День,
запелёнутый в серые тучи.
Прозелень редкая
в голой весне.
А на душе так светло…
Лес дремучий,
светлый и радостный,
грезится мне.
Груня ушла в светлое вербное воскресенье, не вскрикнув, не охнув, не дожив два месяца до 94-х лет.
Вся её жизнь, от рождения до последних дней, промелькнула мимо, как одно мгновение.
Дочь растерялась. Мама не дышит. Надо кого-то звать обмывать. А кого позовёшь? Старух почти не осталось.
Но пришли две. Сделали своё неторопливое дело.
- А остыла ли бабушка? - задала я вопрос.
- ОстамЕела. Но нам поддалась. ОбрадЕла. Вон лежит, как цветочек.
И лежала она хрупкая и уже нездешняя, светлая и чужая, умилённая и неподвластная никому.
Я притронулась к её ногам, прикрытым ситцевой занавеской и сказала с улыбкой:
- В хороший день ушла. Вербное воскресенье.
Натерпелась. Настрадалась за всю жизнь.
Родилась в день пожара, когда сгорел дом. Матушка Серафима Фёдоровна только охнула с охапкой дров, и ребёнок уж на полу. Подобрала, пупок отрезала. В тряпицу завернула и положила под лавку в корзинке.
Столько беды пожар принёс. По людям жили. Может, улетит маленькая душа безгрешная?
А она пищала настойчиво из корзинки под лавкой, просилась жить, теребила душу. И грудь молоком отозвалась в голодном испуганном пожаром теле. Затяжелела грудь, заломило её тоской и тяжестью.
Василий, батюшка, Солдатом которого кликали, сурово сказал жене:
- Чего? Не слышишь разве? Дитя надрывается! Корми!
Так она и росла помаленьку, потихоньку…
Бредут девки деревенские по лесным трактам на запад, к Онежскому озеру.
Там надо защиту им держать, окопы рыть. Ворог проклятый город силится захватить.
И бредут комсомолки по лесным дорогам. Оголодали, обовшивели. Сквозь рваньё тело в дыры светится.
В речках водицы попьют.
В деревеньках на ночлег не пустят, картошиной одарят из жалости и скажут:
- Подьте в баню ночевать или в сарай.
А девкам в тепле хочется обогреться. Чайку горячего попить.
- Да мы чистые! В речках мылись! Всё вшивое выкинули! Пустите ради Христа!
Две недели шли до Онеги. Обувь изорвалась. Шли босые. Домой бежали. А их обратно отправляли. Надо!
А домой возвратилась Груня такой истощённой, что Степанида только охнула:
- Ох, Грунюшка, до чего же ты исхудала!
И пошла мать в чистое поле. Нашла там земляных пчёл, вывернула их кладовки, принесла на лопушке мягком земляного мёда и кормила им Груню.
Только после этого мёда к ней стали возвращаться силы.
Грунюшка в девках была красавицей. Две чёрные смоляные косы на груди до пояса вились. Плясунья и хохотушка. А какие женихи после войны?
Но рожала от любимого. А замуж за него не пошла. Моложе был на семь годков. Да и родители его не хотели бедной невесты.
Когда родила первого, сильно заболела. И пошла к деревенскому колдуну.
Мужик сказал ей:
- Отступись от Степана. Родители его против тебя и ребёнка. Отступишься - не будешь болеть. Перешагни через свою любовь и забудь.
И не пускала она его, окаянного, кудрявого, русоволосого, с гармонью своею распроклятою в дом.
Колотился, бился, ночи караулил. А не пустила!
А забыть не забыла.
Помнит, как второго сынка пятилетнего на закорках несла из больницы двенадцать километров по лесу…
- Мама! Скоро? Есть хочу!
- Вот до божата дойдём.
- А там покормят?
- Покормят. И чаю нальют.
Помнит пожары…
И людские пересуды помнит…
И в последние годы, когда уже не было и радио, и все провода обрезали, помнит, как пели цыгане песни. А это мнилось ей. Спорили с ней:
- Да нет, не может этого быть!
- Поют! Слышу.
- И слова слышишь?
- Слышу.
А цыгане и вправду приезжали когда-то. Табор возле речки стоял. Костёр горел.
И ушла она, самая последняя из того девичьего отряда, который окопы рыл под Ленинградом.
Никто больше не расскажет об этом времени.
фото автора