Глава 9

Алексей Черепанов
Вот как всё было на самом деле…
:)



      В лесу на плоскогорье, на расстоянии одной мили от океана, старый Колчак, глава обезьяньего племени, рычал и метался в припадке бешенства. Ну еще бы не беситься, весна да блажь в душе, а у любимой жены хреновое настроение. Даже не настроение, а… а критические дни. Только, понимаешь, подкатил, цветов задарил, нагнуть хотел, а она… а она, сука, весь кайф обломала. Ладно, хрен с ней, с самой любимой, другие есть жены в гареме, но… но как на зло это у них в одно и то же время происходит, поганая природа и тут напакостила. Ну держитесь!

  Более молодые и проворные обезьяны, чужие жены особливо, взобрались на самые высокие ветви громадных деревьев, чтобы не попасться ему в лапы. Они предпочитали рисковать жизнью, качаясь на гнувшихся под их тяжестью ветках, чем оставаться поблизости от старого Колчака во время одного из его тяжких припадков неукротимой ярости или похоти. Порвет, ведь, старый мудак, и прощения не попросит. Ему – чё? Плоть насытить, да какую-нибудь обезьяниху к своему гарему причислить, царям все можно, а вот пострадавшим даже и не заикнуться про справедливость. Только вякнешь, сразу конец…

  Другие самцы разбежались по всем направлениям, поджав задницы. Взбешенное животное успело переломить позвонки одному из них своими громадными забрызганными пеной клыками, после того как тот отказался заменить ему жену. До второго дотянулся Колчак, надеясь хоть его вздуть, но бедолага вырвался и убежал. Больше кандидатов заменять жену не нашлось. Через пару мгновений и вовсе сматывать на другой конец джунглей начали, от греха подальше, прекрасно зная что старый отмороженный царь может и среди ветвей отыскать, итог встречи будет однозначным.

  …Несчастная молодая самка сорвалась с высокой ветки и свалилась на землю к ногам Колчака. Ёх-х-х…

 Он бросился на нее с диким воплем восторга, навис всей массой, мотнул головой:
- Ну? Дашь, нэ дашь, кирасавица?

 Самка втянула голову в плечи, прекрасно зная что её муж потом высказывать будет несколько месяцев, а то и поколотит конкретно. Честь семьи дороже, об этом постоянно говорят. Да и как это – иметь законного мужа и одновременно давать еще и царю? Не слишком ли?

 Попробовала отползти, но обезьяний царь уцепил за ногу и подтянул обратно, в глазах его читался немой вопрос. Тогда она тяжело вздохнула и ответила:
- Не дам… 

  Колчак послал в небо вычурный трехэтажный мат, потом бросился на недотрогу и вырвал могучими клыками громадный кусок мяса из ее бока. Затем, схватив сломанный сук, он принялся злобно бить ее по голове и плечам, пока череп не превратился в мягкую массу. Самка поначалу что-то верещала, но кто её слушал? Перестав молотить безжизненное тело, отбросил орудие убийства и начал оглядываться по сторонам в поисках еще кого-нибудь.

  И тогда он увидел Калу, одну из самых красивых самок племени. Возвращаясь со своим детенышем после поисков пищи, она не знала о настроении могучего самца. Внезапно раздавшиеся пронзительные предостерегающие крики ее соплеменников заставили Калу искать спасения в безумном бегстве. Суетливо подпрыгнув, ломанулась к спасительным деревьям, помня что уже раз попалась под раскаленного похотью царствующего придурка, неделю после этого ходить не могла. Повторения очень не хотелось, очень.

  Но Колчак погнался за ней даже в ветвях, видя перед мутным взором соблазнительные очертания молодой самки, представляя как перегнет её через ветку и ухватит за попку, и почти схватил ее за ногу; но она сделала отчаянный прыжок в пространство с одного дерева на другое – опасный прыжок, который обезьяны делают, только когда нет другого исхода. Прыжок удался ей, но когда она схватилась за сук дерева, соседняя ветка, что росла чуть повыше, сбила с Калы висевшего на ее шее детеныша, и бедное существо, вертясь и извиваясь, полетело на землю с высоты тридцати футов.

   …С тихим стоном, забыв о страшном похотливом Колчаке, бросилась Кала к упавшему детенышу. Но когда она прижала к груди крохотное изуродованное тельце, жизнь уже оставила его…

  Она сидела печально, качая маленькую мертвую обезьянку, и Колчак уже не пытался ее тревожить; со смертью детеныша припадок демонической похоти прошел у него так же внезапно, как и начался. Колчак слез с дерева, в задумчивости почесывая затылок, и побрел не глядя в джунгли. Понимал что своими чудачествами сокращает и без того малое число подданных, а те могут взбунтоваться запросто и сместить с занимаемой должности, против толпы уже не попрешь, как бы самого не… не заставили общей женой быть.



 
     Колчак был огромный обезьяний царь, весом, быть может, в триста пятьдесят фунтов. Лоб он имел низкий и покатый, что говорило о полном отсутствии воображения и всего лишь о нескольких необходимых для управления извилинах головного мозга. Уши широкие и тонкие, но размерами меньшие, чем у большинства его племени. Глаза, очень маленькие и близко посаженные у широкого плоского носа, были вечно налиты дурной кровью, злобой, и похотью. Только в редких случаях взор оставался чистым и спокойным, но это у всех бывает, когда наешься от пуза, выспишься несколько суток, и зачнешь со всеми своими женами новую жизнь. Ну и царский орган, о нем говорить не стоит, только разве что размер… размер позволял быть полноправным царем, никто не мог сравниться с Колчаком во всех окрестных джунглях.

  Его ужасный нрав, от природы большой хрен, и могучая сила сделали его властелином маленького племени, в котором он родился лет двадцать тому назад. Племя антропоидов,  над которым, благодаря своим железным лапам, большому хрену, и оскаленным клыкам, владычествовал Колчак, насчитывало шесть или восемь семейств. Каждое из них состояло из взрослого самца с женами и детенышами, так что всего в племени было от шестидесяти до семидесяти обезьян.

  Теперь, когда он достиг полного расцвета своих сил, во всем огромном лесу не было обезьяны, которая осмелилась бы оспаривать у него право на власть. Другие крупные звери тоже не тревожили его. Из всех диких зверей один только старый слон Трактор не боялся его – и его одного лишь боялся Колчак. Ну-у-у, это понятно, у слона царственный орган… порой длиннее хобота. Когда Трактор трубил, и ломал все в радиусе нескольких миль, большая обезьяна забиралась со своими соплеменниками на вторую террасу деревьев и оттуда они наблюдали за беснующимся громадным лысым мамонтом, покрепче держась за ветки. Ибо, если стряхнёт… если стряхнёт, то даже шкуры в опилках не найдешь.

   Кала была младшей женой самца по имени Циферблат, что обозначало "повисший на пол-шестого хрен", и детеныш, который насмерть разбился у нее на глазах, был ее первенцем. Ей самой было всего девять или десять лет. Несмотря на молодость, это было крупное, сильное, хорошо сложенное животное с высоким, круглым лбом, который указывал на большую смышленость, чем у остальных ее сородичей. Она обладала поэтому также и большей способностью к материнской любви и материнскому горю. И все же она была обезьяной – громадным, свирепым, страшным животным из породы, близкой к породе горилл – правда, несколько более смышленой, чем сами гориллы, что в соединении с силой Колчака делало ее племя самым страшным изо всех племен человекообразных обезьян.


       Когда племя заметило, что похоть Колчака улеглась да и сам он сваливает куда-то, все медленно спустились со своих древесных убежищ на землю и принялись снова за прерванные занятия. Покликали далеко убежавших, и в лесу воцарилось спокойствие. Детеныши играли и резвились между деревьями и кустами. Взрослые обезьяны лежали на мягком ковре из гниющей растительности, покрывавшем почву. Другие переворачивали упавшие ветки и гнилые пни в поисках маленьких насекомых и пресмыкающихся, которых они тут же поедали. Некоторые обследовали деревья и кусты, разыскивая плоды, орехи, маленьких птичек и яйца. Ну а некоторые, против природы не попрешь, увеличивали население, мало обращая внимание на любопытные взгляды свидетелей. Избитая царем самка не подавала никаких признаков жизни, валяясь в стороне от всех, трогать её не стали, зверьё уже к вечеру сожрет – этакие своеобразные похороны. Кала, ни с кем не разговаривая, сидела над мертвым детенышем и проклинала старого придурка.

   Прошло около часа в таких делах. Затем вернулся подвыпивший и шатающийся Колчак, созвал всех матом и приказал следовать за ним по направлению к морю. В ответ на укоряющие взгляды – потревожил своими волосатыми кулаками несколько недовольных рож, мало считаясь с их мнением. Потом все притихли, понимая что монарх вовсе не пьян а объелся мухоморов, и – опасаясь что злоба опять перерастет в приступ похоти, подчинились царю и последовали за ним куда приказано.

  Колчак свирепо оглядел подданных, недосчитался двух, потом выволок этих самых недостающих из кустов, дал по шее, и многозначительно хмыкнув, принялся высказывать:
- Охеренели савсем, сабаки! Им, панимаешь, можно ибатся, а царю нельзя?! Ух я вам!

    Проштрафившиеся дунули впереди племени, не оглядываясь. Колчак прекратил высказывать, двинулся следом, изредка подгоняя пинками отстающих соплеменников. Сожранный недавно громадный мухомор поднял настроение, эпизод с поисками жены уже не так давил на остатки совести, главное – пореже вот так вот беспредельничать, надо и меру знать.



      В открытых местах обезьяны шли большей частью по земле, пробираясь по следам больших слонов – практически единственным проходам в густо перепутанной массе кустов, лиан, вьющихся стволов и деревьев. Их походка была неуклюжа, медленна, они переваливались с ноги на ногу, ставя суставы сжатых рук на землю и вскидывая вперед свое неловкое тело. Но когда дорога вела через молодой лес, они передвигались гораздо быстрее, перепрыгивая с ветки на ветку с ловкостью своих маленьких сородичей-мартышек. Немного осмелев, обезьяны начали горланить, пробираясь к побережью, некоторые даже на ходу умудрялись болтать, или же срывать съедобные плоды с веток. Самые смелые затеяли игру, из неглубокой памяти уже выдуло страх перед монархом – в конце концов, не всегда же он такой злобный, иногда и добрым бывает.

  Кала все время несла крохотное мертвое тело детеныша, крепко прижимая его к волосатой груди; оставить трупик не смогла, все еще до конца не веря в его смерть. На Колчака поглядывала сердито, но тот решил её не бить; все-таки малость сам виноват, уже не до рукоприкладства, потом может быть, через недельку… через недельку можно будет попробовать всё-таки перегнуть через ветку, ухватить за попку, ну и драть целые сутки, нового детеныша заделывать. Простит, поди, кирасавица? В прошлый раз, помнится, когда она не смогла убежать и поддалась на жаркие уговоры, то много чего приятного довелось испытать. Особенно когда в её узенькую щелочку всовываешь по самый корень, прижимаешь её к мягкой траве, в загривок клыками цепляешься, ипешь, ипешь, ипешь, а она при этом еще и сладострастно повизгивает, словно…

 …Замечтавшись и поддавшись воспоминаниям, Колчак врезался в ствол дерева на полной скорости…
- Я твой пальма ипал!!! – звук гулкого удара разнесся далеко. – Ипучий диревья!!! Кито их зидеся вирастил?!

   Двигающиеся рядом обезьяны испуганно шарахнулись в стороны, понимая что монарх после наведения порядка в голове вполне может кого-нибудь избить.



      Вскоре после полудня шествие достигло холма, господствовавшего над взморьем, откуда виднелась маленькая хижина. Именно к ней и направлялся Колчак. Он частенько видел, как многие из его племени погибали от грома, исходившего из непонятной черной палки в руках белой лысой обезьяны, обитающей в этом странном логовище. А порой – его соплеменников вовсе разрывало на куски, едва эта палка начинала кидаться маленькими камешками. Свистело, жутко гремело, вспыхивало, и окрестные кусты забрызгивало кусками мяса. Хрен с ними, соплеменниками, львы и пантеры тоже страдали, едва приближались к этому логовищу.

  В своем грубом уме, Колчак решил во что бы то ни стало добыть эту палку, несущую быструю страшную смерть, и исследовать снаружи и внутри таинственную берлогу лысой белой обезьяны. Если же удастся овладеть этой громыхающей штуковиной, то можно не бояться своего взбунтовавшегося племени и творить беспредел до глубокой старости. Хрен какая падла что выскажет! Будут бояться и уважать! Ну а все чужие жены… все чужие жены будут наклоняться по первому требованию, а не убегать в страхе по веткам. Вот, в натуре, жизнь начнется!

  Царь, заодно, горел желанием впиться клыками в шею белой обезьяне, которую он боялся и ненавидел с недавних пор. Часто выходил он со своим племенем на разведку, выжидая момента, когда белая обезьяна попадется врасплох. Но нихрена не выходило, лысая белая падла была всё время насторожена и очень опасна. Да и за последнее время обезьяны не только перестали нападать, но даже и показываться около хижины. Они заметили, что каждый раз ужасная черная палка с громом несла им смерть. Только подкрадешься, только башку из кустов высунешь, только-только окуляры наведешь, так… так… так начинается грохот, слышатся непонятные маты, земля взлетает кверху, да и вообще ****ец полный. Наверное эта лысая обезьяна вообще никогда не спит, или же видит все вокруг.

  Колчак залёг в высокую траву, прополз чуть-чуть до верхушки холма, и осторожно выглянул. Кулаком погрозил суетливым мартышкам-предательницам, что подняли обычный переполох. Рядом из травы выглянуло несколько старших самцов, тоже пялились в сторону хижины. Раньше, бывало, так осторожно себя не вели, бесшабашно пёрли к хижине и орали благим матом, вызывая белую безволосую падлу на поединок, а теперь… теперь хрен заставишь даже на двести шагов подойти. Боятся.

 
       В этот день они не увидели лысую белую обезьяну. Дверь хижины была открыта. Вроде бы ничего опасного. Колчак мотнул головой, приказывая двигаться ближе. Шепотом произнес пару угроз. Медленно, осторожно и безмолвно поползли обезьяны сквозь траву к маленькой хижине. Не слышно было ни рычания, ни криков бешенства – опасная черная палка научила их приближаться тихо, чтобы не разбудить ее. К тому же приказ монарха был вполне ясен, не выполнишь – харю запросто начистит.

  Ближе и ближе подползали они, пока Колчак не подкрался к самой двери и не заглянул в нее. Позади него стояли два самых храбрых самца и Кала, крепко прижимавшая к груди мертвое тельце. Остальные опасливо высовывали головы из ближайших кустов, так и не решившись подойти к хижине. Детишки пялили глаза на своего бесстрашного царя с ближайшего дерева. Наверняка гордились им.

   Внутри берлоги Колчак увидел ту самую ненавистную белую лысую обезьяну; она лежала почти поперек стола. Лежала с головой, опущенной на руки. На постели, рядом, виднелась другая фигура, прикрытая парусом, скорее всего это вторая безволосая обезьяна, изредка показывающаяся из странного логовища, да и однажды чуть престарелого самца Трактора не угрохавшая. Из крошечной деревянной колыбели доносился жалобный плач малютки; наверное еще одна белая падла подрастает.

  Колчак злорадно оскалился, предвкушая что наконец-то отомстит за все свои страхи и погибших соплеменников. Неслышно вошел, сжимая кулаки, и приготовился к прыжку. Краем глаза выискивал ту самую смертоносную палку, побаиваясь что та опять начнет громыхать и убивать. Оглянулся на своих, жестом велел не мешать ему. Мстить собрался лично, да и следовало показать какой он крутой обезьяний царь; свой  авторитет постоянно надо повышать, иначе уважать перестанут.

  …В эту минуту Джон Клейтон встал и повернулся к обезьянам…

  Зрелище, которое он увидел, заледенило всю кровь в его жилах. У дверей стояла огромная и страшная обезьяна, за порогом столпились еще трое, постоянно нарисовывались другие. Сколько их там было всего, он так никогда и не узнал. С тоской огляделся в поисках оружия, понял что сейчас ему будет хреново, вполне возможно что и совсем кердык настанет. Но автомат находился далеко, не дотянешься, да и пистолет был не на поясе.

  …Обезьяна кинулась на него…



      Когда царь обезьян отпустил безжизненное тело того, кто еще за минуту перед этим был Джоном Клейтоном, лордом Грейстоком, он обратил внимание на маленькую колыбель, в которой вопила подрастающая белая обезьяна, и потянулся к ней, собираясь попробовать на зуб. Но Кала неожиданно предупредила  его намерения. Заперлась в хижину, прежде чем успели ее остановить – она схватила маленького живого младенца, шмыгнула в дверь, и забралась со своей ношей на дерево. Кала оставила в пустой колыбели своего мертвого детеныша. Плач живого ребенка возбудил в ней материнскую нежность, которая была уже не нужна мертвому. Усевшись высоко среди могучих ветвей, Кала прижала плачущего ребенка к груди; он инстинктивно почувствовал мать и затих. Сын английского лорда и английской леди стал кормиться грудью большой обезьяны Калы.

  Колчак выругался матом, пнул труп загрызенной лысой обезьяны, и вышел из хижины.
- Эй, баба, ****юк отдай! Эта мой ****юк! Я его есть буду!

   В ответ получил свирепое выражение лица самки и оскаленные клыки. Еще и мат.

 Почесал затылок, опять попробовал убедить:
- Эта, кирасавица… отдай ****юк, да? Эта мой ****юк. Я его нашел.

 Результат был тот же; Кала не поддалась на красноречивые уговоры царя, отрицательно качала головой.

 Колчак сплюнул с досады. Вернулся в хижину, по пути заехав в рыло одному из самцов. Рыкнул:
- Нэ бэспокоить! И никаго сюда не пюскать! Моя дюмать бюдет!

        Между тем племя успокоилось. Детишки слезли с деревьев, принялись за свои вечные игры. Взрослые обезьяны разлеглись на земле, понимая что никакой опасности нету и можно малость отдохнуть. Двое-трое парочек сразу же уединились, пользуясь моментом. Кое кто начал жратву искать, иные просто спать, возле хижины воцарился покой.

  Убедившись, что гадкая лысая обезьяна умерла, Колчак обратил внимание на другую, лежавшую на постели и прикрытую парусом. Он осторожно приподнял край покрова, увидел под ним тело женщины, грубо сорвал с него полотно, схватил огромными волосатыми руками неподвижное белое горло и бросился на нее.

 Колчак глубоко запустил свои клыки в холодное тело, но понял, что женщина мертва. Выругался:
- Билядь! Дохлий! Нэ вкусний!

    Отвернулся, заинтересованный обстановкой комнаты – и больше уже не тревожил ни леди Элис, ни лорда Джона.

  Автомат, висевший на стене, более всего привлекал его внимание. Он много месяцев мечтал об этой странной палке. Теперь она была в его власти, а он не смел до нее дотронуться. Осторожно подошел он к оружию, готовый  удрать, как только палка заговорит оглушительным, рокочущим голосом, как часто говорила она тем из его племени, кто по незнанию, или по необдуманности, нападали на ее белого хозяина. В его зверином рассудке глубоко таилось нечто, подсказывающее ему, что громоносная палка была опасна только в руках того, кто умел с нею обращаться. Но прошло несколько минут, пока, наконец, он решился до нее дотронуться.

  Он ходил взад и вперед мимо палки, поворачивая голову так, чтобы не спускать глаз с интересовавшего его предмета. Мощный царь обезьян бродил по комнате на своих длинных лапах, как человек на костылях, качаясь на каждом шагу, и издавал глухое рычанье, прерываемое пронзительным воем-матом, страшнее которого нет в джунглях.

   Наконец, он остановился перед автоматом. Медленно поднял огромную лапу и прикоснулся к блестящему корпусу, но сразу же отдернул ее и снова заходил по комнате. Казалось, будто огромное животное диким рычанием старалось возбудить свою смелость для того, чтобы взять оружие в свои лапы. Моталось туда-сюда, нервно ругалось, плевалось, колотило кулаками два трупа, иногда и вовсе начинало крушить всё вокруг, распевая боевой танец.

   Колчак остановился, вновь еще раз заставил свою руку неуверенно дотронуться до холодной стали, и почти тотчас же снова отдернул ее и возобновил свою тревожную прогулку. Это повторилось много раз, и движения животного становились все увереннее; наконец, оружие было сорвано с настенного крюка. Громадный зверь зажал его в своей лапе. Убедившись, что палка не причиняет ему вреда, Колчак занялся подробным осмотром ее. Он ощупал автомат со всех сторон, заглянул в черную глубину дула, потрогал прицел, ремень и, наконец, курок…

   …Оглушительный грохот пронесся по маленькой комнате…

   Звери, бывшие у хижины, повалились, давя друг друга в безумной панике. Все остальные тоже начали метаться туда-сюда, побаиваясь что ужасная палка-громыхалка вновь ожила и сейчас кому-то будет крайне хреново. Все в укрытие! Щемись! Детей спасай!

  Колчак был тоже испуган – так испуган, что забыл даже выпустить из рук причину этого ужасного шума. Завопил матом и бросился на выход, крепко сжимая оружие в руке. Он шустро выскочил из жижины, но ремень автомата зацепился за дверь, и она плотно захлопнулась за улепетывающим царем обезьян.

  На некотором расстоянии от хижины Колчак остановился, негоже монарху так резво бегать, осмотрелся – и вдруг заметил, что все еще держит в руке страшную палку-громыхалку. Он её отбросил торопливо, как будто железо было раскалено докрасна. Ему уже не хотелось взять палку, ну её нахрен. Зверь не выдержал ужасного грохота. Но зато он убедился, что страшная палка сама по себе совершенно безвредна.

      Прошел целый час, прежде чем обезьяны набрались храбрости и снова приблизились к хижине. Но когда они, наконец решились, то к своему огорчению увидели, что дверь была закрыта так крепко и прочно, что никакие усилия открыть ее не привели ни к чему. Маты и угрозы тоже ничего не дали. Хитроумно сооруженный Клейтоном замок запер дверь за спиной Колчака, и все попытки обезьян проникнуть сквозь решетчатые окна тоже не увенчались успехом.

  Побродив некоторое время в окрестностях, они отправились в обратный путь в чащу леса, к плоскогорью, откуда пришли. колчак всё время матерился, гонял соплеменников, но к брошенному автомату так и не прикоснулся. Побаивался что тот опять начнет громыхать, если его тронешь, пусть уж лучше валяется в траве, ну его нахрен.

    Кала ни разу не спустилась на землю со своим маленьким приемышем, но когда Колчак приказал ей слезть, она, убедившись, что в его голосе нет похоти и гнева, и он не собирается убивать детеныша, легко спустилась с ветки на ветку и присоединилась к другим обезьянам, которые направлялись домой. Тех из обезьян, которые пытались осмотреть ее странного детеныша, Кала встречала оскаленными клыками, сердитыми матами, и глухим, угрожающим рычанием. Когда её стали уверять в том, что никто не хочет нанести вред детенышу, она позволила подойти поближе, но не дала никому прикоснуться к своей ноше. Она чувствовала, что детеныш слаб и  хрупок, и боялась, что грубые лапы её соплеменников могут повредить малютке.

   Ее путешествие было особенно трудным, так как она всё время цеплялась за ветки одною рукой. Другой она отчаянно прижимала к себе нового детеныша, где бы они ни шли. Детеныши других обезьян сидели на спинах матерей, крепко держась руками за волосатые их шеи, и обхватывая их ногами под мышки – и не мешали их движениям. Кала же несла крошечного лорда Грейстока крепко прижатым к своей груди, и нежные ручонки ребенка цеплялись за длинные черные волосы, покрывавшие эту часть ее тела.

  Кале было трудно, неудобно, тяжело. Но она помнила, как один её детеныш, сорвавшись с её спины, встретил ужасную смерть, и уже не хотела рисковать другим.