Сегодня апрель. Но не сочный и изумрудный, каким он бывает на земле…
Написалось слово « земля», да опешило. Оказывается, смысл его бывает непривычным, этаким редким и загадочным. Когда живешь ты на острове, опоенном со всех сторон рекой да болотами, остальной кусок мира называешь « землей». Но не с большой буквы, имея в виду планету, и не с маленькой, вспоминая просторы родные, аль утверждая твердый дерн, куда ноги не проваливаются, а что-то потаенно- другое, особой буквы, особого смысла, в разговоре выдыхая с некой торжественной тоской и благородной покинутостью: « … там, на земле…».
Михал всегда добавлял к такому выдоху- своему ли, соседскому, все одно- опытное подытоживание : « Нечего там делать…».
А и правда- что там делать?! Мало того, что шумно, как на сороке верхом, так еще и грязь затяжная, искусственная. Сыплют невесть что под ноги, чавкают ботами след в след, машинами толкаются. Знает Михал, был в городе большом, терялся средь узких улиц с загороженным камнем небом, и плещущихся, как щука в нерест, людей. Терялся так, как не смог бы в могучем и нехоженном лесу. Терялся аккурат в апрельский день, пробираясь сквозь брызги металлических луж, оглушающее нетерпение транспортных пробок, клубы угрюмого дыма и пухлых запахов к сказочно- многодесятому адресу, написанном на клочке пожелтевшей газеты « Островные вести», что был железно зажат в кулаке. Михал терялся так, что, кажется, сбей с его макушки лохматую шапку- и не заметит. Напрягая морщины на загорелом от морозного солнца лице, он все брел, меняя улицу на улицу, проспект на проспект, потом завернул на площадь. А рука, вскинутая к плечу, весь путь с одинаковой крепостью не уставала сжимать большую прямоугольную сумку из оленьей кожи, которая подскакивала на широкой, почти богатырской спине.
Чувство растерянности покрепчало и раздулось, словно напиталось по дороге влагой, когда Михал вошел в огромное здание, пронзенное колоннами, и наступил на бордовый ковер с двумя торжественными полосками по краям. Чувство растерянности достигло пика, когда Михала проводили в крупный светлый зал. По мнению односельчан- конечно, культурной ее части, а конкретнее- хилого Тимофея, в прошлом работника культуры, что всю жизнь боролся за проявления поэтических слабостей в суровых телах островитян, зал этот и его население имело статус «независимой оценки красоты», где из красоты была замечена глазом Михала только резная по дереву банка для письменной утвари, которая совсем терялась в современном металлике поверхностей. Гладкие костюмы, поблескивающие макушки и очки оценщиков засуетились вокруг содержимого самодельной сумки, опустевшей и обмякшей на столе. После этого замерли все костюмы и макушки, а двое очков с ожиданием уставились на третьи. Третьи не спешили выносить вердикт, их хрупкую оправу то и дело поправлял тонкий длинный палец. Растерянность напрочь ушла с фразой, которая завибрировала в накуренном воздухе под согласные кивки всех присутствующих очков.
« Что ж, в этом что-то есть. Определенно есть. Однако… Что бы я вам посоветовал…»
Михал с облегчением собрал свои пожитки, пожурив в мыслях самого себя и соседа Тимоху, который годами советовал всю эту канитель, и все царапал и царапал далекий адрес на новых и старых выпусках газеты, двинулся восвояси. И правда- мужику носиться со своими картинками по городам, тьфу. Дослушать речь третьих очков он не догадался, чем вызвал повторное онемение всех присутствующих в зале. Где выход с красным ковром, он уже знал, а там- направо… От такой уверенности и что-то похожее на тайную улыбку скользнуло в глазах, а рука снова плотно примостила грубую сумку на плечо. Дел дома- тьма! Небось, уже засыпало дом снегом, и Медок оголодал…
Около аэропорта, вдохнув мутного городского воздуха, Михал уселся на скамью. Взглянув на девчушку, здесь, у дымной урны, смачно затянувшуюся сигаретой, подсел ближе.
- Что, дед, воспитывать будешь?- стрельнул исподлобья накрашенный взгляд.
- Хочу подарок отдать. Не назад же ее. Вам вез,- Михал аккуратно расстегнул сумку.
Со взрослым недоверием взглянул юный взгляд , однако копошащийся в вывернутой наизнанку сумке дед опасности не внушал.
- Бери.
Девчушка уронила сигарету. Подарок оказался нелегким, ладошки опустились под весом шероховатой ноши, которую быстро вместил в девичьи руки странный дед, да и , забросив сморщенную сумку на плечо, побрел прочь. Юный, накрашенный взгляд скользнул вниз, пробежал по диагонали, по вертикали, да, широко распахнувшись, бросился вслед уменьшающейся фигуре с пятном сумки на спине.
- Эй, эй, подождите! А вы, это… Вы известный, да? Я не вижу подписи!
Давно это было. А на газонах молодая трава была вытоптана, укрыта окурками и повеселевшими воробьями. Там апрель спешил быть румяным, сочным, как пирог.
Здесь, на острове, апрель имел привычку сопротивляться. Дыхание его было скупым, полнясь гулко- звенящим, как звук толстостенного колокола, морозом, спящей тишиной и благородным скрипом под ногами. Конечно, бывали и сентиментальные всхлипы, словно бы хилый Тимофей, вдруг дерзко сдернув с руки толстую перчатку, проводил по своей балалайке тонкими пальцами. Тогда солнце ударяло жгучим перцем, заставляя крыши слезно переживать, а высокие сосны и кедры, разогнавшиеся ввысь голыми стволами и упираясь в низкое небо шариками хвои, нестерпимо похожие на громадные одуванчики, начинали раскачиваться. Эти одуваны, как локаторы, первыми слышали далекие шаги тепла. Но весь этот поэтический всплеск апреля больше напоминал неумелые попытки дитя неразумного на кого-то там походить. Наверное, на того самого румяного и спешащего собрата. Мороз хмурился и ударял с новой силой- рано! Сумерки приносили белую пелену, укрывая успевший расчувствоваться наст. Рано, рано, как толстенные грибы, только крепчали от такого контраста и эмоций сугробы. Не выгонишь их потом ни солнцем, ни дождем. Почернеют, как изъеденные и иссохшие, однако, крепко уцепившись за теплеющую землю, еще долго будут шляпками глядеть в развеселившееся небо. Люди здесь внушали тот же мотив. Крепкие и гулкие, как мороз, тонко- эмоциональные, как хвойные шарики в выси, настоящие и закаленные, как шляпки сугробов.
Сегодня апрель. Небо затянуто рассветной дымкой и хмурыми пятнами туч. Ближе к обеду пойдет снег. Михал вышел в зябкое утро, выдохнул пар сонный, натягивая рукавицы, задумался. Снова снилась жена Матрена. Милая, светлая, пахнущая ландышем и блинами, звала, звала к себе. Пора- почувствовалось где-то внутри, без слов и лишних эмоций, как чувствует апрель приход тепла. Михал поправил крепления на лыжах, широкой ладонью провел по радостно- крутящейся спине подскочившего Медка. Шелестяще зашумело под лыжами, тонко заскрипело под лохматыми лапами. Одуваны дальнего леса в медитации наблюдали две темные фигур. Наблюдали до самого обеда, пока не пошел снег. Теперь Михал надолго замер темной точкой в заметающей белизне апреля. Природа не уставала удивлять своей красотой взрослые, совсем взрослые глаза. В этих зрачках, подернутых полувеком и еще двумя десятками лет, отражалась застарелая гладь, укрытая глыбами льда, ручьем, как березовым соком, впечатанными в куски льда следами животных троп. Река готова пробудиться… Как каждый год, как каждый апрель, а глаза удивлялись этому, как каждый год, как каждый апрель.
- Ну, халей, рано явились, рано!- внезапно махнул рукой Михал, заметив в небе шумную птичью толпу,- опять будете перебиваться на городской свалке, пока не двинется река.
Медок задорно залаял, вскинув рыжий нос к небу. Чайки ответили двум темным фигурам все тем же острым голосом. А Михал внезапно приосанился, голова упала на грудь. Крепко задышав, он ухватился за ствол сосны, съехав по нему ладонью до самого сугроба, опрокинулся в хрустящий холод. Влажный нос Медка, который, тычась в хозяина, все пытался понять, что же случилось, Михал уже не чувствовал. Его глаза, глядящие в небо, успели увидеть новую картину, но так и унесли ее в небеса.
Душный воздух упирался в фактурные стены, далекий потолок и лица присутствующих. Умеренная тишина, какая искусственно подчеркивалась шепотом толпы, нарушалась залихватским гвалтом птиц, стреляющей капелью и не по сезону теплым, дразнящим воздухом, врывающимся в открытые окна. Сам воздух как- такового звука не имел, однако был причиной глубоких, звучных вздохов и приглушенных фраз:
- Апрель такой теплый, не то, что десяток лет назад.
- Говорят, глобальное потепление.
- Снег почти сошел даже в лесу…
Громкий возглас Тимофея, появившегося на лестнице маленького музея, вселил некий тонус в присутствующих:
- Друзья! Уважаемые жители и гости нашего маленького, уединенного города!
Все развернулись к его миниатюрной решительной фигуре, а затем и расступились. Он пересек зал, толпу и апрельский воздух. Остановившись у картины в самодельной резной рамке, взглянул на нее с восторгом и печалью, а затем обширно взмахнул рукой, предлагая обратить внимание на все стены по периметру зала, где равномерным порядком расположились живые полотна. Продолжил Тимофей свою речь словно бы сбивчиво- одолели эмоции, и подготовленный текст утерял холодную стройность, став теплым и живым:
- Михаил Иванович… Михал. Да, Михал- так его звали родные. И пусть в последние годы самым родным для него был пес. Пес Медок, который… Представляете, Михаил Иванович в последний месяц своей жизни взял с меня слово, что я позабочусь о его собаке. И я всегда не переставал удивляться простой человечности и доброте своего соседа и друга. Талантливейший человек, который передавал своими картинами тот мир, который видели его глаза. Передавал, потому, что не мог не передавать. Передавал с любовью, которая пропитывала каждую его работу некой наивной и сказочной аурой. Это и есть его почерк. Почерк, который невозможно спутать ни с каким другим. И… К глубочайшему сожалению, Михаил Иванович не увидел свою выставку. Я собрал здесь, что смог. Многие картины автор раздаривал даже случайным прохожим. Теперь выставка отправится по городам, «там, на земле», чтобы вернуться сюда достоянием нашего северного городка…
Из тишины и десятков внимательных глаз вышла женщина, направилась к Тимофею. В руках она держала современный этюдник. Она поздоровалась, попросила задать вопрос и тотчас приступила к оному уже более решительным голосом:
- Скажите, почему большинство гениальных людей становятся признанными только после смерти?
Во вновь возобновившейся искусственной тишине завибрировали непонимание и удивление.
Тимофей быстро произнес: « Сложный вопрос…», однако, было видно по сгустившимся на лице морщинам,косому взгляду исподлобья, задумался больше о том, не нарушит ли план всего происходящего странная женщина.
Между тем та внимательно взглянула на сказочный май позади плеча Тимофея, по- прежнему не произнося ни слова, открыла этюдник и достала картину. Тимофей, разглядевший знакомый почерк, подобрел и заулыбался. Женщина вложила шероховатую рамку в его распахнувшиеся ладони:
- Я- тот самый прохожий, которому он сделал подарок. Увидела в газете заметку о выставке и пару картин. Как вы сказали- узнала почерк.
-О, спасибо, спасибо!- закивал Тимофей,- Михаил Иванович был бы вам очень благодарен.
- А мне кажется, он был бы благодарен вам. За собаку. А еще он сказал бы, что северный апрель сильно изменился. Остального он бы не заметил.
На картине, которую приподнял Тимофей на всеобщее обозрение, со сказочной нарочитостью сопротивлялся северный апрель.Сопротивлялся, как ему и положено. Кубики льда, разбросанные по запахнутой поблескивающей гладью реке, отражали звериные следы. Солнце ссыпало перец, радуясь хотя бы вот этому миниатюрному ручейку, затерянному в снегах, как весточке от живой, пробуждающейся реки. А где- то в выси едва заметно волновались шапки хвои. Прислушаешься к ним и тоже почувствуешь скорый приход тепла. Тс-с... Вот они- « Пора» , « Рано», бредущая меж ними тончайшая « Мера», как тонкозвучные ощущения где-то там, внутри. Без лишних слов, без лишних эмоций, есть они в природе, есть в каждом апреле, а, значит, и в каждом человеческом сердце……………..23-04-2016.