Этот человек, Григорий Евгеньевич Мотылёв, пришел в нашу организацию совсем уже пожилым, лет шестидесяти, не моложе. Он показался всем трогательно-забавным, хотя на самом деле был известным ученым-энтомологом и журналистом, который писал на свои любимые темы. Все сразу обратили внимание: он – интеллигент до мозга костей и такой галантный, что все наши дамы готовы были сделать перед ним реверанс. Советские женщины тех времен в основном были не слишком сильно избалованы мужской галантностью. Именно поэтому теплые и романтичные слова со стороны новичка всем очень пришлись по вкусу. В дальнейшем, являясь на каждое наше заседание или творческую встречу, он очень тепло всех приветствовал, целовал дамам ручки и, если позволяла обстановка, тут же начинал рассказывать что-то удивительное.
- А вы знаете, уважаемые дамы и господа, что такое паутина? Да, да, обыкновенная паутина, так хорошо знакомая нам по углам собственных квартир? Это совершенно удивительное явление, и паучки – очень умные насекомые. На земле их обитает много миллионов, особенно, конечно, в жарких странах. Но и у нас хватает. И паутинка у них бывает разная: липкая – чтобы ловить других насекомых, крепкая и прочная – чтобы зацеплять ею и связывать добычу, тонкая – для коконов. А прочность паутины потрясающа: она не уступит нейлоновой нити!
Мы готовы были слушать Мотылёва сколько угодно. Но отрывали дела. Организация наша была не совсем обычной – для простого смертного, так сказать. Для пишущей братии – другое дело. Это был как бы наш союз свободных художников, журналистов, писателей, не пробившихся в Союз писателей страны, но желавших как-то официально закрепить свои права на творческую работу, и прежде всего – на право не работать в штате. Назывались мы профессиональным комитетом литераторов, таких в Москве было несколько, они давали пишущим людям статус официально работащих и имели целый ряд особенностей. Вот и Мотылёв, уже вышедший на пенсию и покинувший стены родного НИИ, научно-исследовательского биологического института, занимавшегося насекомыми, вступил в наш союз с такими же деловыми целями, как и мы.
У него и псевдоним был забавный и трогательный, Пчелкин, будто он хотел немножко повысить свою значимость: что такое мотылек – и что такое пчела? Ну ясно же, кто заслуживает в людском обществе большего уважения! Однако у нас он получил свой «псевдоним», прозвище – Мотылек. Так с ним и жил среди нас несколько лет.
Официально он назывался и был научным журналистом. Однако у нас к нему относились с мягким теплым юмором, как бы не очень принимая его всерьез. Кто-то однажды вспомнил Стэплтона, персонажа из знаменитого рассказа Конан Дойля «Собака Баскервиллей», якобы натуралиста, который часто бегал по лугам, болотам и лесам с сачком в руках, стараясь поймать интересную бабочку. Кто-то еще припомнил и другого известного литературного персонажа, но от Жюля Верна, Паганеля, тоже натуралиста. И вообще, стоило Мотылёву появиться в дверях, как мы будто по команде начинали вспоминать и обсуждать самых разных насекомых. А кто-то однажды со смехом рассказал, как называет насекомых его маленький внук: босикомое.
Наверное, Мотылёв замечал игривые улыбки, новогодними огоньками пробегавшие по нашей комнате заседаний – он носил мощные очки в роговой оправе, так что видел, скорее всего, хорошо, - но не обижался. Не придавал слишком серьезного значения нашим улыбкам, даже – радовался им, улавливая, что они передают наше очень теплое к нему отношение. И всегда, какой бы ни была главная тема заседания или встречи, он, улучив минутку, начинал нам рассказывать что-нибудь очень иентересное. Мы мгновенно затихали и слушали.
- Вот смотрите, - говорил он, - всем известно, что зимой мухи умирают. Казалось бы, следующим летом их просто не должно быть! А они появляются с первым же теплом. Просто у них есть свои укромные местечки, в которых, расставаясь с жизнью, они откладывают яички. Впоследствии из них вылупляются крошечные червячки. Каждая мама-муха отлично знает, где отложить яички: там, где у человека неподалеку хранится еда. И маломощным, малюсеньким червячкам ничего не стоит потом отыскать себе пропитание!
Надо ли говорить, что все мы, особенно женщины, тут же начинали вспоминать несуразности своей жизни! Ну как сами не догадались убирать всю еду куда подальше, тогда бы, глядишь, и не было в доме никаких мух! Заметив ажиотаж, наш Мотылек улыбался: заинтересовал слушателей! Но особенно разойтись нам не давал, принимался за другой рассказец:
- Поговорим о более приятном насекомом, хотя для меня все они одинаково милы и умны. И я вообще считаю, что насекомые – высшее божественное достижение природы.
Мы снова переглядывались, причем на сей раз, конечно, нашим главным чувством было почти негодование: известно же, что царь Природы – человек, а вовсе не какие-то там букашки и таракашки.
- Нет, нет, о людях мы сейчас не говорим, - тут же успокаивал нас Мотылёв. – Особенно – о дамах. Мы поговорим о кузнечиках. Вы, конечно, все знаете, как симпатично они, почти невидимые в траве, громко цвирикают – заслушаешься! Думаете, работают своими горлышками, как мы, когда говорим или поем? Да нет! У кузнечика задние лапки очень длинные, он потирает ими о свои крылышки и таким образом издает такой милый звук. Его цвириканье похоже на щебетание маленьких птичек. А самое интересное, что одновременно он работает и своими средними лапками, проводя санитарно-гигиеническую работу: кузнечики на редкость чистоплотные насекомые!
Григорий Евгеньевич на минуту замолчал, и кто-то, воспользовавшись паузой, шепотом процитировал Пушкина:
- Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не зной, не комары да мухи…
Это Мотылек услышал. На лице появилось возмущенное выражение.
- Я вам рассказываю о необыкновенном мире насекомых, а вы так неуместно вспомнили Пушкина!
От неожиданности, наверное, смешавшейся с возмущением, его волосы встали вдруг дыбом. Но тут же сами легли на голове, как прежде. Видимо, получили от него какой-то очень важный приказ. Он просто взял себя в руки и продолжал:
- Я понимаю, разболтался тут. Но для вас же стараюсь. И сейчас пойду на свое место. Но есть насекомое, о котором я должен вам рассказать хотя бы чуть-чуть. Хорошо знакомое вам с самого детства. Это пчелы.
И снова по залу побежали улыбки: все вспомнили, что официальный псевдоним Мотылёва Пчелкин, под ним он публикует свои научно-популярные статьи.
- Все вы, наверное, любите мед, знаете о его удивительных целебных свойствах. Не раз лечили от него простудные заболевания, кое-кто, более знающий, мог лечить и другие болезни. Я бы с удовольствием рассказывал вам о пчелах хоть до завтра. Но такой возможности нет, и потому скажу лишь несколько слов об одном совершенно удивительном их свойстве. Вы, конечно, знаете, что они живут большими семьями, сами создают свое жилище – соты. Это очень трудолюбивое насекомое, просто на редкость. Но важно знать, что пчелиная семья – средоточие всех самых высокоморальных качеств. Да, да, не улыбайтесь! Именно так, я ничего не преувеличиваю. Папы и мамы из кожи вон лезут, чтобы их дети выросли трудолбивыми, а для пчел труд – само естество их жизни. И какой у них во всем порядок, какая разумность! А как они чистоплотны! Вы наверняка не знаете, что пчелы никогда не гадят там, где живут, ежедневно чистят свое жилище. Или еще их свойство: пчелы никогда не бросают своих детей – в отличие от людей, с некоторыми из которых это случается. И еще: у пчел потрясающе налажено управление всеми процессами жизни и труда – вот бы людям у них поучиться! Никакого соперничества, зависти, распрей. Каждый знает то, что должен, и, как мы бы сказали, делает это со всей душой. Скажете: это только рефлексы? Да нет, это уже начало высокой нравственности в живом мире.
Наш оратор, конечно, сильно перебрал отпущенное ему время, хотя никто об этом не говорил. Просто все понимали: не можем же мы сидеть тут до полуночи, хотя и очень интересно! Начальница, избранная председательша, недовольно постучала карандашом по столу, давая Григорию Евгеньевичу понять, что достаточно, его время истекло.
- Да, да, - тут же согласился он. – Еще два слова. Вот теперь вы хотя бы на самую малость поняли, почему я взял себе такой псевдоним и с честью под ним печатаюсь.
Он направился к своему месту, но тут вдруг вспомнил, что забыл сделать важное объявление. Назвал номер журнала «Сельская жизнь», где прошла его последняя публикация, и пригласил всех прийти на выставку по охране природы, которая должна была состояться через несколько дней. И только потом сел, вытер ладонью пот со лба и включился в наш общий рабочий разговор.
В дальнейшем Григорий Евгеньевич Мотылёв аккуратно приходиол на все без исключения наши встречи, собрания, заседания, творческие вечера, расширенные советы и даже митинги. Появлялся не самым первым, но отнюдь и не последним, входил, запыхавшись, не забывая поцеловать дамам ручки, особенно тем, кто был поближе к нему, до каждой, если было большое собрание, дотянуться не удавалось, и усаживался на редкое свободное местечко. Для него такое всегда находилось, потому что даже в переполненном помещении кто-нибудь из молодых мужчин, увидев, как у нас выражались, влетающего в зал Мотылька, тут же освобождал ему место. Тот отнекивался. Говорил, что он не устал, прекрасно постоит, но все-таки садился, потому что уже разворачивалась общая работа, а его место никто занять не спешил. Однако если вдруг появлялась опоздавшая дама любого возраста, даже совсем молодая, он тут же вскакивал и спешил уступить место ей. Не получалось! Его место дамы не торопились занять. И две-три минуты спустя он снова на него усаживался.
Наша организация жила трудной жизнью: глубоко формализованное советское управление всей народной жизнью мечтало: поскорее нас закрыть, избавиться от этих странных «вольных каменщиков»; пусть идут работать, как все, с девяти до шести, и нечего бездельничать. Это была чистейшая неправда, каждый из нас много работал, ездил по грошовым командировкам, бегал не хуже любой борзой, чтобы устроить свои материалы в печать. Зарабатывали мы очень мало, а трудились очень много. А не любили нас так сильно потому, что мы действительно отличались от других, нашу работу видели и знали только те, кто был с ней непосредственно связан. Периодически на нас устраивались «наезды»: всех срочно собирали, и прибывшие районные или городские руководители честили нас почем зря, обещая непременно закрыть организацию в ближайшее же время.
Это было не раз и не два, так шло годами. От нас требовался огромный энтузиазм, сплоченность, и обычно мы, хотя и не без труда, справлялись со своими «ненавидчиками». Организация продолжала работать. Бойцовский дух был у нас совсем не слабым, и индивидуальный, и общеколлективный, который складывался из работы отдельных энтузиастов. Обычно едва наши управители, приехав на собрание, начинали свою гнусную деятельность, как тут же один за другим выходили к микрофону члены организации, доказывали, что мы трудимся очень много, подчас куда больше, чем чиновники или работники научно-исследовательских институтов, львиная доля деятельности которых нередко сводилась к тому, что, явившись на работу вовремя и расписавшись у дежурного, все разбредались по отделам, а там до самого вечера часами трепались, гоняли чаи и куда меньше работали. Если бы мы были такими деятелями, у нас бы всё развалилось, у каждого и у всех вместе. Мы жили по принципу: волка ноги кормят. Обычно мы успешно изгоняли своих травителей, и они с позором покидали наш зал. Однако проходило два-три месяца, и всё повторялось.
Среди наших активных борцов далеко не последней фигурой был Григорий Евгеньевич Мотылёв-Пчелкин. Если требовалось куда-то идти хлопотать, он вызывался первым. До нашей конторы – офиса, как теперь принято говорить, - в которой, кстати, только и было, что обшарпанный зал, сто лет не ремонтировавшийся, драные стулья, «пожалованные» отдельными «индивидуалистами», поскольку от государства нам просто ничего не полагалось и не причиталось, такими же обшарпанными столами. Но до этого «офиса» с его дружелюбием и вольнолюбием Мотылек долетал с большим трудом, чуть ли не ковыляя, однако, едва оказавшись в поле зрения товарищей по борьбе в стенах нашего «вольного министерства», он тут же расправлял крылья. Горячо и много выступал, всегда одинаково боевито и смело. Готов был драться врукопашную с кем угодно, а если кто-то из наших вставал с ним рядом плечо к плечу, то и подавно. У нас было много споров относительно самих методов борьбы. Люди разделились на несколько групп. Кое-кто шел смело и напролом. Другие предлагали боллее гибкие пути и более взвешенные методы, как это у нас называлось. Находились и робкие товарищи, они никуда не ходили, но не потому, что предали остальных, а потому, что характера не хватало, а нередко и здоровья.
Так или иначе, но мы всегда одерживали победу, даже в самых трудных битвах. Они прекратились, лишь когда пришла горбачевская перестройка. Тогда очень многое изменилось, вот и нас оставили в покое. Теперь мы могли жить без борьбы, кроме той, которую требовала работа каждого. Но интересно, что сама наша готовность бороться и отстаивать свои принципы никуда не девалась, мы, если бы что-то изменилось, оказались готовыми к борьбе.
Наш Мотылек всегда был в первых рядах борцов. И не отступал ни на шаг. Когда он выходил к трибуне, вихры его, как и в день приема, вздымались ввысь, глаза горели, готовые пронзить огнем даже толстые очки. Он говорил громко и настойчиво, будто из милого мотылька вдруг превратился в грозного тарантула или скорпиона – только подойди, моментально получишь смертельный укус. Кое-кто всегда посмеивался над ним, а шефиня иногда тихонько шептала: «Чучело! Но какой преданный и верный друг!» Он отличался самой настоящей несгибаемостью.
Мы ничего не знали о частной жизни Мотылька-Пчелкина. Были ли у него друзья? Появились два старичка в нашей организации, но это больше была дружба по службе. Да к тому же они довольно скоро один за другим «приказали долго жить». Может быть, сама организация была ему нужна больше, чем два-три конкретных человека. Похоже, что он всех любил и к каждому относился исключительно дружески.
И еще мы знали, что Мотылек живет не один, он женат, хотя детей и внуков нет. Если у кого-то и возникала общественная прыть по части помощи ему, то, узнав, что он семейный человек, люди эту прыть тут же спускали на тормозах: он не один, не пропадет. Кто-то даже знал, что его жена давно не работает, а если бы вдруг пожелала вернуться на службу, он бы никогда ей не позволил. Члены нашего сообщества – не все, но некоторые – любили посмеяться над «мощной» мотыльковой спиной, за которой спряталась его возлюбленная супруга. Самые противные могли позволить себе шуточки вроде: «Ничего, пусть летает-порхает, работает и обеспечивает ее всем. Небось и готовит сам. И кофе в койку ей приносит, и с половой тряпкой дружит, чтобы в доме всегда была чистота и милота». Скажет кто-то один такую истину, но никто больше не повторяет. И насмешки сами проходили. На их место могли, правда, прийти другие, куда более милые, обычно исходившие от наших дам: «Интересно, сколько раз в день он целует ручки своей даме сердца?» И опять: одна скажет, но противная шуточка буквально зависает в воздухе.
Так она и шла, наша жизнь, и Мотылек в ней постепенно стал настолько привычным, что его едва замечали. Придет на собрание, посидит, что-то скажет, если нужно, а то и ничего не скажет. Бывало, что снова прорывался со своими рассказами о насекомых, но его тут же кто-то прихлопывал, как настоящего мотылька, потому что было много вопросов и дел поважнее. Но если все-таки разговоры о насекомых завязывались, наши «насекомоведы» спешили узнать от специалиста, что им делать не с кузнечиками, пчелками и гусеничками, а как избавиться от тараканов, этих реликтовых чудовищ, которых за миллионы лет их существования на Земле уничтожить не сумели. Или вдруг о городских комарах речь пойдет. Еще недавно они в столице терзали только жителей «спальных районов», но теперь с каждым годом плодятся и размножаются все сильнее, добираясь до самого Центра. Наверное, Мотылек и тут, то есть в век, когда мощные антитаракановые средства еще не были созданы, а фумитоксы тоже еще практически не существовали, мог ответить на любые вопросы, но его ответы были длинными, обстоятельными, действия по его советам требовали много времени и усилий, так что такие разговоры прекращались сами собой.
А как-то зашел разговор о том, что неплохо бы устроить творческий вечер научного журналиста Пчелкина. Он с радостью согласился и заранее сообщил: расскажет нам такие интересные вещи, что мы часами не захотим с ним расставаться. Тему наметил моментально: бабочки. Сколько их видов существует на земле! И каких красавиц! И какие у них интересные свои законы! А расцветка – какой только не бывает! А размах крыльев!.. Люди, да я вам такие фотографии принесу, что вы только ахнете! Кто-то в этом разговоре вспомнил, как делал в детстве коллекции бабочек: высушивал их, сажал на иголочках на большие листы плотной бумаги, которые выставлялись всем на обозрение; кто-то еще тут же вспомнил ни на кого не похожего художника Федора Толстого, чьи удивительно изящные рисунки с изображением бабочек составляют важную часть замечательной коллекции замечательного же дома-музея Поленова, чьим другом был этот художник. Словом, предварительный разговор вдруг показался всем очень интересным. И, наверное, этот вечер стал бы настоящим праздником жизни для всей нашей организации.
Но потом как-то всё приостановилось. На ближайшее собрание Мотылек не пришел. Подумали: заболел, все-таки осень на дворе, а человек он немолодой, вполне мог простудиться. Тут же забыли и о нем, и о бабочках с тараканами и пчелками. У каждого хватало своих дел.
А Мотылек не прилетел и на следующее собрание. И тут решили позвонить ему домой. Вызвалась сама шефиня. В трубке тихо скрипел его неожиданно тщедушный голосок. Заболел, да… Но это не главное.
Главным оказалось большое горе.
Какое горе? Что случилось?
Мы еще не успели осознать неожиданную информацию, как в дверях нашего зала появилась секретарь организации. Она была очень грустной и тут же, едва войдя, сообщила:
- У Григория Евгеньевича умерла жена.
Вот оно что! Любой, конечно, мог легко себе представить, каково ему теперь, хотя толком никто и ничего не знал о его жизни. Но они же были только вдвоем… И вот она ушла… И как ему теперь жить дальше?
А секретарь кое-что знала и теперь рассказывала это нам…
Мотылек увидел свою супругу впервые на сцене – она была балериной, не очень уже молодой, сорокалетней, даже немного старше, но еще танцевавшей и даже собиравшей аплодисменты. Мотылек, в то время молодой человек двадцати с маленьким «хвостиком» лет, залюбовался тем, как она танцует, и обомлел навсегда. Кто-то из наших слушателей не удержался и тут же предположил: «Она порхала по сцене, как мотылек!» В другой раз его бы два-три человека поддержали и все дружно улыбнулись бы. Но сейчас на него так шикнули, что он тут же потерял дар своей неумной речи. А секретарь рассказывала, что эта история очень трогательная и удивительная: Мотылек влюбился в эту женщину сразу и навсегда, с первого взгляда в самом непосредственном и абсолютно классическом смысле этого слова.
Видимо, ничто истинно романтическое не было чуждо этому человеку, и танцовщица на сцене театра стала для него воплощением настоящей романтики. Мало сказать, что именно с этого первого вечера он не отступал от нее ни на шаг, - он чуть ли не в первые минуты разговора с ней уже после спектакля сделал ей предложение! Сочла ли она его сумасшедшим или, наоборот, с огромной радостью приняла, сказать очень трудно. И когда именно состоялось бракосочетание, сказать еще труднее. Но состоялось, это однозначно. С того дня, как рассказывали дальние родственники Мотылёва (которые у него все-таки оказались, и именно с ними вела переговоры секретарь нашей организации), - с того первого дня Мотылек встречал и провожал свою возлюленную в театр, всегда тщательно готовился к ее возвращениям домой из театра, потом ехал за ней сам. И когда она, уставшая и счастливая, входила в квартиру, ее ждали здесь забота, уют и очень вкусные запахи. Есть балеринам много нельзя, так что Мотыльку приходилось изворачиваться, чтобы сделать что-то вкусное, в меру калорийное и такое, что она бы съела… ой, нет, скушала с великим удовольствием.
Из-за жены Мотылёву пришлось изменить все свои жизненные планы. Он мечтал быть прежде всего настоящим натуралистом (так что наше воспоминание о Паганеле оказалось тут весьма точным). Он хотел объездить весь мир и познать его безмерное насекомое богатство. Но как можно было уезжать от любимой жены? Нет, нет, ей он готов был принести любые жертвы. Отказался от каких бы то ни было поездок, сосредоточился на работе в своем научно-исследовательском институте, в лабораториях и на симпозиумах. А потом естественным путем стал об этом писать – не потому, что у него открылся значительный литературный дар, а скорее потому, что просто невозможно было одному владеть несметными сокровищами знаний о насекомых и не поделиться ими со всем человечеством.
Вопреки всему это был очень счастливый брак, и все сорок пять лет супруги жили душа в душу. Жена бесконечно дорожила таким неожиданным и неординарным мужем. Может, и побаивалась, что когда-нибудь он увлечется молодой особой и тогда их брак полетит в тартарары. Ну даже если он не очень сильно влюбится в ту особу (ведь его сердце навсегда было отдано ей, жене), то он же, как всякий нормальный человек, обязательно захочет иметь детей, которых она не могла ему подарить, потому что всю себя отдала сцене. Но Мотылек и здесь знал, что делать: конечно же, принести жертву. Оказалось, что без неродившихся детей он жить мог, а вот без нее, своей любимой, - нет.
Сорок пять лет будто на одном дыхании... Многим ли такое удается? А если еще учесть разницу в возрасте да в такую необычную сторону…
Секретарь, вытирая непрошенные слезы, немного рассказала нам о том, как Григорий Евгеньевич ухаживал за своей умирающей, очень уже старой женой: так не сумела бы и не пожелала бы ухаживать ни одна сиделка. Всё было на нем: еда, питье, гигиенические процедуры, разговоры, чтобы отвлечь ее от горьких мыслей…
На похоронах супруги Мотылек нес гроб вместе с другими мужчинами. Ему предложили отойти – и для здоровья опасно, и помощь от него небольшая, истинно мотыльковая. Но он оскорбился настолько, что просто ничего не сказал. Шел с остальными, подставив плечо под гроб возлюбленной, и казалось ему, что она это чувствует. А ему самому гроб казался легким, как дыхание мотылька.
Как теперь жить? Что делать? Он не задавался вопросами. Никто не знал, чем он теперь занимался. Писал ли что-нибудь? Как приспосабливался к новому существованию на земле без нее? Вряд ли это кого-то интересовало всерьез, хотя люди и сочувствовали его горю.
Впрочем, особенно задумываться о том, что и как, не пришлось. Мотылек был из числа тех, кто будто всегда боится побеспокоить других своими проблемами. Оставшись один, он как бы вспомнил об этом в десятикратном размере.
Он умер очень скоро после жены. Жизнь, со всеми ее самыми прекрасными обитателями, насекомыми, сразу потеряла смысл. Лет Мотыльку тоже было немало, хотя и на двадцать меньше, чем жене. Однако это никогда не было для него хоть сколько-то негативным обстоятельством, пока жил, - не стало и теперь, когда решил умереть. Думаю, именно так и было: он сначала решил умереть, а потом его услышал Всевышний и он ушел в мир иной.
Наверное, в его жизни, как и во всякой другой, было много сложных обстоятельств. Он с ними справлялся, что-то оставлял в стороне. Жил, как любой другой человек. И только одно никогда не имело для него значения – это огромная разница в возрасте с женой, не в его сторону. Просто он любил эту женщину, и все остальное стало для него абсолютной мелочью.
Ну а мы, коллеги, теперь часто вспоминаем этого очень необычного человека. И сейчас многие из нас согласились бы дорого заплатить, чтобы хоть несколько минут послушать его странные и увлекательные рассказы о мелких, летучих и ползучих мира сего. Ибо оказалось, что действительно их мир и жизнь именно столь интересны, как это считал человек с фамилией Мотылёв, по прозвищу Мотылек и с псевдонимом Пчелкин. А уж насколько интересной личностью оказался он сам, это вообще ни в сказке сказать, ни пером описать.
ТО СОЛНЕЧНОЕ ПЛАТЬЕ
Он стоял около меня и во все глазенки изучал обнову: летнее платье из хлопчатокбумажной ткани, с рисунком из ярких цветов. Иногда слегка дотрагивался до него и с восхищением говорил:
- Ладно, ты никогда не снимай этого платья, оно такое красивое!
- Данечка. Но сейчас еще весна, а оно летнее. замерзну в нем, простужусь и заболею.
- Нет, не заболеешь, просто надень кофточку.
- Ну ладно, ладно, - почти согласилась я.
- Оно у тебя с солнышком, - размышлял Даня. – Понимаешь, с настоящим солнышком!
Я накинула кофту, и мы принялись играть.
Весна стучится…
Уже второй день силится прорваться к жизни весна. Она прокралась в природу незаметно, как умеют вдруг, неожиданно, в самый разгар разговора взрослых вылезти откуда-то, словно просочиться, лукавые ребятишки. Весна заискрилась, засияла, в несколько часов растопила пасмурну твердь зимнегонеба, ласково и настойчиво разметала облачность, засияла над миром прозрачным, как батист, голубым небом. А солнце. Словно по уговору с весной, выбралось на небо всё сразу – не иначе как стояло «за дверью», притаившись, с нетерпением дожидаясь своего часа. И тут же зачирикали по-весеннему воробьи, резвее побежали по мостовой автомобили и автобусы, приветливее взглянули друг на друга прохожие.
Снова весна! В чьей-то жизни десятая, в чьей-то еще – сороковая. Душу лбого человека, маленький он или большой, наполняет бурная радость. Весна шаловливо треплет волосы непослушным ветерком, обновляет сердце, разгоняет надоевшу грусть и хандру, обещает, что все беды минуют и впредь жизнь будет т олько радостной.
Я бреду вдоль маленькой, еще покрытой льдом речушки. Кое-где солнце уже растопило лед – в этих местах бурными ручейками заискрилась вода. Как хочется ей вырваться наружу, разбежаться по окрестным полям, прогреться на жарком солнышке! Как хочется забежать и в зимний лес, разбудить сосны и березы от долгой спячки и громко запеть веселую песн, так громко, чтобы услышали ее макушки деревьев, чтобы унеслась она в бездонное голубое поднебесье.
Так уж получилось, что среди дня выдалось у меня два свободных часа. Может, размахнуться, разгуляться, пройтись вдоль берегов этой речки? Или углубиться в старый лес и побродить его ледяными, еще не успевшими оттаять тропами? Или сесть в поезд и поехать куда глаза глядят, как мечталось в детстве? Или, может, завалиться в кино, все равно на какой фильм, бездумно посидеть, распрячь свою вечно напряженную душу, озабоченну делами и проблемами?
И пока я размышляю, куда бы девать себя на эти часы неожиданной свободы, кажущиеся мне вечностью, ноги сами несут меня к автобусной остановке. Сердце радостно откликается – оно уже знает, что я задумала, хотя сама пока еще не очень это осознаю. Оно чувствует, я еду домой. Не туда, где живу со своей семьей уже много лет, а к родителям. Бываю у них каждую неделю, но сейчас так хочется поделиться с ними радостью – в мире снова началась весна!
Автобус быстро домчал меня до родного дома. Открыываю дверь своим клчом, который так и остался у меня с тех пор, как отделилась. В доме беспорядок. Но видно, что мама убирается. Некоторые места сияют чистотой, обещая, что скоро-скоро и вся квартира засверкает, заулыбается весенней чистотой.
- Ты? Да заходи же!
А я уже зашла. Скидываю пальто, сапоги, на которых следы первой весенней грязи. Прохожу в комнату.
- Как хорошо, что ты зашла! – радуется мама. – Ну давай же обедать, у нас такой мягкий хлеб!
Сколько помн себя, всегда было такое чувство: если есть дома хлеб, да еще мягкий, значит – есть всё. Наверное, это подсозжнательно осталось у всех лдей, переживших войну, у всех детей, кто в те тяжелые годы познал настоящий голод. Хлеб – это действительно всё.
Мама наливает мне тарелку щей, режет мягкий-мягкий, душистый хлеб. Садится рядом и смотрит на меня, будто очень давно не видела. И приговаривает: «Ешь, ешь, щи такие свежие!» А я и сама знаю, что свежие, ароматные, что самые вкусные на свете – их же варила моя мама.
- Ты? Как хорошо, что зашла! А я вот ходил в поликлинику, давление мерил. Опять повышенное… Но сегодня простительно – на улице такая весна!
Папа тоже проходит на кухню, садится, обедает вместе со мной. И до чего хорошо на душе – будто снова вернулось детство, снова я м аленькая девочка, и что бы ни было в жизни, кто бы ни обидел меня, я всегда спокойна, потому что живу п од могучими крыльям и свои х дорогих, любимых родителей…
А из комнаты вдруг доносится какой-то звук – не то приск, не то воробьиное чириканье. И все разом мы бежим из кухни в комнату. А там проснулся малыш, сын м оей сестры. Вскочил на ножки, держится за спинку кроватки и так настойчиво смотрит в окно, будто кто-то ждет его там. Смотрю – и впрямь ждет: за стеклом сидит резвый воробушек, что-то чирикает, борм очет, напевает – будто рассказывает маленькому мальчику о том, что началась весна.
Бабушка берет малыша на руки, и он, заспанный, потный, ужасно смешной, нежно приникает к ней. Потом спохватывается – тут же и дедушка рядом! И перепрыгивает к нему на руки, как акробат. И тоже нежно приникает к его щеке. Потом, словно раздумывая, смотрит на меня. И делает очередной скачок – ко мне на руки.
- Баба! Дедя! – тянет он их к себе.
И ко мне. И каким-то образом умудряется обнять всех сразу. Так и возвращаемся мы на кухню, где ждут нас вкусные щи.
Бабушка переодевает малыша, сажает на колени, начинает кормить. М ы сидим втроем, блаженствуя. Как хорошо быть вместе! Какое чудо, что мы рядом в этот прекрасный день! Малыш смотрит на всех по очереди, переводя взгляд справа налево и снова слева направо, и мурлычет песенку. И кажется. что где-то рядом, в нас самих звучит чудесная музыка, полная любви, восторга, счастья. Как хорошо жить! Как радостно и настойчиво снова идет в нашу жизнь весна! А в окно льется, рвется неистовая голубизна м артовского неба – будто поет самую замечательну песнь из всех, песнь о вечности весны в чело веческой жизни…
Мабуфка.
Стечение обстоятельств вышло суровым: необходимо помочь сестре с ее полуторагодовалым сынишкой, а бабушка с дедушкой уехали, все остальные родственники на работе с утра до вечера. Же, в силу специфики профессии, м ного времени работаю дома. И потому на целый месяц племянник Данечка переселился ко мне.
- С ума сошла! Работать совсем не сможешь!
- Господи, своего, наконец, вырастила, в иенститут поступил, с амое время о себе подумать, а она опять хомут на шею повесила!
- Давно известно, все люди потребители. А уж с детьми – так каждый норовит на кого-то свой груз перевалить!
Это мнения знакомых и приятелей. Без конца слышу их по телефону.
Может, они правы? Спать теперь толком не приходится – малыш просыпается ночью по два-три раза. Днем от него не отойдешь – озорной, везде лезет, всё ему нужно узнать, увидеть, потрогать. Какая там работа – к столду не подхожу! С хозяйством бы управиться…
Но когда я утром слышу. Как на вс квартиру несется нежная трель нашего маленького петушка, сердце мое моментально смягчается и все разумные советы знакомых кажутся такими мелкими!
- Мама! Атя! Сяся!
Это мой сын, его двородный брат. Дядя-брат, как он скоро будет называеть его.
Даня проверяет наличие всех на месте. А сегодня добавились новые «имена»:
- Къан! Татик! Атёбука! Масинька!
В «переводе»: подъемный кран, трактор, автобусик, машинка. На вчкерашней прогулке Данечка сделал несколько открытий и теперь радостно вспоминает о них.
Расходятся взрослые по делам. Мы с Данечкой до вечера остаемся одни. Чем одарит он меня сегодня? Какими удивительными словами, догадками, открытиями?
…Утро приготовило гору посуды, неубранную квартиру, стирку. С чего начать?
Надеваю фартук – он всегда верно подскажет.
- Фатук! Фатук! – радуется Даня. И моментально убегает в комнату. Украдкой смотрю за ним: подошел к чемодану со своими вещичками, достает колготки, рубашки, носки. И всё кидает на пол.
Но тут вижу – неспроста это: искал и нашел свой белый фартучек. Стремглав несется ко мне. Быстро скрываюсь в кухне. Он подбегает счастливый. Довольный:
- Фатук! Фатук! Надеть!
Ну, конечно, он будет мне помогать!
Пожалуй, начнем с постирушки. В тазу его штанишки, простыня, рубашки. Налива. воду, беру мыло.
- Силять! Силять! – ликует Даня.
То есть – стирать. Заговариваю ему зубы – в квартире прохладно, незачем ему возиться с водой. Слушается. Он вообще понимает слово.
Вдруг убегает на кухню. Через минуту возвращается – в руках посудное полотенце: «Силять!» И кидает полотенце в таз. Что ж, постираем…
Секунду смотрит довольный – полотенце медленно погружается в воду. Потом он снова волнуется:
- Таниська! Таниська!
И треплет себя за колготки. Объясня: они чистые, сухие, только что надел. Он ни в какую: «Силять!» Вот какой он чистюля!
Переделали кухонные дела. Идем в комнату, у нас и тут проблем хватает. Берусь за веник, за тряпку. А он… пристраивается к книжному шкафу. По случаю джаниного временного переезда сделали в шкафу «перестановку» книг: внизу поставили всякие детские книжки, что нашлись в доме. Оказалось много цветных, небольших по формату. Не сомневались: он будет книжки рватьРешили подождать до первой порванной книжки, а там всё убрать наверх.
Но мы ошиблись. «Кига» - любимое Данино занятие. Он складывает «киги» на диване, играет ими и… что-зто строит. Очень доволен. Пока ни одной не прорвал.
А сегодня вдруг нежно-нежно говорит: «Киганька». Ви димо, книжечка. Судя по тому. как он нас всех называет, уже хорошо отличает обычную форму имени или слова и ласкательную. Когда у него бывает прилив чувств к кому-то или ему что-то очень нужно, он говорит так: «Мамытя», «Сясянька». Вот и «киганька» возникло от избытка чувств к книгам. Особенно ярким и красивым.
Пару дней назад была люопытная сценка. Данька сидит, «разбирает» книжки. А мне нужно срочно спуститься вниз за почтой. Эт у манипуляцию мы с ним уже неоднократно проделывали вместе, и он знает, что идти за почтой значит ехать на лифте, звенеть ключами, доставать из ящика «газеки».
- Пошли за почтой!
Бежит ко мне. Доволен! И вдруг останавливается посреди комнаты, растерянно смотрит назад, на «киги». У него разрывается душа между двумя столь интересными делами! Что предпочтет?
Вижу – бюежит к дивану. Но не успеваю я и прикинуть. Что делать дальше, как он берет «киганьки» и одну за другой кладет обратно в шкаф. Я онемела: неужели уже понимает, что нужно ставить книги на место? Впрочем, убирает же он по вечерам свои игрушки – вместе со взрослыми, конечно, но убирает. И все время видит, как что-то убираем мы, старшие. И с книжками не раз наблюдал, как я кладу их на место. Усвоил?
Положив на полку последню книжку, радостно бежит ко мне, лезет на руки, отби рает ключи. Теперь он готов идти за почтой.
Ну. хорошо, а, может, попробуем работать? У меня горят сроки, ночами работать не могу, не высыпаюсь. Нет другого выхода, как попытаться трудиться вместе!
Обкладываю его игрушками, а сама берусь за статью.
Даня стремглав слезает с дивана, подскакивает ко мне.
- Сядя!
То есть – надо посадить его к себе на колени.
Сажаю…
- Кадясик!
То есть – дай карандашик. Даю. Рисует на странице моей статьи. Просит еще «кадясики», цветные, разные. Ладно. А я. может быть, хоть одним глазом буду читать свою работу. А?
- Кадянясик!
Новое слово! И более близкое к истине – «карандашик».
=- Буняська!
То есть – дай «бумажку», надо же продолжить рисование.
Но у него другие планы:
- Патятить!
Пишущая машинка всегда на столе. С ней у Дани особо нежные отношения. Даже если надо дать горькое лекарство, отвлечь от маминого ухода, доби ться от него чего-то, что он делать не хочет, всегджа выручает машинка: посадишь на минутку на колени, он нажимает пальчиком клавиши и сразу успокаивается – «патятяет». Вот и сейчас работа у нас идет полным ходом…
Но вечно работать нельзя. Пора и отдохнуть!
Даня очень любит песенки. Малейшие звуки музыки заставляют его остаеновиться. Насторожиться, замереть. Послушает минуту – и поет.
Недавно обнаружил в доме чудо – «паниня», пианино. Теперь нередко сам «играет». Иногда стоя. Но бывает, что п росит: «Сядя!» Так удобнее.
Время от времени вклча магнитофон, звучат ли ри ческие песни. Он их очень любит. Прильнет ко мне и слушает, слушает, ши роко раскрыв глаза. Если же попадется ритмичная мелодия, тут же пускается плясать. Это у него называется «пляся».
А перед сном такое устроил! Хохотал, бегал по квартире! Никто с ним справиться не мог. Положат его в постель – сепкунду полежит, но как только все выйдут, он тут же сигает на пол, и тогда его не догонишь. Домашние упрекат меня: вот, сама взбудоражила его, зачем перед сном играла с ним?
Да, мы с ним вечером играли, но возбужден оен совсем по другой причине. Ездил в гости, ему там очень понравилось Готов ехать туда ночевать. Понятно, что ему надо было как-то успокоиться. Понять, что приехал домой. Через несколько минут успокоился. Подошел ко мне и сказал свое забавное словцо: «Лёг!», что «в переводе» означает: «Положите меня спать». Минуту-другую посидел у меня на коленях, прижался. Сладко зевнув, и, совсем успокоенный – всё привычное восстановилось! – сам улегся и уже вскоре сладко спал.
А у меня появилось новое имя – Мабуфка, с ударением на первом слоге. И как это малыш до такого додумался? Не мама я ему – она есть, слава Богу. Не бабушка – она тоже есть и очень его любит. Тётя, как полагалдось бы? Но вокруг столько тёть, все женщины – тёти. Вот он и придумал свое словечко. Идно, чем-то я немного напоминаю ему бабушку. Да и маму тоже. Вот и родилось у него из этих двух слов замечательное свое словечко: мабуфка.
Один знакомый малыш, увидев за городом корову, радостно закричал:
- Ой, лошадь с рогами!
М алыши удивительно точно подмечат суть явлений. Вот и Даня с его «мабуфкой» попал в самую точку.
Папа.
- Ты фу, бяка, гадкий, плятивный, гигант, гупачек, Месифтофель…
ПарЫ возмущения разлетаются по всей комнате, как пары некоего гигантского поезда, который едет бесконечно далеко и потому емиу нужны пары бесконечной силы…
Наверное, с точки зрения лингвиста, да и просто обычного человека отндь не все эти слова ругательные. Ну что, например, плохого в слове «гигант»? Или – Гупачек? Имя какого-то персонажа в чешском фильме, и всё.
Нет, не всё. Весь этот набор слов у Данечки именно ругательный. И награждается им всякий чужой человек, который вдруг оказался в нашем доме. Самые ругательные у него – Гупачек и Месифтофкль, он называет ими любого мужчину с бородой. Терпеть их не может. Иногда кажется. что он болится даже зубных щеток, а уж тех, которыми подметают пол, тем более. Быает, на улице увидит поливальную машину, она тоже со щетками, и тут же начинает ругать ее, громко-громко, хочет, чтобы вся улица слышала его непонятное возмущение.
Неужелди его детская душенька интуитивно чувствует, что его папа тоже носит бороду? Именно интуитивно, потому что он никогда не видел его: тот ос тавил его за два месяца до появления на свет.. Придут дни, когда он подростком познакомится с ним, а потом, с тав старше, узнает, почему папа с мамой так быстро разошлись. Но это будет потом и принесет ему известное облегчение. А пока…
А пока, если в дом пришел кто-то из своих, - например, наш с его мамой старший брат, Даня взбирается к нему на руки или на колени и нежно-нежно гладит по лицу, что-то сапрашивает, хочет играть с ним. А когда старший дядя уезжает, он горько плачет… Но бывает, что тут же появится другой гость, скажем, муж средней сестры, Боря. Как Джанечка млеет, если Боря посадит егона колени! Зовет его папой, и тот откликается, спасибо ему. А если вдруг зашел к нам кто-то из его сыновей, он подойдет сначала к одному, потом к другому и обязательно скажет-спросит: «Правда, ты мой маленький папочка?»
Боль… Какая у него в душе живет боль… Он ничего не понимает, кроме того, что почему-то у всех на свете детей есть папы, а у него нет. И душенька его плачет такими горькими, такими недетскими слезами… И неистово мечтает о том, чтобы откуда-то вдруг приехал его папа. И как же замирает его душенька, когда на дачу приезжает мой сын, дядя-бракт, как он его иногда называет… Саша поднимает его на руки, таскает вокруг. Потом опускает на земл и говорит – очень-очень серьезно: «Мужик, пошли за водой!» Или зовет: «Пошли тренироваться!» Они вместе уходят в заветный уголок на хозяйском участке (дачу мы снимаем), там есть еще кое-что заветное, дерево, к котором Саша подвязал «боксерскую грушу», огромную пустую сумку, и даже положил туда какие-то тряпки. Даня. Затаив дыхание от восторга. Смотрит, вби рает, впи тывает каждое его движение. И вдруг проходи т его душевная боль-обида, он почти чувствует, что папа у него все-таки есть…
Сможет ли подросший малыш когда-нибудь простить предательство своего «Месифтофеля», злого «Гупачсека», который, решая свои проблемы, так мало думал о м алыше, который скоро должен был появиться на свет Божий?
Печка.
Явно не повезло нам с летом! Середина июня уже, за двадцатое перевалило, а мы так и не почувствовали, что лето в разгаре. На дворе пасмурно, каждый день льют дожди, всё кругом размокло. Осень. Унылая, мрачная осень стоит в природе, и какие бы усилия ни применяли люди, ничего не получается: лето не создашь искусственно.
И всё бы ничего, если бы не настроение: вот оно – паршивое, грустное. Да и как ему не быть грустным? Хочется тепла, с олнца, свободы. Хочется. Чтобы душа разгулялась, а она будто заперта в бочку с непробиваемыми стенами.
- Придется затопить печку! – решает бабушка. – Хоть в доме теплее станет и воздух будет посуше.
Сказано – сделано. Щедрые хозяева разрешили пользоваться их дровами, напиленными гнилушками, когда-то бывшими стенами сарая. Накинув плащи, мы с Даней выходим в резиновых сапожках во двор. Несколько минут – и приносим в дом две охапки дров, одну побольше, другую поменьше, но тоже очень нужную. С кладываем дрова на полу возле печки. А бабушка уже открыла заслонку и выгребает из печки старую золу. Потом закладывает туда дрова, каждую дровинку, которую ей подаст Даня, сам или с моей помощью. Поджигает бумажки. И вот уже зашумела, разгораясь, печка.
- А огонь сегодня будет большой или маленький? – деловито спрашивает Даня.
- Посмотри!
Бабушка приоткрывает печку – там т олько-только прогорела бумага, занялись тонкие лучинки. Но костерок, пока еще маленький. уже разгорается. Бабушка. изначально человек деревенский, большая мастерица быстро и красиво растопить печку.
Даня всегда приходит топить печку. Тащит свой маленький красный стульчик, усаживается рядом. Сначала жмется к бабушке – все-таки страшновато сидеть около печки: вдруг огонь «полезет» в комнату»? Но с бабушкой. Если чтот, ничего не страшно, она рассердится на огонь и загонит его обратно в печку.
Огонь, как и Даня, очень уважает бабушку и слушается ее. Весело разгорается. Будто и впрямь понимает , как важно, чтобы в доме было тепло и настроение у всех исправилось. Бабушка нет-нет да приоткроет печку, поворошит там кочергой, и дрова, словно в благодарность, уютно затрещат, разгораясь еще дружнее. «Большой огонь!» - радуется малыш. И на всякий случай еще теснее придвигается к бабушке. И так спокойно у него на душе, т ак благостно и благодарно! Ему т епло, ем у будет сытно, потому что на печке добродушно ворчит почти готовая каша. А главное – ему так спокойно, так уютнро! Так хочется жить на свете! И чтобы всегда была эта теплая печка, и трескучий огонь в ней, разгорающийся всё сильнее. И бабушка рядом – какая она хорошая и смешная, какая непривывчная с этой кочергой! И хочется Дане, чтобы всегда все его «родные-дорогие», как он называет нас в минуты расположения, были рядом…
Долго сидят они вдвоем с бабушкой у печи, такие трогательные, забавные, ольшой и маленький. стар и мал, совсем разные. Но в чем-то одинаковые. Одинаково завороженно смотрят они на огонь, что посверкивает в дырках даже при закрытой печке. Иногда Даня задает свои вопросы, иногда молчит, но и молчание этих двух люджей – тоже тихий, нежный, полный взаимопонимания разговор. И кажется в эту минуту, что и много-много тысяч лет тому назад всё на земле было точно так же: стар и мал берегли огонь, зажженный теми, кто сильнее, кто ведет жизнь вперед. Мудрый. Всё в жизни познавший человек, и несмышленый, только-только прикасающийся к этой жизни. И вместе с ними – огонь, великий, могучий, горячий, вечный. Огонь как символ жизни на земле. Любовь старого и малого как символ непреходящести жизни, бесконечности ее. Огонь ит лбовь. Стар и мал. Вечное продолжение жизни… В доме стало тепло и сухо. Бабушка просит принести клеенку и тарелки с ложками – поужинаем около печки, за маленьким столиком. Даня вскаки вает, бежит на кухню, просит дать ему масло, чтобы он тоже помог накрывать на стол. Бабушка раскладывает по тарелкам рассыпчатну пшенную кашу, такую ароматную, что хочется глаза зажмурить. Кладет всем масла. Побольше: напоминает, что когда говорят, что кашу маслом не испортишь, имеют в виду именно пшенную кашу. Все с аппетитом уплетают пшенное диво.
А бабушка уже разливает чай и начинает рассказывать Дане сказку. Одну из тех, вечных народных сказок, которые любила рассказывать нам, пока мы росли. Мы замираем и слушаем с таким интересом, будто вернулось детство и каждое слово бабушкиной сказки имеет для нас огромное значение.
Велосипед.
Саша привез на дачу свой двухколесный велосипед, и Данина жизнь там совершенно преобразилась.
- Саш, ты покатаешь меня? Ну немножечко… Ладно?
Теперь только и слышно, как серебряной трелью звучит его голосок. Ему ъхочется обюъехать весь поселок, все дорожки вокруг, весь… мир.
- Покатать? – оджним и глазами спрашивает меня сын. Мало ли какие в семье планы и какими могут быть распоряжения!
- Покатай. Конечно, - киваю я.
Данечка скачет вокруг, он так счастлив! Идет по участку вслед за Сашей и велосипедом, поглаживая этого «коня» по бокам, то бишь по грязным его шинам. И кажется Дане, что нет на свете ничего лучше, красивее, веселее и могущественнее, чем его заветный велосипед! Вот сейчас они выйдут за калитку… Сашка сядет на велосипед… И его посадит…
Последние секунды – самые трудные: какое великое нетерпение охватывает мальчонку! Наконец, дядя-брат готов, подсаживает и его на раму, где привинтил детское сиденье. Даня перемахивает ножкой, усаживается. Здесь всё устроено для него. Как сияют его глазенки! Сколько счастья источают они!
А старший брат уже крутанул педаль… И – разбегись, дашу, разгуляйся!
Кажется, Данькина душа не выдержит такого счастья! Оно прыскает через край. Оно не в силах удержаться в его маленьком сердечке.
Велосипед величественно объезжает круг по нашей дорожке за калиткой: метров пятьдесят вперед, столько же обратно, и еще пятьдесят в другую сторону, и опять столько же обратно. Вроде бы ерундаю Но кто не знает, что всё на свете относительно! Для Дани эти метры сейчас. наверное, равны ста километрам, а, может быть, в своем велосипедном путешествии он объехал сейчас с Сашей весь Земной Шар. Когда он проезжает мимо меня. глазенки его горят. И кажется, что если бы мог, сказал бы: «Жизнь, остановись на этом мгновении, пусть так будет всегда!»
То солнечное платье.
Невозможно сравнить те средства уборки и чистки, которые существовали прежде, с теперешними. Заходишь в любой магазин, и тебя встречают почти живыми улыбками, красотой и ароматами бесчисленные чистящие средства, мыла, порожки, разные спреи, всевозможные орудия труда для уборки жилого помещения. В прежние времена мы не могли такого увидеть даже во сне.
Меня особенно поражат… настольные тряпки – для выти рания влаги, смахивания крошек со стола и прочих подобных действий. Удивительные тонкие губочки, мгновенно впитывающие в себя влагу. Поначалу мне даже не верилось: думала. Вот сейчас размажет грязь по столу, на том дело и кончится. И вдруг она всё впитала, на столе стало очень чисто, а саму такую тряпку. Как оказалось, ничего не стоит просто вымыть под краном. Я еще долго не верила в такие чудеса, казалось. Это просто фокус какой-то. Но все-таки, убедившись в том, что это вовсе не лажа, я, по идее, должна была побежать в магазин и купить себе много таких волшебных тряпочек. Но… не побежала, они что-то резко меняли в моем восприятии домашнего мира и хозяйства.
Ведь у нас на тряпки шли только совсем оборвавшиеся вещи, которые уже было невозможно носить. Мы стирали их, если они испачкались. Выбросить такое добро казалось кощунством. Нет, нет. Использовать еще, и не один раз, и вот тогда уж – пожалуйста, в помойное ведро. Голь на выдумки хитра, бедная жизнь делала нас изобретательными и очень рачительными.
Это настолько вошло в плоть и кровь, что даже сейчас, в совершенно новом веке со всеми его возможностями я нередко использую изношенные вещи на тряпки. Правда, стирать их не станут, и как только они станут грязными, выкину вон.
И каждый раз, когда я совершаю «налеты» на старую одежду, обязательно выгребаю из нее что-то для превращения в тряпки.
Вот и это платье, когда-то симпатичное, купленное мною на Большой Полянке в магазине «София», где в основном продавались болгарские товары, всегда красивые и добротные. Едва попавшись мне теперь, это платье сразу «запросилось в тряпки». С колько ему уже лет! Однако ткань до сих пор крепкая, нигде не истончилась. Но как можно носить такое платье тепрерь! Нет, нет, на тряпки.
Я так хорошо помню, как купила его примерно в 1985 году. Еще далеко было до п олного преображения нашей жизни, до того уровня. который был достигнут потом, когда стало можно, выйдя в магазин, купить себе всё. что захочешь. Еще всё былобольшой проблемой. Купить в сезон симпатичное летнее платье, и не из вредной синтетики, а из добротного натуральнго шелка или хлопчатобумажной ткани было совсем не просто.
Я помню, что тогда уже подступало лето. Временами было очень тепло и даже жарко. Перерыв весь свой гардероб, убедилась, что всё как-то поизносилось, хотелось купить что-то новое. А в тот день я ехала к родителя\м и Данечке, которому уже исполнилось шест ь лет. Ехала днем, просто чтобы навестить их и в чем-то помочь . Они втроем практически всегда были дома. Сестра, Данина мама, работала и до вечера обычно отсутствовала. Мне такие поездки доставля\ли огромную и сладкую радость. Одинаково хотелось посидеть с родителями и поиграть с маленьким еще Данечкой. Я ни разу не пришла к нему без подарка, и чаще всего это были какие-то «масини», как он говорил раньше, то есть машинки, он уже собрал их целую коллекци, они и по сей день занимают целую книжную полку в его комнате и навсегда остались для него священной реликвией детства.
В тот день, когда купила это платье в болгарском магазитне «София». Я сначала покрутилась у многочисленных киосков от Добрынинского универмага, они располагались у самого метро, и купила ему очередную машинку. А потом отправилась за платьем. В отделе женской одежды как-то сразу убедилась, что ничего подходящего для меня нет. Очень огорчилась. Но вдруг увидела одно платье. Одно-единственное Вот это самое, яркое, сугубо летнее, хлопчатобумажное, всё в оранжевых и синих цветах, зеленых листочках и небольших пробелах, видимо, знаменующих собой воздух. Платье мне не понравилось, потому что сшили его очень просто, я бы тогда сказала – по-деревенски, юбка широченная, на резинке, вся в сборку; платье казалось очень широким и, как я поняла, будет меня очень полнить.
Ни за что не стала бы покупать его, но ничего же больше не было. И потому решила взжять его. Минут через пятнадцать уже стучала в нашу дверь.
Дома почсти сразу показала платье маме. Она одна сидела с Даней, папа куда-то уехал. Мама с удовольствием рассматривала платье, без конца трогала ткань, повторяя, что это настоящий хлопок, платье оченоь добротное. Любовалась тем, как оно пошито: аккуратно, без дефектов, нигда не торчала никакая ниточка, все швы и шовчики были идеально ровными. С удовольствием разглядывала ворот и пуговицы. Несколько раз растянула подол, радуясь: «Почти настоящий клеш!» И резинка в талии ей очень понравилась. Пока она рассматривала платье, я поневоле разглядывала ее, любовалась ее восхищением, понимая, что, скорее всего, платье вызвало у нее собственные ассоциации с деревней, напомнило о молодости – там и тогда такое платье посчитали бы роскошным. Мама прикидывала и цену. Узнав. Сколько оно стоило, решила: немного дороговато, но что сейчас дешево стоит! Вдруг спохватилась:
- А чего ты кислая? Такое платье купила! Должна прыгать до п отолка от радости.
- Да не нравится оно мне, - сказала я действительно огорченно. – Оно будет полнить меня.
- Давай-ка прикинь!
Быстро переоделась М ама аккуратно поправила все сборки, оглядела меня со всех сторон. И всё повторяла, что оно мне оченоь идет и нисколько не полнит, и вообще я сделала очень удачную покупку; и нет ли там размера побольше, на нее. Я точно знала, что нет, платье было единственным. Но ведь будет еще какой-то завоз, тогда и куплю.
А мама все не отрывала от меня глаз.
- Ты в нем… згнаешь, ты в нем солнечная. Оно тебе очень идет!
- Ой. Не знаю! – вздохнула я. – Наверное, все-таки верну его, оно мне не нравится!
- А мне нравится! И ты его не верни в магазин.
Мы с мамой удивленно уставились на дверь кухни. В ее проеме, будто в портретной раме, стоял Данечка. В руках вертел мой подарок – новую машинку, она ему явно понравилась. М ожет быть, именно чтобы сказать это и прибежал на кухню.
- Не верни в магазин! – повторил он очень настойчиво. Увидев. что мы заметили его, поправил сво ошибку: - Нет, не вернешь!
- Но почему. Данечка? – слегка оторопела я от его неожиданного вторжения в наш женский мирок и резкой отповеди мне.
- Потому что платье очень красивое! Бабушка правильно сказала: ты в нем похожа на солнышко.
Вот оно что!.. Значит. он слышал каждое слово нашгего разговора и всё усвоил!
- Но… понимаешь… Я же купила его потому. что другого не было…
- Вот и хорощо, что не было. Это платье самое хорошее!
Я снова переоделась, завернула платье, убрала в сумку. Мама стала хлопотать с обедом. И скоро мы втроем с аппетитом поедали ее грибную лапшу, потом ели жареную рыбу с пюоре, пи ли чай. Говорили – о том, о сем. Даня тоже участвовал в разговорах. Обед наш был очень вкусным и… мирным. Даня нет-нет да поглядывал на сумку с платьем. И вдруг сказал – выдалась пауза. Пока мама разливала чай:
- Знаешь, чего? А ты наденоь его опять, ладно?
- Да зачем? Я потом…
- Нет, ты сейчас пойди надень его.
Мы с мамой переглянулись, и она, слегка подмигнув мне, сказала, что Даня прав, мне нужно пойти и сейчас же надеть платье. А она пока разольет чай.
Мне ничегоне оставалось, как надеть платье. Инуту-другую спустя я уже сидела рядом с ними в своем новом летнем наряде. Даня с удовольствием смотрел на меня, его личико светилось, он улыбался, куда-то исчезла его привычная глубинная мрачноватость.
- Скоро на дачу поедем, - сказал он вдруг. – Знаешь, там твое платье будет еще лучше, вот увидишь.
- И ты сама в нем будешь лдучше, - уточнила мама.
Принялись за чай. как-то странно было в эти минуты у нас на кухне: будто действительно вдруг посветлело, и в комнату устремилось лето. Чай пился с большим удовольствием, тем более что мама напекла к нему наших любимых ватрушек.
И тут Даня случайно глянул вниз и заметил, что от подола платья свисает торговый ярлычок.
- Ой, вот это надо отрезать! – решительно сказал он.
- Ну как же так? – удивилась я. – Потом отрежу. Вот допьем чай, тогда и…
- Пойди сейчас отрежь, - сказалд Даня голосом командира. – Там у меня на столике ножницы лежат. Я только что отрезал такую же бумажку от машинки.
И снова мне ничего не оставалдось, как послушаться своего маленького начальника. Срезав ярлычок, я с грустью, но и с улыбкой подумала: вот теперь всё, платье в магазин не вернуть. Оказалось, что Даня и тут всё точно сделал.
Я провела тогда с ними часа два. Даня разрешил мне переодеться только перед уходом. А пока сидели за столом и потом перешли в комнату, он все время лю.бовался платьем, трогал его яркие цветы, словно желая убедиться, что они ведь настоящие…
Летом на даче я действительно очень часто ходила в этом платье, и он всегда крутился рядом, радуясь плать, как новому. И каким бы ни было у него настроение, стоило ему увидеть меня в этом платье, как он тут же подходил, счаст ливый. Довольный, а его настроение сразу выправлялось.
Я носила это платье много лет, и Даня никогда не упускал возможности сказать мне о том, какое оно красивое. Когда подрос, стал любоваться им как-то исподволь, вскользь – уже стеснялся даже проявления радости. Ведь это платье стало для него символом солнечной радости, которая очень контрастировала с тем, что делалось у него в глубине души и о чем он никому никогда не рассказывал.
…Всё проходит. Платье износилось и давно пошло на тряпки. Остался только один лоскуток от него, где в самом центре большой оранжевый цветок с темной сердцевинкой, действительно похожий на солнышко, а вокруг синие цветы и зеленые листочки. Я сохранила его на память и теперь тоже вижу, что оно действительно несет в себе тот же символ солнышка, что и само платье. Эти воспоминания очень дороги мне даже сегодня и по-своему хоть немножко помогают жить.