после корпоратива

               

                1
Верочка была ещё в коридоре, а в квартире уже повеяло таким благоуханием её духов, что Юрий Михайлович невольно закрыл глаза и придержал дыхание. Какое  блаженство –  Верочкины духи!
А вот и сама она в беличьей шубке, в шапочке из сибирских соболей, в белых сапожках, отороченных  мехом, свежая, как  утренний снег, стоит в дверях и  улыбается.

Сажин встретился с открытыми невинными глазами жены, и что-то нежное дрогнуло в нём, но стоило вспомнить сегодняшний корпоратив,  этого верзилу  Митрякина, его толстые губы, целующие  Верочку,  как по сердцу Сажина чиркнуло чем-то  похожим на ржавый гвоздь. Мстительная ревность  вскинулась в нём.
«Застрелить к чертовой матери обоих!» - бесстрастно подумал он и недобро  улыбнулся, глядя на Верочку.

И Верочка  улыбнулась ему кротко и  нежно. И эта улыбка обезоружила Сажина, заставив сильно забиться  сердце, и понесла куда-то далеко-далеко, в студенческие годы, когда  до беспамятства был влюблен  в милую кроткую девушку с темно-русой косой, с удивительно синими глазами; такими синими, что при одном их виде захлёбывалось сердце.
О, этот магнетический взгляд Верочкиных глаз, он и вепря успокоит!

Тогда,  в светлую пору юности,  в бездонной   сини Верочкиных глаз  Сажин находил живую теплоту ультрамарина, запомнившуюся ему ещё с  Риги, куда мальчиком  их семью занесла офицерская кочевая  жизнь отца
.
Был он любознателен, много читал, интересовался историей архитектуры, и однажды, праздно шатаясь по городу, остановился возле массивного  средневекового здания,  пораженный  витражом в его высоком окошке. Этот витраж, прошитый солнцем,  изливал такую глубокую  синь, что казался живым и одухотворенным.
Вот и  Верочкины глаза  живые и  одухотворенные.

Не далее минуты назад, томясь ревностью и страдательно вздыхая, он переживал чудовищную, по его определению, сцену, касающуюся Верочки  и  Митрякина, хозяина  фирмы.
Мутное бешенство кидалось ему  в глаза, на душе становилось и жутко, и пакостно.

 «И ведь сама потянулась, сама подставила губы! - вздыхал он, чувствуя, как мучительное состояние  ревности подкатывается под самое сердце.- Грязь и подлость во всём,  кончилась чистая любовь!».
 
Он ходил,  скрипя паркетом,  из кабинета в столовую, из столовой – на лоджию; подолгу стоял на ней, беспокойно вглядываясь в сумеречный холодный двор с рядами заснеженной сирени, и ждал, не подвёз ли  Митрякин его Верочку?

В спальной комнате, касаясь предметов туалета жены, мысленно  перетряхивал и  десятилетнюю супружескую жизнь, которая, не взирая ни на что, была полна любви и согласной взаимности. И всё-то у них есть для счастливой жизни; живи и радуйся! А нет, не стало былой радости; живут  под одной крышей, но каждый,  как бы для себя, для собственного  удовольствия. Доверия,  чистоты в отношениях не стало.
Кого винить? Куда девалась эта прежняя чистота?..

Сажин крепко сдавливал виски, на какое-то время успокаивался, принимаясь рассуждать холодно и отстранёно, словно бы не о себе рассуждал и не о своей жизни, порой искренне  удивляясь иным своим поступкам; он ли их совершил? Особенно смущало воспоминание о бурном безумии  курортных дней, как, впрочем, и  любовная связь с Марией Сергеевной.

Но и здесь быстро находилось оправдание; а что, на острова сам он
вызвался лететь? А вот и нет! Верочка с Митрякиным подбили...
И отношения с Марией Сергеевной завязались с чего? С отчаяния  ревности. А кто повод  дал? Сама Верочка и дала.

Дальше мысли Сажина начинали разбегаться, терять стройность, и он уже думал не просто о своей Верочке, а вообще о женской сущности. «Ну да,  -  вваливаясь в мягкое кресло домашнего  кабинета, бессмысленно таращил глаза на копию врубелевской «Царевны — Лебедя»  на противоположной стенки, - Верочке, положим,  тоже не просто, как и любой другой женщине,  будь она красивой.  Разве Верочка виновата,  что  бешено красива? Или зайти с другой стороны: а если у неё действительно любовная страсть? Тогда куда ей, под поезд бежать? Но поезд Анн Карениных давно заглох в забытом богом тупике...
На ум приходили увещевания однокурсника, разбитного Эдика   Шумилина, тоже  тайного Верочкиного вздыхателя.
 
Прослышав об их Верочкой свадьбе, оттеснил в угол институтского коридора и давай права качать: «Ну, и лох ты, Юрок! Это же с катушек надо слететь, чтобы жениться на первой красавице курс!.. Ты что в затмение впал, не понимаешь, что красивая жена — настоящее бедствие для супруга. Раскинь своей репой: отчего возле каждой яркой бабочки кружит рой крылатых поклонников?  И сообрази черепушкой, устоит ли она под чарами своих нетерпеливых искусителей, или на ком-то споткнётся ?..»

Эдик тряхнул рыжими патлами и загадочно усмехнулся. «А вот и не скажешь... Учти, красивой должна быть не жена, а твоя подружка. Жена — это для дома, для  семьи, а подружка — для мужских забав. Улавливаешь разницу?»
И Эдик выразительно пощелкал пальцами.
Он же смотрел на него тогда, как остолоп, и думал: «Из зависти брешешь, рыжий конь!»

Но, похоже, Эдик прав, сбываются  пророчества рыжего авгура.
Эта мысль была неприятна Сажину, и он думал; а сбылись бы онт, не поступи они на работу к Митрякину? Да ни за что!..
И подспудно мелькала нехорошая догадка; ведь знал, что так получиться. Видел, какими  несытыми глазами смотрел на Верочку  этот конфетный барон, когда пришли на службу наниматься.
Видел и сам же мысленно поощрял: «Давай, давай зачисляй в свою фирму, потом хоть  до посинения дивись на Верочкину красоту!..»

До службы у Митрякина они тянули лямку в нищей фирме по озеленению улиц. Директором в ней был очкастый  кандидат наук Бизулин, худой человек с острым подбородком и лысой головой клинышком.

Первые дни Бизулин смотрел на Верочку с какой-то робкой оторопью. Со временем осмелел и начал приставать: «Давай улетим в Америку!»
.
Верочка рассказала ему о домогательствах озеленительного  кандидата, Сажин возмутился и однажды утром взял директора за тонкие плечи, так его тряхнул, что он не только вылетел из своего великоватого  клетчатого пиджака, но головой ударился о  тесовую ступеньку с крыльца.

Пришлось обоим увольняться. Здесь и подвернулось им митрякинское объединении «Сладости России», где оба получили и достойную  работу, и хорошую плату.

Но повышенное внимание хозяина и на новом месте не обошло Верочку. И не только внимание, неуклюжие ухаживания начались. Впрочем, ни Верочка, ни тем более Сажин не стали их  принимать. Сажин втайне даже потешался и сочувствовал хозяину. Это же смешно: его миниатюрная Верочка и огромный, похожий на бабкин старинный сундук Митрякин. 

Ревности он с молода не знал. Ревновали обычно его, а он ходил да посвистывал. Глядя на грубо сколоченную фигуру Митрякина, на его  широко расплывшееся лицо, и здесь посвистывал, полагая, что невозможно ни под каким наркозом молодой красивой женщине влюбиться в подобное сокровище. Просто Верочка дурит мужику голову, а тот ряди неё слепо старается.

Но слетал на острова, подивился на чудеса мировой цивилизации; посмотрел на прихоти важных матрон, на кураж богатых беспечников; сам хлебнул из того же ковша и померк солнечный плёс его спокойствия. Да так, что и  посвистывать расхотелось!

Оно и  в самой Верочке за его курортное отсутствие что-то переменилось. Нет, красота не убыла и не поблекла; и супружеские отношения внешне остались прежними, но  холодком повеяло, и первый тревожный  камешек на сердце повис.
А самое страшное вот что: неведомо из каких расщелин коварная гадюка ревности начала выползать; сначала робко, редко, затем до того осмелела, что тошно стало.

Теперь и вечера забываться стали, когда с Верочкой болтали без умолку; когда оба наслаждались своей бездумно счастливой болтовней и от души смеялись над какой-нибудь  очередной неловкостью хозяина.
 
 До слез хохотали, сажем, над тем, как под восьмое марта Митрякин преподнес Верочке огромный букет желтых роз,  вроде бы самолетом доставленный из самой Голландии. Сделав удивленные глаза, Верочка возьми да и спроси хозяина: «Это что же, Евгений Николаевич, похоже, измена с вашей стороны?»

Лицо Митрякина стало красным, как резиновая губка,  он страшно растерялся. Наверное, вспомнил, как его жена, бывшая ресторанная певичка, когда-то пела, забавляя подгулявшую братву: «...желтая роза - измена, красная роза — любовь.... желтую розу бросаю, красную розу дарю».
Выпучив глаза,  хозяин в смущении махнул рукой, бросил букет в мусорную корзину и стремительно покинул Верочкин кабинет.

Юрий Михайлович, живо представивший эту сцену, смеялся до коликов в животе, запрокинув голову и  раскачиваясь на стуле.

Были, были ему малиновые звоны с неба, а ныне гадюка- ревность сердце взялась сосать. И   поделать с ней  ничего невозможно.  Немало  душевных трат  иной раз приходилось потреблять, чтобы как-то сдержать себя, не дать выплеснуться наружу темным страстям. И остудив себя, он начинал чувствовать не просто покой души, но и приятную легкость в теле, Было такое состояние, какое, должно быть,  чувствует безвинный человек, выпущенный  из мрачного заточения. И от самой  Верочки, казалось,  в такие минуты  исходит свет благодатной женской теплоты.

И опять их семейная  жизнь наполнялась любовными чарами до  нового черного дня, до очередного ревностного помрачения..
Ныне, похоже, и выпал для Сажина черный день.

Первые его признаки появились ещё в начале рабочего дня, когда увидел  Верочку в полутемном  коридоре их двухэтажного офиса, мило беседующей с хозяином. И сразу укололо: «С утра любезничает!..».
И взвилась, запела оса его ревнивой подозрительности, выбирая, куда больней ужалить.

Настроение испортилось на весь текущий день. А на вечер был назначен корпоратив; разумеется, опять же в честь его Верочки. Оказывается, год  миновал, как вступила в должность заведующей канцелярией их конфетно-кондитерского объединения. Разумеется, Митрякин, не мог упустить  случая, чтобы не отметить столь важной даты.

Денег на увеселение хозяин не пожалел, народу собрал полный банкетный зал, были приглашены музыканты шумной поп-группы, и столы ломились от яств.
Верочку усадили подле хозяина, а Сажину отвели место за столиком  с начальниками  производств. По логике вещей оно вроде бы так и должно быть;  виновнице торжества  и место в  красном углу.

Но Сажин и здесь усмотрел признаки административного коварства: с чего это он, законный Верочкин супруг, усажен отдельно от неё?

Но самым невыносимым стало видеть довольную  принаряженную жену рядом с Митрякином, подмечать его до неприличия навязчивые ухаживания за ней. А ещё больней было наблюдать, с какой  охотной благосклонностью Верочка принимает застольное внимание хозяина. «Да она же виснет на нём!» - мерещилось ему.

Действительно Верочка разрумянилась, любезно улыбалась Митрякину и расточала по сторонам, как казалось Сажину,  взгляды, полные  торжества и ликующего довольства. Они словно бы говорили: вот как высоко я поднялась!
И горячего  ультрамаринового сияния в её глазах был целый  омут. Все это не могло не вызывать восторга и  зависти всего зала.
 
А Сажину было досадно оттого, что Верочка как бы не замечает его: скользнет случайным взглядом –  вот и довольно с него! Как не быть  его обиде?.
Был, однако, момент, когда Сажин, сказать,  не только сам ожил, но сердце в нём как-то радостно заскакало. Это когда Митрякин хвалебную речь в честь Верочки произносил.
Слушая его, Сажин уже не мог удержаться от гордости за жену: вот какая она у него, его Верочка!
 
Влага  умиления выступила на его глазах. Он слепо оглядел зал и мысленно обрушился на клеветников, распускающих о нём и о Верочке грязные сплетни; слепцы, тугодумы, неужели трудно заметить, сколь  умна, красива и блистательна его жена?

В зале, между тем, тоже большая часть женщин смотрела на Верочку не без тайного восхищения, и лишь Мария Сергеевна, в ореховых глазах которой читались и досада и недоумение, недовольно кривила; с чего такие почести этой  расфуфыренной штучке?.
.
Хотя, надо сказать, все-таки не Верочка была главным объектом её внимания, а  сам Сажин, на которого смотрела с чувством страстного обожания, по движению лица и глаз, угадывая малейшие перемены в его настроении. Если он мрачнел, она тоже мрачнела; он смеялся, и ей становилось весело.
На хозяина фирмы Митрякина смотрели все без исключения. Слегка наклоняясь и держа на отлете бокал шампанского, он со сладким прищуром  взирал на Верочку и говорил, какая она умница, эта их славная Вера Артуровна;  молодая, а ума и на десяток старцев хватит.
 
- А в постижении юридических знаний насколько она бесподобна. Специалиста, равного ей, во всей губернии не сыскать. Вот так вот!

Держа голову на бочок и вскинув тяжелый подбородок, Митрякин своим  бокалом очертил в воздухе что-то вроде магического круга.
Сажин слушал, вытягивая шею и едва сдерживая дыхание.

- Благодаря Вере Артуровне, мы все довольны ей! - со свойственной  неуклюжестью заключил Митрякин и выпил бокал до дна, показывая, как он уважает виновницу сегодняшнего торжества.

Юрий Михайлович тоже выпил свое  шампанское и с никоторым вызовом посмотрел на торопливо закусывающих соседей. Сняв с блюда кисть винограда, отщипнул ягоду и то же неторопливо стал жевать, смакуя освежающую горло мякоть.
Приятная теплота разлилась по его молодому сильному телу. Стало вдруг так славно, что хотелось запеть, как когда-то в студенчестве в зимнем уральском лесу у туристического жарко полыхающего костра под гитару пели они с Верочкой: «Надежда, Вара и Любовь, святые сёстры и подруги,  в окошко постучали вновь под шум небесной вьюги...»

И он было замурлыкал, припоминая мотив, но, взглянув на  сидящего рядом Ташкина, застеснялся и умолк, небрежно колыхнув волнистой шевелюрой.
И мысли потекли подстать его настроению; Юрий Михайлович решил, что  бы там не говорили о Митрякине, им с Верочкой очень даже повезло с хозяином. И с работой повезло; ныне и сам он в почете, и Верочка вон как высоко взлетела. И всего это за какие-то до смешного короткие сроки.

Наверное, столь приятным настроением и запомнились бы этот зимний вечер, и само корпоративное застолье, если бы Митрякин  не вылез к Верочке с предложением выпить с ним на брудершафт. Сажин вздрогнул, и каждый нерв в нем натянулся, как струна: да как он посмел? Да где это видано, чтобы хозяин фирмы молодой замужней сотруднице предложил выпить с ним на брудершафт? Это же верх бестактности! Это неприлично, но верх бесстыдства. Вот хамло!..

Дело оставалось за его Верочкой. Он ждал, что она откажется. Но Верочка не только не отказалась, а даже как бы обрадовалась и с таким призывном блеском в глазах взглянула на Митрякина, что сердце Сажина похолодело.

Здесь и проснулась в нем дремлющая змейка ревности. Юрий Михайлович смотрел на Верочку и не верил своим глазам: жена сама протянулась к Митрякину. Оглядев притихший зал, она плавно повела своей белой ручкой, манерно перевила её с тяжелой ручищей Евгения Николаевича и  подставила для поцелуя губы.

Зал взорвался восторгом одобрения. Большинство гостей вскочило со своих мест; дамы неистово захлопали, мужчины затопали ногами,  конторские девицы пронзительно завизжали, А какой-то большой лысый шалопай, кажется,  из заготовительного цеха, сунул в рот четыре пальца и свистнул с такой разбойной лихостью, что у Сажина зазвенело в ушах. И  его будто заморозили: ледяная усмешка застыла на губах.
Юрий Михайлович подобрал под кресло ноги и впился в Верочку негодующим взглядом.

Она выпила своё шампанское и первой звучно чмокнула наклонившегося  над ней  Евгения Николаевича в его мясистую щеку.

С антресолей грянул туш; музыкальный грохот, будто резиновым молотком ударил Сажина по затылку. Он уже плохо стал соображать. Лица гостей розовыми пятнами поплыли перед ним. А вот Митрякина видел четко; видел, как он, не дотянувшись до Верочкиных безвольно раскрытых губ, угодил   ей в самый кончик искусно вылепленного носика.
 
Выражение медовой сладости растеклось по широкому лицу Митрякина, он расправил свои могучие плечи, высоко поднял бокал и со всего маху шлепнул им о пол.

Сухой щелчок, похожий на пистолетный выстрел, заставил вздрогнуть Сажина; хрусталь глухо звякнул и рассыпался, брызнув по сторонам множеством радужно блеснувших искр.
На этот внезапный порыв хозяина музыканты снова откликнулись торжественно грохнувшим тушем. Гости беспорядочно вскочили с кресел, принялись хлопать в ладоши и  устроили настоящую овацию.

Верочка, полная счастливого воодушевления, сверкнула цепочкой  кулона на своей высокой  шее, привстав на цыпочки, по-птичьи подпрыгнула с намерением ещё поцеловать Евгения Николаевича в его развесистые губы, но не дотянулась и клюнула  в тяжелый боксерский  подбородок.

За невообразимым шумом, поднявшимся в зале, невозможно было ничего разобрать. Музыканты играли что-то тупое и бравурное. Сквозь грохот двух барабанов до Сажина донёсся по сиротски одинокий голос скрипки, нагоняющий тоскливое щемление.

Юрий Михайлович почувствовал себя лишним на этом пиру. А ещё позоренным и  униженным. И кем? Родной женой!
 
Её угодливый поцелуй  с птичьим подпрыгиванием особенно остро проехался по сердцу.  Невыносимо стало видеть счастливое довольство Митрякина и - рядом с ним свою Верочку с возбужденно горящими глазами. Она, словно бы прилипла к нему; её прическа как бы нечаянно касалась  его плеча. Рассыпая по сторонам взгляды, Верочка обеими руками посылала публике воздушные поцелуи. САжину хотелось крикнуть: «Да уймись ты, дура! Они же ненавидят тебя!».
Рука Сажина, державшая  сервировочный  нож, легонько подрагивала, но этого, кажется,  никто не мог заметить, кроме Марии Сергеевны, сидевшей через два столика наискосок.

Соседи Сажина были уже достаточно хмельны, веселы и оживленны. Они  наперебой тянулись  к нему с рюмками, несуразно бормоча слова поздравлений и заискивающе заглядывая ему в глаза.

Начальник кондитерского производства Ташкин, в своё время известивший Сажина о слухах вокруг неприличных отношений его Верочки и хозяина,  розовощекий бодрячок с мясистым рыхлым задом, приятельски трогал Юрия Михайловича  под локоток,  хитро  подмигивал, и плутоватое выражение его  лица как бы говорило: «Видишь, брат, как ловко твоё дело поворачивается!»

Выпив две рюмки кряду и робко поглядывая  в сторону хозяина с Верочкой, Ташкин стал говорить, как хорошо, что в девяностые годы догадались свернуть башку этим патриархальным советско-партийным нравам.  Ишь ведь до чего  дошло; чуть что,  сразу - партком, местком; вольно дыхнуть свободному человеку не давали. А теперь раздолье одно: хоть на голове пляши, никто тебе не укажет. Давно бы так! И нечего  путаться в ногах этой поганой морали, мешающей всеобщему раскрепощению народа.
 
И Ташкин смотрел на Сажина с таким решительным видом, как будто именно он  свернул башку этой нехорошей морали и недобрым прошлым нравам.
Юрий Михайлович понимал, ради чего старается Ташкин. Ходит слушок: хозяин недоволен Ташкиным и как будто имеет даже намерение турнуть с должность за его долгий язык. И настроила, поговаривают, хозяина против начальника кондитерского производства ни кто иной, как  Верочка.

 Сажин вполне допускал; наверное, так оно и есть,  судя по досадливой реплике, брошенной Верочкой в сердцах накануне его отлета на отдых: «Вот кто у нас  сплетни распускает!..»...

Сейчас ему было тошно от этого балабола Ташкина;, он не знал,  куда девать себя от него; промокал накрахмаленной салфеткой лоб и даже не пытался ему отвечать. Хотелось одного: встать и  немедля уйти. Хотелось  ласковых женских рук и теплого, как в детстве, материнского утешения.
Улучив момент, он остановил умоляющий взгляд на Марии Сергеевне и обрадовался, встретив в её глазах и теплоту, и сострадательный женский отклик.

А Ташкин жужжал и жужжал над ухом, восхищаясь необыкновенным  поцелуем Веры Артуровны, тонкостью её ума и  её женским  обаянием.
- Это же надо так мило исхитриться! - говорил он, плутовато виляя глазами. - Достать подбородок такого богатыря, как наш Евгений Николаевич, не очень-то просто. Он у нас, вон какая Останкинская башня! Тут без определенных физических возможностей никак не обойтись.

И по его интонации было непонятно: серьезно  говорит или издевается.
Сажин смотрел на жену, мило любезничающую с хозяином; увидел, как она  двумя пальчиками очистила мандарин и поднесла  дольку Митрякину, а тот, не жуя, сразу же проглотил её и сладко губами почмокал. Она поднесла ему ещё дольку, и эту он проглотил, сыто щуря глаза  и улыбаясь.

Дальше видеть это было выше сажинских сил. Он ослабил галстук,   расстегнул верхнюю пуговицу рубахи и набрал полную грудь воздуха.
 
Просторный зал с балюстрадой для музыкантов, освещенный четырьмя люстрами, казался ему и тусклым, и душным, хотя света было много и в обоих концах зала работало по мощному кондиционеру.

«Ах, ты, рыбынька глазастая! Ах, коровка божия ! - без всякой связи думал Сажин, не отрывая взгляда от супруги. – Щебечешь, вещунья.!.. Детей бы тебе рожать, да куда там, фигура всех прелестей милей!..»

Сажин зажмурился, изобразив болезненную гримасу, и пожаловался Ташкину, ощупывая лоб:
- Голова страсть, как разболелась! Должно, от этой лятой музыки. Прямо-таки череп разламывается! Придется оставить наше милое застолье...

Ташкин понимающе заулыбался и посочувствовал:
- Надо же, самый разгар веселья и -  голова! Вот досада! А ведь только  всё начинается…

Не слушая его, Сажин скомкал салфетку, бросил проворный взгляд в сторону Марии Сергеевны и вылез  из-за  стола.

К выходу шел,  наталкиваясь  на расторопных официантов  в белых рубахах с  галстуками-бабочками. Держа над головами сияющие поносы с угощением, они  сновали, как челноки, и можно было лишь  удивляться, как до сих пор не посшибали друг друга.
 
Музыканты заиграли  что-то  плясовое. На середину зала выскочило  несколько разгоряченных мужчин. Застонал паркет по дробью каблуков; под потолком закачались люстры, задрожали хрустальные подвески. 
«Да зашибитесь вы тут  с своим корпоративом!», - с тоскливой обреченностью подумал Сажин.

В коридоре он постоял, слыша бешеные перетопы, сотрясающие стены; чудилось, где-то рядом  проносится  косяк разудалых коней.
Поднявшись на второй этаж к себе в кабинет, Юрий Михайлович торопливо оделся и вышел из  офиса.
 
Февральская погода была с морозцем, но без ветра: колючий  воздух  ожёг лицо  и подействовал успокаивающе.
 
Сажин поднял ворот меховой куртки, прошел несколько метров по морозно гудящей асфальтированной дорожке, вышел на тротуар, свернул за угол скверика, встал под желтым фонарём, тускло освещающим грязный, плотно слежавшийся снег вдоль чугунной  ограды, а дальше за ней, в самой глубине, - ряды тёмных елей, и  стал ждать Марию Сергеевну.

Она появилась скоро, жаркая и нетерпеливая, в песцовой дохе нараспашку, с распущенным мохеровым шарфом, в шапочке из белого пуха, резко оттеняющего  дуги её темных бровей.

- Слава богу, догадался! – неопределенно произнесла, торопливо  целуя его.- Так соскучилась, так соскучилась!
И  страстно прижалась к Сажину.

Они поймали такси и  поехали к Марии Сергеевне. Дорогой он думал о Верочке, вспоминал это проклятый брудершафт, и мрачно молчал. Понимая его, Мария Сергеевна тоже молчала.

В её небольшой, уютной квартире, состоящей из  кухни, квадратного зальчика, будуара с низкой деревянной кроватью, круглым  пластиковым столиком подле окна, Сажин  выпил коньяка и, утешенный  ласками хозяйки, на какое-то время успокоился.  Рядом была любящая его женщина, красивая и страстная. Что может быть лучше для утешения мужского ревнивого сердца?..

                2
Время, проведенное с Марией Сергеевной, соскучившейся по его  ласке; под её горячие поцелуи, страстные объятья  пролетело, как один миг. Оно, хотя и принесло Сажину успокоение, но  окончательной тяжести с души так и не сняло. Никуда не делась и  тоска, тупая, ноющая, сосущая нутро. «И это жизнь?» - временами  страдательно вопрошал он себя.
А в голове  крутилась одна  и  та же прилипчивая мысль,  высказанная когда-то  курортной этой забавницей Лизой: «Всё на свете продается, всё на свете покупается».
Где-то глубоко в подкорке мелькала вина перед самим собой, перед женой, перед Марией Сергеевной и даже перед легкомысленными девицами, с которыми довелось провести курортное время.

А ещё была жалость к  Марии Сергеевне. Думая о ней, он думал и о том, как ей, должно быть, тяжко остаться одной в пустой квартире, где и живого звука после его уходом, лишь металлически-бездушное почмокивание больших напольных часов.
После свиданий с Марией Сергеевной, нередко он ловил себя на том, что эта женщина умеет порой так растравить его воображение, что начинают роиться абсурдные мысли и совершенно нелепые фантазии. После чего и слова, и предметы, и самые привычные явления природы начинают приобретать и необычные формы, и   преувеличенные значения.

Сегодня, пока спускался по скупо освещенному лестничному маршу от Марии Сергеевны, только и звучали проклятия, какими  осыпала она Верочку, считая её чем-то вроде собаке на сене, которая и сама не ест и другим не дает.
Но стоило выйти из подъезда и постоять на воздухе, остывая от любовного пожара, да увидеть в свете окон на  противоположной стороне пустого двора ветви старых лип, темных и голых, похожих на скелеты каких-то доисторических существ, как тут же  и пришло на ум, что и сам он тоже живой скелет.
А когда увидел в вверху, в матовой безоглядности неба, одиноко мерцающую звездочку, далекую и по-зимнему холодную, немедленно и себя  вообразил эдакой одинокой звездочкой, заблудившейся среди житейских потёмок. Куда, к какому пределу несёт его?..

Эта мысль не оставляла его до самого дома. Раздеваясь, он уже не чувствовал её, но испытал состояние легкой опустошенности и откровенно порадовался тому,  что вернулся раньше жены. До чего же права оказалась Мария Сергеевна, твердившая у порога: «Куда торопишься? Твоя ласточка  вернётся  нескоро. Митрякин теперь ошалел от радости, до утра будет держать гостей». Вот она, женская интуиция!..

И у самой горели глаза, как у дикой кошки, у которой вознамерились отнять её законную добычу. Даже ореховая смуглость  Марии  Сергеевны  выглядела диковато, совсем не так, каким привык видеть её в минуты умиротворения; покойным, таинственно загадочным, словно лик древней иконы.

О многом успел передумать он в ожидание жены. Вспомнил первые дни работы у Митрякина; своё беспечное великодушие, полное насмешливой снисходительности избалованного женским вниманием красавца. Именно с этой самодовольной снисходительностью и наблюдал за первыми знаками внимания хозяина к своей Верочке, твердо уверивший в то, что Митрякин ему не соперник. Он совсем не для Верочки. Этот  грубый  чурбан, вытесанный кривым топором, вообще не для изысканных красавиц. Удел мужчин, подобных Митрякину, лишь безутешно вздыхать да издали, как заповедным цветком, любоваться  пьянящей красотой.

Но, побывав на теплых островах, он вдруг засомневался: а все ли тут верно?  Его курортная подружка Лиза  говорила, смеясь, что не бывает неподкупной красоты  - все имеет свою цену. А он-то наивно полагал, что любовь и красота выше материального интереса. Каким глупцом был!..

Не мог   поверить  и в то, что его Верочка может с кем-то путаться,  считая, что  вокруг любой красивой женщины много кривотолков и тумана. И  Верочке плетут наветы завистливые офисные девицы, в отличие от которых, думал он, его Верочка чиста и непорочна, как рождественская ёлка. Просто глупо заводить с ней разговор об отношениях с хозяином. И он не заводил до определенного случая, когда пришлось. И было это накануне его  отлета на тропические острова.
 
А спросил потому, что тот Ташкин, начальник кондитерского производства, пришел с вестью на своём сорочьем хвосте.  Влетел в кабинет Ташкин, плюхнулся на стул, отдышался и заговорил, утираясь платком:

- Фу, духотища-то какая! Асфальт, прямо, как сковородка...
И вскинул  на Сажина ленивые, совершенно невинные глаза.

- Я ведь неспроста пришел к тебе, Юрий Михайлович. Я ведь по-дружески пришел. Хочу по-товарищески от беды предостеречь. Нехорошие разговоры идут о  Вере Артуровне, будто с Евгением Николаевичем путается...  Моё дело, конечно, сторона, - выставил он  ребром пухлую ладошку. - Я, конечно, не верю в чужую неправду. Быть такого не может, чтобы наш благодетель,  добрейший Евгений Николаевич на чужой пирог покушение имел. Но дело-то  молодое, горячее,  всякое может быть. А сплетни, они, как тесто, растут. Потому и пришел к тебе.… Поговорил бы ты с Верой Артуровной. Предостерег бы её от всяких дамских шалостей. И себя тем огородишь, и честь жены в чистоте оставишь. Сам знаешь, какое время; ни парткомов, ни месткомов, приструнить некому — тут и заводятся блохи и  разные тараканы в мусоропроводе...

Выпалив  это,  добряк Ташкин перевел дух, почесал затылок и собрался уходить.
Сажин не стал задерживать, сидел, как оплеванный, и думал: закатить бы оплеуху этому  вестнику, да ведь с добрыми намерениями человек пришел. Сказал же: «по-дружески…»

Пришлось проводить до двери, пожать дружескую руку, и молча ругнуть: «Вот скотина, хуже бабы расстроил!»

Покряхтел, поморщился, пригласил секретаршу, добрейшую Варвару Даниловну, седеющую женщину в очках, попросил заварить  крепкого кофе.
Варвара Даниловна исполнила, принесла чашечку на блюдце с двумя кусочками сахара, нерешительно постояла,  глядя на Сажина, затем покачала головой, вздохнула и вышла, ничего и не сказав.

Была она женщиной набожной, каждую свободную минуту проводила за чтением молитвенника. Если он её заставал за этим занятием, она краснела, смущалась и  торопливо  прятала молитвенник под стол, точь-в точь, как  делал сам, будучи учеником шестого класса. Учительница литературы однажды отобрала у него запретного  Мопассана и сделала ему строгое внушение.
 
Помня это, он проходил мимо Варвары Даниловны, делая вид, что не заметил непорядка: она несчастна, одинока и ей скоро на пенсию.
Как только секретарша вышла, отодвинув компьютер и бумаги, стал пить кофе, обжигаясь и раздумывая над словами Ташкина. Как всё-таки подло устроен мир, думал он, наушничаем, пожираем друг друга, а ради  чего? Ради корысти. Вот так и живём: у всякого успеха зависть виснет на горбу, на каждого доброго человека  парочка  недоброжелателей стоит за спиной.

Помнится,  какую зависть вызвал у однокурсников Верочкин красный диплом,. Эдик Шумилин вообще высказался тогда, что красивой девушке, дескать, по определению не нужно иметь ни талантов, ни твердых знаний. «Зачем, скажи мне,  нашей Верочке какие-то знания? - вопрошал он, трагически закатывая кошачьи глаза. - К чему способности, когда ты красива? За один обещающий взгляд не только красный диплом, орден какой-нибудь золотой подвязки  добудут».
Обидевшись за Верочку, он ответил Эдику: «Совсем, что ли, охромел на одно полушарие?».
 
А теперь вот и Ташкин сболтнул по сути  тоже самое, что и Этик. А если говорить о хозяине, ну да,  Верочка нравится Евгению Николаевичу. А что Ташкину не нравится? С того и треплют, что нравится. За  красоту-де везение  по службе. Бешеным марше летит!..
 
Но причем тут Верочкина красорта, есмли своим умом и делами доказала, чего она  стоит. Постой секретарь- машинисткой в общий отдел Митрякин брал, а увидел, какова в работе, насколько юридически грамотно — сразу же поднял до заведующей канцелярией всего объединения.

Он и сам  до недавнего времени думал, что в его милой Верочке, по детски наивной, занятой, кажется, лишь собой и своей внешностью, кроются расчетливый практический ума и цепкая профессиональная хватка.
 
За  это  и возвысил Митряки. Конечно, завидно из простой секретарши превратиться во влиятельную особу, да такую, когда солидные мастодонты конфетного дела начинают ломать перед тобой шапку. Как не позавидовать? Но ведь и работу она поставила так, что теперь ни одна деловая бумага не может считаться юридически полноценной без обязательного визирования и Верочкиного  канцелярского штампа.
 
Не последнюю роль, разумеется, здесь сыграло образование хозяина. Митрякин с  его неполным средним без Верочкиных консультаций, без её юридического руководства, надо прямо признать, как слепец в темном лесу. Вокруг столько хищного зверья, того и гляди слопают. А Верочка  и щит и опора ему. С того и в правление ввел, и акциями одарил.

Эти рассуждения  могли бы и успокоить Сажина, успокоить, но мешала одна неловкость, касающаяся лично его скоропалительного назначения на руководящую должность. Посмотрев бумаги, Митрякин взял его сотрудником  в дирекцию по рекламе и маркетингу к Вилкину. Не прошло и трех месяцев, как этого Вилкина уволили вроде бы за халатность. Вместо него в директорское кресло и был усажен Юрий Михайлович, этот его стремительный взлет до сих пор обсасывается в курилках. Он успел обрасти таким ворохом сплетен, что караул кричи. А главное в них -  красивая жена. Она-де  подмигнула  хозяину  — вот он  и усадил мужа на доходный пригорок.
 
 Эти сплетни с самого начала отравляли настроение Сажина, крепко ударяя по самолюбию. Поначалу горячо оправдывался в теплой приятельской  компании. «Покажите мне такого хозяина, - говорил, - который руководствуется чувством, а не делом.  Да если  бы предприниматель, жил страстями, держал бы человека себе в убыток, он обязательно в трубу бы вместе с производством улетел».
С им вроде бы соглашались, но как-то легко, для видимости. И он перестал доказывать и сплети слушать перестал.  Но душа-то всё одно была не на месте. Все равно задевало.

Хотя сам он был убежден в том, что, принимая их  на службу,  двух молодых, образованных специалистов, Митрякин в первую очередь думал о собственном интересе,  имея в виду прицел на долгую перспективу. Хотя он и невеликой грамоты человек, но  деньги считать умеет и работает не в убыток себе.
 
                3

За ужином  тогда же Сажин и  спросил жену:
- Послушай, Верунь, что  это за сплетни гуляют о вас с Митрякиным? Болтают, будто между вами существует какая-то, отнюдь не деловая, связь.
Спросил безразличным тоном, без особого интереса,  как бы  в  качестве формального отклика на разговор, состоявшийся с Ташкиным.
Верочка вспыхнула, отодвинула в сторону чашечку с горячим шоколадом и возмутилась:
- Вот ещё выдумали! С чего взял, милый?
 
И засмеялась, нежно прильнула к нему душистой головкой; на мгновение замерла,  притихнув, и, вывернув белки  своих ультрамариновых глаз, пальчиком шаловливо  потрогала  кончик его носа. Затем возмущенно отпрянула, надула губки и невинно похлопала кукольно изогнутыми ресничками.
 
- А тебя что,  сильно тревожит это, милый? - спросила, кротко улыбнувшись. - То-то, вижу, ходишь  сам не свой. Ах, ты, ревнивец мой ненаглядный! Да тебе гордиться надо, что у твоей жены столько поклонников! Да, и  сам  Митрякин  обратил на меня внимание, - игриво шевельнула она тонкими бровями. - И не просто обратил, а  влип, скажу. И ещё как влип! По- собачьи на задних лапках готов стоять…. Ну и пусть  его, тебе-то что? Тебе от этого дурно, что ль?.. Ну, хорошо, милый, - передохнув, уже спокойно продолжила она. - Да, я порой кокетничаю с ним. И что из этого? Я же для пользы дела. А так,  вот где он у меня!
И  крепко сжала свой маленький кулачок, показывая, где  сидит у неё этот верзила Митрякин.

-Успокойся, - снова мило улыбнулась она. - Поклонник он, Юра, поклонник! Не больше.… А как бы  ты хотел? Чтобы за волосы от себя тащила?.. Но это же совсем не интеллигентно. Он все-таки наш хозяин. Забыл, что с этим  очкариком у нас вышло?.. Хочешь, чтобы иопять без работы остались…. Нет, а с чего ты вдруг спросил? -  вдруг озадачилась она.

-Ташкин приходил, - нехотя буркнул он, глядя в блюдо.

- Вот откуда дует ветер! Ох, уж этот Ташкин,  разносчик сплетен!
И нежное личико Верочки приобрело жесткие черты, каких Сажин прежде не замечал у неё.

Поправив локон, небрежно свалившийся над бровью, она произнесла с лёгким удивлением:
- Послушай, а  тебе что, в самом деле тошно от внимания Евгения Николаевича? Учти, милый, он и  тебя ценит. Особенно после твоего фурора с этой «Мечтой президента». Помнишь? И ты у Митрякина в фаворе.
 И шаловливо  взлохматила его прическу.

 - У нас с тобой все хорошо, и дела  идут, как надо.
 
Немного подумав, заговорила с ласковой заботой:
- Устал ты, погляжу, дорогой. Лезет тебе в голову всякая чушь. Ты вот что, отдохнул бы. Съезди куда-нибудь, развейся. Твоя реклама от тебя  не убежит. Отдохнешь, наберешься впечатлений и опять начнёшь строгать: «Наши конфеты самые сладкие в мире!»

И Верочка, засмеялась, а он, подперев ладонью щеку, слегка задумался  об этом своем «фуроре», про который только что напомнила она, который  и без того невозможно забыть.
 
А было вот что: в их объединении наладили выпуск нового сорта дорогих конфет, но подходящего названия для них не было. Предложений поступило много, однако все они сводились к давно приевшимся «белочкам»,  «кис-кисам», «золотым петушкам», «косолапым мишкам», а чего-то своего, свежего, оригинального не находилось. Он же предложил назвать конфеты «Мечта президента».
 
Члены правления насторожились, старики посмотрели на него, как на молодого шалуна,  несерьезного шалопая: это что за мальчишество? Он же выставил перед ними совершенно неотразимый довод: «Кому, какому обывателю, скажите,  не хочется знать, о чем мечтает их президент? Думаю,  всем нам хочется....»
Митрякин нахмурился, помолчал, сложив руки на животе, затем засмеялся и поощрительно посмотрел а Сажина: «А что,  Юрий Михайлович, название-то, думаю, очень даже ловкое! А что? Пожалуй, так и затвердим ».
Члены правления недовольно переглянулись, передёрнули плечами и с предложением хозяина дружно  согласились.
 
Время показало, что с названием не ошиблись: конфеты под таким брендом пошли на ура. Они и теперь объединению  приносят почти четверть годового дохода.
И Сажины не остался в накладе; хозяин щедро одарил Юрия Михайловича.  На вознаграждение купили розовую иномарку, о которой Верочка давно мечтала.
 
Эта и была их первая значительная покупка. Такое долго не  забывается. Думая о той своей удаче,    Сажин незаметно для себя  потерял  интерес к  затеянному им разговору и о Ташкине подумал  всего лишь с легкой неприязнью: «Вот баба,  Верочку из-за него  смутил!»

Перемена разговора быстро оживила Верочку, и она принялась горячо убеждать Сажина:
- Нет, милый, ты чего молчишь? О чем здесь думать? Говорю же, пора развеяться, стряхнуть пыль с себя. Учти, жить нужно широко и полнокровно, чтобы в радость была жизнь... Вспомни Островского: «Жизнь дается только один раз...,» Я и сама бы с тобой махнула, да  невозможно. У шефа намечается крупная  валютная сделка. И это, заметь, впервые. Вот он и боится, как бы с колеса не соскочить.. Требует моего юридического участия. Куда же тут поедешь?

 Сажина немного забавляли рассуждения жены об его отдыхе;  с чего решила,  кто ему даст?.
.
Однако об отпуске  Верочка говорила, как о вопросе вполне решённом, и дело в котором оставалось за малым -  за согласием Юрия Михайловича.
Самоуверенность жены забавляла Сажина, и с его скифского, с бронзовым отливом лица не сходило выражение тонкой иронии. В иных местах, он сам поддакивал жене, кивал головой, пожимал плечами и всячески показывал; да, да, я готов,  милая, надо, так надо...
 
Должность хозяйки митрякинской канцелярии выявило в Верочке такие силы, о которых он и не подозревать не мог, и теперь полагал, что  её заносит. Завтра слетит горячка,  охолонет пыл, и вопрос с его отдыхом сам по себе закроется.
Но вышло так, как решила Верочка. В десять утра Митрякин пригласил Сажина в свой просторный кабинет и, словно бы подслушав их  вечерний разговор, тоже заговорил об отдыхе.
 
 - Мне тут сорока на хвосте, блин, принесла, - сидя за большим письменным столом, шутливо начал он, милостиво поглядывая на Сажина серыми, глубоко посаженными глазами. - Устал, говорят,  нервы пошаливают. А нервы смолоду надо беречь. У нас это дело не в пролете и очень даже поправимое: резвому коню, пора и роздых дать.
И засмеялся,  потирая ладони.

-  И вот какой расклад  у нас получился,  - перешел сразу к делу. - С хозяином турфирмы вопрос утрясен, - кивнул Митрякин  на телефоны, которыми был густо обставлен, - У нас теперь так: были бы бабки, а кому башку свернуть найдется.

И довольный Евгений Николаевич откинулся на спинку высокого кресла.
Служа у Митрякина, Сажин не переставал удивляться способностям хозяина: хватка у него прямо-таки державная! Без образования, а в своем деле академика за пояс заткнёт. С чиновниками ведет себя достойно, с народом общается запросто.
 
И теперь вот повёл себя по свойски просто. Не стеснялся оснащать свою речь такими  забористыми оборотами, каковые только и можно встретить среди пролетарской гущи. К тому же ещё и пересыпал её словечками, залетевшими явно с боксерского ринга.

В одном месте заметил, глядя на Сажина:
- Этот твой сплин, блин, клин, только и ждет, когда мы его левым крюком в подбородок двинем, а  снизу таким  надежным хуком гостим, что девочки  трусики обмочат!..
И, довольный,  громко хохотнул.
 
Сажин тоже засмеялся, хотя поэтическое остроумие хозяина вызывало сомнение, и в его голове не переставало мелькать: «Вот так Верочка! Вот так стрекоза! Смотри, как завела мужика!.. А ведь это, пожалуй,  недешево - отдых на тропических островах. Ну, да,  он же  у нас  широкий!..»

Щедрость хозяина все-таки настораживала. Смущал и такой вопрос: а ведь это же верная пища для новых сплетен. Согласись он, и зашепчут по углам: муж фаворитки хозяина за счет фирмы бесплатной загранпутёвкой отоварился!.
И Сажин принялся отказываться, оправдываясь тем, что он как-то не привык отдыхать за чужой счет. Да и слишком  неожиданно  это для него и неловко лететь без жены.

Последний довод развеселил Митрякина. Он решительно отодвинул микрофон внутреннего переговорного устройства, грудью  навалился на стол и  насмешливо заметил:

- Ну, и чудак ты! Словно птенец, словно только из яйца вылупился!
И резко хлопнув по крышке стола, удивленно добавил:
- Миленький мой, пора глазки открывать!.. Да кто же это со своим самоваром в Тулу ездит? Ты посмотри на себя! Ты же молодец молодцом, настоящий красавчик Смит! Фартовый парень, про таких говорили. Да при твоей мордашки у тебя этих «верочек»  будет вагон  и тележка, груженая верхом. На песочке встретишь таких тёлок, что зашибись!..
В общем, никаких отговорок, сказано — сделано; собирай чемодан и — дуй в дорогу! – окончательно решил он.

И это походило на приказ, Сажину оставалось  лишь подчиниться, поблагодарить  хозяина за заботу нём и заверить, что он своей прилежной службой постарается оправдать  курортные траты на себя.
 
Говорил так, а в  голове играло шалое: «Ой, как запал на мою Верочку! Ай, да Верочка, крутит хозяином, как собака собственным хвостом!..»

Митрякин, разумеется, от его благодарностей отмахнулся, заметив:
- Пустое! У меня не у Проньки за столом, у меня, брат, не пошалишь.  Милостыней я не подаю, сам знаю, кто чего стоит. С настоящим трудягой и поступаю по-настоящему. А с разными там чмо у меня разговор короткий; ать, два и - с вещами на выход! Трудяг ценю, сам начинал работягой!

Чем больше узнавал он хозяина, тем крепче уверовал,  что Евгений Николаевич не прост и далеко неоднозначен; да, водится за ним  грех - мало воспитан. Бывает груб,  но наёмных работников не обдирает, как липку, и слово держать умеет. В этом смысле его можно назвать даже аристократом  духа. Тут он совсем не похож на большинство своих коллег, которые увидят, что зазевался,  лопухи повесил, и тут же, подобно вороватым  сорокам, по веточке  растащат твоё гнездо.

Для рабочих своего сладкого производства Митрякин открыл бесплатный  семейный профилакторий выходного дня; нуждающихся в санаторном лечении и вовсе отправляет на воды, помогает и с устройством похорон, разумеется, если человек того заслуживает. С того и к нему желающих наняться на работу.

Понятное дело, и Митрякину палец  в рот не клади; тоже не прочь сорвать лишний рубль, и богатства к нему  не с неба упали. Давно знавший его Ташкин как-то поделился секретом, сказав, что Евгений Николаевич поднялся в начале девяностых. А до того был боксером-тяжеловесом в любительском спорте, упорным, как бык, терпеливым и сильным. За что и прозвище имел «Чугунная Башка».
 
В лихую пору девяностых, в самый расцвет буйного рэкета,  присмотрели успешного боксера братки местной криминальной группировки. Очень уж большая нужда была у них в его увесистых кулаках. Эти кулаки и стали не последним аргументом в  предпринимательском почине Евгения Николаевича.
Он и сейчас полагается на свои кулаки и личной охраны не держит.
 
Нынешнюю конфетную фабрику, по словам Ташкина,  Митрякин купил, можно сказать, за два погляда; по цене смешной суточной выручки. Взял кредит в государственном банке, а через два дня расплатился. И Ташкин долго смеялся, говоря: «Государство осталось со своей тупой плешиной на управленческой макушке, а Митрякин - с целой фабрикой».

Ничего нового в происхождении капиталов хозяина, Сажин не усмотрел. Будучи  ещё слушателем академии управления, он много чего интересного нарыл для себя, копаясь в материалах эпохи младореформаторского приватизационного ударничества. Тогда же и подумал: «Система-то создавалась не без участия  тёмных сил! Под доглядом которых вертлявый ум преобразователей одной социальной системы в другую создавал рынок,  направленный не столько на созидание отеческих богатств, сколько на их растаскивание по тёмным оффшорным норам.

Одно время он даже собирался писать об этом курсовую работу.  Но старшие товарищи отговорили,  предупредив,  что в их академии тон задают теоретики, убеждения которых не простираются дальше утробы отдельно взятого индивидуума. Ей и отдают своё предпочтение,  она у них важнее общегосударственного интереса.

Что касается  Митрякина, здесь даже такое помело, как Ташкин, высказался вполне определенно: «Наш Евгений Николаевич пусть и грубого помола человек, но душа у него  христианская. Слабого топтать не станет».

И Сажин заметил; в их хозяине есть что-то от старого русского купечества, хваткого в деле, верного на слово и разудало-широкого по жизни. Имея миллионные доходы, Митрякин и сорил ими  редкостно. Вот на его туристический вояж не пожалел кругленькой суммы.  «Только с чего бы? – невольно щекотал   вопрос, когда поднимался со стула.

И Митрякин поднялся, чтобы проводить его до дверей.
- Ты езжай, езжай, - напутствовал он, шагая рядом и приятельски похлопывая Сажина по плечу. - И не ломай себе голову разными заморочками, отдыхай, набирайся сил и крутых впечатлений. Путевку наладят нынче же, езжай и развлекайся!
Расставаясь, он  подал руку.
Ладонь хозяина была тяжелой и жесткой, будто набитая глиной.

                4
Верочка, как всегда, домой вернулась позже Юрия Михайловича. Не говоря ни слова, подошла к сзади,  обняла за плечи  и поцеловала  в голову.
- Радуйся, милый, погляди, что тебе зайчик принёс.

И, достав из сумочки путёвку с авиабилетами, покружилась по комнате, смеясь и держа  их над головой, затем с торжественным выражением на своей солнечной мордашке под шутливое напутствие от имени коллектива, лично от себя и от господина Митрякина вручила необходимые бумаги.

- Видишь, как вышло, а ты не верил! Горящую выкупили..., завтра - чартерный рейс!.. Пришлось, правда, похлопотать, но это тебя не касается. Лети, дорогой, подивись на мир широко открытыми глазами, себя покажи, других посмотри!.. О, совсем ты у меня завял, - упрекнула она, капризно поджав губки. – Ну, чего раскис? Всё хорошо! Радоваться надо. Расправь плечи и  помни: ты у меня один такой бесценный!

Выключив телевизор, Сажин поднялся и с интересом смотрел на жену. Давешние сомнения так и не оставили его. Чему  радуется? С чего такая спешка? Вот устроили  аврал!..
И завертелось в голове: «Заодно она с хозяином. Не чают, как проводить меня….» И вспыхнула совершенно дикая мысль: а что, если поехать да вернуться?..»

 И холодок потек пор сердцу. Верочка почувствовала и его холодок, и неловкость, вставшую  между ними. Желая расшевелить мужа, она проворно захлопотала, зазвенела посудой, принявшись за сборы прощального ужина.

За столом Сажин выпил большую рюмку армянского коньяка. Верочка пригубила красного вина, присланного Митрякиным после одного из банкетов, но спиртное не прибавило настроения ни ему, ни ей. Холодок возникшей неловкости так и не растаял, и задушевного разговора не получалось. Оба говорили вяло, сковано и как бы ни о чем. Верочка продолжала убеждать, чтоб он непременно ехал, как будто Сажин отказывался.
Юрий Михайлович слушал и рассеянно улыбался.

- Поезжай, поезжай, милый, - убеждала Верочка, - Теперь все летают на  теплые острова. Чем мы хуже?.. Тебе  выпала удача: совершенно бесплатный отдых!.. Другие только мечтают о таком. Поезжай, а следующим летом подгадаем отпуск вдвоем и зальёмся, куда подальше.

И Верочка от предвкушения удовольствий закатила глаза. Улыбаясь, он благодарил Верочку за великую заботу о нём, и в его словах  сквозила ирония.

- Спасибо, моя радость! Спасибо, моя рыбонька! Ах, ты, солнышко  незакатное, премного благодарен  тебе за доброту твою! Ты же знаешь, сколь  бесценна она для меня! Такую радость доставили вы с Митрякиным этой путевкой, даже петь хочется!..

- Полно, милый, не юродствуй,  - невинно улыбалась  Верочка, а когда  ей надоело говорить и улыбаться, поднялась, воздушно взмахнув краешком легонького домашнего платья, и включила кофемолку.
Сухой шершавый шум заполнил помещение их семейной столовой, после чего и разговаривать  стало решительно невозможно. Сажин скомкал салфетку, вытер совершенно сухие руки и отправился собирать в дорогу вещи.

Верочка раньше мужа ушла в спальню, пожаловавшись, что с новой работой совсем  перестала высыпаться.

Он долго возился с дорожной сумкой и на ночь остался в своем кабинете, устроившись на кожаном диване, обивка которого показалась отчаянно жесткой  и долго не давала  уснуть.

                5
Утром, прощаясь, Верочка одарила Юрия Михайловича долгим нежным поцелуем, взлохматила  его волнистую прическу, шаловливо предупредив, чтобы не очень баловался там, на островах, и  заторопилась к приехавшему за ней служебному лимузину.

Сажин проводил жену до лифта, немного постоял, ощущая в груди неприятный ледок, и решительно вернулся в квартиру.
Через час он вызвал такси, чтобы ехать в аэропорт.

Тревога, засевшая в сердце, не оставила его и в самолёте; он успокаивал себя, заставляя увериться в том, что между Митрякиным и его Верочкой не было и не может быть никакой близости. Верочка для хозяина  всего лишь деловой партнер, его доверенное лицо. Ему, конечно, отрадно видеть рядом с собой женщину редкостной красоты, ну и что из этого?..

Заставляя себя думать так, он чувствовал,  что лукавит, что и выскакивает ещё и такой вопрос; а что, если не только партнер?..
 
Он боялся своих сомнений, зная, к чему они ведут; к этой собаке -  ревности.
После того, как  и пристегнулся ремнями безопасности, он извлёк из кармана пакет с жареными фисташками и, успокаивая себя, под рев набирающего разбег лайнера принялся сухо похрустывать ими.

После того, как легли на кеукрс,  гул моторов улёгся  и стал походить  на звук  двух одновременно  работающих пылесосов за соседской стеной.
На его фисташковое похрустывание обратили внимание соседи; стюардесса, совсем не стандартная,  без привычной осиной талии,  округлая, словно надувная кукла, тоже посматривала неодобрительно. Заметив это, Сажин убрал орешки, прикрыл лицо газетой и  погрузился в чуткую  беспокойную дрёму.

Летели томительно долго, очень даже долго, с посадкой на дозаправку. Юрий Михайлович и засыпал, и просыпался, вспоминал Верочку, холодную  печаль их прощального ужина,  утренний  поцелуй,  не такой и теплый, как казалось теперь, и окончательно решил: никаких сомнений, жена в сговоре с Митрякиным. Вместе задумали отправить его  в эту туристическую ссылку.
 «Ну и пусть!.. Ну и черт с ними! Не  дешевле их», - отчаянно возникало в голове.

Обида на жену мешала думать стройно; бесконечная тревога и  щемление души так сильно оплели его, настолько утомили за дорогу, что по трапу спускался, пошатываясь, но стоило ему ступить на землю, оглядеться да глубоко вздохнуть, как почувствовал приятное оживление в теле. Некоторое время он стоял совершенно недвижно, пораженный тропической  роскошью курортного местечка. И мысли о Верочке пропали сами собой, и о Митрякине  сразу же забыл.
С жадностью человека, впервые попавшего в тропики, стоял и вглядывался в открывшиеся ему виды.

 Вдалеке среди океанского простора тянулась рыже - зеленая рассыпь островов, поросших лесом. Были среди них и совсем крохотные, похожие на зеленые войлочные шляпы. А иные напоминали огромных морских черепах, дремлющих среди океанской стихии. И парусные яхты среди сверкающей водной ряби походили больших искусно намалеванных лебедей с театральной  декорации.
Сами предметы, известные ещё со школьной скамьи, «вживую» смотрелись иначе, чем имел о них представление. Даже небо выглядело по другому: сухое, глянцево высокое, похожее на  вылинявшее  полотно атласа, отглаженное гигантским утюгом. Своё родное,  российское,  ему теперь казалось  и уютное, и сочнее, и ближе. Береговая линия с  песочно хрустящими пляжами,  с яркими,  туго натянутыми тентами, в нарядной череде солнечных зонтов выглядело чем-то вроде  лежбища безмятежно дремлющих человеческих тел.

Когда осмотрелся и освоился, обнаружил, что остров полон смешения языков и народов, какое, наверное, только и было при строительстве знаменитой библейской башни. Из речей, услышанных здесь, он понимал лишь  английскую,  которая, по счастью,  оказалась  самой ходовой на острове.

По утрам Сажина теперь будили райские птицы в золотисто – лазоревом оперении;  щебеча и посвистывая, они порхали среди кудрявых пальм, похожих на стройных мулаток с кофейно-тёмными плечами. Запахи гигантских цветов под окнами его номера напомнили о  Верочке,  о  неповторимом запахе её духов.
 
Как-то прежде не думал о том, что бывает столь чудные места, где люди  только и знают, что  купаются,  загорают, предаются любовным утехам, пьют вино, бродят по игорным и увеселительным заведениям с красочными вывесками, яркость которых и само курортное местечко делает похожим на гигантскую райскую птицу. Иной раз думалось, что гидра самого всемирного потребительства выползла на этот благословленный остров, овладев каждым удобным кусочком его земли, улочкой, домом и площадкой.

На пляже в окружении стайки весело порхающих девиц приятной внешности ходил пожилой сухой господин с глазами, словно бы отлитыми из матового стекла. Он был в центре всеобщего внимания. Сажин решил, что это, наверное, потому, что голова этого господина напоминала  пузатую бутылку бренди горлышком вниз. Поскольку сухое тело господина было в пигментных, не поддающихся загару пятнах, Сажин определил его для себя «пляжным леопардом». Да и ходил старик мягко и сторожко, словнор  большая хищная кошка, высматривающая  себе жертву.
Со стариком стало всё понятно, как только кое-что узнал о нём. Оказавшийся на острове бывший соотечественник Сажина Лёва-одессит,  представившийся ему сразу же по вселении  в отель, рассказал нечто интересное о этом добром дедушке.
 
Сам  Лева, небольшой, необычно подвижный брюнет  с вязкими черными глазами, когда прошли к барной стойке  и заказали  по коктейлю, прежде всего сказал о себе, что он русский еврей, что «свалил из России при Горбаче»; возит богатых бездельников туристов по сокровенным островным местам показывать природные достопримечательности. Этим и кормится.  Заработок небольшой, но на хлеб с маслом хватает.

О «пятнистом» старичке Лева отозвался пренебрежительно, сказав, что это крупный техасский воротила, мультимиллионер и совершеннейшая гнида, на которую и ногтя жалко.

- Чего так? - подивился  Сажин. – Все-таки голова, мультимиллионер!
 
- Среди богатых тоже есть особо неприятные особи. Мы все не прочь заработать, но когда человек становиться маньяком наживы это страшно! Он же родного сын, говорят,  в цистерне с нефтью утопил, чтобы промыслами не делиться.
И Лева небрежно перекинул  соломинку из одного уголка рта  в другой.

- Чепуха, конечно же! .- поморщился Сажин, с интересом разглядывая Лёву, его быстрые глаза под широкими бровями. - Богатый человек, как и красивая женщина, просто обречены на сплетню…Если бы это было правдой, не гулять бы ему по пляжу. Это же Америка, в ней - электрический стул!..

Лева вскинул на него свои быстрые горячие глаза.
- И что Америка? – погасив улыбку, заметил он.  - Там, где крутятся большие бабки, электрический стул обесточен... Вот и здесь отнесено на несчастный случай.
Сажин хотя и промолчал, но  сомнение осталось. И это не укрылось от Левы. Он криво усмехнулся и заметил:

-Что вы можете знать об Америке? Ну, да, слышу, о чем долбит ваше «Эхо Москвы». Как же,  страна равных возможностей, оплот демократии. В свое время ещё на кухнях Одессы  я подобных банальностей вдоволь наслушался. А когда клюнули эти «равные возможности» в одно интересное место, понял,  власть денег везде одинакова и на Луне, и в Америке, и у вас в России.

- зачем же было куда-то ехать с такими убеждениями? - лениво спросил Сажин, с интересом рассматривая двух  прошедших девиц.
Они  оглянулись и вызывающе завиляли  бедрами
.
Лева помолчал, смакуя коктейль,  и нехотя признался:

- По глупости вышло. Наслушался сладких «голосов» и решил, что  Америка, — рай для такого, как я ,человека. А ткнулся рылом и понял: западная миска не такая и обильная для маленького человека. В общем везде одна малина, как говорили  у нас на Привозе.

Похоже, мелькнувшие девицы погасили интерес к Левиной исповеди, и Сажин поймал себя на мысли, что ему интереснее  думать о себе, о Митрякине, о Верочке, о только что прошедших девицах, о их приманчиво блеснувших глазах.
Вспомнил  грубоватые митрякинские наставления и решил, хотя здесь  и не Тула, но без «самовара»он не останется. Что он хуже этого  техасского «пляжного леопарда»?

Так оно и вышло: подружек долго искать не пришлось, они сами приглядели его. Это и были те  девицы,  что мелькнули  в холле, когда они с Лёвой пили коктейль.

Обе ещё не были тронуты суровым экваториальным загаром, и прилетели они из Питера. Самую  бойкую и  общительную из них, длинноногую, с мелкими кудряшками шелковистых каштановых волос, из которых, как  рыжики из мха, проглядывали маленькие розовые ушки, звали Лизой.  Другая, была полненькой, с тёмными вишневыми глазами, с мягким подбородком на округлом лице: она назвалась Алей.
 
Лиза была не только бойкой, но и с претензией на оригинальность. По отелю любила гулять в белых шортиках, в короткой, не закрывающей живота блузе, и это лишь для того, чтобы погордиться своим округлым пупом с цветной наколкой, изображающей масонский  знак - недремлющее око вольных каменщиков, из которого бриллиантовым зрачком сверкал крохотный персинг.
 
Подруги заметно выделялись и среди остальных пляжных модниц,  завистливо взирающих на необыкновенный Лизин пуп  на малиновые стренги русских красавиц, яркой полоской разделяющих их ослепительно  белые ягодицы.

Землячки показали себя девицами без предрассудков, либерально  продвинутыми, как теперь принято выражаться, особо не отягощенными  общественной моралью., Так и не должно быть, решил Сажин. Они же в самом Питере живут, из окошка которого, прорубленного ещё Петром, видна  вся прогрессивная Европа с её «передовыми общечеловеческими ценностями».

Девушки назвали себя вольными художницами,  Сажин не очень- то поверил в их живописный талант. Ему было безразлично, кто они. Главное, с ними легко и просто, И Юрия Михайловича закрутил такой курорт - разудалый  вихрь, что и оглядеться некогда стало.
 
Подружки быстро нашли в нём человека чувственного, по-житейски неопытного, а следовательно, и не очень далекого, по их понятиям. Он кажется, немного не в себе, но элегантен, хотя и старомоден; в разговорах обходится без   теперешнего молодежно-компьютерного сленга, слова произносит правильно, а  его суждения о том, куда идем и как развиваемся, немного смешны, но придают ему определенный шарм.
 
Всякий новый день теперь для Сажина и его дамской компании начинался  с обязательного утреннего купания. Затем следовали прогулки на яхте, несколько раз в сопровождении Левы-одессита  ходили в горы полюбоваться на пиратские пещеры; непременными были  посещения игровых заведений, ночных клубов, пивных баров, а так же таверны  с романтическим названием «Приют пирата», где подавалось настоящий шотландский виски.
 
Устраивали и свои  узкоземляческие тусовки; до полуночи скакали в танцевальных залах с их манящим полумраком, волнующим блеском женских  глаз, зажигательной музыкой и кипением разгоряченных тел.

 И Сажиным овладела такая безоглядная бесшабашность, что стало всё равно, какие там шашни может водить его Верочка с этим Митрякиным, главное  ему хорошо и привольно.
 
Питерские подружки, быстро освоились и основательно взяли его в свою осаду: строго блюдя личный интерес, по очереди стали  делить с ним ночную постель.
Лиза, по-спортивному упругая, будто отлитая из каучука, теребя губами мочку его уха, горячо шептала: «А ты прикольный, с  тобой клёво! Я и завтра готова подрулить да эта Алька, зараза, разве уступит!»
 
 И смеялась: «А что, если её коньяком травануть?»  - «Да нет, -  тут же сомневалась она, – зря только коньяк изведем. Алька упорная, как гвоздь, её никакой кураре не возьмет».
Одно неудобство для Сажина было в его курортных сладостях:  пробуждения по утрам. Такие тяжкие иной раз, что головы не поднять; и такой похмельный мрак в ней, что лучше бы не пробуждаться. Здесь  только и оставалось, снова уйти в разгул.

При каждом поясненинии страшно тяготило осознание собственной вины перед самим собой, перед Верочкой, и перед  курортными подружками тоже. Он кряхтел, морщился, пряча голову под подушку, а девушки смеялись,  раскачивая его с двух сторон, и, подняв с постели, весело говорили: «Вперед, вперед,  труба зовет!» 

В одно из таких пробуждений, кривясь и охая, Сажин пожаловался лежащей рядом Лизе: «Господи, как всё это дурно!»
Вспомнив пятнистого мультимиллионера, облепленного красотками, представил свою Верочку в объятиях Митрякина, и ему стало дурно.
Он  поднял голову и дико огляделся:
- Ты чего? - удивилась Лиза.

- Так,  ничего, - вздохнул он. - Не понимаю этих пляжных одалисок. Как можно красивой, юной девушке продаваться какому-то американскому мухомору?
Лиза сладко потянулась и ответила с ленивым безразличием:

- А у нас что, по-другому?
 
И, упершись локтем в подушку, принялась назидательно отчитывать:

- Милый, ты, что с луны свалился? Раскрой глаза, весь мир живет с купли-продажи.  Всё продаётся и покупается, всё имеет свою цену. Меняются  цели, а сущность продаж остается одинаковой. Одни продаются за деньги, другие — за идеи, за политический капитал;  кто-то продается за теплое местечко под солнцем. Абсолютное же большинство продаются за кусок хлеба. Ты разве не знал об  этом? Ох, счастливый человек!..

Лиза взяла в обе руки его голову, притянула к себе и горячо поцеловала.
Он молчал и думал: «А ведь  права эта райская птичка! Цинично, но  права...»
И он страшно возмутился: почему раньше-то об этом не думал? Возмутился и остыл: и теперь не стал думать из жалости к себе.  Пришла Али, и он снова ушел в беззаботный курортный разгул.

Очнуться его заставило содержимое собственного кошелька, истаявшего до единственной сиротливо сжавшейся десятидолларовой банкноты.
И девушек почему-то рядом не оказалось. А тоска была злой и тяжелой. Поднялся, обозвав себя безвольной тряпкой, и решил;  всё,  поправит голову - и на этом баста!
 
Потащился к шотландцу в его в сумеречный «Приют пирата».
Хозяин, плутоватый толстячок с острыми юркими глазами, в золотистых волосах по локоть, встретил его приветливо, как  старого знакомого; удивился, что он один,  без подружек.

Заведение было оформлено  в расчете на романтических посетителей под эпоху лихих флибустьеров: по стенам висели человеческие черепа, старинные клинки, пистоли,, абордажные крюки, ржавый якорь, похожий на железного паука, и обрывки гнилых сетей. 

Из темного угла со своего насеста картавыми криками на английском гостей встречал старый попугай с облезлым хвостом: «Дрре — йк прришёл, Дрре-йк пришёл!»

До отлёта домой оставалась ещё неделя. Питерские подружки, видимо, своим особым «художническим» чутьем распознали его финансовое крушение и окончательно остыли к нему, свой дамский интерес перекинув на двух смуглых парней с Пиренеев.

Сажину не оставалось ничего иного, как исполнить такую важную неприятность; звонить жене и подавать сигнал «sоs». Что и сделал, ожидая неменуемых упреков за молчание,  за финансовое расточительство, но ничего этого не было.
Верочка совсем не удивилась его валютным тратам, лишь тихонько засмеялась в трубку и проворковала с намеком на что-то особенное: «Ну, как, милый, жарко там у тебя?..»

                6
С отдыха Сажин вернулся совершенно другим человеком, внутренне опустошенным, с приобретенным опытом мужских обольщений и твердой уверенностью, что на Верочке свет клином не сошелся;  есть и  другие  женщины, тоскующие  по его мужскому теплу.

Он стал более циничен, более недоверчив к словам женских  заверений и  более сдержанным в проявлении собственных чувств. Всё, всё прощайте, юности химеры! Мёд любви вытек, осталась одна перга.... 
Внешне их отношения с Верочкой  выглядели прежними. Только былая простота куда-то подевалась, раскованность в общение.  Если говорили они о чем-то, то  говорили так, как будто таили под сердцем ещё и другой  смысл, имеющий  иное тайное значение.

Бывали дни, когда Сажину начинало казаться, будто в их  квартире,  просторной и светлой, поубавилось этого  самого света, стало сумеречней, как это бывает мокрой осенью при запотевших окнах.

В образе его мыслей особое место заняло  притворство, а приступы ревности становились невыносимей. И чтобы не сорваться, не навредить ни себе, ни Верочке, не совершить какого-то необузданного поступка, решил завести на стороне роман с женщиной,  умеющей утешить его  в часы сердечных горестей, в сочувственный передник которой можно и  поплакаться.
Такой его утешительницей и стала Мария Сергеевна, работавшая в их фирме лаборантом-дегустатором.

Эта была разведенная женщина двадцати девяти лет, высокая, с крепкими длинными ногами, с загадочным византийским лицом. В коллективе она слыла гордячкой и страшной занудой. С нахальными кавалерами обходилась строго, и многие считали её сухой и совершенно лишенной понимания любви.

И Сажин так считал, пока не убедился, что за напускной суровостью Марии Сергеевны  скрывается тоскующая  и нежная душа.

Их отношения завязались с  обычного,  мало значащего разговора в кафе, когда оба оказались за одним обеденным столиком. Он лукаво заметил тогда: нехорошо,  дескать, такой красивой женщине напускать на себя суровую строгость и выглядеть этакой нехорошей букой. И  добавил, заглядывая  в глаза:

- А знаете, когда я вижу вас, то представляю совершенно сюрреалистическую картину: пустыня, посреди красивая неприступная  крепость,  безнадежно осаждаемая какими-то сарацинами.

Она вскинула на него понимающий взгляд и, медленно покачивая головой,  возразила  с улыбкой:

- Ну, что вы, боюсь,  ваша метафора сильно преувеличена. Какая из меня крепость? К тому же известно, что  и самые неприступные стены  бывают обманчивы. Как утверждают знатоки военной истории, при  осаде важна не крепость стен, а дух самих её защитников. Случается, что и добровольно  отворяют ворота,  особенно если  сарацин добр и приятен собой.

И такой выразительно-теплый взгляд отпустила Сажину, что и  без  слов стало понятно: он и есть тот сарацин, перед которым добровольно отворяют ворота.
Тогда же за обедом Сажин заполучил номер мобильного телефона Марии Сергеевны и напросился к  ней в гости.

С этого знакомства и пошло. Уже потом, когда достаточно сблизились,  Мария Сергеевна призналась, что и сама искала с ним встречи, что он с первого взгляда вошел в её сердце.

Как и всякая сильно увлекшаяся женщина, она многое прощала Сажину, как и много навыдумывала разных приятностей о нём, о его якобы романтическом образе, глубоком уме и возвышенном духе — все это, разумеется, не могло не щекотать его сердце.

Однако, хорошо поразмыслив, Сажин мало чего  нашел в себе возвышенного и романтического. Ничего нет в нём такого. Живет, как и другие,  обыденной,  пошлой жизнью,  принимая её с покорной  разумностью  таковой, какава она есть.

Одно ставил себе в заслугу, что в комсомольском возрасте, будучи далеко неглупым юношей, полным энергии и сил, не  влепился в передел общекомсомольского имущества; правда, к этому времени уже порядком общипанного, но все ещё имеющего живописную базу отдыха, трудовой лагерь, забытый  конференц-зал, домик бракосочетаний. И хорошо, что не влепился; мог бы и башку потерять, как иные из хорошо знакомых друзей -товарищей.
Покойный отец, офицер спецназа,  повоевавший в разных горячих очках и, видимо, неплохо повоевавший, если награжден именным  оружием, предостерег тогда: «Не гоняйся за призраками, сынок. Самое большое богатство  - сама жизнь на земле. Вот и держись этого окопа».

В ту пору  в Сажине были  ещё по-юношески свежи социалистические постулаты,  по определению которых, за любым богатством стоят разрушенные  человеческие судьбы, чьи-то слезы и  нищета.

Однако  и о дырявом дервишеском плаще он не мечтал. Много учился, зная, что знания не дадут ему пропасть, И теперь, благодаря службе у Митрякина, они Верочкой имеют всё для безбедной жизни.

Но нет, совсем не Верочкиной красотой это куплено,  их знаниями и примерной  их службой оплачено.

                7
Вернувшись от Марии Сергеевны, Сажин наскоро  принял  ванну,  запахнулся в махровый халат и, поглядывая на часы,   нетерпеливо стал поджидать супругу. Без Верочки ему всегда было и пусто,  и тошно. А теперь ещё и ревность душила. Под ласками Марии Сергеевны она улеглась и растаяла, а дома вновь разыгралась.

Но стоило  Верочке появиться на пороге, стоило почувствовать запах её духов, как страсти улеглось в Сажине, и сам он быстро успокоился.
Увидев морозный  румянец на  щекахжены, встретившись с её глазами, поймав улыбку, застрявшую в уголках её губ, он и сам ожил, загоревшись  желанием угодить Верочке, сделать что-то доброе  и приятное для неё.

Кинулся снимать шубку, ещё отдающую свежим воздухом зимы, и засуетился, заскакал  вокруг Верочки, угодливо спрашивая:
- Не замерзла, моя радость?
- Что ты, милый, как можно в наши теперешние зимы? -    проворковала она  своим завораживающим голосочком.

И потрогала пальчиком его  чисто выбритый подбородок, смеясь и щебеча:
Нисколечко не продрогла, дорогой! Напротив, попросила водителя высадить подальше на перекрестке. Представляешь, как чудесно после  этой корпоративной бани пройтись по свежей зимней улице! Такая божественная тишина вокруг! И снежок под ногами скрипит как-то необычно. А этот чудный  блеск инея  на деревьях – настоящая сказка! А темное небо! А воздух!.. «И  воздух усталые силы бодрит…», - так и хочется повторять вслед за поэтом, а ещё - обуть коньки и унестись в сказку нашей юности!.. Помнишь, как тогда? – вылезая из шубки, не переставала она щебетать.
И он вдруг подумал с  неловкостью: «Интересно, догадывается ли она, где я  был? Конечно же, догадывается. В нашем ауле всем всё известно».

- А что, Митрякин сам-то не соизволил  подвезти? – сделав вид, что занят шубкой, нарочито небрежно спросил он, погрузившись головой в глубину семейного гардероба.
Верочка тихонько засмеялась, догадавшись, что, спросил неспроста, что хитрит, желает сбить её с толку. Сам-то уж точно не помнит никаких зимних катаний, и вообще ничего не помнит, кроме своих любовных амуров.

- Что ты, милый, он так наклюкался, этот твой Митрякин! - живо откликнулась она. -  Куда  ему - за руль, в машину едва утискали? Сел, запрокинул голову, закатил глаза,  отключился и захрапел. Никак не пойму,  всегда положительный, а тут наклюкался. С чего бы?

И  Верочка  удивленно подняла брови.
«Будто не знаешь, с чего? - недобро мелькнуло в голове Сажина. - С поцелуя. С него, дорогая! Ишь,  как подпрыгнула, словно курица за сладкой вишенкой!».

Вслух же произнёс совсем другое, пожалев неизвестно кого:

- Ах, бедняжка!

Верочка  не просто догадывалась, а была уверена, что он притворяется. Она и сама немного притворялась. И оба они приладились жить притворством. И началось это с тех пор, как поступили к Митрякину в его «Сладости России»,
Оба знали о своем притворстве и как-то незаметно для себя  перестали находить в нём что-то дурное. Сам Сажин считал: а что здесь нехорошего, если весь мир держится на  притворстве? Политики  притворяются, что думают о народе, народ делает вид, что верит политикам.
Да что там политики, когда даже примитивный червяк, и тот притворяется: тронь его, он и застынет, притворившись мертвым.
Если они  с Верочкой  и притворяются, то исключительно ради общей пользы, ради семейного спокойствия.

Знакомые завидуют, полагая, что их семья, как крепкий орех: любые невзгоды им нипочем. Но он-то знает, что семейная орешина давно треснула.
Ах, Верочка, Верочка!..

Раньше полагал,  что она всегда будет любить только его. С того и ревнует, что увидел: нет той прежней любви, сильной до слез и отчаяния.
На островах ему много чего нового открылось в женских повадках. И в Верочке никуда не делись эти  повадки. Вот он, женский инстинкт - позор нынешнего корпоратива! Ах, Верочка, Верочка!.. И себя, и его выставила на смех.
И Сажина взяла такая лютая досада на жену, что вот взял бы её и задушил голыми руками.

Верочка тем временем присела на пуфик и спросила опять же не иначе, как с ласковым  притворством:

- Ну, что, милый,  полегчало? Головка, говорю, перестала болеть?..
Ах, и об этом  успели доложить! Ташкин, сволочь, постарался...
Он бросил на Верочку быстрый  взгляд, встретился с  её глазами и прочел в них  досаду и презрения. Её глаза как будто вопрошали:  «Ну, что, облезлый козёл, нашел у Марии Сергеевны утешение?»

С козлома, да ещё облезлым она погорячилась, это была больша несправедливость с её стороны, которая только и могла родиться в ревнивой женской головке. Юрий Михайлович даже сейчас, после стольких волнений,  выглядел очень даже превосходно, особенно в двойном освещении бра, отраженного   зеркалами.  Отлично сложен, свеж лицом, ямочка на подбородке,  нос с горбинкой. Какой же это козёл? Нет, это скорее орёл, клекочущий с горного утеса!..
Верочка и сама хорошо знала, что муж её из тех мужчин, которые не могут не нравиться женщинам.
Помня это, она переспросила с капризной досадой:

-Ты так и не ответил, дорогой,  прошла ли твоя головка или всё ещё болит?

-Да,  да, милая!  - спохватился он, стараясь держаться угодливого тона. - Поломило в висках и прошло. А всё этот ужасный  грохот под ваши с Евгением Николаевичем смачные поцелуи! До чего противная музыка была! Аж две  пилюли пришлось принять! Но на улице, к своему удивлению, почувствовал облегчение, однако возвращаться не стал. Эта тупо   громыхающая попса  когда-нибудь окончательно доконает нас. Она же своими дикими  децибелами без ножа режет! Это кошмар какой-то! И как только вам с Евгением Николаевичем не надоели они?.. 

- Всё, всё, - весело перебила его Верочка, приложив к губам указательный пальчик. – Считай, вопрос решен. Я высказала Евгению Николаевичу своё неудовольствие: «Подобной музыкой, говорю,  мы свой  коллектив до сумасшествия доведём». Успокойся, думаю, этой  попсы больше не будет.
У Сажина мелькнуло: «Иш, хозяйка медной горы! Она сказала... Надо же, какая идиллия!.. И коллектив у неё «свой».
Верочка наклонилась и  принялась расстегивать замки своих сапожек.

– Я тоже говорю шефу, -  продолжала она, пыхтя и напрягаясь: - «Посмотри, что делает эта музыка. Лучших наших  сотрудников намертво травит. Вон Мария Сергеевна, на что железная женщина, и та не выдержала». Не поверишь, милый, - снизу пытливо скользнула  она  взглядом по лицу Сажина, – как только ты ушел, эта Мария Сергеевна, тотчас подхватилась и улетела, запричитав:  «Ой, мигрень, мигрень!»

И Верочка коварно улыбнулась.

Сажин  не дал себе смутиться,  изобразил неподдельное удивление на лице.

- Как, и  Мария Сергеевна ушла? Вот тебе раз!

- Да, ушла, милый, и ещё как ушла! Не просто ушла, а прямо-таки улетела!  - довольная произведенным эффектом, подтвердила Верочка и, желая поддразнить мужа, повернула разговор на себя:

- А знаешь, дорогой, какого гопака мы оторвали с Евгением Николаевичем? Просто классно  получилось! Девочки визжали от  нашего пляса.
Перемена разговора была очень даже кстати, и Сажин подхватил:

- О, представляю, моя чаровница! Моя несравненная плясунья! Представляю, какой это вызвало восторг!
И, прикрыв глаза, покачал головой, изображая неподдельное блаженство.

- Ах, какая жалость, какая жалость! - почти простонал он.-  Надо же, не увидеть такое чудо! Убить себя, подлеца, мало за это!.. Но льщу себя надеждой,  радость моя, что это не последний ваш с Митрякиным гопак.

- Даже не знаю, когда ещё доведется, - подыгрывая ему, с вздохом ответила Верочка и одним движением обеих ног резко запустила обувь в разные концы их квадратного холла
Юрий Михайлович принялся  подбирать сапожки.

-Да, да,  - говорил он, унося обувь в прихожую,-  вы с Евгением Николаевичем так умело вели корпоратив, так изящно, так тонко говорили о единстве производственной семьи,  и без  малейшего намека  на подавление своим авторитетом. Напротив, публика только и думала о том, какое счастье работать под управлением таких чутких, отзывчивых и мудрых руководителей! О, что я говорю? - вернувшись и встав напротив жены, поправился он, театрально откинув голову и закатив глаза. - Нет, не руководителей, а самых настоящих вождей! Вот именно, вождей! - вскинул он палец ко лбу. -  Понятие «руководитель», замечу тебе, милая, давно изжило себя, превратилось в пыль, в дремучий прах и анахронизм, став совершенно бессмысленным в некотором роде. Руководить — это же получается, рукой водить. А вождь не рукой водит, он сплачивает народ, поднимает на великие подвиги истории! Как, скажем, Аттила сплотил гуннов. Или взять ближе пример: разгром германского фашизма. Кто обеспечил? Опять же, вождь.

Вот и  Митрякин вождь нашего коллектива, а ты его правая рука.  Не случайно же заседаешь в правлении. Одна лишь незадача, - остановился он, как бы  раздумывая. - Зачем тебе легкомысленно  тратить свои таланты,  скакать на этих приевшихся корпоративах? Надо беречь себя, дорогая. Для великих дел беречь, для истории...

- Глупости говоришь, - перебила его Верочка, поняв, что он насмехается.
В последнее время они  часто впадали в пустую  словесную эквилибристику, хитря и ведя свою линию, при  этом зная, что  незатейливая хитрость видна и противной стороне.

- Милый, я, пожалуй, приму душ, - легонько зевнув, решила Верочка и устало поднялась.

- Разумеется, разумеется, моя ласточка! - живо поддержал он.
Верочка сделала вздох, демонстративно покачивая бедрами, прошла в спальню и, не закрыв двери, принялась раздеваться. Сняла с себя любимое розовое платье, бисером расшитое по вороту, бережно повесила на вешалку, а колготки небрежно бросила на  спинку стула; стала  расстегивать замок  кулона из уральского сапфира, выполненный в виде крохотного амура с крылышками в  золотой оправе - тоже подарок Евгения Николаевича, торжественно врученный  на одном из  корпоративов.

Замок не давался, и Верочка, забавно сморщив носик, с досадой посмотрела на мужа. Юрий Михайлович поспешил на помощь Увидев перед собой её тонкую, высокую шею, и опять подумал: «Придушить бы тея!»
 Испугавшись своей мысли,  он поспешил положить кулон  на Верочкин туалетный столик.
Она  тряхнула головой,  рассыпав по плечам шелк мягких  волос и, держа в руках шлепанцы на белой пластиковой подошве, отправилась в ванну, мягко ступая босыми ногами по дубовому паркету.
 
Было время, когда Сажин не мог без трепета видеть обнаженного тела жены: её округлых плеч, высокой прямой шеи, упруго торчащего бюста. Теперь же на эти женские  прелести смотрел без малейшего волнения. Ничего не трогало его, кроме изъедающей душу ревности.
 
Из  ванны Верочка вернулась в халате нараспашку, раскрасневшаяся, с головой,  укрытой банным полотенцем; её шлепанцы застучали о паркет сухо и гулко.
Проходя мимо Сажина, она капризно спросила:
- Позволите?

- Конечно, конечно, моя радость! - услужливо встрепенулся он, посторонившись и кинувшись распахивать перед ней дверь спальни. - Как можно не пропустить человека, принявшего ванну после страстного гопака?

- Ты на что-то намекаешь, милый?  - строго вскинула на него Верочка  свои одухотворенные глаза.
- Что ты, моё солнышко? Просто хочу сказать, что каждая  балерина после бурных сценических «па» обязательно принимает ванну или душ.

- Нет, ты что-то дурное держишь в голове, – настаивала Верочка.

- Нисколечко, моя радость!  -  молитвенно  вскинул он руки, отступая в глубину холла и не переставая говорить: - Всё, всё! Удаляюсь, царевна, не хочу подвергать себя плотским искушениям.

- Тебя искусишь! – не закрывая за собой двери, с холодной насмешкой произнесла Верочка и принялась  разбирать постель.

- А кофе, а кофе в кровать?! – вспомнил Сажин. -  Как можно без кофе?.. Сейчас сварю, мое золотце.

- Не нужно, милый, - с вялой позевотой ответила Верочка, укладываясь в кровать. – Прости, ужасно спать хочется.

- Отдохни, отдохни, моя касатка! И я сегодня что-то не в себе. Это проклятая голова…. Пойду в кабинет. Если  что-то понадобиться, постучи в стену.

- Спасибо, милый.
- Приятных сновидений,  дорогая!

В глазах Сажина на мгновение мелькнуло что-то светлое, далекое и забытое. Мелькнуло и погасло, как  быстро сгоревшая спичка.
 
Во рту было  гадко от коньяка, сохло горло. Он сходил на кухню, взял из холодильника бутылку «Боржоми», вернулся к себе в кабинет.
 
Проходя мимо спальни, увидел, что Верочка уже спит, раскинувшись во всю двуспальную кровать. Её розовые, слегка припухшие губы были  по-детски полураскрыты, и чем-то  невинным,  нежным  пахнуло на Сажина.
Он на цыпочках прошел к жене, заботливо прикрыл её простыней, выключил торшер и тихонько затворил за собою дверь.
 
Вернувшись в кабинет, посмотрел в широкое, налитое темным свинцом окно, и глубоко вздохнул. От этой холодной тьмы повеяло такой тоской и печалью, что и самим овладело чувство глубокого отчаяния, даже сердце тяжело сдавило. Потирая грудь, Сажин принялся беспокойно  ходить взад-вперед, чувствуя, как ледяная пустота всё сильнее захватывает его. Стало так невыносимо, что мелькнула мысль об отцовском пистолете.

Достав из бара початую бутылку конька, налил себе большую рюмку, выпил,  не закусывая; откинулся в кресле,  налил ещё.
Потом долго сидел, пяля глаза на репродукцию Врублевской «Царевны-Лебедь», висевшую  над ломберным столиком, ожидая, что  тоска отпустит. Но она не отпускала, хотя внутри и потеплело от спиртного.

Пылающие очи Царевны-Лебедя, обычно напоминавшие ему угольно горячие глаза Марии Сергеевны, теперь  ничего не напоминали кроме тоски  и отчаяния.
И он думал; а ведь был и  у них с Верочкой золотое время!  Была любовь безоглядно непорочная, когда, не чуя под собою ног, летел в городской парк на свидание со своей самой лучшей, единственной и неповторимой девушкой. И воистину небесное  сияние исходило из её глаз, и такой чистой невинностью веяло от юной Верочкиной красоты, даже сердце сладко закатывалось!

 Где это  теперь? Куда отлетело? И опять холодная пустота обложила вплотную. Внезапно вспыхнувшее отчаяние заставила Сажина протянуть руку в ящик стола, в его глубине нащупать рукоять отцовского пистолета, крепко сжать её и коснуться пальцем мертвого холода спускового крючка.

Он поднял пистолет  и покорно закрыл глаза. Но тут же открыл их, его взгляд упал на портрет покойной матери в настольной пластиковой рамке. Будто нечаянная птичка спасительно прошелестела крылами. И живой  голос был издалека: «Береги себя, сынок!»
 
Сажин вздрогнул, с испуганной поспешностью задвинул пистолет назад в  глубину ящика,  для верности закрыл его на ключ, который тут же забросил  за книги на самую верхнюю полку шкафа.

Затем подошел к окну, прислонился лбом к холодной раме и стал думать, что он, наверное, не из породы  тех  сказочных витязей, которым  ради пера жар-птицы не страшно и коня потерять, и  своей головы не пожалеть. Так и стоял, всматриваясь в темную гладь оконного стекла, будто в собственную жизнь всматривался, гладкую с виду, как это оконное стекло, но вместе с тем холодную и мутную…