«Я собираюсь открыть глаза, чтобы спросить Алису, долго ли осталось до конца спектакля. Мне стыдно признаться ей, что я так и не смог полюбить театр, вопреки ее стараниям и жгучему желанию приобщить меня к прекрасному.
За последние полгода я не досмотрел уже десяток всевозможных представлений и мне уже становится смешно от осознания собственного безразличия к такого рода искусству. Когда гаснет свет – я пропал. Сквозь дымку дремоты я пытаюсь собрать своя вялые мысли и составить достойное оправдание собственной безнравственности. «Алиса, пойми, показатель настоящего искусства – жизненность. Где найти хоть каплю правды среди этого маскарада? К тому же стулья, обитые красным плюшем просто чудовищны».
Я живо представил, как Алиса надует губы, еле сдерживая улыбку и скажет: «Я так и знала! Видимо, театр – это слишком интеллектуальное развлечение для таких ужасных лентяев, как ты!» Мысленно улыбнувшись ей в ответ извиняющейся улыбкой я приоткрываю глаза и щурюсь от яркого света. В уши бьет странная тишина. В глазах двоится, цвета пляшут в белесом тумане. Я полулежу в кресле. На мгновение мне становится ужасно стыдно - видимо, я проспал даже окончание выступления, зал опустел, а вместе с тем и Алиса ушла, в наказание, бросив меня здесь сгорать от стыда.
Я пытаюсь сесть, выпрямить окаменевшую шею, но затекшее тело отказывается повиноваться. Я изо всех сил пытаюсь выбраться из странного паралича, но с каждой минутой все острее ощущаю полную беспомощность. Нервная дрожь накатывает волнами, бьется о ребра. Последняя попытка: мысленно приказываю кистям рук повиноваться, усиленно воображаю их плавное движение, но единственное, что я могу – это барахтаться внутри собственного тела, как барахтается одинокий человек посреди океана; хлебая воду, опускаясь все глубже вместе с собственной клеткой из костей и мяса. Жадный глоток воздуха; один, другой. Вдох-выдох, вдох-выдох. От 30 до 90 секунд. В груди тяжесть, легкие раздуты - на сколько тебя хватит?
Мне с трудом удается вздохнуть. Легкие склеены, губы слиплись. Страх смерти – вот, что я чувствую сейчас. Каково это - кричать от страха и безысходности, где-то внутри себя, где крик только легко вибрирует в груди. Гроб, обитый моей собственной кожей, погребенный под литрами крови. Я, смотрящий на жизнь изнутри. Немой, но все еще живой. Люди, я здесь!
Я не могу повернуть голову, поэтому, с трудом уняв внутреннюю дрожь, я принимаюсь за изучение возможностей своего нового положения. Боковым зрением пытаюсь увидеть Алису. Если она здесь, я почти спасен – останется лишь найти способ подать ей знак. Я сосредотачиваюсь изо всех сил, пытаюсь зафиксировать плавающее изображение и вижу ее красное платье, но лицо не разглядеть. Чем дольше я пытаюсь удержать четкое изображение, тем сильнее и громче в ушах вибрирует монотонный писк. Я стараюсь концентрироваться на изображении, разглядеть лицо Алисы. Вены на лбу вспухли, я чувствую движение крови где-то вокруг меня, извне. Все происходит быстро. Дребезжащий звон посреди вакуумной тишины врывается и заполняет мое тело. Звук становится громче, входит и дрожит внутри меня, как в пустом сосуде, причиняя мне боль.
Я практически уверен, что все закончится, как только я смогу встать. Сейчас мне начинает казаться, что мое затекшее тело изнывает от боли: желудок терзает голод, кисти рук саднит, будто они опутаны тугой веревкой. Сдерживая порывы тягучего ужаса, я медленно и осторожно пытаюсь двигать конечности. Что такое смерть? Яркая вспышка озарения – вот ответ. Это кажется мне откровением и я на мгновение забываю о тягучей боли, слабом токе, который предательски медленно течет по венам, не достигая конечностей. Я слышу смех. Люди. Смейтесь, пока я жив. Смейтесь, когда я умру. Но над чем вы, черт возьми, смеетесь?
Я пробовал все доступные мне способы снова завладеть собой. Какой-то идиот однжды сказал: «все в твоих руках». Так вот, это ложь. Ты ничего не можешь изменить.
Ни-ког-да
Я веду диалог с самим собой. Проговариваю про себя каждое слово, мысленно разделяя его на слоги. Ни-ког-да. Просто смирись.
Измученный и обессиленный я смотрю прямо перед собой. Ультразвук в моей голове заглушает остатки мыслей, и я из последних сил сосредотачиваюсь - это единственное, на что я сейчас способен. Сцена. На деревянном покрытии я различаю трех девушек в мешковатых одеждах; я концентрируюсь – светлый пол усеян багровыми каплями. Девушки наклоняются, пятятся назад и, распрямляя стройные спины, вновь возвращаются к началу.
Черные занавеси позади сцены наглухо сомкнуты. Изнутри плотную ткань пронзают вспышки света, и я наблюдаю, не в силах отвести взгляд. Прямо перед моими глазами, приближаясь с каждой новой секундой, этот свет гаснет и снова рождается, будто бы кто-то направляет прожектор, пытаясь пробиться в зрительный зал. Я мысленно оживляюсь (лишь на столько, на сколько мне позволяет мое положение)
Удивительно, на сколько сильны человеческие защитные механизмы: в минуты опасности все социальные убеждения становятся на столько прозрачными, что из недр сознания появляются наши первобытные инстинкты. Я затаился, жадно ища какой-то знак, как охотник ждет шороха листвы, потревоженной неосторожной птицей. Может быть, мигающий свет – это знак?
Усиленно вспоминая азбуку Морзе, урывками заученную в период детских мечтаний о приключениях, я осознаю, что больше всего мне хочется не смотреть, но идти на свет.
Иди, или умри.
Не знаю, сколько прошло времени; теперь я постоянно испытываю ужас, но я почти привык и смирился с мыслью о скорой смерти, в которой я уже не сомневался. Страх, сковавший меня на столько огромен, что вернись ко мне способность управлять своим телом я едва ли смог бы пошевелиться. Я все сильнее ощущаю нехватку воздуха: что-то или кто-то сдавливает мое горло? А может быть – я сам? Больше ни разу мне не удалось сфокусироваться на предметах или объектах и перед глазами я вижу лишь бесконечные размытые цветастые пятна. Белый шум заполнил меня и я больше не владею своими мыслями. Я лишь чувствую Ее присутствие. На каком языке ты говоришь? Сознание постепенно гаснет, я ощущаю смутную радость, это радость избавления.
Неожиданно для меня тишина разрывается, впускает в себя звук. Грохот рассыпающихся стен оглушает меня, одурманенного галлюцинациями. Театральные стены осыпаются вокруг меня, камень за камнем летит вниз, падая и сотрясая зал. За стенами лишь монотонная серость, которая всегда нависает над головами в зимние дни, усыпанная наспех скрученными облаками окутывает старый маяк. Я был прав, я сумел увидеть знак.
Первое, что я ощущаю – это воздух. Легкие раскрываются. Горло расслаблено, руки чувствуют, как вены наполняются кровью – я слышу шум потока под кожей.
Я шевелю рукой, и она слушается, но повисает безжизненной плетью. Через мгновение я могу обхватить шею, вскочить на ноги и, не помня себя от страха броситься бежать к сцене, в серый туман. Я знаю, что где-то там должен быть свет.»