Тихон Матвеевич, дед Санька по материнской линии, возвращался с дачи пешком, промешкавшись и опоздав на последний автобус. Рано они в зимнее время заканчивают. Не то чтобы он устал так, что невмоготу. Просто – настроение. Жизнь прошла и теперь машет дымчатыми хвостиками пролетающих мимо автомобилей.
Он поначалу голоснул несколько раз, но как-то так, не очень уверенно, и сразу же бросил эту затею. Кому он нужен – старик. Девица бы молодая. Или просто помоложе кто, с кого деньги взять можно. Здесь к тому же, считай, черта города уже. Если бы он в полном смысле за городом находился, то, возможно, кто-нибудь посадил бы его.
Как в прошлом году, когда он шёл с грибами с вырубок. Остановились – семья с дачи возвращалась, - подвезли и от денег отказались наотрез – «по пути же». А он ещё специально держался с ними сдержанно, намереваясь оплатить услугу, не лез с разговорами-расспросами, чтоб не подумали, что он халявщик. Не спросил, кто они, где работают, как жизнь у них идёт – ничего теперь об этих достойных людях он не знает. И лица не запомнились – не раз, быть может, встречался с ними на улице и не поздоровался даже.
От ходьбы ли, от другого ли чего запокалывало сердце, а ноги так те уж давно напитались расслабляющим, болезненным гудом. И стартовая цельность движения – а была, какая-никакая, поначалу – совсем нарушилась, потому как потяжелевшее туловище приналегло на ноги, подсогнув их. И ноги двинулись вразнос, чаще стали цепляться за шершавую мостовую.
Тихон Матвеевич перешёл на левую сторону дороги и, полуприсев, стал рукавицей сгонять снег с толстого бревна. Он уже развернулся, чтобы присесть на смолистую мумию дерева, как почти рядом, метрах в нескольких, затормозила белая легковушка.
- Дед, тебя подвезти?
- Ну… подвезите, что ли, - заметно разволновавшись, проговорил Тихон Матвеевич и стал выпрямляться.
Через приоткрытую левую заднюю дверцу автомобиля на него смотрело симпатичное русско-татарское лицо: крепкие скулы, весёлые тёмные глаза, нос широконький, возможно, оттого, что перебитый посередине.
Мужчина мотнул головой назад, в сторону правой дверцы легковушки. Повеселев, Тихон Матвеевич заспешил в указанном направлении. Добежав до услужливо открывшейся дверцы, он глянул вниз – нет ли грязи на ногах, да откуда ей взяться, сообразил тотчас, среди зимы, когда снегом всё укрыто и заморожено до весны…
Однако последовавшее долго в голову не укладывалось. Он стоял, непривычно вытянувшись столбиком, и моргал глазами. Только что дверь автомобиля захлопнулась у его носа, и теперь он находился на дороге в полном одиночестве.
Шесть дней выпали из его жизни.
Он лежал в больнице. Врачи что-то делали с его телом, заставляя раздеваться, ложиться, садиться, оголять руки для инъекций, глотать лекарства, нервничая при этом, что на вопросы он почти не отвечал, хотя функция речи у него не была нарушена, что был равнодушно-непонятлив и медлителен, а ночью всё поднимался с кровати и хотел куда-то убрести. И если в коридоре не оказывалось сестры, то даже спускался на первый этаж и, убедившись, что дверь закрыта на ключ, садился в фойе на лавочку и сидел там, пока его не возвращали в палату.
Мыслей, которые могли – да и должны были бы – появляться в его голове в этот период жизни, в памяти не сохранилось.
Возвратившись домой, он обосновался на кровати и лежал, в одежде, за бруствером подушек, постепенно приходя в себя. Длительное время всенаправленно расширявшаяся вселенная недовольства многим и многим в этой жизни, всё более неуютной, теперь изменила глубину залегания и стала вполне реальной и жадной до событий именно его, Тихона Матвеевича, существования. Он перебирал нанесённые ему обиды, решительно отворачиваясь и обходя стороной сомнительные с точки зрения его собственной непогрешимости жизненные случаи, и пытался их ранжировать.
Спустя сутки – за это время он всего несколько раз поднимался с кровати – Тихон Матвеевич оказался всецело, хотя и мысленно, в сутолоке событий последних лет, всё это время то сознательно, то неосознанно отодвигаемой на потом, и разволновался, утратив спокойствие исследователя. Постсоциалистическая явь не шла ни в какое сравнение с развёрнутой с помощью воспоминаний предыдущей вполне себе сносной жизнью. Цены, пенсионные волнения, постоянно растущая квартплата, поборы всех и вся, информационный град… И постоянный страх сделать не то, сказать не так, что-то не вовремя забыть. А чёрная тень дней болезни и недомоганий накрывает даже благополучные периоды, когда, кажется, ничто особенно не болело и неприятностей, вроде как, не случалось.
Спустя ещё двое суток он начал выбираться из дому. За хлебом, в основном. Да у подъезда посидеть, если там никого не оказывалось. И если кто-то сидел на лавочке, то он делал вид, что забыл что-то, и возвращался в квартиру.
С лавочки он и увидел знакомое лицо. Его внука привезли на белой легковушке, и Тихон Матвеевич узнал сидевшего в машине мужчину – тот самый, что предлагал его подвезти. Он ещё что-то говорил его внуку Саньке и улыбался. Как тогда.
Машины уже нет. И Санька ушёл домой. Тихон Матвеевич поднялся в квартиру и прошёл на кухню. Тихон Матвеевич спешил. Он спешил успокоиться, боясь, что внук куда-нибудь уйдёт. Картошку, что ли, почистить? Сидишь так-то, бывало, руки ножом и картофелиной манипулируют, а в голове мысли успокаиваются, не бьются уж, плавно набегают и не торопятся никуда. А не понравится какая, так и прогнать можно. Удавалось это как-то без труда, помнится, особого.
Тихон Матвеевич взял нож, однако рука тотчас непроизвольно сжала рукоять с такой силою, что Тихон Матвеевич понял: не поможет. Не картошку ножом чистить надо, а… совсем другое. Потроха надо выпускать из гнилых утроб! Успех им нужен любой ценой. Сумел деньги сделать (не говорят «украсть», но и слово «заработать» не жалуют) – герой и выдающаяся личность. И телекомиссары тебя вытащат на телеэкран и всей стране покажут, точнее – всем пятнадцати или двадцати, сколько их там нынче, странам.
Тихон Матвеевич вошёл в комнату и присел на диван. Затем встал, прошёлся по комнате, включил телевизор, отрегулировал громкость таким образом, чтобы разговору не мешала, и присел снова на диван.
- А ты откуда сына Дуси Романовой знаешь? – спросил Тихон Матвеевич. Как бы между прочим.
- Какого сына Дуси? – не понял Санька.
- Да давеча ты с ним трепался. Когда я сидел на лавке, а машина стояла. У подъезда. Забыл? – Тихон Матвеевич вздёрнул кустики бровей и старался говорить голосом предельно беззаботным. – Я ж сам видел.
- Не знаю я никакого Романова.
- Да он из машины выглядывал, а ты ключами наигрывал и трепался с им об чём-то. Они ж и привезли тебя. А с Дуськой Романовой мы в одном цеху робили.
- Да это Поддуев был. Славка. А не Романов никакой.
- Поддуев Славка, - повторил Тихон Матвеевич, стараясь запомнить имя поосновательней. – Если это не Дуськин сын, то откуда я знаю-то его? Он где работает? Славка этот Поддуев.
- В долговой полиции.
- В налоговой полиции?
- В долговой. Задолжал кто кому, рожу кому набить надо – его зовут.
- Рожу… Ясно. Поддуев. Славка. А я думал, Романов это.
Совпадения признаков образуют индивидуальную совокупность. А тут одно бесконфликтно накладывается на другое – что ещё надо? Он, сволочь, это и есть. Тихон Матвеевич вернулся на кухню и на попавшейся под руки газете записал: «Славка Поддуев». А газету положил в настенный шкафчик. Он отомстит. За всех. Не только за себя.
(Литрес и пр.)