УОТСОН
Ничего не может быть более унылым, чем кладбище дождливым вечером. Двое самых близких мне людей не были похоронены здесь: одну я оставил под камнем на небольшом зелёном от травы кладбище в сердце горной Швейцарии, другой вообще не удостоился могилы. Но всё-таки это кладбище казалось мне подходящим местом для того, чтобы думать о них и вспоминать их лица и голоса. Вот я и вспоминал, сидя под моросящим мелким дождем на мокрой скамейке и зябко кутаясь в перепачканный после пары падений в грязь плащ.
Перспектива простудиться и схватить воспаление лёгких меня, как таковая, не тревожила. Тем более, что при мне была бутылка виски, и я время от времени отхлёбывал по чуть-чуть из горлышка, согреваясь.
Следовало. наконец, решить для себя, продлевать ли бессмысленное существование или гори оно всё огнём. Последний вариант прельщал своей простотой. Первый - копошением смутных обманчивых надежд. Но, избери я первый вариант, мне пришлось бы радикально изменить свою жизнь, и, прежде всего, расстаться с напитком, названным классиком именем хищного растения - непентес, напиток забвения горестей. Впрочем, всё это чушь: забвение горестей - оборотная сторона беспамятства, та же смерть. Но беда в том, что в жизни я не нахожу больше ничего, достойного её продления. Даже Дэн - Дэниел Андерес, мальчик, похожий на меня, как две капли воды, плод украденного семени - представляется чем-то призрачным, не сущим, не важным, не частью жизни - скорее, частью полузабытого сна. Кстати, надо бы навестить его - вот только вид у меня последнее время не для визитов в детские пансионы - таким типом только неслухов пугать.
Я поднёс горлышко бутылки к губам для очередного глотка, но с огорчением убедился в том, что она пуста и мне больше нечем, следовательно, прогонять от себя промозглый холод. К тому же, начинало темнеть.
Я поднялся со своей скамейки и поплотнее запахнулся в плащ. Пора было идти, хотя особенных различий между этим пустынным промозглым кладбищем и своей пустой промозглой квартирой я не видел.
Я свернул на боковую аллею, заросшую мрачными тёмными тисами, и уже хотел было торопливо зашагать к воротам, как вдруг до моего слуха донеслись шаркающие шаги и характерное постукивание трости, с которым слепые нащупывают перед собой дорогу.
Я обернулся: по аллее ко мне приближался какой-то человек. Это он постукивал перед собой по выложенной камнем дорожке, а голову держал неподвижно и неестественно, как все слепые. Издалека я разглядел только его серое пальто и белокурые волосы, но, когда он подошёл ближе, увидел, что он не просто слеп - всё его лицо обезображено старыми уродливыми рубцами от ожогов.
- Мистер что-то ищет среди могил? - спросил он неожиданно чарующим, низким и мягким голосом, и при первых же звуках этого голоса я содрогнулся от узнавания. Когда-то этот голос под гитару пел странные незнакомые и красивые песни в жёлтой долине Шантадирага. И даже самые буяны притихали, желая послушать, как поёт капрал Оруэл. «Это - мотивы моего родного Уэльса, - охотно отвечал он на расспросы. - Валлийские песни».
О, тогда он был чертовски красив, этот молодой капрал - стройный, синеглазый, с лицом, словно выточенным резчиком-эстетом из чуть красноватого лакового дерева. Ну а теперь, похоже, дерево успело превратиться в сражённый молнией корявый дуб, и если бы не голос, я бы его ни за что не узнал.
- Оруэл, - тихо сказал я. - К`апрал Джон Оруэл? - и в голосе моём, стоило вспомнить о войне, прорезалось всегда прорезающееся в минуты волнения заикание.
Слепой как-то странно затоптался и поднял руки к лицу, словно хотел закрыть его ладонями, но в последний момент передумал.
- Доктор? - нерешительно спросил он. - Простите, сэр, я не помню вашего имени, но вы были у нас полковым врачом, не так ли?
- Меня зовут Уотсон, - напомнил я.
Судорога прошла по безглазому лицу.
- Ну да. Уотсон, - повторил он. - Точно: Уотсон. Как я мог забыть! Признаться, Уотсон, я был совершенно уверен, что вас нет в живых.
- Я думал то же самое о вас, капрал. Эти ожоги…
- Не имеют никакого отношения к военным действиям, мой дорогой доктор.
Я вздрогнул от этого обращения - Холмс в прежние дни, бывало, нередко называл меня так, а мне теперь причиняло почти физическую боль каждое напоминание о Холмсе. Но, разумеется, слепой ничего не заметил.
- Что же с вами приключилось? - спросил я. - Какое-то несчастье? Трагическая случайность?
Он почему-то отрывисто неприятно рассмеялся, но тут же пояснил:
- Взрыв в лаборатории. Вы же знаете, что я занимался химией до той военной компании?. После госпиталя остался практически без средств, но, по счастью, нашёл неплохую работу в одной химической лаборатории. Там это и случилось. По всей видимости, я как-то случайно перепутал реактивы, и во время опыта колба, которую я держал в руках, разорвалась. Кислота брызнула в лицо, опрокинулась спиртовка, всё загорелось - я ослеп, был обезображен, долго лечился и окончательно запутался в долгах. Так что пришлось всё продать на покрытие этого долга, и вот служу здесь сторожем. Я ведь, вы знаете, умею неплохо бальзамировать трупы, а на такое ремесло спрос всегда есть. Люди любят забавляться со своими покойниками, вроде как с куклами… Но что это я всё о себе? Вы-то как? Как вам-то удалось выжить? Я же был совершенно уверен, что вам не выбраться.
- Я был ранен. Довольно тяжело - пуля задело лёгкое. Мюррей - вы его помните? - вывез меня какими-то окольными тропами прямо к лагерю, и меня первым же транспортом перенаправили в Пешавар, в военный госпиталь. Оттуда и комиссовали.
- Значит, вы больше не видели никого из наших? - с беспокойством спросил Оруэлл.
- Нет, никого. И понятия не имею, кто вообще остался в живых, кроме нас с вами. Не удивлюсь, если и никто.
Тут мне показалось, что Оруэлл хочет что-то сказать, но в последнее мгновение передумал и промолчал.
«Корявая судьба, - думал я. - Пройти войну, остаться в живых из немногих солдат и офицеров «потерянного полка», а потом покалечиться, ослепнуть и всё потерять из-за роковой ошибки в мирное время и в собственной лаборатории».
- А вы чем занимаетесь? - спросил Оруэлл. - Частная практика?
По совести следовало бы сказать, что занимаюсь я сейчас преимущественно опустошением бутылок, но я уклончиво ответил, что медициной можно заниматься по-разному. «Например, ворочая трупы и вытирая столы в морге», - услужливо подсказал внутренний голос и залился злорадным смехом.
- Не зайдёте? - он протянул руку, указывая куда-то вдоль дорожки. - У меня тут есть домик. Не хоромы, конечно, но меня устраивает.
- Вы живёте один? - спросил я.
- Да, один.
- Как же вы управляетесь? Покупки, приготовление пищи… Прислуга?
- Ну, что вы - какая у меня прислуга! Так, заходит приятель, помогает. Послушайте, вы не озябли? Такой промозглый ветер…
- Да, погода не слишком хороша.
- Ну, вот. Зайдите - погреемся чаем.
- Боюсь, что чай меня уже не возьмёт, - хмыкнул я скорее себе, чем ему, но недооценил слуха слепцов - он прекрасно расслышал.
- Да, я сразу почувствовал запах, - сказал он. - Дешёвый виски - люди из общества на официальных приёмах такого не пьют. Значит, вы тоже не слишком удачливы, Уотсон? Никто из выживших не ухватил птицу счастья за хвост.
- А вы что, знаете об остальных? Кто там остался жив? Я знаю только о Мюррее, и то немного. Он где-то в восточных колониях.
- Во всяком случае, сомневаюсь, что он гребёт там золото лопатой, - хмыкнул слепец. - Да и остальные не сибаритствуют с грошовой пенсией и старыми ранами. Такова судьба «Потерянного полка», такова уж, выходит, его судьба… Но то, что и вы до сих пор ещё живы, для меня сюрприз… Приятный сюрприз, - добавил он помолчав.
Я подумал, что не верю ему. Хотя по разговору можно было подумать, что у него память начисто отшибло
Годы дружбы с Холмсом не прошли для меня даром - полагаю, только благодаря его выучке, я смог почувствовать в голосе собеседника некоторое внутреннее напряжение, какой-то подтекст, который прежде, возможно, ускользнул бы от меня. Мне сделалось тревожно и неуютно, и даже недавняя выпивка не притупляла этого чувства.
- Я тоже был рад повидаться, - сказал я. - Но заходить, пожалуй, не стану. Поздно. Дождь собирается. Да и, к тому же, всё, связанное с войной, я постарался раз и навсегда выкинуть из своей головы.
- Вот как? - насмешливо переспросил он. - И вам это удалось?
И снова я почувствовал в его словах скрытый смысл.
- Как нельзя лучше.
- Значит, ваша совесть чиста? - на этот раз недоверие в его голосе прямо-таки зашкаливало.
- Конечно, - пожал я плечами, лихорадочно вспоминая, где он был в те последние часы существования лагеря в долине Шантадирага - так шахматист, проиграв партию, лихорадочно анализирует ходы, пытаясь понять, где и что упустил.
- Как же вы сумели с ней договориться, доктор? Эти мертвецы. Разве не висят они на ваших ногах тяжёлыми гирями, разве не снятся по ночам, требуя ответа?
- Нет. Им не в чем меня упрекнуть. Всё, что я мог сделать для них, я делал. И себя не жалел, так что, как я вам уже и сказал, совесть у меня в порядке. Ну, а за сим позвольте откланяться.
И я уже готов был пойти прочь, растревоженный и совершенно выбитый из колеи этой встречей и этим непонятным разговором, как вдруг он сказал мне в спину несколько слов, и я остановился, как вкопанный.
- А ведь я всё помню, - тихо сказал он.
Я медленно повернулся и уставился в безглазое, испещренное шрамами лицо:
- Что вы помните?
- Помню, что в интенданта Роста и майора Кругера стреляли вы. Но меня вы можете не бояться и не пытаться убить, как опасного свидетеля.
На мгновение у меня потемнело в глазах, но я проглотил слюну и сделал несколько вдохов, чтобы успокоиться, после чего сказал:
- Чего мне бояться, Оруэлл? Бросьте. Я и на войне ни черта не боялся, а с тех пор исчезло вообще всё, что хоть как-то привязывало меня к жизни. Хотите меня шантажировать? Валяйте, попробуйте. Правда, взять с меня нечего - я за последние годы обнищал не хуже вашего. И пригрозить мне вам тоже нечем. Шантажировать хорошо того, кому есть, что терять - он будет за это платить, будет трястись за свои потери. Я - не тот случай. И если я ещё не пустил себе пулю в лоб, то это больше от лени и дороговизны пуль.
- Я не хочу вас шантажировать, - проговорил он. - Скорее, я хочу вас предостеречь. Я думаю, вам угрожает опасность.
- Плевать я хотел на опасность.
- Значит, - медленно и задумчиво проговорил он, - моё первое впечатление было неверным, и с вами тоже что-то произошло, вас тоже достала рука прошлого, коль скоро вам стало на всё наплевать.
- У вас богатая фантазия, - усмехнулся я. - Просто несколько лет назад по моей вине - а может, и без моей вины, но это даже и большого значения не имеет - погибли самые близкие мне люди. Должно быть, я не слишком общителен, потому что новых не завёл.
- А вы совершенно уверены, - спросил Оруэлл, - что их гибель не связана с вашими военными подвигами?
- С моими военными подвигами? - переспросил я недоуменно. - Да с какой стати?
- Из полка после прекращения военных действий в бассейне Аргандаба,- сказал Оруэлл, - оставалось в живых около тридцати. А сейчас - шестеро. А будь взрыв моей пробирки помощнее, осталось бы пятеро. Заставляет задуматься, а? Отчего двадцать с лишком взрослых нестарых, храбрых и сильных мужчин вдруг вымерли один за одним в мирное время.
- Вы что-то знаете? - быстро спросил я, стремительно трезвея.
Но он только рассудительно покачал головой:
- Что-то теперь и вы знаете. И если в вас есть капля здравого смысла, уезжайте куда-нибудь, где тёплый климат и где вы гарантированно не встретите никого из старых знакомых.