Празднование дня Победы (Василенко Виктор) / Проза.ру

      Уже четыре года как нет Советской власти, но смена общественного строя нисколько не уменьшила значения Победы, и празднование её с каждым годом, особенно при отсутствии других значительных достижений, проводится всё шире и торжественнее. Новая власть сильно нагрешив с «прихватизацией» народной собственности, откровенно пытается с помощью священного для всех события – Победы над фашистской Германией, консолидировать общество, не позволить ему духовно расползтись окончательно.
   - Наша область и наш район, – рассказывал бывший председатель Сельсовета, а нынче мэр посёлка, – на этот раз готовились к празднику как никогда масштабно и тщательно. На наших землях война шла почти три года, а на полях под Прохоровкой, как вы знаете, состоялось самое великое танковое сражение. Здесь окончательно была рассеяна легенда о несокрушимости гитлеровцев! Прохоровское поле не случайно стало именоваться Третьим полем России. Это поле победы суровой для потомков по праву равно полю ратному Куликово, полю грозному Бородино.
      Эта эпическая строка была произнесена собеседником без излишнего пафоса, но за его интонацией почувствовалась кровная связь уроженца этих мест с их не лёгкой историей.
   - Потому для подготовки торжества, – продолжил рассказчик, – были выделены большие средства, подключены все, в ком была нужда. На самом поле танкового сражения, наконец-то, через 50 лет после окончания войны, сооружался мемориальный комплекс по проекту выдающегося скульптора Александра Клыкова в память о танковой битве и погибших в ней, получивший название Звонница. Вокруг Звонницы – главного сооружения комплекса, благоустраивалась обширная территория, был разбит парк, устанавливалась военная техника времён войны. На открытие памятника решено было пригласить непосредственных участников танкового сражения и многих других ветеранов войны, ожидалось большое число гостей и туристов из разных регионов страны – для их достойного приёма намечено было сделать очень много, а вот времени оставалось мало, и потому работа велась по-русски взбалмошно, аврально, как в советские времена, и почти круглосуточно.
      В предпраздничные дни мэр, как за многое ответственный, по его собственному определению, носился, как угорелый: перво-наперво, дороги подмостить, фасадные стены подбелить, мусор с глаз попрятать, бугры поравнять, траву постричь, цветы высадить, ну, и конечно, лозунги, лозунги на главных зданиях, перетяжки через дороги… Нужно подготовить заседания, выступающих, накрыть столы с угощениями для ветеранов и начальства на открытом воздухе, что планировалось сделать впервые – короче, было отчего нервничать и не досыпать. А самое сложное во всей этой подготовительной чехарде были согласования: каждую деталь десятки раз по телефону согласовывали и уточняли. И каждый раз с новыми указаниями, да ещё и неудовольствиями. Трудная эта работа быть погонялой среднего звена – все, кто свыше, тобой командуют, а все, кто ниже, или бестолковые в чистом виде, или такими прикидываются, и всё делают не так, как надо. Но худо-бедно к празднику в основном приготовились.
   - И вот, за день до праздника, – продолжал рассказывать мэр, – звонят мне из областной администрации, сообщают, что завтра к нам припожалует немецкая делегация, будто бы из бывших солдат вермахта. Любопытное дело! Говорят же, что преступника всегда тянет на место преступления. Помня, что раньше не всё дозволялось показывать иностранцам, спрашиваю – а что они хотят посмотреть и что можно показывать? Отвечают: показывай всё, что они захотят увидеть. У нас теперь гласность и открытость. Ну, ладно, как скажете. Однако, после того, как известили, что будут гости из поверженной Германии, – признавался мэр – меня охватило дополнительное беспокойство: ведь я ясно понимал, что неизбежно будут сравнивать – как у нас победителей и как у них побеждённых. Раскочегарил себя этой мыслью до того, что долго не мог уснуть, и успокоился лишь, убедив себя – ну, и ладно, что есть, то и есть…
   Утром 9-го мая действительно подъезжает к зданию районной администрации чистенький микроавтобус, иду встречать. На бортах автобуса надпись – Турагентство «Караван». Город Москва. Выходят из машины два детины, иначе не скажешь, оба выше меня на голову, хотя я и сам не из низкорослых. Мгновенно вспоминается из литературы, что такие амбалы служили в основном в СС. Поэтому настраиваюсь на осторожность и сдержанность. И хотя рукопожатие получилось само собой, всё-таки шевельнулось сомнение – правильно ли сделал, что подал руку: враги всё же. От элегантно одетых визитёров с ухоженными до лоска лицами пахнуло нездешней цивилизацией. «В поверженной Германии победней реет стяг…» – вспомнилась строчка из где-то прочитанного стихотворения. Приехавшие враги озираются вокруг, вроде кусаться не собираются. С ними из самой Москвы приехали ещё девушка-переводчица и корреспондент Би-Би-Си – негр с видеокамерой, тоже рослый и ухоженный детина, одет во всё светлое. Начинаем через переводчицу разговор. Негр даром хлеба не ест – сразу припал к окуляру, всё фиксирует. Выясняется, что эти два фашистских товарища в 43 году служили, так тактично сказала переводчица, а надо понимать – зверствовали, в этих краях. Вот им и захотелось взглянуть на места, где проходила их буйная молодость. И называют конкретное место – das Dorf Berojsowka, – деревня Берёзовка переводит переводчица. Но у нас нет, отвечаю, в районе деревни Берёзовка. Немцы, вижу, озадачились. О чём-то мягко так поговорили с переводчицей, та спрашивает: А, может, есть деревни с похожим названием – Берёзовое, Берёзовый? Не знаю, говорю, деревень с таким названием. Фрицы, однако, говорят bestimmt – определённо они wahrend des Krieges – во время войны были в этих местах. Иду в кабинет, беру карту района, ищу и нахожу в самом углу хутор с названием Березняки. Признаться, сам я о нём никогда не слыхал и в нём не бывал. Показываю карту дважды непрошеным гостям, объясняю, что к чему, те также мягко говорят wahrscheinlich. Man muss fahren – Возможно. Надо ехать. Это я понимаю и без перевода, кое-что ещё помню от изучения немецкого языка в школе. Надо, так надо. Поехали.
   Легко сказать, поехали, да нелегко порой это сделать в наших краях, а после дождя особенно. А май в этом году выдался особенно дождливым, и в ночь перед поездкой тоже лило не слабо. Проехали мы километров 20 по асфальтовой дороге, хоть и с выбоинами, но нормально. А тут, говорю, согласно карте, надо поворачивать на грунтовку. Слышу, водитель автобусика, моложавый человек в жилетке и в галстуке, хорошо выбритый и аккуратно причёсанный, засомневался и возражает. Ну да что с него взять – москвич, грунтовок, понятно, не любит. Но другой, говорю дороги нет. Если не хотите по просёлочной, тогда только возвращаться. Поговорила переводчица с эсэсовцами, те просят ехать дальше. Поехали по грунтовке. Но, видать, неверное у немцев было представление о русских дорогах, особенно в непогоду.
   - А в какое время года, спрашиваю через переводчицу, унцере герры – наши господа, были в этих местах?
   - In Sommer, – отвечают, – летом.
Ну, тогда, думаю, будут у вас ещё яркие впечатления от России. Однако, ничего – пока едем. Машина где пробуксует, где юзом скользнёт, но, видно, сильная – тянет. Так проехали по влажной дороге километров пять. Впереди показались кущи деревьев и под ними немногочисленные домики. Но тут на нашу беду перед самым въездом в хутор разлеглась на дороге широченная лужа. Водитель притормозил – объезжать её по пахоте, понятно, ещё хуже, и он, добавив газу, ринулся напрямую. Машина пыхтела, скулила, но шла, а вот перед самым выездом из лужи, будто выдохлась, стала. Дав машине передохнуть, водитель снова пытался двинуть её вперёд – бесполезно. Ища выход, он дал её задний ход. Машина ещё глубже села в лужу. Приехали! – невольно вырвалось у меня. Немцы поняли и заскучали. Почувствовав себя Иваном Сусаниным, я не знал, что делать – радоваться поздней мести захватчикам или печалиться вместе с ними. В машине было чистенько и уютно, а вокруг машины простиралась грязная лужа. Я с тоскою начинал понимать, чтобы выбраться из этого плена грязи, надо было неизбежно в неё ступить… Как ни удивительно, но первым на подвиг решился корреспондент. Видно, ему привычно лазить по лужам в своей Африке. Но подумалось так ошибочно – негр явно был не африканский. Да и Би-Би-Си, где это у нас? – в Лондоне…. Англичанин африканского происхождения быстро снял белые кроссовки, наверное, 45 размера, закатал до колен светлые штаны, открыл дверь, пощупал ногой глубину и, осторожно прошагав по луже, вышел на твёрдое место, повернулся к машине и видеокамерой стал документировать – ах чёрт! – состояние наших дорог. Вот тебе и показывай всё… Ну мне что оставалось делать? Снимаю пиджак, галстук, разуваюсь, закатываю штаны и тоже шагаю по луже к корме машины.
   - Давай! – командую водителю, – в раскачку…
Водитель газует, я толкаю, грязь фонтаном летит из-под колёс, захватчики зырят в окно, негр снимает кино… русского Ваньку, который, надрываясь, тащит всех из грязи. Тащит, но вытащить не может. И тут является шальная мысль: Ах, мать вашу – не хотите помогать, тогда сидите хоть до… до… До чего ж им сидеть? И что скажут в обладминистрации – с такой чепухой не справился. Нет, надо искать выход самому. Озираюсь, вижу невдалеке ложбинку, поросшую кустарником. Шагаю босиком по чёрной пахоте к нему, начинаю ломать прутья с едва появившейся молодой листвой. Негр понял мой замысел, пришлёпал босой ко мне, снимает.
   - Ты лучше бы, говорю, помог хвороста наломать.
   Он улыбается, кивает, но камеру из рук не выпускает, следит объективом за каждым моим действием – приседает вместе со мной, наверное, делает крупные планы… Наломал я хороший сноп веток, отнёс его к машине, разделил пополам, подсунул под задние колёса и две дорожки для них проложил. Негр не отрывается от видоискателя – всё фиксирует. Интересно, каким комментарием он сопроводит свой фильм о «загадочной России?». Да и так понятно – поиздевается вдоволь. И ведь не скажешь ему: Здесь снимать запрещено! Гласность, видите ли…
Опять кричу шофёру: Давай! – а сам упёрся, что было мочи, сзади, толкаю. Колёса крутанулись, зацепились за хворост, и машина, буксуя, но пошла, пошла и выехала из поганой лужи. Негр всё крутится возле меня со своей камерой. Обмыл я ноги от грязи в той же луже, захожу в машину, переводчица и оба фрица улыбаются, аплодируют, а негр, оказывается, уже сидит в машине и снимает сцену моего триумфа. Ладно. Едем дальше. А когда уже выходили из машины в хуторе, переводчица мне сказала:
   - Я теперь поняла почему мы выиграли войну. Спасибо, говорит, вам…
Хутор, в который мы приехали, производил впечатление не радостное. На единственной безлюдной улице всего с пяток домишек, утонувших в разросшемся ивняке. Да есть ли тут кто живой? Посигналь, – говорю шофёру. На звук сигнала выходит одна бабка, за ней вторая, третья – лучше б они не выходили. Вид у них был потрясающе неприглядный и безнадёжно серый – в замызганых фуфайках, может, ещё времён войны, в грязных калошах, одетых на двойные шерстяные носки, а у одной, чтоб не спадали, подвязаны тряпками. На головах допотопные платки, а руки чёрные, давно не знавшие горячей воды, но зато хорошо знавшие землю. Фрицы вытаращились – смотрят на них, как на ископаемых. В райцентре у нас таких нет. И жгучий стыд перед немцами, и горькая жалость к этим женщинам хлестанули по душе…
Спрашиваю их:
   - Это хутор Березняки?
   - Березняки, – отвечают. – А мы думали автолавка приехала…
   - А что ж в ваших Березняках берёз-то не видно?
   - Были и берёзы…, когда была Берёзовка. Всё в войну спалили…
   - Помните войну?
   - Как же её не помнить, проклятущую. Через неё и деревни не стало, и людей не стало, – говорит бабуля с открытым и очень добрым лицом.
И вот что мы услышали от несчастных старушек. До войны это была большая деревня, больше сотни домов, с красивым названием Берёзовка. На месте, где сейчас ивняковые джунгли, был большой пруд, на нём плавали на лодках, рыбу удили. По вечерам молодёжь ходила толпами с песнями под гармошку. В армию провожали всем селом по несколько человек зараз…
   - Вот как. А чего ж сейчас народу не видно?
   - А вот он и весь народ – трое ходячих, да ещё двое лежачих, – говорит другая бабулька с грустным лицом. – Сначала война народ выбила, а остальных нынешние порядки…
   Поглядываю набок – переводчица что-то тихо говорит моим гансам, те слушают с каменными лицами.
   - А в войну немцы в деревне были?
   - Родители рассказывали – были, но мы их не видели. Мы тогда молодыми были, нас угоняли копать противотанковые рвы и строить железную дорогу от Курска до Ржавы. Благодаря этой дороге – по ней оружие подвозили, говорят, и на Дуге победили, и на Прохоровском поле тоже. А когда мы домой вернулись, немцев уже прогнали, а от деревни осталось меньше половины…
   - Прогнали… А вот двое колбасников вернулись посмотреть … на дела рук своих.
Чувствую, во мне начинает закипать злоба от всего увиденного и услышанного.
   – Спроси, – говорю переводчице, – узнают ли что, те ли это места, где они… разбойничали?
   - Найн, – отвечают фрицы хором, – пока ничего не узнаём.
Идём по тропинке вдоль домов, чтобы получше рассмотреть местность. Удивительно – вот эта заросшая бурьяном тропинка когда-то была полноценной дорогой, по которой прошли и проехали тысячи людей, от которых не осталось и следа. А сколько вот таких исчезнувших деревень и заросших дорог в России… От тех, кто жил когда-то на этой земле, даже память и та исчезает… Ах, вы мироеды, кровососы проклятые – мысль скользит по именам виновников российского погрома, которые от гнева цензурно и произносить не получается.
   - Ой, – вскидывается бабуля, что с добрым лицом. – Я сейчас… – И убегает в свой домишко.
      Проходим по бывшей улице дальше – всюду страшная мерзость запустения. Брошенные дома затянулись паутиной ивняка, чёрные мёртвые окна напоминают глазницы скелетов. Прямо на пороге одного из домов уже выросло толстенное дерево, увитое вороньими гнёздами. Огороды заброшены и заросли кураём. Только на малюсеньких грядочках у домишек наших старушек ещё зеленеют какие-то всходы. Не обрезанные и не обработанные сады стоят полузасохшими инвалидами. За домами до горизонта лежат громадные площади чернозёмной земли, которая давно никем не обрабатывается, дичает, зарастает кустарником и лесом плохих пород. Да, нет нынче хозяина у этих богатейших земель, не хватает заботливых крестьянских рук, извели их, как чужие, так и свои вороги лютые… А когда-то наоборот – земли на всех не хватало.
   - Вот до чего довели Россию, говорю, ваш любимый Горби с дураломом Ельцыным. И таких деревень в России сейчас десятки тысяч. Чего вы не смогли сделать силой, хитростью сделали эти иуды… Вы ж хотели этой земли, вот берите теперь – пользуйтесь. Открывайте фермы, хозяйствуйте. У нас стало некому…
Но переводчица глянула на меня вопросительно и переводить не стала. Тевтонцы не поняли, что я им сказал и засыпали переводчицу своими Was? Was? Та отвернулась, коротко бросив: Аh, quatsch!
   - Ну, нет, дорогая – это не болтовня! Я знаю значение этого слова. Это очень даже не болтовня. Это стержень всех проблем современной аграрной политики.
   - Успокойтесь, – ответила она. – Мы этих вопросов здесь и сейчас не решим. У нас другая цель – осмотреть окрестности. Ну, что скажешь – права пигалица.
   - А где здесь немецкое кладбище? – вдруг через переводчицу спрашивает один из гансов. – Я помню, как много мы хоронили своих солдат.
   Старушка с грустным лицом стала объяснять:
   - Вот там, где ивняковый лес, – она показала рукой на кудлатые джунгли, – после войны было большое кладбище. Мы боялись туда ходить – говорили, что там водятся вурдалаки. Сейчас там всё заросло и могил не различить…
   Я быстро понял деликатность ситуации и, твёрдо глядя переводчице в глаза, велел одним взглядом перевести только говоримое мною. Так эти недобитки узнали, что всех немецких солдат со временных захоронений перезахоронили в одно место – что было правдой. И отсюда тоже… (что, скорее всего, неправда). Если господа-фрицы пожелают, то они смогут съездить посмотреть – это в соседней Курской области.
   - Wieviel Kilometer? – сколько километров? – спрашивает один из гансов.
   - Мало, – отвечаю, – всего-то километров 350.
   - O, zu, viel! – Много! – восклицают оба бюргера.
      Ну если далеко, тогда не едем. Своим невольным враньём я сам себя вогнал в тоску. Я срочную служил в Германии и видел много кладбищ советских воинов – везде неизменная чистота, порядок, надписи, цветы. Уход, как за драгоценными памятниками истории. А затосковал, вспомнив в этом деле наш чертополох – сколько ещё на руках извещений «Пропал без вести», означающих одно – покоится солдатская головушка неизвестно где. И дождётся ли она перезахоронения, когда полегли миллионы, а поисковики находят лишь десятки. Это своих. И до немцев ли тут…
      Когда идём назад, старушка, что с добрым лицом, ждёт нас возле своего дома.
   - У меня дома не прибрано. Вы уж извините. Так давайте тут, гости дорогие…
      На лавке возле дома, подстелив полотенце, она уже поставила бутыль понятно с чем, на тарелках сальце, солёные огурцы, зелёный лучок только, что сорванный с грядки. Предусмотрительно поставлены стаканы по числу «дорогих гостей» и хозяев – гранённые, советские, уже в других местах вышедшие из употребления.
   - Ну, мужики, давайте наливайте. Мы рады вам, а уж сколь месяцев свежего лица не видели. Кать, у тебя хлеб, поди, остался, принеси. А то я свой уже весь сточила.
      Бабуля, что с грустным лицом, подхватилась – Щас, щас! – поспешила в соседний дом и принесла полбулки хлеба кирпичиком.
   - Свой магазин у нас закрылся уже давно, – говорила она, – а автолавка приезжает раз в неделю и то не всегда – так плохо, особенно зимой. Живём, как на Северном полюсе…
      Все «дорогие гости», похоже, чувствовали себя неловко, а мне было до жути стыдно, что ехали в глухомань и не догадались захватить чего-нибудь…
   - Ну, наливайте! Чего ж вы?
Хоть я и сгорал от стыда, но отказать бабулям в этот момент было бы хамством. И я разлил самогон по стаканам. Босой негр за всё это время не отводил объектив в сторону. Я подал стакан переводчице, потом бабулям, и – что же делать, коль сами не берут, – подал стаканы и жестоким захватчикам нашей родины. Эсэсовцы неуверенно, но стаканы взяли.
   - Не боись, – говорю им. (Что я там ещё помню по-немецки из школьной программы?) Дизе – хаус шнапс. Это домашняя водка. Зер гут! Очень хорошая. Экологически чистая.
      И желая посмотреть на реакцию фрицев, с вызовом провозглашаю тост:
   - Ну что, давайте выпьем за Победу! За нашу великую Победу!
      Бабули разулыбались, вспомнив, какой сегодня день, тянутся чокнуться со всеми, и с немцами тоже.
   - За Победу! И чтобы не было войны! – алаверды добавляют хозяйки стола. Все выпивают и немцы тоже. Ну, что гансы, не хватило духу отставить стаканы?! А знали ведь за что пили – переводчица перевела: fur den Sieg! Выпили за нашу Победу! А куда денешься против факта?!
      Спецкор Би-Би-Си, конечно, всё снимал, а вот с выпивкой повёл себя неадекватно: стакан-то взял, и чокнулся, а потом понюхал, лизнул и поставил на лавку.
   - Не шарит Африка, – проникновенно сказала самая маленькая бабуля с подвязанными галошами. Негр разобрал слово Африка, закивал головой – Yeas, yeas, Afrika!
      Он пошёл к машине, принёс свои белоснежные кроссовки 45 размера и отдал бабуле с подвязанными галошами. Та поняла и закокетничала:
   - Ой, мне?! Ну, спасибочки!
      Бабуля, организовавшая всё это застолье, вдруг запела молодым голосом:
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна!
      После выпитого гансики стали раскованнее, что-то, видимо, вспомнили, переговариваясь между собой. Я разлил остатки по второй. Один из гансов, вроде, как взял слово, обращаясь ко всем через переводчицу:
   - Я вспомнил этот домашний напиток. Я пил его в России во время нашего похода на Восток. Нам жаль, что был этот драх нах Остен. Но хорошо, что я остался живой и могу пить этот напиток снова!
   - Ну, если ты его вспомнил, значит, ты тогда тут и был. Хорошо, что вы вернулись с миром. За дружбу! – поддержала настроение гостя инициаторша стола.
Выпили по второй. Самогон был ядрёный, и скоро все разговоры стали доверительней и душевней. Бабули интересовались – есть ли у приехавших жёны и дети, а я приставал к переводчице, чтоб она перевела мой вопрос: в каких войсках воевали эти убийцы и сколько они загубили русских душ? Переводчица мои вопросы не переводила, а мне сказала:
   - Они, похоже, поменяли свои взгляды и потому приехали с миром. Может, сегодня обойдёмся без политики?
   - А куда нам без политики?! Там, где есть преступление против человечности, там обязательно много политики. – Я не то, чтобы хотел скандала, но уж очень многое оставалось не ясным с этими двумя любителями выпить нахаляву, что сейчас, что 50 лет назад.
      Тем временем самая маленькая из старушек отвязала свои галоши и обулась в подарок африканца… Трагикомизм сцены зашкаливал.
   - О, русский Чарли Чаплин, – сказал я с горькой иронией. Длинные, как лыжи, кроссовки негра на ногах маленькой бабули живо напомнили штиблеты великого комика.
   Немцы, давя улыбки, но и, видимо, проникшись сочувствием к этим несчастным трём русским женщинам, достали свои лопатники, портмоне, то есть, и стали рассовывать дойчмарки по карманам их доисторических одежд. Те, демонстрируя великорусскую гордость, вынули деньги из карманов и пытались вернуть их фашистским бандитам, приговаривая: Ой, что вы! Да не надо! Что мы будем с ними делать?
   - Берите, – твёрдо сказал я им. – Они вам ещё не то должны…
   Немецкие марки остались у бабушек, как компенсации за их крошечные российские пенсии.
   Но знай наших – бабули в долгу не остались. Новый Чарли Чаплин, проникшись сочувствием к босому негру, отёрла от грязи свои калоши о траву, и сама помогла ему их обуть. Негр, закинув голову к верху, наподобие токующих аистов, заливался баритональным смехом. Удачным стало то, что у этого верзилы размер обуви оказался одинаковым с размером калош маленькой старушонки. Смеялся не он один. Жалко только, что этот смех со слезами на глазах он как раз и не снял. Прощались с грустинкой. Каждый понимал, что воочию столкнулся с драмой, какой насыщены нынче не только перенаселённые города, но и во множестве, забытые Богом и людьми, некогда цветшие российские веси. Все понимали, что на минутку их свело горькое прошлое, дав немного радости в настоящем, и уж никогда не позволит встретиться вновь в будущем. Я же твёрдо обещал невольным затворницам, что автолавка будет приезжать к ним регулярно – это в моих силах. Тогда же во мне крепко засела болезненная мысль – в праздники вкладываем большие деньги, а тех людей, что добывали эту Победу, и кто ещё жив, далеко не всех по-настоящему отблагодарили…
   Назад в райцентр мы доехали быстро – в России при солнышке и ветерке грязь сохнет быстро: лужа на обратном пути для московского водителя стала без особого труда преодолимым препятствием, а грунтовка вполне пригодной для быстрой езды.
   К Звоннице, к месту главных праздничных мероприятий, мы вернулись, когда уже закончилось торжественное открытие памятника, речи все сказаны, награды вручены, концерт окончен. На аллее едва зазеленевшего молодого парка были накрыты столы для ветеранов войны и гостей, и празднование шло полным ходом с говором, гоготом, песнями и фронтовой гармошкой. Наш русско-немецкий экипаж тут же был усажен за праздничный стол и нам были поданы традиционные солдатская каша, селёдка и фронтовые сто граммов. Сидевшие рядом с нами ветераны, увешанные орденами и медалями, охотно поддержали тост – За нашу Победу! Тост этот ими за сегодня, явно, был поддержан уже неоднократно, и они были не только навеселе, но и вполне героически настроены. Кто-то из них так и сказал: Хоть щас на Берлин! Когда же из разговоров они узнали, что к их Победе присоседились два бывших гитлеровца, «фашистские недобитки» были плотно ими окружены под возгласы: Ну, что, гансы, не обломилось! Захотели русской земли… А ху-ху не хо-хо? Ну и тому подобное, вплоть до Гитлер капут! Немцы, конечно, не все слова понимали, но хорошо поняли настроения этих не молодых, бывших солдат, мгновенно вспомнивших войну и запылавших ненавистью к врагу и через 50 лет. Немцы встали со своих мест в надежде найти понимание и мир, а наши героические старички уже начали, задирая, подталкивать их плечами то с одной, то с другой стороны. Что было делать? Не хватало ещё тут пьяной драки между бывшими врагами через полвека. Вот же гансы, в сердцах думал я, – то их из грязи на себе вытаскивай, то защищай от гнева народного. Пришлось встать.
   - Ладно, отцы. После драки кулаками не машут. Они ошибались. И вот приехали с миром, чтобы лучше понять, что тогда произошло, и кто нас поссорил. Повинную голову меч не сечёт. Давайте-ка – и я решился повторить незамысловатый, но мудрый тост наших бабулек из хутора, – Давайте лучше выпьем за дружбу… и чтобы не было больше войны между нашими странами и народами!
      Переводчица перевела. Вижу, у наших гостей отлегло от сердца, лица преобразились до улыбок. Отходчив от гнева русский человек, а если добрые слова подкрепляются национальным напитком, то тем более. Корче, бывшие солдаты когда-то двух непримиримых армий расставались друзьями. И появилась у меня надежда, переходящая в уверенность, что соплеменники этих двух камрадов, решившихся на этот дерзновенный извинительный визит в «непонятную» Россию, уже никогда не придут на нашу землю с войною.
      Гости в лёгком подпитии и уже в добродушном настроении, посеянном в их душах, оказывается, добрыми их бывшими врагами, наконец, уселись в микроавтобус и укатили к неизвестной и ухоженной цивилизации. Ветераны, подустав за день от торжеств и застолья, разъехались и разошлись по своим деревням, посёлкам и городам. За опустошёнными столами остались сидеть несколько самых стойких из местных, спешить некуда – дома рядом: вокруг этого поля, гремевшего в августе 43-го миллионами взрывов и выстрелов, ревевшего тысячами моторов танков и самолётов, горевшего на нём металла и людей, застелившего чёрным дымом на много дней голубое августовское небо. Старики об этом вслух не говорили – те картины ада всегда были живы в их памяти.
      Долго молчали. Я спросил у знакомого мне ветерана:
   - Ну, что, Кузьмич, задумался? Думаешь о том, кто победил?
   - Да победили мы, Иваныч, в том сомненья нет. А вот кто плоды победы пожал?…
      Расходились ветераны по двое, по трое уже в сумерках.

            Пос. Прохоровка, 2000 год