном уверен, тебе не следует одному выходить из дома, кто знает насколько далеко всё зашло? Завтра мы пойдём вместе, возьмём с собой Фаустуса, хотя нет, кто же будет охранять беглецов? Я подумаю, как помочь твоему другу. А теперь давайте спать, а то, похоже, я не доживу до утра.

С рассветом Фаустус вышел из дома. Вскоре вернувшись, он сообщил, что двое вооружённых ветерана уже дожидаются во дворе. Бывшие стражники из ночного пожарного патруля отлично знают город и обещают защиту. Рассчитавшись ровно наполовину от договорной суммы, Иосиф распределил поровну с Ханохом корзины с едой и все четверо тронулись в путь. Было раннее утро и с высоты холма сквозь мглистый воздух проглядывались разбросанные повсюду зловещие пятна мертвенно-серых пепелищ. Чудилось, будто недоступные взору vandali, стиснули город со всех сторон и задыхающийся Рим доживает свои последние мгновения.

Сам же спуск теперь вызывал затруднение. Если нижестоящую инсулу огонь не затронул, то последующие ужасали грудами головней. Среди чернеющих развалин копошились люди. Пытаясь спасти всё то малое не уничтоженное огнём, они с громкими проклятиями разгребали обугленные перекрытия, закопчённые камни, полусгоревшую мебель. То тут, то там раздавались жалобные стоны и причитания. Для многих внезапно возникший пожар обернулся полным разорением, нищетой и голодной смертью. Все эти многоэтажные инсулы с тесными, неудобными комнатами и так небезопасными прежде, неплохо обогащали их владельцев и служили жильём для торговцев, ремесленников, отпущенников и прочего небогатого люда. Но "поднимавшийся вверх Рим" рухнул в одночасье, многих лишив надежд на всякое будущее. От едких клубов дыма, исходящих от догорающих развалин, слезились глаза и у Иосифа вновь неприятно застучало в висках.

Стражники отворачивались, не в силах видеть всё это, негодование читалось на их лицах. У одного из них, назвавшемся Секстусом, вырвалось имя принцепса. Второй пытался его остановить, но это мало чем помогло. Он с подозрением обернулся к Иосифу:

— Мой товарищ также потерял своё жилище, всё что заслужил за многие годы службы, а теперь его семья вынуждена ютиться в моём доме, который и для одной-то семьи мал. Но я полагаю, что и тебя это имя приводит в бешенство? Ведь ты слышал, я знаю! — ветеран с силой сжал рукоять меча, — Так поверь, Секстус глубоко ошибается, хотя Нерона и обвиняют в двуличности. Да, он труслив и расточителен, не спорю, но не безумец же и никогда бы не зачал пожара, не рискуя хотя бы собственным богатством, скопленном в его "проходном дворце". Те из немногих, которые привыкли жить своим умом, догадываются об истинных виновниках и эти злосчастные "ослопоклонники", как здесь многие кличут христиан, совершенно ни при чём.

— Извини, amicus [друг], я запамятовал твоё имя, но мой разум не в состоянии постичь случившееся.

— Моё имя Волисус, — угрюмо представился стражник, — Я двадцать пять лет патрулировал Город, многое видел и знаю, оттого никто не переубедит меня в обратном. Не хотел говорить, но раз уж мы одни и нет свидетелей, — он всё ещё недоверчиво поглядывал на Иосифа, — скажу что думаю. Прикинь сам, пожар начался в самой толчее лавок, что громоздились у Большого цирка, а затем и весь город заполыхал, причём сразу со всех сторон. Как такое может случиться?! Даже младенец в это не поверит. Так мало того, с чьей-то подачи преторианцы угрожали людям, воспрещая бороться с огнём.

— Это те, из городских когорт?! — изумился Иосиф, — Разве не они призваны охранять порядок в городе?

— Эти сторожевые псы за щедрые подачки готовы исполнить любой приказ и никто не смеет им воспрепятствовать. Зачем всё это, я пока не знаю, знаю одно, что в любом случае кто-то теперь ответит за это злодеяние. Им что, в первый раз сваливать на других чужие грехи? О боги! Неужели и они этого не видят?! Секстус, подойди к нам, — он окликнул впереди идущего товарища, — не бойся, расскажи этому писателю или философу, что ты видел собственными глазами. Я не ошибся? — впервые за утро у ветерана смягчилось выражение лица.

— В общем-то, нет, ты почти угадал, но мои знания неполны, а об остальном пока не думал, слишком рано для литературных начинаний, — с грустью улыбнулся Иосиф.

Повернувшись в полуоборот, Секстус устало кивнул в сторону западного склона Оппия:

— Хотя ты и не из наших мест, в любом случае не мог не обратить внимания на высокую многогранную постройку у подножия. Видишь, что осталось от неё?! А ведь там многие годы хранили для народа зерно. В ночь начатия пожара её почти полностью разрушили "бараном", а ближе к утру подожгли оставшееся. Наши друзья рассказали, преторианцы с факелами бегали той ночью по всему Риму и поджигали всё, что попадалось под руки, им наплевать, ведь среди них нет ни одного жителя Рима.

Впереди раздались крики и из-за обломков рухнувшей постройки вывалила небольшая толпа. Она волокла за собой вопящих от ужаса людей, хотя многие из них пытались встать и идти самостоятельно. Таких вновь сбивали с ног и продолжали тащить по камням и головёшкам. Среди несчастных были молодые женщины и мужчины, попадались и старики. Их дети и внуки с плачем бежали следом. Другие же, вооружённые палками и крюками с металлическими наконечниками, рыскали среди развалин. С воем носились они среди искрящихся углей и вытаскивали из дымовых труб, погребов и ям забившихся туда в страхе людей. Затем без промедления волокли свою "добычу" в сторону наскоро расчищенной дороги, где у открытых повозок их поджидали преторианцы. По мере заполнения, мулы равнодушно трогались с места и везли куда-то свой скорбный груз, полнящийся страданием и болью. Среди всеобщего шума громко раздавались яростные призывы:

— "…Смерть!

— Смерть поджигателям!"

Но то, что случилось в последующие мгновения, потрясло и видавших виды ветеранов. Один из детей, сумевший догнать, очевидно, своего родителя, вцепился в отцовскую ногу и с криком стал вырывать её из рук толпы. Сзади малыша неожиданно подхватили двое преследователей и, видно сговорившись заранее, одновременно рванули ребёнка за ноги в разные стороны. Содержимое внутренностей брызнуло вверх, орошая и самих убийц и тех, кто находился рядом. Это настолько взбудоражило толпу, что многие незамедлительно последовали их примеру и набросились на взрослых. Люди словно лишились рассудка, они хватали женщин за волосы и вырывали их с обрывками кожи, разбивали о камни головы взрослых, детей и подростков.

Секстус с проклятиями выхватил меч и кинулся было в сторону черни. Волисус едва удержал своего товарища; если бы тот успел опередить и броситься на толпу, то вряд ли бы ему помогла даже поддержка друга. Обезумевшие от крови и собственной безнаказанности, граждане "золотого" Рима поступили бы с ними равным образом.

Какое-то время все молча пробирались по кривым переулкам, уступая дорогу траурным повозкам с обугленными трупами и телами полуобгоревших, кричащих от боли людей. Низинная часть города пострадала значительно сильнее. От убогих покосившихся хижин, служивших приютом для многих поколений plebejus [простой народ], ничего не осталось, лишь кое-где торчали почерневшие груды подпорок, закопчённые верхушки жаровен, да прогоревшие остовы ткацких станков.

Спасительными островами среди всего этого зловонного чистилища оставались небольшие городские сады, вобравшие в себя тысячи погорельцев. Ветераны знали свой город и уверенно направлялись к одному из таких насаждений, потому как оттуда по прямой пробраться к Тибру было намного безопаснее. До зеленеющего островка под южным отрогом Квиринала оставалось совсем немного, когда Волисус дал знак остановиться:

— Секстус не успел сообщить, что и вам следует поостеречься. В молодости он несколько лет прослужил в Кесарии и уверен, что вы оба родом из тех краёв, для него это также просто, как отличить дака от сармата, — он повернулся к товарищу, — Скажи им сам, пусть знают, прежде чем сунутся в этот змеюшник. Но если передумаете, мы отведём обратно.

— Нет! — воскликнул Ханох, - Я должен найти Гийора.

Секстус взглянул на Иосифа. Тот сожалеюще развёл руками:

— Я не могу его одного отпустить.

— Дело ваше, — мотнул головой ветеран, — но вчера чернь растерзала арестованных из иудейской секты, когда преторианцы вели их к Капитолийской каменоломне, — он выжидающе смотрел на обоих, — Хорошо, но мы честно предупреждаем, вдвоём вас не сможем отбить, а ввязываться в драку дело безнадёжное. Теперь не суйтесь вперёд и держитесь за нами. Пошли, — он локтём отпихнул Ханоха назад.

На небольшом клочке земли под сенью каштановой рощи группу избитых и окровавленных людей окружала взбудораженная толпа. Крепкого телосложения македонец с весёлым выражением лица звучно оглашал, указывая на арестованных:

— Свободные граждане Рима! Перед вами преступники, решившиеся на мерзкое и постыдное дело. Враги, огнём и ненавистью испепелившие чудесный город! Заговорщики, переступившие черту, отделяющую человека от животного! Отступники, мечтающие не хлебом, так кровью и бедами накормить народ! Они недостойны даже изгнания…

Последние слова умелого трибуна потонули в оглушительных выкриках:

— "Смерть иноверцам!"

— "Оскорбителям богов место во мраке!"

— "…Ко львам поджигателей, христиан ко львам!"

Обречённые, до этого смиренно ожидающие своей участи, неожиданно для всех дружно попадали на колени. Вначале у Иосифа, как и у многих, мелькнула мысль, что этим самым "иудействующие" хотят вызвать человеческую жалость, но всё оказалось намного сложнее. Удивительно, на пороге неизбежной смерти верующие стали громко во весь голос распевать на арамейском свою божественную песнь, в которой зазвучала имя Христа.

Преторианец жестом приказал освободить себе дорогу и подал знак, который доведённая до исступления толпа приняла однозначно.

Волисус заметил выглянувшую из-под его локтя плачущую физиономию Ханоха и с рычанием развернул его голову, прижав носом к своему боку. Иосиф с ужасом наблюдал избиение беззащитных соплеменников, с непоколебимой обречённостью отдававших себя во власть обезумевшей толпы. Откуда-то подспудно, независимо от его воли, перед глазами явилась такая же яркая картина давностного избиения египетских евреев, о которой он почерпнул в трактатах Филона Александрийского. Словно живая, наложилась она на нынешнюю драму, заставляя потомка Хасмонеев до боли сомкнуть веки и громко взмолиться:

"О, Творец! …Разве человеческой жестокостью не переполнена
чаша Твоя?! Да видишь ли Ты их желание страдать?!"

* * *

И если я припомню все, что было,
И воды моря превращу в чернила,
И как пергаменты я расстелю
Все склоны гор пологие и дали
И тростники на перья изрублю,
То и тогда при помощи письма
Я перечислю, Господи, едва ли
Мои грехи, которых тьма и тьма…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Из главы "Iudaea capta" - "Иудея покорённая"

Иерусалим месяц тишри 3831 год (октябрь 70 год н.э.)

Божьим ночным дождём пролилось над онемевшим Иерусалимом, облились стены его ручьями слезливыми. Заструились печально по путаным улицам, дворам и канавам псалмы раздавать. С песней плачевной омывали останки человечьи, беспорочных и овец заблудших, овивая одними пеле;нами. Бормотали, стекая с холмов городских: "Да покоится… в мире на одре своем"

С восходом солнца всё пришло в движение. Пропели рожки, задымились лагерные огнища, ржанием и ослиными воплями разразился застоявшийся скот. В приподнятом настроении собирались войска. С шутками увязывали военную поживу, вьючили на животных, оживленно перекликаясь. Отдохнувшие, вознаграждённые консульской рукой золотыми венками, серебряными знамёнами и прочими наградами, поторапливались легионеры в возвратный путь к родным очагам. Заплечные корзины, отягощённые добычей, уже не ложились на спину тяжким грузом, а приятно оттягивали плечи, и будили мечтания. С третьим трубным призывом взвилась пыль под ногами лёгких отрядов сирийских стрелков, тронулись первые когорты.

Вереницы тяжелогруженых повозок, заполонили собой дорогу от ворот Генната до Псефины и не было им конца. Следом под крепкой охраной вдоль Третьей обводной стены потянулись колонны пленённых, осмотрительно чередуясь декуриями всадников.

Ветеран в летах из греческих лучников озлобленно косился на бредущего налегке голенастого Йехошуа. Оглядывал подозрительно с ног до головы, наконец выдавил:

— Не твоими ли это стараниями? — он зло ткнул в наложенную на его шею истёртую повязку и закончил утверждающе, — Я узнал тебя, это ты пустил стрелу с той башни! Сколько времени прошло, а рана всё мокнет и голова плохо ворочается! Как я в таком виде вернусь в свой Сикион?!

Не дождавшись ответа, прорычал угрожающе:

— Рассчитываешь уцелеть до триумфа? Так ты плохо знаешь меня, ничего не пожалею, загнёшься в кесарийском цирке.

— Я слышал, краснобородые финикийцы давно уже к нашему приходу припасли "ласковых" зверюшек, так что потерпи до Берита, Фалалей. Хотя, думаю, и там вряд ли найдутся желающие ослушаться Фронтона. Сам же слышал, как Апелла предупреждал всех - отобранных парней следует особо беречь к торжеству.

— Всё зубы скалишь, еврей?! Так будь проклят! — не смирялся лучник, — Знай, закончишь жизнь в желудке вонючей гиены!

Биньямин усмехнулся, проронил чуть слышно:

— Ты зря распалил язычника, сила проклятия греков бывает страшна и неотвратима.

— О чём пустословите, малые дети?! — рыкнул бредущий позади Элимелех, — Спросили бы лучше, по чьему приказу те солдаты губят не ими сооружённое? Разуйте глаза! Или это требует разъяснений?!

Только сейчас глухие лязги насторожили слух. Раздавались они сверху. Все шедшие в колонне задрали головы. Начиная от Гиппиковой башни и до середины западного ограждения обнажённые по пояс легионеры и лагерные рабы занимали стены. Ударами молотов они вгоняли в кладку железные клинья. Другая часть людей без лишней суеты трудилась вдоль всего подножия. Одни стаскивали с покорёженных валов рваный настил, другие подвозили на тележках  бычьи кожи.

Рафаэль, хранивший до этого полную безучастность, с неохотой оторвал взгляд от ног впереди идущего. В эту ночь ему снился родной Пкиин в обрамлении вечно зеленеющих склонов. Сторонним казалось там, будто ожерелья бесчисленных виноградников, ажурными грядами восходящих едва ли не к вершинам, даны Богом в награду этому маленькому селению, затерявшемся в массивах Верхней Галилеи. А под самое утро пригрезилось, как его красавица Цивъя с сестрой встречали у почему-то разрушенной синагоги прибывших на свадьбу обоих женихов. А Аарон беззвучно плакал и отворачивался…

Громкое восклицание заставило очнуться. Из-за Печной башни, знакомо покачиваясь на земных бурунах, в их сторону плыли таранные черепахи, лишённые за ненадобностью защитных навесов.

— О, Ха-Эль! За какие грехи казнишь нас?! — Казалось, само сосредоточие жизни рванулось из груди Рафаэля, тугие удары сердца прерывали дыхание, — Разве не видишь Ты, язычники жаждут сравнять с землёй Твой Город?!

Сыромятина плети ожгла спину:

— Эй, чего лопочешь? Достойно ли мужчине рыдать? Или в девицу превратился? — промурлыкал дурашливо грек — Так отправляйся, "красотка", в крайнее стадо, вон их сколько сзади тащится.

С безучастностью принял оскорбление хилиарх галилейского "манипула". Отёр рукой слёзы, ответил, как отвечают отроку гадливому:

— Думаешь, бьёшь в самое сердце? Несмышлёныш, не о прошлом лью слёзы, о грядущем, но тебе… тебе, грек, не понять.

Затяжно скрывалась за башнями Иродовой цитадели бесконечная череда крестов с распятыми телами, чьи глазницы сочились осклизлой влагой, ровно провожали померкшим взором уходящих без возврата. Со стоном и плачем, как под новой пятой вавилонской, покидали город невольники Рима и оглашались стенаниями ихними оголённые склоны:

"Если я забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня десница моя;
прилипни Язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя…"

Глава "Дом Бедности" 

Иерусалим месяц таммуз 3828 год (июль 67г)

В закатных лучах вершины тревожно алели кронами масличных дерев.

— Не везёт нам, братья, кохены говорят, сегодня обновлённый серп зависнет в ночи, — Ошри задумчиво смотрел на темнеющую гряду Масличного подъёма. Сикарий [по-латински убийцы, от sica — кинжал]  досадливо повёл плечами, похоже, они подавали дурной знак. Это окончательно повлияло на его решение:

— Не следует в Маале-Адуммим идти напрямки, долго ли до беды? Повсюду посты от Анана, вдобавок мост осветится огнями для оповещения новолуния.

— Если хочешь вести нас в обход, то следует поторопиться, — бен Леви отодвинул от себя плошку с недоеденной пшеничной кашей из крупно толчённого рифота, — Мы не можем опаздывать.

— Не горячись, Иоанн, до Вифании не будет и трёх субботних путей. А оттуда до Кровавого подъёма меньше трети дня хода. Думаю, они уже ждут на постоялом дворе.

— Постой, о каком Кровавом подъёме ты говоришь?!

— Да будет тебе. Перевал так паломники называют, жалуются на разбойников, что по большим праздникам седлают дорогу из Иерихо. Впрочем, откуда вам знать, сами же говорили, с отцами на торжества в Иерусалим всегда через Шомрон подымаетесь.

— Так отчего по вдоль Ярдена добираются, если от грабителей страдают? — подал голос Мэшулам.

Ошри наконец тремя крупными глотками осилил чашу с пряным гаваонским вином, отрыгнул духовито, усмехнулся. Вилявый отпрыск амореев так умело припрятал своё винное хранилище, что не будь вездесущего Эфрата, наверняка проглядели б. Тот сразу обратил внимание на водосборник, для чего-то полностью крытый плитами известняка. Поинтересовался у перепуганного толстосума, зачем тот казнит себя напрасной работой, ежедневно двигая тяжёлый камень? Когда завал разобрали, перед восхищённым взором сикариев предстала яма, набитая кувшинами с вином.

Вздохнув удовлетворённо, поучающе заметил:

— На северных дорогах, в отличие от вас, у многих там нет друзей-знакомцев ни среди греков, ни среди сирийцев. Вот и выходит, что паломникам, что путникам не всё равно, расстаться ли только с мошной или вместе с ней потерять собственную голову. К тому же в случае непогоды и приличного ночлега в Шомроне не сыщешь, да и где среди язычников мечтать о кошерной еде? Но лично ты можешь успокоиться, праздники теперь не скоро начнутся, сам знаешь, так что завтра целым и невредимым будешь на "дворе доброго самаритянина", — он с захмелевшей ухмылкой подмигнул раскрасневшемуся галилеянину

Не привыкший сдерживаться в своих обидах, Мэшулам лишь разгневанно сверкнул глазами.

— Договорились, идём дорогой, что ведома тебе, — Иоанн резко встал, подошёл к лежанке, — До первой стражи ещё не скоро.

Уже лёжа, бормотал отрешённо себе под нос:

— Напридумают всякого, кровяной подъём какой-то… вот только Вифания… Вифания… странно звучит, Дом бедности, по-еврейски. От кого же я слышал это название? Сказывали, жил там ещё при внуке Ирода один еврей и поразила его цара‘ат, что греки называют lepra [лепра], а излечил его, кажется, некий Иешу… Точно, Иешу ха-Ноцри…

Тут глаза галилейского ревнителя крепко сомкнулись и охватило его сонное видение…

* * *

"Около этого времени жил Иисус, человек мудрый… То был Христос".
(Иосиф Флавий "Иудейские древности" XVIII кн.)

Насыщенный травами, разительно духовит воздух у гор Ефремовых, вот и вновь потянуло сюда Иешу, да ещё причиной, видать, была несказанно приятная вода из колодезя, что у стен Шхема. С горы Гризим сходить не спешил:

— Взгляни, Матфей, какой чудный вид отсюда, а до горы Эйвал словно рукой подать, — обернулся он к давнему мытарю, — Да не спеши, до вечера не скоро.

— Но рабби, мы все пить хотим, самое время жажду унять, — Матфей учтиво тронул его за край одежды, — Там в тени отдохнём и уроки продолжишь.

— С тех пор, как Иаков купил в Ханаане землю да здесь вырыл колодезь, сколько времён пролетело, а вода не иссякла, — подал голос неунывный Иуда Алфеев, — Неси свой крест с благотерпением, брат мой и учись у животных умению владеть собой.

— Матфей всё же прав, пора возвращаться, — со смирением произнёс Иешу и первым ступил на проросшую ладанником тропу.

Ближе к вечеру стена отдавала дневное тепло и потому в тени её по особому пилась колодезная вода. Ледяным облаком окружала нёбо и зубы, а согревшись малость, приятной прохладой омывала разгорячённую жаждой гортань. Вкушая тишину, Иешу вознамерился прилечь в стороне, потому как приверженцы его на ближайший рынок отлучились закупить дешёвой еды. Опустился было на сброшенный плащ, как вновь возжелал питья. Вздохнул с огорчением, ибо только опорожнил сосуд.

Послышались лёгкие шаги, оживился, когда забухало дерево о дерево. У колодца увидел крепкую женщину, без натуги достающую тяжёлую бадью из глубины. Подошёл, окликнул негромко, попросил немного воды, обронив при этом странную для стороннего слуха фразу, будто взамен даст ей воду живую.

Женщина испуганно обернулась, ей протягивал щербатую чашу невысокого роста улыбчивый незнакомец. Небольшая курчавая бородка и такие же тёмные волосы были коротко острижены. На смуглом обветренном лице карие глаза светились доброжелательностью. Удивилась несказанно, бросив взгляд на пучки нитей цицита, свисающие из-под его куттонет:

— "…Будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки?" Да и чем твоя вода отличается от этой, что пил сам Иаков?

— А тем, что припав к ней однажды, не возжаждешь вовек, добрая женщина, — Он опустошил чашу и со словами благодарности добавил приветливо, — Вода моя и в тебе, и во всех пяти мужах твоих прошлый, так и теперешнем, истечётся в "жизнь вечную".

— Так ты из пророков, странник?! Как звать тебя? — растерялась самарянка.

— По вашему зовут меня Иешу, а родом я из Назарета. Теперь же идём мы в Вифанию, а оттуда поклоняться в Иерусалим. Желаешь, так вместе с мужем твоим взойдём к обиталищу Милосердного.

— О нет, Иешу, на э;той горе, не Иерусалимской, все наши отцы поклонялись, и жертвы приносили. И сейчас приносим, хотя уже нет прежнего величия города, ничего не осталось, как и от храма, что красовался здесь на вершине Гризим. Всё поверг в прах злобный царь ваш Гиркан, — глаза её опечалились, блеснули слёзы.

— Не сокрушайся о потерянном, неизменная женщина, — Иешу с участием взглянул на неё, — Ещё не знают ваши отцы чему кланяться, но теперь знай сама и всем передай, что спасение от иудеев, ибо наступит время, не в Иерусалиме станете поклоняться и вы и потомки ваши, а "Отцу в духе и истине, ибо…"

Приближающиеся голоса яростных споров прервали беседу. Первыми показались шедшие чуть в стороне от остальных Иаков и Йоханан Зеведеевы. С усердием достойным лучшего применения, они что-то отчаянно доказывали рослому Симону. Прозванный Петром, тот не в силах был уступать нигде и никому и что однажды вбивалось в его голову, почитал за крепкую истину. Фома же, бредущий рядом с ними и не пытался вступать в напрасный спор. Преисполненный скептицизма, он лишь опасливо косился на их крепкие кулаки.

Вся троица неистово размахивала руками, временами оглашая местность не совсем потребным суесловием. Заблаговременно заметив у колодезя Учителя, беседующего с незнакомой женщиной, Андрей сильно подивился такому видению. Он толкнул своего брата в плечо, ибо иного способа остановить его он ещё не придумал. С рождения безбурный, к словесным перепалкам Петра Андрей старался всегда относиться с видимым безучастьем.

Малый груз свежих овощей не особо отягощал руки прибывших. Что же касается ячменных лепёшек, то принесённые в охапке увядших трав и разложенные на камнях, они действительно отличались своей дешевизной, как и не первой свежестью. Тем не менее запиваемая водой румяная корочка, ровно возрождала былой аромат свежеиспечённых лепёшек и они уже не казались им такими невкусными. Многие из едоков улыбались украдкой, наблюдая с каким аппетитом отрывает и ест Учитель свой хлеб, потому как лишь на одну свежую из тринадцати лепёшек хватило им медной россыпи.

Пожилой самарянин обнаружил пришлых странников, готовых на ночь расположиться на земле против стен своего дома и помилосердствовал. Он подошёл к самому старшему из них на вид, Филиппу, и предложил всем переночевать в его дворе под навесом. Старик и сам иногда проводил там душные ночи, когда из пустыни знойными вихрями налетал "восточный ветер". Иссушающий всё живое, "руах кадим", к величайшим горестям, успевал и за короткое время нанести убытки и нивам, и плодовым деревьям.

Начинало смеркаться, когда в ворота постучали. Поспешивший на стук хозяин, впустил одинокого человека, который что-то спросил у него. Старик показал под навес. Тот подошёл к устраивающимся на отдых путникам, поздоровавшись прежде, учтиво спросил:

— Братья, скажите мне, кого из вас иудеи кличут Помазанником?

Иешу встал со скамьи и подошёл к пришельцу:

— Это я, добрый человек. И поверь, с лёгкой руки галилейских греков получил я это прозвище Христос, — он приветливо развёл руками, — вот и пристало оно ко мне, а изволишь, так называй Сыном человеческим. Мне так больше нравится. Но я слушаю тебя, хотя… — Иешу всмотрелся в глаза пришельца, — не с благовестием пришёл ты к нам.

— Как угадал? — подивился странник, — Я и в самом деле принёс печальную весть. Одна женщина из Вифании прослышала, что направляюсь в Кесарию и просила донести до тебя, если отыщу, особую фразу: "Господи! вот, кого Ты любишь, болен". Сказала, сам поймёшь.

— Спасибо и на этом, добрый человек, это она о своём брате беспокоится, — Иешу с огорчением покачал головой, — Но знаю, "эта болезнь не к смерти, но к славе Божией…", — добавил он совсем уже тихо.

— Проходи, я и место тебе приготовил, ложись подле, — окликнул пришельца Йехуда Искариот, — Поздно одному ходить. А уж не из иерусалимской ли ты нижней слободы? Говор твой выдаёт, знал одного оттуда.

— Оттуда, оттуда брат, — странник кряхтел, стараясь поплотнее умять солому.

— Вот и славно, расскажешь для начала, как там в Нижнем городе горшечники поживают, а потом выложишь чего ты от спесивых сидонцев ждёшь?

Утром собрали то немногое, что имели и отправились к колодезю запастись водой. А уж там рты поразинули - ожидало их несколько человек и с ними та самарянка, что вчера была здесь. Поздоровались друг с другом. Затем старший из них с подрезанной курчавой бородкой, с голубого цвета нитями цицита на одежде, обратился прямо к Иешу, видимо предупреждённый:

— Не тревожься, не станем чинить препятствия, а лишь просим тебя, Иешу из Назарета, задержись со своими братьями в нашем убогом городишке. Женщина эта подняла нас чуть свет и всё рассказала о произошедшем здесь. Теперь вот взывают к тебе и жители, и мы, отцы города Шхем, останься на немного, дабы нужные речи твои услышать и уверовать в них.

Иешу на спутников своих глянул, ободрение в глазах их увидел. Не смог возразить, изъявил готовность припоздниться на пару дней. Но печаль свою скрыл, ибо знал уже, как ни спеши, опоздает в Вифанию, умер Лазарь.

* * *

Не скаредны самаряне, гостинцев в мешки заплечные накидали и до самой Акрабеты проводили с добрыми словами. Далее тропа промеж холмов вниз зазмеилась, в ту сторону, где текучие воды Ярденом зовутся. Хорошо отдохнувшим мужчинам дорога гляделась заурядной, однако шли насторожившись. Впереди всех, как обычно, Шимон Кананит дорогу мерит толстым посохом, а чуть поотстав, Иаков Алфеев вышагивает. Оба тропу впереди за поворотами раньше всех оглядывают, примечают где что не так. А завершают вереницу два неразлучных друга, Варфоломей да Филипп.

— Ты погляди на Зилота нашего, — Варфоломей улыбнулся беззлобно, — Посох, что у Аарона, из миндалевого дерева соорудил, того и гляди обратит свою дубину в змею, попадись разбойники.

— Да что ему разбойники? Шимон Кананит и египетских чародеев не убоится, — подхватил Филипп, — такое бревно все их чудотворные жезлы поглотит, глядишь, с чародеями вместе.

— И то верно, — заключил Варфоломей, — даром что ли из царского рода Давидова?

— Оберегись! — тут же засмеялся Филипп.

Речные ласточки, подброшенные невидимой горстью, исчертили голубой свод над головами паломников. Впереди было трудно что-либо разглядеть, ибо полупрозрачное марево блеклой пеленой укрывала низину. Но вот дуновение усилилось и как прикосновением руки Ваала, хананейского бога бури, опал и рассеялся небесный убор Ярдена. Заблестело изгибчивое русло реки, обрамлённое кронами деревьев. Словно дорогими кружевами праздничных венков помечали евфратские тополя с речным олеандром её стремительный бег. И в усердных поклонах полоскали ивы свои гибкие ресницы в струящихся водах.

Приятная свежесть коснулась запылённых лиц, в ноздри пахнуло прибрежными цветами и громче птиц Божьих запели души приверженцев Сына человеческого. Сбивая на ходу розовеющие кисти цветов тамариска, поскорее бросились вниз, будто кто-то мог отнять у них это чарующее видение.

— "Славьте Господа… Который сотворил небеса премудро… утвердил землю на водах", — со светлой улыбкой шептал им в спины Иехошуа.

Как ни стремились в долину, на крутых спусках следовало поостеречься. Младший из всех, Йоханан Зеведеев, удивлённо крутил головой во все стороны, потому как впервые оказался в этих краях. Да и было чему изумляться. Ближайшие склоны во многих местах слепо таращились в долину тёмными дырами. Ровно, исполинские птицы изъели то здесь, то там светлый камень своими железными клювами.

— Не знаешь с чего отвесы здесь порченные? Кто насверлил их?

— Ты лучше под ноги смотри, который раз меня в спину толкаешь, долго ли до греха. А знать желаешь, приглядись получше сам, вот и увидишь своих сверлильщиков, — упаренно пробормотал Иаков.

Дважды за утро ступивший на острую колючку, он терпел, стараясь не показывать виду. И в этом проявлялась его твёрдость духа, ибо всегда он отличался от многих своей неразговорчивостью да смирением. Бывало, сло;ва за день не вытянешь, а вот стоило попытаться изменить воззрения его, то неустрашимостью своей пугал и близких.

Не желая больше досаждать брату, Йоханан шёл осторожнее, глядя чаще под ноги, чем по сторонам.

— Да вон один из них, смотри, смотри, проглядишь! — услышал над ухом раскатистый голос Варфоломея.

В том направлении, куда тот показывал, Йоханан увидел человека в тёмных одеждах, стоящего на самом краю узкого карниза. Следом из лаза появился ещё один с двумя пузатыми тыквами. Затем оба стали спускаться по невидимой снизу тропе, очевидно, пробитой в камнях.

— Не иначе, за водой отправились, — догадался Йоханан, — От каких же бед они скрываются там?

— Молитвы творят да исполняют обет воздержания, брат мой, — растолковал всезнающий Варфоломей, дабавил с грустью, — Да и надёжности там от нападений поболее. Сам же изрёк недавно: "кроткий ответ смиряет гнев", вот только не от жестокости разбойничьей.

— Но для чего им терпеть тяжкие лишения? Поститься да взывать к Милосердному можно и в более удобных местах. Смотри, подобно птицам в скалах гнездятся, мыслимое ли дело?

— Потому и селятся там, да не столь в защиту плоти своей, как в обретении тишины благодатной, ибо уединившись, к Отцу нашему в небесах приближаются. И слышат там, как Серафимы шестикрылые взывают "…друг ко другу…: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его!" —  терпеливо разъяснял Варфоломей, — У каждого верования свой путь служения Господу. А нам с тобой, братец, другой путь предписан - за Христосом следовать, внимать Машиаху да учение его в душу складывать.

Зачерпнутая из реки вода приятно холодила разгорячённые лица, потрескавшиеся ладони, ознобленными ручейками стекала промеж лопаток, вызывая восторженные охи.

Омовение завершили дружно, а выплеснув воду, невредимые чаши опустили в мягкую плетёнку.

— "Благословен Ты, Превечный, Б-г наш, Владыка вселенной, освятивший нас законами Своими и заповедавший нам омовение рук", — то по знаку Иешу вещал молитву Андрей.

Трапезничали у самой воды. Под бурление потока и щебет птиц раскинули на узкой косе гладкие халлуким из верблюжьего волоса и разложили на них скромные припасы, собранные в дорогу жителями Шхема. Варёные бобы, печёные яйца и кашу из толчёного проса в трёх горшках выставили на середину. Сюда же на листья смоквы наклали пучки лилового эзова да дикого чеснока. Не успевшие зачерстветь десяток пшеничных лепёшек да мёд диких пчёл в крохотном сосуде от доброй самарянки приятно дополнял обед.

Расположились, как и заведено, по своим местам. Йоханан, сидевший по правую руку от Христоса, высыпал в широкую чашу ворох самолично изжаренных на огне акрид. Заглянувши в опустошённую тыкву, пошевелил губами. Получилось всего по восемь тощих саранчин на брата. Вздохнул с сожалением, вспомнив рассказы Варфоломея о стране Мицраим, где в "доме рабства" двенадцать колен Израилевых томились целых двести лет. Вот уж для египтян наступали благодатные времена, когда при нашествии саранчи падали цены на мясо, ибо кто же станет покупать его, когда есть акриды?! Духовитая пища вызывала обильную слюну, но духа ничьего не затронула, ибо обратили слух свой к Учителю, внимали каждому слову Его:

— "Ты даешь им пищу в нужное… изъявляя Свою надежду… и Господь не оставит нас в наших повседневных нуждах" — завершил молитву Иехошуа и первым преломил свой хлеб.

Весело хрустели на крепких зубах вкушаемые акриды, закусываемые дольками сочного чеснока.

Фома дожевал свою часть, а заметив взгляд Искариота, брошенный на воду, отёр уголки рта, произнёс сочувственно:

— Не печалься, Йехуда, когда-нибудь и рыбки отведаем, а нет, так я тебе в Пенеаде своей угощу. Сестра моя так наловчилась вяленую рыбу мукой да маслом приправлять, послаще просолённой египетской будет. Поверь, уж не хуже, чем к царскому столу, все хвалят.

— Спасибо на заботливом слове, Фома, вот только законоучители говорят "Ешь меньше, чем позволяют средства, а одевайся по средствам", — Он ткнул пальцем в короткий нательный куттонет, где чуть выше живота зияли несколько узких прорех.

— Состаришься ожидаючи, Йехуда, — пробормотал Матфей, — когда ещё воротимся в Галилею? Но ты сам подумай, сколько времени в пути, а ещё ни один из нас с голода не ослаб. Вот и Учитель не даст соврать, повторю слово в слово, чему учит он нас с тобой, что птицы небесные не сеют и не жнут, а Всевышний питает их. Вот и нас не бросает, потому как свет Божественный людям несём.

— Сказывают, будто в Ярден-реке рыбы вовсе нет, — подал голос Иуда Алфеев, — Если и поймаешь, то с твой мизинец, Этим ли насытишься? Разве не так, рабби?

Иешу окинул улыбчивым взглядом сидящих вокруг него приверженцев. Подумалось, вот сколько человеков вокруг да все разные, как и обличьем. Один с норовом, а другой благодушен. Взять того же Матфея Левия. Более длиннорукого да ненаедного мытаря в Кфар-Нахуме и не сыскать было, а теперь прежде умрёт со смирением, чем от наших Деяний отрекётся.

— "Хвала Отцу нашему в небесах, питающему весь мир по благости Своей… заповедавший нам омовение рук…"

Слова послетрапезной молитвы слились с негромким всплеском у самого берега, где в вечерних лучах резвился малёк. Стряхнул с кончиков пальцев остатние капли воды, посмотрел неотрывно на сидящих, улыбнулся с задористостью:

— А ты склонись поближе к воде, Иуда Алфеев, видишь, рыбки малые плавают? Припомни, когда вернёшься на заре, ведь опять же будут проказничать. А если вол большой забредёт в стремнину, так вряд ли другого берега достигнет, захлебнётся и утонет. Вот и рассуди, важно ли большим быть, чтобы в Божьем мире выжить? Удержаться на воде не каждой твари дано, а потакать телу станем диковинной пищей, непременно изгоним из себя Дух Господний.

А ведь и вправду стремнина сильна, здесь и дромадеру не выбраться, подумал Шимон Кананит и толкнул в плечо своего соседа. Опустив голову, тот сидел задумавшись о чём-то.

— Видать, не зря самаряне предупреждали нас, с опаской входить в реку если искупаться задумаем. Гляди, как перевоз сносит!

Он показал рукой в сторону заросшей излучины, где невидимый глазу Яббок вливался в основное русло, заставляя Ярден ещё стремительнее нести свои воды. На противоположном берегу среди густорастущей зелени раскидал свои крыши городок Адам. Значительный обрыв отделял его от реки. Хорошо было заметно, как двое паромщиков из последних сил тянули перекинутый над водой до звонкости выгнувшийся толстый шнур. Гружённый овцами, плот медленнее, чем хотелось бы, но всё же придвигался к узкому откосу, куда сверху вели креплённые камнем широкие ступени.

Нехотя Филипп взглянул в сторону реки. Такое с ним случилось впервые, как покинул с Андреем и братом его Шимоном цветущую Вифсаиду. Родной город стал часто приходить ему во снах, а в последнее время ночами являлись и дочери, и жена. Поймут ли когда-нибудь они его? — часто спрашивал он себя и не находил ответа.
 
Ночь привела в густых порослях каллипринского дуба. Среди свежей зелени дышалось удивительно легко, в то время, как вокруг многие травы и листья кустарников давно поблекли, покрывшись пылью. Встали рано, едва начало рассветать. Выполощенная перед сном нижняя одежда к утру у многих была ещё влажной и неприятно облегала тело, вызывая лёгкую дрожь.

— Отжимай получше, вот в дороге и обсохнешь. Гляди, мой чуть влажный, — унимал Иешу стучавшего зубами младшего Зеведеева.

Тот потрогал. Действительно, белый хитон Христоса, "тканый целиком с самого верха", едва ли выглядел отсыревшим.

Напившись воды, тронулись в путь, рассчитывая к вечеру добраться до Иерихо. Тропа, проторённая ногами бессметных паломников, вилась то вдоль реки, то поднималась выше к обрывистым склонам. Как и прежде, на их пути встречались сплотившиеся в группы богомольцы и жители местных селений. В тени рожковых деревьев поднимались в дорогу странники. Там же и торговцы увязывали свои товары на отдохнувших за ночь ослов.

— Гляди, Андрей, вот чьи грехи мы берём на себя, — Учитель указал рукой.

Там, под дикой маслиной, укрытые тряпьём, лежали двое, мужчина и женщина. Невдалеке чуть дымилось многодневное огневище с закопчёнными горшками, а над головами спящих ветер тихо раскачивал детскую колыбель из куска древесной коры.

— "…Лисицы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову", — с едва скрываемой гневливостью прошептал Христос.

От реки отрывались клочья тумана и нехотя поднимались к небу. Мутная, серая вода местами бурлила, встречая в своём стремительном беге мелкие береговые заторы. Неожиданно послышался дробный топот и благовестников принялась обгонять пропылённая римская декурия, а вскоре промчался конный отряд сирийцев, заставляя своими надсадными воплями идущих по тропе испуганно прижиматься к обочинам. Царские патрули, с восходом несущие службу, пристальным вниманием разглядывали каждого попадавшегося на пути. Иногда останавливали, досматривали показавшиеся им подозрительными гружённые повозки. Выборочно протыкали длинными копьями набитые мешки и не прислушиваясь к робким возражениям, опрокидывали на бок большие корзины. С молчаливыми проклятиями, горестно вздымали руки торговцы, видя невосполнимо утерянной часть посуды. Хотя идущим это и внушало обережение от разбойников, тем не менее вселяло и некую обеспокоенность.

Что-то шумно захлопало справа, Йоханан глянул на высокий откос. Показалось, будто небольшое тёмно-коричневое облако сорвалось со скал. Чем-то напуганные лысоголовые, с клиновидными хвостами, крупные птицы набрали небольшую высоту, облетели по кругу и вернулись на прежнее место.

Полуденное солнце освещало лица паломников, когда за очередным изгибом реки начались неровные полоски крестьянских полей, перемежаемые рядами виноградников. По межам бугрились островки низких шалашей. Крытые пальмовыми листьями, издали они казались сладким напоминанием праздника Кущей. Вскоре стали проглядываться и первые хижины в окружении апельсиновых и лимонных садов. Рощи финиковых пальм потянулись вдоль дороги и словно солдаты, маршировали к подножьям холмов, где над Иерихо, ещё недоступным для взора, негодующей главой нависала гора Каранталь. Южный ветер доносил воспалённым ноздрям букет многообещающих дивных запахов.

— Похоже, ячменная каша… — втянул носом тащившейся позади всех Йехуда Искариот, добавил уныло, — Нет, не доживу я до твоих угощений, Фома, и не надейся.

— Не причитай, Учитель верно говорит, напитает Господь всех, — едва слышно протянул Матфей, — И пророки в голос твердят: "Не будут терпеть голода и жажды… ибо Милующий… будет вести их, и приведет их к источникам вод".

От слабости у него давно кружилась голова и в дороге он попросил Иуду Фаддея выломать ему новый посох, повыше и поудобнее. Но тут колени его подкосились, сознание Матфея затуманилось и он опустился на землю.

Когда начал приходить в себя, то ощутил под спиной мягкую подстилку. Стал гадать, чья эта может быть? Но тут почуял на губах сладковатую влагу, стал жадно пить и открыл веки. Всепонимающие глаза смотрели на него:

— Пей, мой брат, пей сколь душа вместит, козье молоко взбодрит тело. Господь направил к нам с поля добрую женщину. Подобно Ревекки, не дала иссохнуть тебе от жажды, как когда-то рабу Аврахамову.

Иешу заметил протестующий жест Матфея, возразил с умирением:

— И мы все испили, а сейчас вставай, нехорошо доброго человека заставлять ждать.

С соседнего поля уже кто-то призывно махал им рукой и вереница приверженцев потянулась в ту сторону за Учителем.

Из двуручного горшка тёмной глины, водружённого на временный очаг, вился парок. Заглянув внутрь, женщина ловко обхватила его листьями смоквы и осторожно вылила остатки в глубокую чашу. Затем со словами благодарности обратилась к восседавшим:

— "И сказал Господь Моисею: Когда будете жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего… и оставшегося… не подбирай…"

— "…Бедному и пришельцу оставь это…" — с растроганностью в голосе довершил за неё Андрей знакомый стих, — Всевышний непременно отблагодарит тебя, добрая Лея. И хомец твой очень вкусен… м…м…

Вскоре от сваренного на скорую руку супа из закисшей свеклы ничего не осталось, как и крошки ячменного хлеба в неглубоком блюде. Симон, сидевший рядом с братом, заметил опечаленный взгляд женщины, посмотрел украдкой на Христоса. Тот кивнул успокоенно. Лея уже не скрывала своего волнения, она то посматривала из-под ладони в сторону пригородных строений, то обеспокоенно оглядывалась на шалаш, с тревогой прислушиваясь к каждому звуку.

— Не кручинься так, Лея, не успеет солнце вон за ту гору зайти, вернутся твои сыновья в целости и муж твой Йорам будет с ними. Истинно говорю, — Иешу встал и направился к шалашу, — Идём, хочу взглянуть на твою дочь. Говоришь, незрячей родилась?

Лицо Леи исказил страх, она протестующе затрясла руками.

— Да не пугайся так, добрая женщина, я только на входе взор свой обращу к ребёнку, глядишь и присоветую что-нибудь, — он на ходу обернулся, бросил негромко, — А вы идите, братья, я не долго задержусь, а то и к вечеру не поспеем.

Уже выбрались на дорогу, как в спины ударил женский вопль. Не болью, но радостью полнился он. Просветлели лица приверженцев.

— То душу "помазанник" наш для искупления человеков отдаёт и служением Господу подаёт нам пример… — Андрей не закончил фразу, поперхнулся, отвернулся стеснительно, ибо не желал показать своих слёз.

Солнце привалилось к горе и тень акведука накрыла невзрачные для стороннего глаза Восточные ворота. Не лучшим образом выглядели и стены, обступающие Иерихо. Призванные брать под свою защиту, смотрелись они хлипкими, сиротливо стояли на могучих застругах, густо поросших низкорослым шалфеем да колючей фриганой.

— В диковину наблюдать, могли бы и повыше валуны поднять, да кирпичом укрепить по;верху, — Йоханан опустил взгляд и с недоумением принялся оглядывать хмурые земляные валы, что плотно оборачивали город, — Разве есть в них заслон?

— "Приложи сердце твое к учению и уши твои - к умным словам" — рассмеялся его брат, — Да эти возвышения некогда высокими двойными стенами дыбились и невозможно овладеть было Иерихо.

— О каких стенах ты говоришь?

— О тех, что пали под трубами юбилейными, когда Иехошуа бин Нун народ наш в Эрец-Исраэль привёл. Коротка твоя память, — с лёгким попреканием в голосе Иаков взъерошил волосы на голове брата, — По воле Всемогущего песком осыпались, как вскричали разом сыны Израилевы да кохены затрубили в трубы.

— Стало быть, с тех пор под валами лежат?! — Йоханан недоверчиво покрутил головой, — В Священном Писании сказано, Всевышний посуху народ через реку провёл, а где-то там, — он обернулся на ходу лицом к Ярдену, рукой махнул неуверенно, — станом стали на равнинах Моавитских у Галгала, дабы Песах отпраздновать, а потом сюда двинулись.

— Каюсь, не забыл, не забыл, — Иаков примирительно потрепал брата по плечу.

Приземистая квадратная башня зияла низким проходом, куда втягивались пешие, редкие верховые, загонялся скот. Гружённые товарами повозки шаркали по стенам, едва протискиваясь в узкие ворота. Далее, по расчёту с мытарями, торговцы двигались к рынку. К владельцам животных, используемых в целях езды, препятствий не чинилось, к путникам и вовсе особо не приглядывались. Что взять со странствующего люда, когда сам город великодушно оказывает пристанище  отверженцам да богомольцам, ищущим встречи с Предвечным.

Рыночная площадь, теснящаяся складами, мелкими и дорогими лавками, в второй половине дня уже завершала жить своей крикливой жизнью.

— Неудобную же дорогу ты выбрал, Йехуда, через весь город тащимся, — с возрастающим раздражением ворчал Симон, — а хвастался, отроком все переулки истоптал здесь.

— Впрямую идти нельзя, у родичей торговля на многих улицах ведётся, увидят, приставать, кричать станут. Тогда и вас не обойдут - с ругани начнут, а потом, что и похуже сотворят, — Искариот уныло опустил голову, — Не моя вина, родители первыми отреклись от меня, как узнали, что к вам примкнул, потому и видеть не желают. Что говорить, сам знаешь "сынов Цадока".

— Век бы мне твоих Цадоким не знать вместе с галилейским тетрархом, весь народ подмяли под себя, — Не к месту стал горячиться Симон, — Для простых евреев требуют возмездие в равной мере, сами же законы не исполняют. Жертвоприношения для них выше молитвы к Отцу нашему в небесах! — возопил он громче обычного.

— Да успокойся ты, неугомонный! — Андрей поспешил одёрнуть брата, — И Хиллел Вавилонянин говорил, "То, что ненавистно тебе, не делай ближнему своему". А что изменилось?

Прохожие начали весело оборачиваться вслед высокому светловолосому человеку, яростно размахивающему руками.

— Стоит ли тогда удивляться, что цадоким не признают ни ангела, ни духа, —  поторопился он закончить вполголоса, — а воскресения из мертвых принимают за пустой звук.

Из дверей ближайшей лавки высунулись любопытные. Но самое скверное, голосистая речь Симона бен Ионина привлекла внимание стражников, несущих унизительную для себя службу с тыльной стороны внушительных размеров здания, где под одной крышей уместились театр и ипподром. Отсюда совершали докучливое патрулирование до городского рынка, а затем вновь возвращались до обсаженной эвкалиптами дороги, что круто поворачивала к летнему дворцу Ирода. Они были рады любым событиям.

— Селед, думаю, эти сто;ят того, чтобы заняться ими. Впрочем, слишком бедны на вид, вот вчера…

— За тебя думать я поставлен, помни это, Йерохам и вчерашнее вычеркни из памяти. Или ты считаешь, нечестно поделено? — Селед насторожённо взглянул на подчинённого, доставая из-за пояса кожаный бич, — Идём, видишь, уличная "живность" сгорает от любопытства.

Они направились к возмутителям спокойствия, один по долгу службы, другой, за неимением лучшего выбора, но оба в предвкушении очередной затеи.

Иехошуа больше казнил себя, что не остановил вовремя пылкого Петра и теперь стараниями последнего они, кажется, обрели очередную неприятность. Сам же Пётр, (прозвище, что Учитель в своё время дал Симону), всякий раз безустанно продолжал говорить то, что почитал за правду. Это не могло не радовать, но и приносило огорчения, ибо его быстрые и необдуманные решения часто приводили к печальным последствиям. А невзыскательные порицания Учителя, Пётр, мягко выражаясь, пропускал мимо ушей, хотя и чувствовал себя перед ним крайне неловко после каждого случая.

— Кто такие? Куда направляетесь? — спросил высокий, пышущий здоровьем стражник. Рукоять дорогой плети жёлтой слоновой ко;сти, коей он нарочито поигрывал, искрилась серебряными насечками.

Человек острого ума, он догадался, что шум был поднят из-за какого-то спора и ничего предосудительного в этом не видел. Но раз уж подошёл, так не идти же обратно? С "длинным" всё ясно, отвернулся, топчется на месте. Видать, крепкое наставление получил от своего, по-видимому, родственника, чем-то они схожи. А те двое, что стоят с краю, несомненно, близнецы.

Его цепкий взгляд подметил одну особенность. Несмотря на разновеликость всей дюжины странников, коих он перевидел за свою службу, всех их, пожалуй, объединял тот крепкотелый человек. Чутьё подсказывало, ошибка исключена. Да и ухо его уловило, как кто-то из них уронил короткую фразу. Озабоченные взгляды остальных, бросаемые в ту сторону, лишь подтверждали догадку.

Казалось бы, с виду ничем не приметный, разве что крайне опалённый солнцем, он выглядел старше своих лет. Был облачён в такой же, как и все в пропылённый, изношенный халлук, подпоясанный войлочным поясом. Но при этом человека, на удивление, что-то отличало от спутников. Не большее ли достоинство и уверенность, исходящее от казалось бы смиренной фигуры? Быть может и так… но пожалуй, что особо выделяло, так это его голимое беззлобие, источаемое открытым, приветливым лицом.

Стражник не ошибся в догадках, за всех откликнулся тот самый.

— Путники мы, идём в Вифанию, служивый. Отдохнём до утра в этом благочестивом городе, с людьми поговорим и потянемся в "Дом бедности", — с мягкостью в голосе ответил человек.

Отстранённое лицо стражника тотчас изменило свое выражение, стало злым и озабоченным:

— О чём хочешь вести речь с жителями Иерихо, возмутитель?! — взревел он, — Вас уже столько расплодилось, шатаетесь по городам! То за посланников небесных себя выдаёте, обещаете от гнёта освободить, то стены Иерусалима разрушить глаголом. Отвечай, от какого притеснения освобождаешь, мятежник?!

Стражник сунул кнут за пояс, схватился за оружие. Остальные четверо его подчинённых увидели жест начальника и ринулись к прибывшим. Наконечники копий сомкнулись за их спинами.

— Ожесточение не лучший советчик выпытать правду, — со кротостью в голосе заверил его старший, — Поверь, и в мыслях у нас нет толкать людей на дурные поступки. Не смуту, благую весть несём погибающим овцам дома Израилева, поскольку многие не знают, как выбраться из мрака и приблизить Царство Небесное. Прелюбодействуют, лжесвидетельствуют, убивают, крадут, отца и мать не почитают. Вот скажи, разве жаждешь подобного?

Какое-то время Селед молча смотрел в глаза говорящего и к собственному удивлению, вполне объяснимая запальчивость медленно покидала его, ибо ничего кроме разумности в речи странника он не услышал. Да ни тот ли он, "которого называют Мессией"? Об этом человеке только и судачат в последнее время. Не о нём ли торговцы из Сирии заверяли вольноотпущенника галилейского тетрарха, что какой-то человек по прозвищу Христос врачует "одержимых различными болезнями… бесноватых"? А ведь один из этих назвал его рабби.

— Послушай, твой человек обратился к тебе, как к почётному ученому. Выходит, для своих поборников ты являешься законоучителем? — ещё не до конца перекипевший, резким голосом задал вопрос Селед, — Так поделись со мной, что за нравоучения проповедуешь ученикам, а заодно огласи назидания с каковыми собираешься обращаться к евреям Иерихо?

— Понимаю и разделяю твоё возмущение, радетельный поборник закона. Многие нечестные сегодня рядятся "в запятнанные одежды", готовые этим якобы грехи народа на себя взвалить, потому и верят им простодушные, что и воды Ярденские для них раздвинут и посуху переведут. Я же учу "прощать людям согрешения их… простит и вам Отец ваш Небесный". Вразумляю богатством не обольщаться, ибо не даёт людям принять Божье Слово. Истинно говорю, "…заглушает слово, и оно бывает бесплодно".

По всей видимости, это действительно тот самый Христос, как он понял из его галилейского выговора, к тому же действительно благочестив и кроток, как о нём рассказывают. С непривычной растерянностью Селед оглянулся на подчинённых, поколебался, не желая обнаружить своё пристрастие. Природная пытливость всё же победила и он решился воспользоваться случаем, задав немаловажный для себя вопрос, который безуспешно возникал в его голове и раньше:

— А скажи мне… рабби… — начал он с долей смущения, — "Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?"

Иехошуа едва заметно улыбнулся, чем-то полюбился ему этот стражник. Ответил не задумываясь:

— "Одного тебе недостает: пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест".

Селед смотрел на этого человека и с горечью понимал всю мертворожденность своего обращения, да иначе и быть не могло. Разорить собственное гнездо?! Раздать всё, что накоплено на безбедную жизнь, а взамен обрести бессрочное бытование? Он покачал головой:

— Подобная неизменность хороша для скотины… — пробурчал под нос.

Молча дал знак остальным стражникам следовать за ним и не прощаясь, побрёл в сторону дворца "Хилани".

С печалью глядел ему вслед Иехошуа, ибо заранее знал, что таким людям, у кого дом полная чаша, не переступить порога Царство Небес. Уже проходя стороной хасмонейские дворцы, произнёс негромко:

— Вот и дан вам ещё урок, братья, потому как "удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие".

И была ночь и настал день. И повела дорога к "Дому бедности", дабы оттуда взойти в Иерусалим и уже где-то там, на холме Голгофа совершится всё, что будет сказано о Сыне Человеческом. А сегодня солнце светило ярче обычного и теплом небесным согревало спины идущих.

"И когда выходили они из Иерихо, за Ним следовало множество народа"…

* * *

И снова дух смятен мой как вначале,
Когда я благодати не обрёл,
Которую апостол Павел счёл
Превыше Моисеевых скрижалей.
Мне ведомо, что близок день Суда,
И на суде нас уличат во многом,
Но Божий Суд не есть ли встреча с Богом?
Где будет Суд – я поспешу туда!
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Посвящается Престолонаследнице и благотворителю, Её Императорскому Высочеству Великой Княгине Марие Владимировне. В знак глубокого уважения за стремление служить во благо России.

11 Книга Догматы веры

1 Глава Кrypte вечности [кrypte - погребальная камера]

Рим месяц адар 3831 год по еврейскому летоисчислению
(февраль-март 5579 год от сотворения мира)

Солнце клонилось к садам Агриппины, когда друзья сошли с Фламиниевой дороги. Пройдя немного по направлению к речной излучине, они остановились поодаль у одного из нововозведенных особняков. Внешняя сторона этого "гордого жилища" у земли густо поросла тамариском, а выше, где просматривалась часть террасы, поверх невысоких балюстрад свешивались рдеющие бутоны дамасские розы. Внизу у простенка, подле распахнутых дверей мастерских, шумно играли подростки.

Вот уже семь лет прошло с тех пор, как смертоносный пожар смёл бедняцкое жилище Иоэзера и обрушил бедствие на его некогда большую семью. От рук беснующейся толпы погибли мать и сёстры Гийора. Троих же старших братьев, заключённых в городскую тюрьму, отдали на растерзание хищникам. В живых остались лишь сам Иоэзер да его младший из сыновей. Злосчастие застало обоих у Бычьего рынка. Спасая смертельно раненого отца, они спрятались с несколькими такими же бедолагами в ближайшей цистерне у акведука.

— Всякий раз, когда в годовщину смерти прихожу сюда, всё чудится мне, будто на месте наша taberna [хижина] и в дверях непременно встречу родителей, сестёр… Теперь из всех близких один ты у меня остался, — Гийора поперхнулся, не в силах договорить. Он сжал руку Ханоха:

— Как я благодарен тебе за временный приют.

— Перестань, мы теперь братья, как и пожелал твой отец. Но нам следует поторапливаться, к Коллинским воротам путь неблизкий. Думаю, возвращаться в город не стоит, быстрее обойти низом вдоль Сервиева вала, а там выйдем на Соляную дорогу.

— Да, так будет короче, а то и в светлое время тащиться через Злодейское поле малоприятно, а уже вечереет.

Шли молча, каждый думал о своём. Солнце ласково грело затылки их склонённых голов и лучи уже без утайки скользили по северным склонам Квиринала, поросшим кудрявым дубровником.

Саллюстиевы термы остались позади, когда узкая тропа вывела усталых юношей на Соляной проезд. Пройдя ещё с полстадии, они вышли к перепутью с Номентанской дорогой, где недалеко от обочины темнела прорубленным входом глубокая крипта. Там, в одном из захоронений покоился прах родителей и сестёр Гийоры. Заброшенная каменоломня, приобретённая у городских властей римской общиной христиан, уже более восьми лет служила местом погребения умерших и их семьи в любое время могли проведать могилы.

Схождение по ступенчатому спуску привело в узкий проход, а далее в извилистый коридор. Из года в год оба приходили сюда, потому на ощупь знали каждый поворот, хотя прорезанные горнорабочими щели и струили сверху скудный свет. По обеим сторонам тянулись вырубленные в зернистом туфе свежие погребальные ниши, заложенные кирпичом и черепицей.

У одной из них привлекло внимание приставленное к подножию старательно обрезанная бортовина [доска]. С терракотового цвета поверхности на них взирало изображение женщины с простёртыми вверх руками. Судя по раскрытым ладоням, она творила заступническую молитву, обращая свой взор к небесному престолу Яхве. Красота картины поразила обоих.

— ;…;… ;…;, — склонившись из-за недостатка света, медленно почёл Ханох начальные буквы, вероятно, какого-то греческого имени, прописанного в правом верхнем углу.

— Как думаешь, что они означают? Кто эта женщина?

Присевший рядом Гийора, бережливо коснулся одной из трёх звёзд, украшающих пурпурного цвета марфорий на её голове, ответил с неуверенностью в голосе:

— Боюсь ошибиться, возможно, Мария Феотокос, но лучше спросим у нашего благовестника, Ифреам многое знает.

Остановились у двух погребальных камер. Локули располагались одна над другой в самом низу. Запечатавшие их хрупкие мраморные плитки несли на себе слова скорбных эпитафий. Верхняя, где в глубине ниши покоилось тело Иоэзера, взывала: "Мир праху твоему! Да упокоится душа твоя с Господом". Нижнее надгробие несло щемящие слова любви к вырезанным в правой части трём женским именам - Элишева, Авигайиль и Мэйрав: "Спите во Христе, невинные души, голубицы кроткие…"

Гийора приклонил колено, выдвинул из углубления закоптелую плошку. Достал из-за пазухи небольшой глиняный сосуд. Вынув пробку, осторожно пролил на пересохший фитиль елея. Приготовив всё к возжжению, огнивом запалил огонь. Затем приступили к поминовению.

Ежегодно зачитывая печальный каддиш по покойным, у Ханоха неизменно вставал перед глазами тяжело отходивший отец Гийоры. И по сей день в ушах звучала его мольба не покидать оставшегося сына, "не отторгать от сосцов сироту", быть ему братом и вопрошать себя, "один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него и сирота?" Однако, не этот, остатний призыв умирающего лежал тяжким обременением на душе Ханоха.

Завершив надлежащий каддиш, они направились было к выходу, как их глаз, ещё увлажнённых слезами, коснулись желтоватые отблески, мерцающие за ближним изгибом. До слуха донеслись заупокойные песнопения. Скорее, незримо возникшие связующие нити, чем юношеская пытливость, заставили Гийора пройти вперёд. В том месте, где коридор прерывался маломерным квадратным залом, толпилось с десяток людей в белых одеждах. Поодаль у скамьи с приготовленными чашами для причастия, не осушая глаз, вполголоса причитали плакальщицы. Должно быть, хоронили мужчину. Тело усопшего, повитое льняными пеленами, белело в полузаложенной нише. Двое прислужников закладывали кирпичом оставшийся проём, скрепляя кладку известковым раствором.

— Унёс ты на плече все наши грехи, Мордэхай, — прозвучал высокий, с надрывом, дискант, — "Да покоится он …в мире на одре своем".

— "Благодать Господа нашего Иисуса Христа с нами! Амен!" — подхватил старческий надтреснутый голос.

Стараясь не потревожить собравшихся, Гийора осторожно отступил. Под слаженное "Амен! Амен!…" они побрели к невидимым в темноте ступеням, касаясь руками шероховатых и влажных стен, ещё хранивших следы орудий землекопов.

Домой шли Номентанской дорогой, присоединившись для верности к повозке с небольшой группой рабочих. Под началом вольноотпущенника проконсула они возвращались с одного из перекрёстков близ Старой Фикуле. Как стало ясно из скупых разговоров, мастеровые производили ремонт двух часовен, раскуроченных неизвестными вандалами.

В вызвездившемся небе силуэт храма Юноны привычно вызвал ощущение домашнего тепла. Сумерки совсем сгустились, когда поднялись к инсуле. Наскоро утолив голод холодными бобами с полуувядшими листочками кресса, улеглись спать. Гийора давно вкушал сон, когда задремавший было Ханох в который раз открыл глаза. Многое не давало ему уснуть, тревожило и заставляло вновь переживать последние события.

Все четыре года, покуда в Иудее шла война, Ханох с евреями Трастевере [За Тибром] не переставая молились в сторону Эрец-Исраэль. Но видать, "Господь… отвратил сердце Свое от святилища Своего, предал в руки врагов стены чертогов его". Вот уже год, как закончилась военная кампания, а его всё печалило известие о предательстве Иосифа и трудно было смириться с этой мыслью. А тут ещё немым укором все годы войны пленённые евреи повсеместно наводняли невольничьи рынки латинов.

Окончательное решение пришло в одночасье. Отметая последние сомнения, прошептал с облегчением, перед тем, как забыться сном:

— Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое… да придет Царствие Твое…

2 Глава "Отпавшие от синагоги"

Зачинался шестой день недели. Подниматься не хотелось. В комнате было неуютно, через прорези в ставнях задувал холодный с мокрыми каплями декабрьский дождь, а остывшая за ночь медная жаровня, злорадно напоминала о себе лёгким смрадом. Ханох покосился на сопевшую у него подмышкой Минор и решил немного обождать.

Отчего-то припомнилось безрассудное хождение в лупанарий, где вместо первых волнующих мгновений, как предполагалось изначально, он встретил неприкрытую измождённость и вялую услугу жрицы любви. По всей вероятности, этого никогда бы не произошло, потому как достигнув соответствующего возраста, Ханох непременно женился бы на девушке иудейской веры. Ему ли не знать, что Тора усматривает в безбрачии нездоровое состояние и бессемейный проводит дни в нечестивых мыслях. Но судьбе стало угодно иное.

Слух о его причастности к "христианской секте" кругами разошёлся от ближайшей римской синагоги за Тибр и о поисках подходящей невесты теперь можно было и не мечтать. К тому времени Минор, так и пребывавшей в доме в качестве служанки, уже стукнуло двадцать два года. Будучи круглой сиротой, что и Ханох, она давно уже прикипела душой к новому хозяину, но вместе с тем свои тайные мысли предпочитала откладывать до лучших времён. Однако её благовремение наступило гораздо раньше.

В тот мерзкий день Ханох вернулся из библиотеки позже обычного. Всегда открытый, на этот раз его взгляд выражал состояние крайней неловкости. Он отказался от ужина, удалился в свою комнату и там долго плескался остатками воды. Такое случилось впервые, потому и гадать ей не пришлось. Утром по завершению послетрапезной молитвы, Минор обычным голосом, как о чём-то давно решённом, предложила с этого дня разделить с ней постель, а не подвергать себя безрассудному риску.

Улыбнувшись, он едва ощутимо дунул Минор в лицо, где в беспорядке разбросались нежно-золотистые волосы. Ему так нравилось её детское просыпание с доверчиво-сонным раскрыванием миндалевидных глаз. Прошептал, едва слышно:

— Не забыла, дочь "Илиады"? У нас сегодня важный день, пора вставать, необходимо подготовиться к общей трапезе.

— О чём ты, любимый? — пробормотала ещё не совсем проснувшаяся Минор, — У нас всё готово. Вчера, пока ты выучивался на Авентине, я спустилась в Кипрский переулок и заказала у торговца свежий пшеничный хлеб, разносчик доставит его к обеду… овощей, вино мы заготовили…

Её голос замирал, а сонное дыхание, подобно тёплому морскому приливу, вновь принялось согревать его бок, своим кротким дуновеньем вызывая сладкий озноб. Ханох глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Действительно, до назначенного времени ещё не скоро. Уже забываясь сном, он с благодарностью подумал об Ифреаме. Как-то открылся Ханох этому благовестнику, что его мучает мысль о невозможности законного брака с полюбившейся ему гречанкой и что услышал в ответ?! Слова одобрения праведного Савла из Тарса, утверждавшего: "Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе".

Приставленный к инсуле insularius [доверенный раб] домохозяина отличался завидной приметливостью. Он сразу обратил внимание на жильца, снимающего на четвёртом этаже квартиру из четырёх комнат. По своей внешней лестнице тот спустился во внутренний двор, прошёл в опоясывающую дом галерею с рядами торговых и ремесленных лавок и перешагнул порог одной из них. В этом не было бы ничего удивительного, если бы жилец вошёл в клетушку, торгующую щепой и мелко нарубленными чурками. Но к его немалому удивлению, юноша свернул к следующей, где продавались "бездымные дрова". Это не могло не вызвать подозрения у радетельного прислужника. И простые дрова в городе стоили недёшево, а тут поленья, приготовленные особым способом и по карману были лишь людям состоятельным.

— Гляжу, вы со своим другом не иначе, как разбогатели или выиграли на скачках, я угадал, Ханох?

— Ни то ни другое, Dennis. У нас собирается Погребальная коллегия, потому и деньги общественные. К тому же, сам понимаешь, не так-то просто начинать, много вопросов по содержанию будущего columbarium [хранилище урн с прахом].

Неожиданный вопрос бритта смутил его, но он смекнул, что обычной шуткой тут не обойтись и решил выложить правду. Тем более, что она не слишком расходилась с доподлинной целью сходбища, хотя и не считалась главной.

— Ну-ну, а то знаю я вас, вечно какие-то тайные дела, всё не как у людей, что живёте, что хороните. Хозяин сказывал, как-то в юности задержался в Коринфе на День Гекаты. Тогда начались сильные шторма и он с корабельщиками и торговцами из богатых Анциум отправились в термы. Едва прошли "мясной рынок", как за театром у здания с вывеской: "Еврейская синагога" увидели большую толпу евреев, поносившую какого-то Христа и грозящую небесными карами некому Шаулу. Уже при входе в раздевалку один из вырывателей волос со смехом разъяснил им, что утром в этой молельне вещал явившийся с Афин "апостол язычников", оттого и взъярилось местное еврейство. Их счастье, — добавил он, — что новый проконсул не углядел в этом "злого умысла".

Загодя смоченные отжимками из подгнивший оливок, а затем высушенные на солнце, "бездымные дрова" наполняли теплом большую парадную комнату, отведённую Ханохом под собрание. Посредине помещения две длинные скамьи оторачивали вытянутый стол. Сколоченный из толстых досок, он празднично желтел выскобленной чистотой.

Первыми явились Ифреам с супругой Миръям и Фаустус. С ними пришёл ещё один человек, одетый в зелёного цвета паллий. Все поздоровались приветливо:

— Шалом fidelis! Шалом алейхем, братья и сёстры наши! Мир да пребудет на вас!

Едва хозяева ответили взаимностью, как в комнату поднялись ещё трое "верных" - вольноотпущенник префекта претория и двое родных братьев, Адбеел и Ореэн. Прежде чем усесться за стол, Ифреам представил всем приведённого с собой местного ткача из греков, пояснив, что Галактион, о котором он говорил в прошлый раз, желает сделаться членом их общины, но ещё не познал христианского учения.

К этому времени Минор развернула перед Ханохом лист папируса с уже внесёнными туда именами членов новообразованной Погребальной коллегии, рядом положила две вощёные дощечки и острозаточенное стило. На одной из табличек столбиком значились цифры и подытоженная сумма, означающая первоначальное количество собранных денег при вступлении в "коллегию". Вторая, ещё не заполненная, должна нести в себе сведения о помесячной плате каждого участника. Дабы не тратить зря время, Минор первая ссы;пала в глиняный горшочек десять ассов, за себя и Ханоха. Следом потянулись остальные присутствующих. Галактион, оповещённый заранее, выложил на стол приготовленный ауреус, что соответствовал двадцати пяти вступительных серебряных денариев, затем опустил в сосуд пять медных ассов.

Пришёл срок приступить к главному, ради чего все собрались и многие уже стали тревожно переглядываться, когда по ступенькам из травертина наконец-то затопали знакомые шаги и в комнату ввалился запыхавшийся Гийора:

— Всё спокойно, братья и сёстры, соглядатаями не пахнет, Господь миловал.

Все вздохнули с облегчением. Не дожидаясь, пока Ханох внесёт в список имя новоявленного члена общины, Ифреам провозгласил о начале собрания. Он уделил всего несколько слов об использовании средств на содержание колумбария и об устройстве поминальных трапез, после чего поздравил всех с припадением их небольшого братства к общехристианской общине города. О совместной встрече обещал уведомить позже, потому как сам ещё не знал точную дату.

Он перевёл взгляд на Миръям. Та понимающе кивнула, поправила заготовленный на коленях "инструмент для пения" и тронула струны:

— "…Давайте суд бедному, и сироте… угнетенному и нищему оказывайте справедливость… избавляйте бедного и нищего… исторгайте его из руки нечестивых…"

Высокий и нежный голос извлекал из её груди волнующие строки тегилим. Мотив "восхвалений" казался прост и музыка одноголосна, но комнату, как и сердца верующих, наполнило благочестивое излияние.

— "…Любите Господа, все праведные Его… Господь хранит верных
и поступающим надменно воздает с избытком… Мужайтесь, и
да укрепляется сердце ваше, все надеющиеся на Господа…"

Откровения псалмов, наложенные на тонкие, приводящие в волнение звуки десятиструнного асора, всё это вкупе несло внимающим то робкие надежды на будущее, то ненамеренно понуждали к скорбным размышлениям:

— "…Спаси [меня], Господи, ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими… Ложь говорит каждый своему ближнему… уста льстивы, говорят от сердца притворного…"

Галактион старался слушать внимательно. К огорчению, суть многого не постигал, хотя песнопения женщины и затронули его душу. В то же время часть слов неизвестного составителя оказались на удивление близкими ему по духу, а властные заклинания, обращённые к единому Богу, независимо от собственной воли вторгались в его внутренний мир и пробуждали в ответ подобие восторженности.

Кое-кто из присутствующих принялся тихо, с упоением подпевать Миръям. Глядя на их просветлённые лица, не сдержался и грек, повторяя за всеми трепетные слова:

— "Милость и суд буду петь Тебе, Господи, буду петь… Буду
размышлять о пути непорочном: "когда ты придешь ко мне?"
Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего…"

Взгляд Ифреама коснулся Галактиона, текущих по его щекам слёз и понял благовеститель, что не придётся подолгу наставлять язычника, ибо вот оно, на его глазах свершается великое таинство приобщения к учениям Христа.

Знать, пришло время поведать братьям о кесарийском судилище, о жизни и деяниях того, кто "понес весть о Христе по всему миру", — шептал он содрогающимися губами, — "…Ибо мы сделались причастниками Христу, если только начатую жизнь твердо сохраним до конца…".

3 Глава "Кесарийское судилище"

"Мы, братия, дети обетования по Исааку". (Ап. Павел послание к Галатам 4:28)

Кесария шестое число месяца сиван 3818 год
(июнь 5566 год от сотворения мира)

Время далеко за полдень. Густая тень акведука, вознесённого над северной городской стеной, возлегла на крышу Филиппова дома, оттеснила предвечерние лучи с просторного подворья, привнося собой долгожданную прохладу. Духмяный запах свежеиспечённого ячменного хлеба дурманил головы дорогим пребывателям и понуждал предвкушать братскую трапезу, осветлённую наступающей Пятидесятницей. Радостное оживление одолевало и женскую половину большого семейства - в их доме остановился на постой со сподвижниками служитель Божий.

Мариамна поставила поднос с хлебцами на выстланный по траве стол из новоплетённых ковриков и окликнула одну из племянниц:

— Евтихия, расставляйте праздничную посуду и иди передай братцу, к "выходу звёзд" всё завершим, — она окинула ласковым взглядом беседовавших у ограды гостей, — а ты, Ермиония, расставь чаши для омовения рук и поднимись в верхние покои, может, чем и пособишь нашему брату Луке.

Женщина горестно вздохнула, ибо беспокоила её вернувшаяся головная боль и воспалённность зрения, временами одолевавшая благовестника Савла.

Мариамна прошла к правому крылу дома, белёную стену которого украшали большой миртовый венок с розами и карминно-оранжевые цветы граната, вплетённые в побеги оливы. Нагнувшись, подобрала упавшую оливковую ветвь. Прикрепив на прежнее место, вернулась к остывающей печи и с подоспевшей племянницей принялись торопливо выгребать золу. Предстояло накрыть стол молочными блюдами. Широкая лавка уже громоздилась мисками с солёными овечьими сырами, чашами с коровьем маслом и свежими творогами, всевозможными напитками из кислого козьего молока и испечёнными сладостями из тонкой муки. Оплеснутые по;верху диким мёдом, шафрановые хлебцы, покоящиеся на подносах в виде горы, должны были услаждать глаза и сердце справляющих праздник Шавуот.

Закончив работы, сама отправилась в нижнюю кладовую, где в раздельности хранился "плод виноградный". Ввиду важности события, выбрала лучшее вино, сладкое, густое и необычайно ароматное с виноградников горы Эфраим.

А вскорости завечерело небо и озарился "день приношения биккурим" не столь яркими звёздами над домом Филиппа, как простым человеческим словом:

— "…Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…".

Твёрдый голос благовестителя единил и наставлял.

— …"Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику…", — подхватывал "молитву сыновства" спаянный всплеск голосов.

Золотисто-желтое пламя светильников, укреплённых в нависшем простенке, излучали мягкий отсвет на благие лица.

— "Благословен Ты, Всевышний… извлекающий хлеб из земли".

Словами благословения завершил общественную молитву сидящий во главе стола Савл. Он поочерёдно брал тёплые хлеба, щедро отламывал ломти и наделял ими протянутые руки.

Ухо Мназона тронул шёпот:

— А рядом с ним уж не тот ли Божий человек, что некогда в Антиохии "…предвозвестил Духом, что по всей вселенной будет великий голод, который и случился при кесаре Клавдии"?

Димас взглядом указал на человека, сидящего по правую руку от Савла. Грубая одежда из верблюжьего волоса поверх ветхого куттонет и плоский кожевый опоясок на чреслах выказывал пророка. Назвавшись братом Агавом, он явился к начатию братской трапезы и был с радостью встречен, как хозяином дома, так и самим наставником. Одно вызывало удивление, был бос, обнажённые ступни кровоточили. Сестра Ермиония поспешила омыть его ноги, после чего наложила повязки из свежей смоквы.

— Тот самый, из иерусалимских вещателей будет, встречал однажды в Притворе Шломо, — Мназон в задумчивости теребил свою бородку, — Сдаётся мне, не с благими вестями пришёл.

— И то правда, голова покрыта, без сандалий. Помню, когда ещё в гордионской синагоге Савл наставлял фригийских евреев, сам слышал, как Акила с супружницей Прискиллой Луке поясняли, что евреи в знак горя босыми ходят и головы в покрывала облачают.

— О, Небеса! Дождались-таки… Смотри, смотри, что Агав творит!

Поздняя ночь оглашалась сонным людским бормотанием, только в малой клетушке, что затаилась в нижней мужской половине, не умолкала тихая и горестная беседа двух давних сподвижников.

— Прости Савл, праздничную трапезу омрачил откровениями своими, опояском твоим повязал свои члены. Не мог иначе, потому повторяю, "так говорит Дух Святой: мужа, чей этот пояс, так свяжут в Иерусалиме Иудеи и предадут в руки язычников".

— А вот в противовес тебе вторю, "…готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса". Думаешь, эфесские и тирские верные не отговаривали меня? Только, "…ныне я, по влечению Духа, иду в Иерусалим, не зная, что там встретится со мною".

Агав кивнул с грустью:

— Если ты о брате нашем Иакове, то не просто тебе с ним придётся, смущён Облиам почётом, что обнесли его братья иерусалимские. Но верный, обеты назорейские соблюдает и тебя может призвать к этому. А вот беспокоит иное, приходом своим поднимешь на ноги городских евреев; и так повсюду изображают тебя отступником. Ждать беды.

— Что ты заладил, сам ведаю, — вспылил Савл, — "…узы и скорби ждут меня". Скажу тебе, что и эфесским наперсникам сказал, "…не дорожу своею жизнью, только бы с радостью совершить поприще мое и служение, которое я принял от Господа Иисуса, проповедать Евангелие благодати Божией". И хватит об этом.

На какое-то время наступила тишина, нарушаемая бормотанием спящих через распахнутую дверь. С прискорбием смотрел на него иерусалимский провидец, ибо знал, горд и суров благовестник, потому от душеной бури и ссорится со всякими людьми. Но и любить умеет до последнее.

— Прости, брат, запальчивость толкает, — дрогнувшая рука тронула плечо Агава, — не всегда обуздываю, ибо "Дал мне Бог жало в плоть, ангела Сатаны". Вот и глаза подводят…

— Не верь, то не болезнь в тебе, брат, то огонь Спасителя в душе твоей, он и слепит взор.

Улыбка изменила лицо Савла, нежные и любящие глаза смотрели на соратника.

Отвёл в смущении взгляд Агав:

— Иди, раз решил, но знай, найдут тебе преступление, которое омыть только кровью и до суда доведут. Да будет на всё воля Господня! — добавил с горестью.

Здесь же и започивали на лежанках. Но ещё долго в бессонье перебирал благовестник в памяти опалую листву деяний своих. Сколько времени прошло, а всё упрёком звучат в ушах слова первомученика Стефана под гулкими стенами Санхедрина, да под яростные крики присутствующих:

"Я вижу небеса отверстые и Сына человеческого, стоящего одесную Бога".

Кесария месяц элул 3820 год по еврейскому летоисчислению
(сентябрь 5568 год от сотворения мира)

Вослед изнуряющему восточному ветру к полудню третьего дня с моря пришла долгожданная прохлада, освежающим бризом привнося облегчение телу, но никак не мыслям. Прокуратор тяжело вздохнул. Ещё до отбытия из Рима ему стало крепко досаждать першение в горле, а затем и неудобство при глотании и уже здесь агchiatros [архиатр] из греков присоветовал ему употреблять эту мерзость. Порций Фест с брезгливостью отпил ещё немного тёплого отвара календулы с чесноком.

О, если б только в этом заключались удары судьбы! "Хорошее" наследие оставил ему крючкотворствующий Антоний Феликс! Со дня прибытия в Иудейскую провинцию злоключения принялись сыпаться на его голову, точно из рога Амалфеи. То не в меру расплодившиеся сикарии "предавали грабежу и пожарам… селения", то внезапно выявились неоправданно высокие расходы вкупе с неправомерной раздачей римского гражданства местным толстосумам. А эти неизбывные свары между евреями, сирийцами и греками, их беспрестанные жалобы в Рим? Кажется, "самый совершенный человек не в силах был бы удержать равновесие среди таких жестоких чувств ненависти". Теперь вот новая напасть, разбирайся с главой "назарейской ереси", как называют этого узника иерусалимские жрецы. И опять же по вине предшественника, за два года не захотевшего развязать "кизиловый узел" раздора.

Истошно заспорили чайки. Бросил взгляд исподлобья. Вся внутренняя гавань исходила разновеликими остриями мачт. У крайнего южного пирса бок о бок стояла пара египетских торговых судов, по сходням которых взбегали молодые рабы с тяжёлыми корзинами желтоватой соли с Асфальтового моря. Тут же проворно грузились амфоры с вином и оливковым маслом, отжатым в бессчётных точилах долин Шомрона, торопко вбирались в трюмы несметные кипы тонко выделанных кож. Чуть далее, ближе к базальтовым глыбам волнореза, лениво покачивалась охранная римская бирема. Ввиду раннего прибытия каравана из Мамшита, военный корабль, ещё с вечера гружённый доставленными набатейскими благовониями, ожидал в готовности выхода "египтян".

Проклятое Право! Будь его воля, стал бы предлагать еврейскому жрецу самолично прибыть со свидетелями в Кесарию и объяснять им, что римский закон не дозволяет выносить приговор, пока привлекаемый и обличитель не встретятся на суде? Но что выявляется в итоге?! Обвиняемый отрицает предъявляемую повинность, не желает "защититься перед судом из евреев" и домогается "appellatio ad caesar"[помилование у императора]. К тому же в показаниях свидетелей масса противоречий. О, боги! Как всё запутанно!

Фест поморщился, очередной глоток пахучего снадобья, кажись, несколько успокоил горло. Приближающийся шорох шагов напомнил о назначенной встрече:

— Ну как labrum [неглубокое водоместилище], Гракх? Они остались довольны?

— Вполне, мой praefectus, этнарх выразил признательность, вода в бассейне прогрелась до нужного тепла, они хорошо искупались и отдохнули с дороги, — военный трибун дал знак сопровождающему его рабу поставить принесённое в дальний угол террасы, — Вот, его сестра к празднику Cereris дарит тебе корзину винограда с осенних лоз гефен и большую связку свежих хевронских фиников. Она наслышана о твоём недомогании и сказала, "хлеб пустыни" поможет тебе обрести здравие.

— Но ты передал, к полудню я самолично прибуду во дворец?

— Да, мой praefectus, оба будут ожидать тебя в верхнем peristylon [крытая галерея]. Пригодные для еды "чистые" продукты закуплены в еврейской лавке, поваров я уже отослал.

* * *

Почитай, прошла вечность, как приверженцы Савла вернулись под гостеприимную кущу филиппова дома. Подобно овцам, оставленным любящим пастырем, вот уже два года томятся они в непроходящем чувстве скорби под ежедневный и винящий звон цепей на ногах благовестника.

Лука вздохнул и прибавил шаг, догоняя ушедшего вперёд Димоса. Сегодня после шаббатней молитвы и совместной трапезы, в сопровождении друга он направлялся в южную часть города. И этому греху был ряд важных причин. В книжной лавке Макария закончился недоставленный вовремя из Мемфиса египетский папирус, а вчера тот передал через сына, прийти в субботу, забрать уже связанные в "кодекс" "четвёрки" пергамента. А в качестве привеска посоветовал Луке выкупить обещанные красители для воска, "синий камень", алый cinnabari и изжелта-белый ochros. Всё это требовало немалых денег, а доходы от ремёсел соработников едва хватало на собственные нужды. И кабы не изрядное наследство, полученное из Киликии на имя Paulus, замыслам Луки не сбыться. Савл всю сумму вручил "верным", оговорив, чтоб не на передачи тратились, а на дела насущные.

Рассчитавшись за покупки, друзья вышли на улицу. Приобретённую здесь же кедровую доску, усечённую до прямоугольника, Лука нёс сам. Тепло шлифованного дерева, едва коснувшись бока, уносило в мечтаниях в мотальню Филиппа, где стояли два ткацких станка. По обыкновению, жажда писательского труда овладевала Лукой спозаранку на свежую голову, под мерный бег челноков. Вечерами же, вослед послетрапезной молитвы, его вновь тянуло в привычный закуток, но с другими целями, ибо тянулась душа его к живописанию. А вот недели две назад, как просматривал сызнова своё "Повествование о делах и проповеди Сына божия из Назарета", то остановился взгляд на двух строках, будто впервые увидел их:

"Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою… Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, чтобы это было за приветствие".

И внезапно пришло новое восприятие. Вознамерился по иному запечатлеть образ Матери Иисуса - растерянной, предававшейся раздумью и оттого ещё более прекрасной. В просторном пурпурном мафории, в тунике небесного цвета, с осветлённым ликом в шафранно-желтых лучах света.

Задорные возгласы и звяканья в ряду менял прервали размышления. Наступало преддверие римского праздника Цереры и город расцвёл пышными венками, нарядными одеждами и весёлыми лицами. Языческие жители Кесарии жили в предвкушении предстоящих развлечений. Широкая и оживлённая улица, соединяющая в своей второй половине кесарийский театр с царским дворцом, звенела пронзительными голосами глашатых, без устали объявляющих о порядке выступлений и количестве гладиаторов от известного ланиста. Album стен [отбеленные доски для объявлений] пестрел уведомлениями о беспрецедентных состязаниях на городском ипподроме и обещаниями немыслимых dividendus [прибыль, выигрыш] со ставок.

Димас глянул на здание театра, у одного из боковых портиков которого толпились театральные поклонники, заранее раскупающие на лучшие места входные тессеры:

— А ведь этот поменьше будет, чем у hippodromes — задрав голову, он всё же с должным восхищением рассматривал величественное строение с вознесёнными не менее, чем на сорок локтей капителями тосканского ордера.

Внимание Луки привлёк амбус [рекламное объявление] с начертанным на нём извещениями о спектаклях. Он подошёл ближе. "Только один день! "Похищение Персефоры", крупными красными мазками было начертано на специально выстроенной и выбеленной стене против здания.

— Насмотрелся я в молодости подобных зрелищ у себя в Антиохии, пока не пришло время врачевание осваивать, а по вечерам "развлекаться" по библиотекам да брать уроки философии.

А ведь всё одно, в Иерусалим привело, мелькнуло в мыслях, "сподобился увидеть и услышать Спасителя". Сколько времени прошло, а по сей день душа скорбит об Учителе. Он испустил вздох:

— Идти нам пора, исход субботы не за горами, а на душе неладно.

Во второй день недели, когда Лука со Аристархом и Тихиком навещали Савла, тот попросил в ближайший день явиться в узилище Тимофею, ибо испытывает нужду обменяться словом. Тихику же сказал, чтобы был готов с Трофимом отправиться в Эфес с неотложным поручением. И только потом у выхода поведал о себе, как префект призывал его в зал Фемиды, и прибывшие с ним храмовые священники возводили на него тяжкие обвинения. А на отказ отправиться в иерусалимский Санхедрин и взывания Савла к правосудию цезаря, Фест, всем на удивление удовлетворил его просьбу. Однако через несколько дней от "верных" из Иерусалима донесли, на праздники к новому префекту направляется Агриппа со своей сестрой и что потом ожидать от царского слова, Господь ведает. Известие встревожило всю кесарийскую общину.

Возвращались молча. Луку заботило ещё одно важное зачинание, ко сроку завершить последнюю часть книги о "деяниях мужей-apostolos". И хотя всё яснее и чётче вырисовывалась общая картина, требовалось расспросить ещё немало тех, "бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова". Хорошо, своевременно весточку из Александрии получил, расстарались Силуан с Марком, прислали много значимого из "пастырских посланиях" Петра. Но теперь, как вот Савла переубедишь в ином понимании?

Уже проходя стороной городские термы по многолюдному Кардо, Димас, взглянув на друга, обескуражено покачал головой:

— То что дал мне прочесть на днях, глотал до светания. Сомненьями ли мучишься, брат, или в чём не согласен?

Лёгкая улыбка осветила лицо Луки:

— Если для одного более важна бесспорная axioma, а другой во главу угла ставит гуманизм, то сойтись в чувствах не составит труда. А скажи, — в оживлении схватил друга за локоть, отчего тот едва не выронил свёрток с пергаментом, — зовущий на проповедь разве не обязан быть прежде всего достоверным очевидцем жития Иисуса?

Димас понимающе кивнул, но ответ его был прям:

— Знаю, Савл иного мнения, но если разногласие лишь в conception [ведущая мысль], то к чему дискутировать, все мы его соработники и миру несём благовестие.

Осталось далеко позади пересечение не менее шумного Декоманус, когда Лука пробормотал не без смущения:

— Вот и я о том. Ясно вижу, за моря с холмов иерусалимских выплеснулась "благая весть" и бежит ноне по аппиевым дорогам.

* * *

Прибрежный ветер заносил крики чаек под самую пяту арок верхнего перистиля. Рассеянный свет, свободно льющийся вглубь открытого пространства, ещё отчётливее выявлял красоту и совершенство навершия высоких колонн. Исполненные из кусочков цветных камней и белого мрамора, капители коринфского ордера создавали изящный переход к линии потолочного покрытия. Потому всякий раз, попадая под своды дворца своего именитого прадеда, Береника [дочь царя Агриппы I] не уставала любоваться венцом архитектуры - белоснежными пьедесталами колонн, утончённым завершением стен, облитых фресками и скульптурными рельефами.

— Своим упрямством ты доводишь дело до открытого противостояния, — она теперь с грустью вглядывалась в блистающую на холме колоннаду храма Августа, — Вряд ли кто из первосвященников пойдёт на разрушение даже кусочка храмового ограждения.

— Но та часть стены портит вид на наш новый дворец! — ожесточение исказило черты лица Агриппы [сын царя Агриппы I], — О, как быстро они забыли, кто уговорил Клавдия выполнить их же настояние - хранить священное облачение в Доме Святости.

— Прости, но и ты запамятовал, подумай, сколько лет прошло с тех пор? Пойми, наша участь незавидна. Как и родители наши, осуждены мы на неизбежное скитание между алчной Сциллой Вечного города и Харибдой сумасбродства собственного народа.

Береника успокаивающе коснулась щеки брата. Отвернувшись, бросила взгляд на залив, на омываемый волнами каменный язык, у которого в ожидании разрешения на заход в гавань с обеих сторон, подобно древесным клыкам, тёрлось с полдюжины кораблей. Нечасто бывая в Кесарии, она любила подолгу любоваться морем именно отсюда, с верхнего яруса. Как бы надвинутый на подводные рифы, дворец представлялся ей иной раз морским островом, а то и гигантской децимремой, уносящей к неведомым берегам.

Задумавшись, они не заметили, как к северо-западной стене дворца приблизились носилки в сопровождении небольшого военного отряда. С них сошёл человек и направился к главному входу. Запоздавший с известием раб успел лишь коротко возвестить о прибытии важного лица. Оба одновременно обернулись к поднимающемуся в сад прокуратору. Обменявшись приветствиями, Порций Фест выразил признательность за подарки и предложил обоим спуститься в атриум, где бы могли продолжить беседу за лёгким обедом.

От бассейна, наполненного пресной водой, исходила прохлада. Квадратный стол триклиния полнился овощными блюдами, вобравшими в себя аромат кориандра и горьковато-ореховое благоухание зэра. Мясо ягнёнка, натёртое розмарином, отдавало глубоким ароматом и на вкус было в меру острое.

С благосклонного единодушия мужчин, Береника оставила их продолжать беседу. Прихватив серебряный канфар с хелбонским вином, она направилась к срединной кромке бассейна. Остановилась у гранитного бортика и долго смотрела, как сверкающие струи фонтана омывали мраморные изваяния. Выполненные из белоснежного иерусалимского камня, статуя Августа в длинной тоге в окружении двух обнажённых юношей восхищали глаз. Струи воды как бы пробуждали скульптуры, казалось, вот-вот Гай и Люций первыми оживут и сойдут с подиума. Ясный взгляд великого понтифика и его внуки навели Беренику на печальные размышления о судьбе собственных сыновей. Прошло двенадцать лет, как умер их отец, Ирод Халкидский и что теперь ожидает Береникиана и Гиркана? Власть брата слаба, что даёт ему царский титул, коли не возведён в цари Иудеи? Надзирать за Домом Яхве и назначать перевосвященников? Так во что это вылилось недавно?

Женщина пригубила кубок. Разбавленное вино отдавало лимонным ароматом мелиссы. Это напомнило ей недавнюю встречу в Иерусалиме с младшей сестрой перед её отъездом в Рим. Друзилла жаловалась, что мужа необоснованно обвиняют в извлечении выгоды от conflictus промеж евреев и эллинов, к побуждению убийств и грабежей, вследствие чего присылают на смену нового префекта. Как могла, Береника тогда успокоила сестру, заверяя, что родной брат Феликса ещё в силе и наверняка не допустит худшего. А для скрашивания умонастроения она предложила ей настойку хмеля с мелиссой. И вот когда расслабление овладело Друзиллой, то промокнув слёзы, поведала об одном случае, до последнего дня вызывающем у неё смятение чувств. Рассказала, как около двух лет назад из Иерусалима Феликсу доставили одного иудея родом из киликийского Тарса по имени Paulus. Этого распространителя "благой вести о Христе" первосвященники обвиняли в осквернении Храма, вероотступничестве и подстрекании к мятежу. Она была на слушании дела, однако дойдя до того дня, как они с мужем вторично встретились с apostolos, сестра замолчала. А на вопрос, что же всё-таки они услышали, пояснила без особого желания, что этот страстный в речах человек говорил им о "справедливости, воздержании, грядущем суде". При расставании, едва сдерживая рыдания, выдавила, что вероятно, этот incidens [случай] стал той последней каплей, приведшей их семью к такому печальному исходу.

Возвращаясь к мужчинам, женщина услышала громко произнесённое имя Октавиан. Агриппа, вероятно, на какой-то вопрос поднятый префектом, возражал с не присущей ему горячностью:

— О каком недружелюбии?! Ещё юношей отец мой жил в Риме и часто вспоминал о том времени. Именно Октавиан Август, Отец отечества, разрешил евреям "по пятницам получать двойную порцию хлеба, чтобы достойно встретить субботу, а также отказываться от масла и получать его стоимость в деньгах".

Заметив Беренику, Фест невесело пошутил:

— Весьма сожалею, но твой царственный брат озирается на прошлое, а времена меняются. Вражда к Риму вкупе с недоступной пониманию разума взаимоненавистью самих евреев, уже сегодня набирает силу. В Иудейской провинции это особенно ощутимо. Но буду справедлив, ваши жрецы питают не меньшее отвращение к единоверцам, предпочитая решать сложные вопросы крайними мерами. В частности, "…здесь есть человек, оставленный Феликсом в узах, на которого, в бытность мою в Иерусалиме, с жалобою явились первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его".

— Уж не тот ли поверенный "назорейской ереси", что представал перед Санхедрином — Агриппа поднял рассеянный взгляд, — Тогда ещё первосвященствовал Ханания и, кажется, доносил мне об этом случае.

— Тот самый, к тому же являющийся гражданином Рима. А совсем недавно мне вновь пришлось объяснять уже Йишмаэлу бен Фаби, "что у римлян нет обыкновения выдавать …человека на смерть, прежде нежели обвиняемый будет иметь обвинителей налицо и получит свободу защищаться против обвинения".

— И к чему ты пришёл?

— Я в затруднении, хотя внимательно выслушивал "споры… об их Богопочитании и о каком-то Иешу умершем, о Котором Paulus утверждал, что Он жив". Однако мало чего понял и потому предложил ему, как иудею, предстать на суд Санхедрина, но он категорически отверг и потребовал суда сaesar.

— И ты не отказал ему в этом? — впервые в вопросе собеседника прозвучала заинтересованность.

— Как наместнику провинции мне нечего другого не оставалось и я объявил vere dictum. Что ты скажешь на это?

Агриппа посмотрел на сестру и заметив в её лице признаки любопытства, вернулся к префекту:

— Думаю, не мешало бы провести auscultation [выслушивание], прежде чем составлю своё мнение.

— Будь по твоему. "Завтра же услышишь его".

* * *

Лихорадочная поспешность, с которой явившийся в дом Филипп заторопил Луку, говорило, что тому удалось заручиться поддержкой давнего соседа. Главный откупщик Кесарии твёрдо обещал посодействовать двум соработникам привлечённого.

Дождило, дорогу спрямляли вдоль акведука. К царскому дворцу подоспели, когда в северный портик втягивалась скромная череда всеизвестных горожан. В судейскую палату вошли в числе последних. Она уже полнилась приглашёнными, все перешёптывались, ожидая прибытия главных лиц. Едва успели по указанию служителя разместиться у самого выхода, как растворилась боковая дверь и в пурпурных одеждах, в золотых царских венцах вошёл этнарх с сестрой. Следом, в сопровождении ликторов и нескольких военных трибун, появился новый наместник провинции. Ослепительно белую тогу префекта зловеще обрамляла по низу ало-красная канва.

Сердце Луки гулко застучало, сумрачное лицо Порция Феста, в отличие от монарших особ, не сулило ничего хорошего. Учуяв внутреннее напряжение соседа, Филипп склонился к его уху:

— Не казнись, Лука, ранее моя Евтихия вещала, Господь милует Савла, ибо в избытке указания на вину, да доводов нет… Кажись, ведут брата нашего.

Распогодилось и сноп света вторгся в судейскую палату сквозь обширные проёмы, выходящие во внутренний перестиль дворца. Не ослабленный, а набирающий силу, он высветил противолежащую стену. Обрамлённая виноградными лозами, она являла врезанную в мрамор картину "Сада Господня". Удивительной красоты изображение словно само проливало теперь Божий свет на лики созванных. И побежало, заструилось от "Сидящего на херувимах" отражённое сияние по языческим изваяниям палаты и печатью Небесной утвердилось на кедровом застиле судейского стола. Сдаётся, сама Юстиция, склонившись безропотно, принудила расположившихся у её podium [возвышение с креслами] жрецов правосудия смягчить своё предстоящее решение. Зал затих, вперив взоры в явившегося к ответу.

Лицо Луки просветлело, он с силой сжал локоть Филиппа. После первых же слов префекта, возгласившего, что не находит у подсудимого "ничего, достойного смерти" и царского дозволения "говорить за себя", обоих соработников с души отпустило.

Между тем при всей неизменной твёрдости Савла в своей правоте, слух многих озадачивала его упористая речь. Осведомляясь у царя, почитает ли тот несусветным, что Всевышний воскрешает усопших, а затем повествуя о своих самоличных прегрешениях "против имени Иисуса Назорея", Савл с предельной точностью выражал свои мысли. Прежде бурные, путанные и нередко повторяемые, что на словах, что в письмах, теперь же они всё более привлекали слушателей своей лапидарностью.

Береника смотрела на низкорослого, подточенного видимым недугом лысеющего человека и с возрастающим удивлением осознавала, что он превосходит большинство присутствующих в зале своей образованностью. Paulus, как представил его префект, несомненно, был в ладах с rhetorike [искусство красноречия], ибо способы его убеждения уже начинали давать плоды. Гулко и чётко отражалась речь судимого от парусных сводов:

— "…Открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету …и верою в Меня получили прощение грехов и жребий с освящёнными…".

Поразительно, но повествование о небесном видении некогда умершего Иешу и дословный пересказ живого с ним dialogos, явно поколебало её брата, более подверженного скептицизму. А последующая фраза о том, "…что Христос имел пострадать и, восстав первый из мертвых, возвестить свет народу (Иудейскому) и язычникам", ввело Агриппу в сильное смущение. Его брошенный на сестру взгляд искал поддержки.

Что касается Феста, то того пуще остального угнетали собственные ощущения, нежели обязанности судителя. Однако рассуждения, logike [разумный ход умозаключений] малопонятного ему человека отодвинули на второй план позывы в подавлении отрыжки мерзкого отвара. Это неизъяснимое рвение в распространении среди жителей провинций "иудейских суеверий", "чтобы покаялись и обратились к Богу…", натолкнули Феста на релевантную мысль. Вне сомнения, умоисступление подобных людей, носящихся по миру со своей chimaeram [несбыточная, странная фантазия], отравляет не только моё существование, подумал он. Не такого ли склада приверженцы единобожия, что чаще других народов отказываются подчиняться Риму?! Безрассудный начётчик!

— "Безумствуешь ты, Paulus, — вскипел молчавший до этого префект, — большая ученость доводит тебя до сумасшествия!".

Некогда, запальчивый и ранимый, нередко обуздывающий гнев лишь заботой о чаемых "детях Господни", перед Лукой и Филиппом Савл раскрывался совершенно иным. Ещё не доводилось им видеть таким своего благовестника, с холодным спокойствием твердившего, "что ничего не говорит, чего нет в законе и пророках, что его преследуют исключительно за веру в воскресение…"

Зал пришёл в смятение. Возразить наместнику, заявляя, что тот не прав, а судимый не лишился рассудка, но говорит "слова истины и здравого смысла", вынудило многих выпучить глаза. Зато последующий призыв к вершителю закона в делах евреев, как к равному, быть его ручателем и ответить, верит ли Агриппа пророкам, заставил зал ахнуть.

Опрометчивый отклик брата, что его "не много не убеждает сделаться христианином" вернул теряющую интерес Беренику к горестной дилемме. Ещё накануне отбытия в Кесарию ей пришли на ум слова Иехезкеля о земле Израилевой:

"Они хлеб свой будут есть с печалью и воду… пить в унынии", вещал пророк устами Всевышнего, "потому что земля его будет лишена… изобилия… за неправды всех живущих на ней".

Страстный призыв к царствующему правнуку Ирода, к присутствующим в зале евреям и язычникам принять сердцем учение Иешу, взрезал затаившееся безмолвствие. Приглушённое недовольство огнём пробежало по собранию. Раздражённостью вспыхнуло на лицах военных. Не поверившие своим ушам, вытянули шеи хранитель кесарийского архива с помощниками префекта в судебных делах. Вздулись, взбагровели стиснутым негодованием Иерусалимские жрецы.

Но оставались и те, кто взыграл духом, поскольку не хуже судейских узрели, "человек ничего достойного смерти или уз не делает". Этот непреклонный, несломленный узилищем человек с трогательною убежденностью протягивающий этнарху скованные цепью руки, судя по всему, заронил искру и в женскую душу. Отдавая себе отчёт в нетвердости характера брата, Береника бросила в его сторону значительный взгляд. Будучи убеждённой в должной поддержке, услышала от него ожидаемое. Обсудив накоротке с Фестом положение, Агриппа кивнул ей утвердительно.

* * *

— Дождаться бы Савлу, — озабочивался дорогой Лука, — Тимофей с Аристархом обещали вернуться не ранее третьего дня…

— Да не гони ты, - взмолился запыхавшийся Филипп, — откупщик уверил, не ранее, как на следующей недели снарядят корабль.

— Не за тем я, Димаса успеть бы послать сегодня к Макарию. Знаешь сам, начинание требует тщательного рассмотрения того, что "передали нам… бывшие с самого начала… служителями Слова". В море не напишешься.

Только на днях Лука в своём бытописании с обстоятельностью приступил к "рассказу о событиях, предшествовавших Рождеству Спасителя", начиная "с благовестия Захарии отцу Иоанна Крестителя, о его грядущем рождении". Желание побыстрее взяться за перо усиливалось при одной только мысли, что сбылись надежды благовестника. Не на избавление от уз уповал Савл, а влекло в Рим к "возлюбленным Божиим", желание "увидеть… преподать… дарование духовное к утверждению… утешиться… верою общею…".

Укрепи Господь Савла Духом Святым! — беззвучно взмолился Лука, — Доведи благовестника к "границам Запада!"

А в ушах уже набатом звучали изначальные строчки трудов его:

"Потому и премудрость Божия сказала: пошлю к ним пророков и Апостолов, …одних убьют, а других изгонят, да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира…"

* * *

Всех душ и всякой плоти Созидатель,
Многоусердный в милости Своей,
Дай верить мне, как верил Моисей,
Пророк, Твоей достойный благодати.
Дай завершить мне книгу песнопений
Достойную Твоих благословений…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Глава Прощание с Римом

Рим месяц кислев 3840 год по еврейскому летоисчислению
(ноябрь-декабрь 79 года н.э.)

Декабрьские иды 932 года от основания Рима выдались нехолодные и солнечные. Одинокая женщина зрелого возраста неторопливо шла берегом Тибра. На почтительном удалении её сопровождал небольшой отряд из преторианской когорты. Спустившись с Палантина поздним утром, четвёрка рослых солдат вот уже добрую половину дня кружила за знатной матроной по нескончаемым улицам города и лишь затем направилась в сторону реки, где Цезетийская улица привела их к Приречным воротам. С её согласия они наскоро перекусили в придорожной харчевне и тронулись дальше. Недовольные, дожёвывая на ходу, выходцы из Цисальпинской Галлии угрюмо тащились за ней и брюзжали вполголоса на своё непонятном языке.

Марсово Поле встречало прибывающих свежим ветром и толпами горожан. Казалось, в этой низине "золотой Рим расшвыривает свои богатства", а идиллические "прогулки, беседы, чтение… портики, тенистые аллеи, вода Vigro, термы…" являются его основным и единственным смыслом настоящей жизни. Был последний день Плебейских Игр и окрестные аграрии, успешно распродав продукты земледелия, устремлялись сюда в поисках необходимых товаров для своих разросшихся семей и перестроенных поместий.

Весёлая оживлённость царила у портика Минуция, где в преддверии праздника Цецеры происходила ежемесячная раздача хлеба. Неимущие жители Urbs, обладающие правом на даровой хлеб, с задорными шутками теснились в десятках недлинных очередях. Более невоздержанные, несмотря на уверения весовщиков, потрясали мешками и выкрикивали проклятия в адрес массы "еврейских нахлебников", вот уже добрый десяток лет полонившие все стройки города. Обвиняя бесчисленных пленников в волчьем голоде, они размахивали своими "хлебными тессерами", очевидно считая, что из записанных на дощечках пяти модий зерна на их долю сегодня не придётся и двух.

Прикрыв вспыхнувшее лицо краем паллы, женщина ускорила шаг и только достигнув Филиппов портик, с прежней неспешностью обогнула его западную оконечность. С низкого подиума под нетерпеливое нытьё нуждающихся раздавались "цезарские гостинцы". Тут же у стены ходко распродавались женские гребни, веерообразные каркасы под высокие причёски и различные накладки из сухих трав, волос и морских водорослей. Уныло окинув взглядом размеченные краской квадраты, где лучшие мастера причёсок предлагали свои услуги римским щёголям и модницам, она направилась в сторону Капитолийского холма.

Смотревшие до этого исподлобья, преторианцы повеселели, ибо пройдя вдоль Сервиева вала к Юлиевым Септам, они неминуемо вышли бы на Via Lata, а там городской улицей наверняка вернулись бы на Палантин. Вознамериваясь завершить затянувшееся путешествие, охрана пришла в отчаяние, когда матрона не сворачивая, пересекла Широкую дорогу и ступила под сень лавровых деревьев Агриппова парка. Миновав великолепный перистиль Виспансии, она несколько оживилась, когда приблизилась к колоннаде здания, посвящённого древним мореплавателям. Только теперь конечная цель затянувшейся "кампании", а иначе никак не назовёшь, стала им очевидна, когда подопечная остановилась перед портиком Аргонавтов. Полюбовавшись изображением всеизвестной картины "Взятие золотого руна", она прошла к торцевой стороне подия и по ступеням взошла в крытую галерею. Ряды снежно-белых пилонов большим прямоугольником обрамляли прекрасный сад. Среди платановых и лавровых деревьев высились статуи, а по тенистым аллеям прогуливались отдыхающие. Очевидно, раздумывая, женщина нерешительно направилась в ту часть, где толпившийся народ рассматривал развешанные по стенам шедевры прославленных и изрядно нашумевших живописцев. Работы же менее заметных, а то и вовсе никому не известных рисовальщиков, скромно теснились рядами снизу, но как бы в награду, размыто отражались в гладких поверхностях плит розовато-белого каррарского мрамора.

Вместе с тем сдержанность её походки и бросающаяся в глаза причастность, говорили о том, что в этот мир изящного искусства она пришла не впервые. Женщина излишне пристально вглядывалась в бессмертные творения, точно в исходящем свете от изображённых фигур и пейзажей, пыталась заново перевесить на весах судьбы своё благословенное прошлое и нынешнее, такое горькое и безотрадное.

Чем заменить моё двенадцатилетнее счастье? В чём согрешила я? Что желала сама и была желанной? — в отчаянии спрашивала себя Береника, — Или, как редким цветком, наслаждалась благоуханием того, кем неустанно обладала и задыхалась от ниспосланной Всевышним благодати? А может в том, что по собственному побуждению облюбовала горькую слепоту?

Метание невесёлых мыслей приостановил глухой стук. Её мягкий башмачок из красной кожи неосторожно задел одну из картин, к которой тотчас метнулась узкая кисть руки с разноцветьем пятнышек неотмытого воска.

— О, прости мою неловкость, юноша.

— Падение какого-то рисунка не самое злое падение, — лицо молодого человека, смотревшего снизу вверх, выражало не меньшее смущение, — Я сам виноват, поторопился собрать всё своё в кучу. Мне уже пора уходить.

Он встал. Как странно, юноша оказался с ней одного роста и очертания крупного лица с мягко выдвинутым вперёд округлым подбородком определённо напомнили ей того, прежнего Тита. Женщина с трудом отвела взгляд, с приметной учтивостью посмотрела на картину и… замерла.

— К сожалению, одарённость - удел избранных богами. С утра не продал ни одной картины, — скорее для себя, извиняющимся тоном пробормотал молодой художник.

Он проследил за взглядом знатной особы, уставившейся в небольшую, только что поднятую с пола доску. На древесном прямоугольнике в потоке восковых красок сиял дышащий жизнью женский лик. Молодая мать в страхе обеими руками прижимала к груди младенца. Заинтересованность женщины удивляло и радовало, потому, как впервые кто-то всерьёз заинтересовался его рисунками.

— О, Милосердный! Скажи… скажи, зачем она на меня так смотрит?! Потому, что я еврейка?! — сдавленный голос незнакомки ошеломлял, — Кто это?!

Жар охватил художника. Страстное высказывание красивой римской матроны, в котором проявилась открытая неподдельность чувств, могло означать одно: он получил признание! Его талант неопровержим! Лучшего отзыва трудно было бы представить.

— Я назвал её "Мирьям из Галилеи". О, богиня справедливости! — испытывая ответную взволнованность, он с натугой проглотил возникший в горле ком, — Но у этой картины слишком грустная предыстория. У меня в детстве погиб близкий друг. Азарию и всю его семью заподозрили в приверженстве к христианской секте и обвинили в оскорблении богов. Со многими другими поборниками их бросили в тюрьму, а затем отдали на растерзание хищникам. Но я запомнил, как однажды его отец рассказывал нам о Мирьям из Нацрата, родившей сына Иешу и утверждал, что это тот самый Сhristum, ради учения которого все они, "отпавшие от синагони" римские евреи, готовы принять смерть.

— Да, да, я слышала об этих ужасах. Ты сказал "помазанник"… Машиах… Когда-то в Кесарии мне довелось встретиться с наделавшим шума "апостолом язычников". Тогда Paulus рассказал на суде удивительный случай, как однажды в дороге его осиял свет и он услышал живой голос Сhristum из мира Грядущего: "Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна".

Они помолчали, очевидно, переживая по-своему то, что узнал и услышал каждый.

— Мой брат жаловался, что с тех пор эти слова нередко звучат в его ушах. Вот, прими это в знак моего восхищения твоим дарованием, — принцесса протянула ему небольшой, украшенный мелким жемчугом плотно набитый кошелёк, — Я покупаю все твои картины, их немедленно заберут.

— Как, все?!

— Владыка мира вдохнул в тебя Свою искру. Прими этот дар от несчастной Береники и твори, твори, дари людям счастье и радость. Прощай, — приветливые, лучащиеся теплом глаза не удерживали слёз. Она отвернулась и направилась в сторону выхода.

Растроганный, издираемый разноречивыми чувствами, задыхающийся от волнения и жалости, он смотрел вослед этой немолодой женщине и не знал, радоваться ли ему обрушившемуся на него счастью? Я должен написать её портрет! Решение пришло внезапно. Завтра же куплю лучших восковых красок и закажу у Долабеллы липовую доску. Я вожгу в дерево это милое, тронутое мельчайшими морщинками лицо, мягкий пластичный профиль, этот бесконечно тоскующий взгляд…

Он вздохнул с огорчением:

— Жаль только, не смогу отразить её пленяющий слух голос. Разве он кого оставит равнодушным?! О, Береника!

На память пришли несколько восхитительных строк из Анакреона, вычитанных им как-то в лавке у Атректа:

"Нарисуй, о лучший из художников, мою далекую подругу! Ее мягкие черные волосы и, если воск это может, нарисуй их благоухающими… Чело, белое, как слоновая кость. А для взгляда очей должен ты взять чистое пламя…. Нарисуй ей нос и щеки, смешав молоко и розы, а губы, сладко влекущими к поцелую… Одень ее в сияющий пурпур, и пусть немного просвечивает ее тело. Стой, вот я её уже вижу! Еще мгновение - и ты - воск, заговоришь!"

— Клянусь Лучезарным! Я добьюсь, заполыхают живым огнём её золотистые глаза, не иначе как впитавшие цвет древнего харпакса, что с реки Эридан!

Маленький отряд проходил "мрачный Форум", когда старший из кельтов, поминая недобрым словом всех римских богов, проворчал, что если они так и будут до захода солнца шляться за этой vetus cunnus, то свой кусок жареного вымени увидят не раньше следующего утра.

Эмилиева базилика встречала гуляющих непривычной безмятежностью. Ввиду праздников, продажи у стен отменялись, дабы своим шумом торговцы и менялы не мешали авгурам толковать волю богов. Тем не менее на ступенях у крайней, более низкой и узкой аркады всё же велись мелкие торги. Здесь же под негромкие споры заключался и сговор. На площади, простиравшейся от здания Эмилия Фульвия до Священной дороги, у самой обочины скучилась большая группа "золотой молодёжи", единственным развлечением которой составляло разглядывание новомодных причёсок и одежд прохаживающихся горожан, а также разглашение свежих сплетен и взаимное выведывание подноготных тайн.

Среди празднично одетой массы народа, порознь и толпами бесцельно разгуливающих по дороге, брела одинокая женщина в сопровождении вооружённых преторианцев. Неожиданно со стороны лестницы, спускавшейся к северной оконечности Палатина, показалось плывущее над головами кресло, выточенные рукояти которого несли на своих плечах четверо рослых нубийца. При каждом их шаге изящно изогнутое изголовье вскипало на солнце золотыми арабесками. Приблизившись, рабы опустили перед ней свою ношу, но женщина подала знак, что в услугах пока не нуждается и обойдя носилки, продолжила путь.

— "…Алмаз драгоценный, тем знаменитый,
Что красовался на пальце самой Береники: когда-то
Дал его варвар блуднице, — сестре он подарен Агриппой…"

Дурашливо кривляясь, пропел искусной фистулой невысокого роста юноша. Его хрупкую фигуру, облачённую в мягкую, цвета гиацинта, женственную тунику с длинными рукавами обвивало зеленоватого цвета покрывало.

— Ты с ума сошёл! Замолчи! — толкнул в бок его близкий друг, — Стишки Ювенала сегодня небезвредны для здоровья.

Но Терентилий не утерпел дочитать, ощекотав ухо Дентата замысловато завитыми локонами:

— "…Там, где цари обнажением ног отмечают субботу,
И по старинке ещё доживают до старости свиньи".

— Упрямец! Забыл где насмешник сейчас обитает? "Обезлюдевшие Кумы" не лучшее место для составления острот.

— А ты всё опасаешься остаться без головы, подобно языкатому Геранту? Он был слишком безрассуден, потому и остался без неё. Поверь, если на первых порах наш Titus, сродни льву, и бросался на длинные языки, то теперь, взойдя на престол, его пыл поубавился. Дошло наконец, что не ему перечеканивать монеты. Ты только приглядись к ней, разве её вид тебе ни о чём не говорит? Да проигравшие состояние и то выглядят лучше. А ведь до последнего метила на супружеское ложе!

— Слава богам! Они не позволили свершиться кощунству! Столько пролито крови и всё для того, чтобы "первой женщиной Рима" стала видавшая виды еврейка? — с задумчивым видом повторил отцовские слова сын префекта вигилов, — Даже в предсмертные дни Vespasianus не скрывал, что никогда не допустит этого.

Злорадные взгляды молодых людей до последнего провожали ту, которая замахнулась когда-то на несбыточные надежды.

Присланные державной рукой, носильщики не смели отстать от госпожи. Но ширина Священной дороги у подножья Палантина не превышала семи локтей и ввиду усиливающейся плотности встречных толп по приказу старшего пустые носилки передвинули во главу их небольшого отряда.

Густо заросшие высоким кустарником склоны холма выглядели по-зимнему неприветливо. Свинцово-серые, покрытые колючими, непроходимыми зарослями, они оживали ранней весной, в одночасье, покрываясь мелкими, похожими на свежевыпавшие снежинки, бутонами цветущего терновника. О, как давно это было!

Береника отвернулась. Её взгляд остановился по левую сторону дороги, где дыбилась чёрными провалами сводов заброшенная махина "Золотого дома". Подобно впавшему в сон левиафану, тянулась вдоль ряда гранитных устоев эта каменная громада, всякий раз вызывая у зревших невольное восхищение. Но странно, не могильной обречённостью веяло от порушенных тройных портиков. Продымлённые прошлым пожаром, дышали они для неё былым упоением. Сюда, в некогда сверкающий мир благодати, впервые привёл её Тит. Здесь, под золотым куполом декламировал ей стихи Катулла, а там, подле исполинской статуи Нерона сочинял для неё собственные строфы и тут же напевал их под голос кифары:

"…И породившему время, не сокрыть глаз медовых огонь… не сотрёт Нестареющий Сhronos чёрный шёлк этих тонких бровей…"

Печальная улыбка тронула запёкшиеся уголки губы. В тот вечер в Палантинский дворец им завезли обещанные Титом две большие амфоры ослиного молока. Освежённая "эликсиром юности", испытывая лёгкость, точно заново Пенорожденная, явилась она в просторный триклиний, где в нетерпеливости дожидался её возлюбленный. Пряный аромат перечной травы воспарялся над запечённым ягнёнком. Уснащённое чабером и дамасскими сливами, одним своим запахом блюдо дурманило не хуже вина. Несмотря на то, первый же ломтик вырезки, вложенный в его рот рукою Береники, заставил Тита удивлённо вытянуть физиономию. Нежное мясо оказалось абсолютно безвкусным. Полное отсутствие соли возмутило его. Он было собрался призвать к столу повара, но та же рука остановила его порыв.

Сдерживая улыбку, Береника сказала, что во всём виноваты они сами. Соль не положили по её просьбе, она хотела более наглядно ответить на его вопрос, заданный им накануне - Чем же особенным отличался "хлеб с неба", что иудейский бог с таким усердием посылал евреям во время их сорокалетнего странствия?

Манна, как и любая другая пища, не добытая трудом, объяснила она, для человека часто случается безвкусной, в то время как кусок чёрствой лепёшки для хлебопашца бывает слаще мёда. Полушутливо пересказывая поучение, услышанное в детстве от няни, счастливая Береника ещё не догадывалась, какой убийственный урок задаст ей самой жестокосердный Рим. А тогда, услышав столь необычную историю, Тит долго хохотал, восклицая при этом, что теперь просто обязан съесть большой кусок пресного мяса, а взамен соли испробовать этой же ночью нежную плоть еврейской богини.

Погружённая в раздумья, Береника едва не ткнулась в спину одного из носильщиков. Подняла взгляд и со смешанным чувством облегчения и грусти осознала - её затянувшееся прощание с Римом завершилось. Солнце клонилось к западу и тень Палантина накрыла часть ложбины, а с ней и величественное сооружение Amphitheatrum Flavium, тройными арочными ярусами вздымавшееся над некогда иссушённым прудом. Третий, самый верхний, ещё незавершённый этаж амфитеатра, освещаемый вечерними лучами, щерился каменистыми изломами, начатками арок и строительными лесами. Было видно, как рабочие, закончив сверление последних, поднятых к ним плит травертина, скрепляли кладку железными скобами, в то время, как остальные каменщики поспешно доскрёбывали деревянными лопатками раствор и выкладывали на него оставшиеся кирпичи.

Округлая площадь, образованная перекрестьем двух главных городских улиц и новой подъездной дорогой к западному входу амфитеатра в последние годы особо не пустовала. Сотни гуляющих приходили к Потной Мете, занимавшую центральную часть площади. Они рассаживались вокруг красно-бурого истукана, истекающему каплями воды по гладкому порфиру и без устали наблюдали за ходом работ. Знающие толк ветераны, деловито обсуждали то качество тибурского камня, размеренно подвозимого в телегах, то изящество и чистоту внешней отделки.

Но приходили и другие, кто безотлучно, изо дня в день не сводил воспалённых глаз с гнувших спину еврейских каменотёсов, обкладчиков камня, плотников и ковалей. Они устраивались с утра у обочин подъездных путей. Наиболее решительные ожидали у трёхарочных входных ворот, боязливые же с опаской поглядывали из-за полуколонн. Но всех их, евреев Рима, а также прибывших из ближних и дальних земель евреев галута [изгнание], объединяла одна и та же цель - совершать мицвот [повеление, похвальные поступки].

Жаркими месяцами под палящим солнцем, в зимние дожди с промозглыми ветрами, среди сумрачных верениц утомлённых рабочих, приводимых и уводимых надзорщиками, они высматривали тех, с кем состояли в родстве, своих близких и дальних сородичей, пропавших стародавних друзей и просто знакомых. Высматривали, чтобы затем на свои сбережения, а также собранные деньги еврейских общин диаспоры [рассеяние], не рядясь, выкупать отысканных.

Внимание Береники привлекли две хрупкие девичьи фигурки, укрытые поверху кусками коричневой ткани. Как и многие из любопытствующих, они прогуливались вдоль здания, но когда поравнялись с ближайшей от поста недовершённой аркой, внезапно юркнули под тёмный свод, лишь мелькнули их головы над большой кипой розоватового туфа.

Безрадостные мысли, а может и желание отвлечься, но что-то толкнуло её направиться в ту сторону. Для начала неторопливо обогнула площадь и пропустив несколько тяжелогрузных повозок, дорогой прошла к зданию амфитеатра. И не пожалела об этом, ибо в непосредственной близи сооружение поражало намного значительнее. Своими законченными формами оно не подавляло, отягощая взгляд громадою вознесённого вверх камня. О, нет! Увенчанное божественными статуями в верхних арочных пролётах, скорее пьянило, вызывая неописуемое восхищение.

Принцесса с трудом оторвалась от понравившейся ей грациозной скульптуры танцующего фавна. Скользнув взглядом по долговязым македонцам, охранявшим главный вход, направилась было дальше, к очередному перекрытию, но тут её остановил свежеизготовленный альбум, светлевший на гладкой части стены. Внушительный по размеру прямоугольник не до конца просохшей известковой побелки уже пестрел множественными извещениями о продажах, новостными листками, какими-то воззваниями.

Равнодушным взором пробежала по рдеющему тексту суровых требований к сенату прислушаться к голосу стеркорариусов, "не гнушающихся вывозить из домов испражнения граждан" и не откладывая, возвести в дуумвиры Окция и Ниремия. Далее, неведомая Виргула, по-видимому, брошенная своим Терцием, укоряла супруга в отсутствии совести. В нижней строке бросилось в глаза одно объявление. Выполненное более дешёвым угольным письмом, оно мрачно гласило:

"Разыскивается! Молодой раб Вологеза… бежал в "Реховоф, что при реке". Имя его Иерахмеил, прозываемый также Тristibus [Суровый], он уроженец Махеруса, что в Перее, лет двадцати пяти от роду, среднего роста, черноволосый… с прямыми ногами… чечевичным наростом на левой стороне носа, с плохо сросшемся рубцом через левый угол рта… на правом запястье выколото имя хозяина".

— Мазаль у враха тебе, суровый Иерахмеил, — уже на ходу пробормотала женщина, от души желая соплеменнику удачи и благословения в трудном пути.

Неторопливо пройдя к тосканской полуколонне, запрокинула голову, как если бы внимательно рассматривала её капитель. Насторожённым слухом тут же уловила тонкие отголоски молитвенных слов: "Авину ше-ба-шамаим…"

В таком месте еврейки?! О, Отец наш в небесах! Они прославляют Твоё имя! - Не раздумывая, женщина шагнула в сумрак.

Сумрак не позволяла разглядеть, что творится в глубине сводчатой ниши, но первое, что увидела приобвыкшая к полумраку Береника, это две худенькие фигурки. Вцепившиеся друг в друга, они точно готовились принять немедленную смерть. Наброшенная на головы изветшалая шёлковая ткань оставляла открытыми на лицах лишь узкие полоски, исходящие щемящей пустотой от двух пар угольно-чёрных глаз. Словно светильники, потерявшие дар свечения, мертвенно тлели они скорбным светом, вот-вот готовые иссякнуть.

Предупреждающе вскинула ладонь:

— О, дети мои! Не бойтесь, я такая же еврейка и также верна Завету. Простите, что помешала неловко, но я слышала, вы творите здесь "службу сердца". Это неподобающее место для дщерей Сиона, к тому же небезопасное в наши дни. Отчего не пошли в бет-кнесет?

От состоятельной незнакомки на юниц вдруг повеяло таким материнским теплом и сердечностью, что и мысли не возникло отказать в прямодушии. Горестной завязью отомкнулись сердца, ибо за все семь лет, проведённые в Риме, это были первые слова, когда на языке матери их назвали дочерями. Солёными ручейками заструились по незримым щекам бесцветные капли. Поди ж ты, разве не все слёзы выплакали иерусалимские сёстры с прочими еврейскими подростками, покуда торговый корабль вёз их к тибрскому молу? Забыть ли рыдания хрупких юнцов, коих ещё в море отбирали в добытчики серебра? Или выбросить из памяти, как с лацийских причалов растаскивали недолеток по невольничьим рынкам, а оттуда по чужим обиталищам да непотребным домам?

— В дом собрания нам дорога заказана, рибанти… не по своей воле свершали мы грех в субурских лупанариях… не предпочли смерть… — сухменными лозами переплетались горячечные слова, но страшный смысл ещё не доходил до сознания женщины, пока их руки не сорвали покрывал.

Содрогнулась от ужаса Береника, насилу удержалась, чтоб не вскричать. "Большими ранами" поражены были лица. Мясистостью гноились носы и веки, медно-красными пятнами выпячивались щёки и лбы. От бессчётных изъязвлений на головах выпадали не ко времени поседелые пряди.

— Шестой год читаем каддиш по заживо погребённым здесь. Как возвели подоснову, столкнули часть пленённых, замесью залили и близких наших из критских евреев…

Вход заступила громоздкая тень:

— Госпожа, прибыл твой вестник, просит поторопиться, говорит, в Остию следует отправиться с рассветом, — голос кельта наливался открытым недовольством, — Так чего ждать, шторма надвигаются и…

— Оставь нас! — не дослушав, прервала его Береника, — Скажи Элиаду, я скоро.

Переполненные состраданием, глаза женщины неотрывно смотрели на несчастных. Пальцы нащупали ласковую теплоту округлых бусин. Недрогнувшей рукой сняла с шеи дорогое жемчужное ожерелье, дарённое Титом, протянула решительно:

— Поезжайте за Тибр, разыщете первосвященника. Передайте, Береника, дочь Агриппы, исполняет одну из мицвот. Пусть укроет вас от чужих глаз и облегчит пребывание.

— Но как мы можем принять это?! Шалва, скажи рибанти… — взметнулась одна из сестёр, — Ха-Элохим наложил на нас скверну!

— Нет-нет! Дочери мои! То не вашего греха печать! — вскричала Береника, — Мы станем молиться вместе! Предвечный дарует вам исцеление! Ведь сказано Иешаяху: "…во благо… сильная горесть, и Ты избавил душу мою от рва погибели, бросил все грехи мои за хребет Свой". Верьте, войдёте очищенными в Дом Всемогущего!

Неизвестно что случилось, что толкнуло их всех к этому. Извечные ли страдания женщин от поруганной молодости, крушение ли того, к чему стремились и не сумели достичь, только бросились они в объятия друг к другу. Целовали обоюдно мокрые лица и лили слёзы отчаяния, и дозывались, стеная под тёмными сводами:

"Путеводи… в правде Твоей, ради врагов моих…"
Услышь нас, Господи! Это мы! Это мы! Дети Твоего Завета!
Милосердный! Мы здесь! Мы здесь!

* * *

Вот и завершилось моё невесёлое повествование. Но преследует неотвязная мысль - римляне никуда не ушли, тенями стоят под стенами города. Вон, смеются, тычут пальцами в жестоковыйных потомков Аврахама. Словно не затронули нас тысячелетия, по-прежнему ведём ревностную вражду зелотов и порождаем рознь среди соплеменников, в ослеплении сжигаем "корабли Альталены", возводим напраслину на политических приверженцев, а потому недолюбливаем соотечественников, не выносим пришельцев, ибо разучились на радость недругов, как подобает, Слышать и Ненавидеть врагов своих - "Ханаанеев".

Мои соотечественники, вчитайтесь в пророческие откровения Иешаяху
(так звучит на иврите имя Исайи), ветхозаветного и такого сегодняшнего:

"…Уста Господни говорят. …Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водою; князья твои — законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них". (1:20 - 23 Ис.)

2000 - 2012 гг.