Меня полюбила китаянка Ю.
Я звал её Юшей, Юшенькой, она смеялась в ответ почти беззвучным смехом,
не разжимая губ, что меня очень забавляло.
Юша была хрупкой, миниатюрной фигуркой, сошедшей с акварели.
Ей едва исполнилось шестнадцать лет.
В этом возрасте на Востоке обычно выдают девочек замуж.
Юша смотрела на меня, и её миндалевидные глаза туманились желанием.
Отец Юши, толстый, вечно потеющий, какой-то неухоженный, был в Таджикистане представителем фирмы,
которая приобрела большое текстильное предприятие.
Фирма считалась неимоверно богатой, а комбинат, о котором идёт речь,
некогда являвшийся славой и гордостью города,пришёл в совершеннейший упадок из-за гражданской войны
и оттока русскоязычного населения.
Господин Цзяо устроился респектабельно.
Он приобрёл большой дом с фруктовым садом, привёз две «Хонды» – для себя и для дочери,
повара и слугу-малайца, выполнявшего роль сторожа и садовника.
Юша была единственной дочкой, очень избалованной, капризной, но умненькой
и способной к импровизациям.
Она привлекала меня необычностью, экзотикой неведомых стран.
С детства её учил русский эмигрант, обосновавшийся в Китае.
Он дал ей многое, в первую очередь, привил любовь к поэзии Пушкина.
Меня всегда забавляло, как Юша с серьёзным лицом, коверкая и искажая звуки,
декламировала строфы из «Онегина»:
Татьяна, русская душою,
Сама не зная почему,
С её холодною красою
Любила русскую зиму.
Мы познакомились на занятии литературного объединения, которым я руководил.
Она вошла и тихо пристроилась в уголке.
- Кто ты? – спросил я.
Она встала и старательно выговаривая слова, отчеканила:
- Я китаянка, хочу научиться сочинять русские стихи.
- А китайские стихи ты умеешь сочинять? – поинтересовался я.
Юша насупилась, но её смуглое личико тут же просветлело, и она сказала:
- Я ещё молодая, однако очень способная. У меня получится.
- Садись! – пробормотал я.
Все засмеялись.
Юша с невозмутимым лицом опустилась на стул и больше за вечер не проронила ни слова.
После окончания занятия, она подошла ко мне:
- Вы кто?
Я назвался.
- Где вы работаете?
- В газете.
- Поэт?
Почему-то я смутился.
Мои стихи редко появлялись в печати, их не жаловало начальство.
Она ждала ответа
- Да, – неуверенно ответил я.
Юша серьёзно сказала:
- Я хочу послушать.
- Не здесь и не сейчас, – ответил я.
- Тогда приходите в гости. Завтра. Придёте?
- Посмотрим, – улыбнулся я.
Юша захлопала в ладоши.
Мне в то время было чуть больше пятидесяти лет.
Выглядел я очень моложаво, одевался, как денди, ежедневно менял рубашки и галстуки,
цеплял всякие блестящие штуки – значки, заколки для галстуков.
Кроме всего прочего, мне нравилось внимание женщин.
Страшная сахарная болезнь пока обходила меня стороной. Я ещё верил в счастье.
Мы быстро подружились с Юшей. Она смотрела на меня, как на икону, и это не только забавляло.
Что-то незримое происходило между нами. Очень необычное, похожее на синий шанхайский вечер,
о котором я имел самое смутное представление.
...Мы сидели в саду под абрикосовым деревом.
Стоял апрель, дерево уже отцветало и роняло розовые лепестки.
Пластиковый столик был неустойчив. Он постоянно скользил по неровной поверхности земли.
Две фарфоровые пиалы прыгали и звенели
- Возьми меня в жёны, – сказала Юша.
Мы уже были на ты.
- Не могу, – ответил я, – поскольку женат.
- Разведись! – приказала Юша. – Всё равно ведь не отстану.
- Да зачем я тебе, такой старый?
- Ты не старый, – убеждённо отозвалась Юша, – ты в самый раз.
- К тому же я еврей. Разве в Китае есть евреи?
- Будут, серьёзно сказала она.
Пришёл господин Цзяо. Дочка пододвинула ему стул и налила чаю.
- Иди погуляй! – резко бросил ей господин Цзяо.
Юша удивлённо посмотрела на него и бесшумно скрылась.
Господин Цзяо пыхтел, как паровоз.
То и дело он доставал из кармана большой платок и вытирал им лицо.
Я молчал, ожидая, что будет.
- Послушай, журналист, – вымолвил, наконец, господин Цзяо, – что тебе здесь надо?
- Ничего, – ответил я.
- Тогда топай отсюда!
- Как вы разговариваете? – возмутился я.
- Садык! – позвал отец Юши садовника-малайца. – Проводи этого человека!
Я в негодовании встал и выскочил за садовую калитку.
Меня душили стыд и униженная гордость.
Больше я Юшу не видел.
Люди сказали, что господин Цзяо отправил её в Шанхай. К жениху.
Письмо пришло через полгода.
С непонятным трепетом я надорвал конверт, на пол выпал листок бумаги.
Это была акварель.
В центре композиции сидела печальная девушка и ела яблоко.
В комнату заглядывала освещённая солнцем пальма.
Внизу по-русски было написано:
Татьяна, русская душою…
Вскоре я уехал в Израиль, и след Юши затерялся на обочине моей жизни.
Р.Маргулис