Прочитал на днях роман Юрия Мамлеева «Шатуны». Мое первое впечатление, думаю, не удивит искушенного читателя: чувство омерзения, сопровождаемое острым желанием почесаться, поставить «мелодию на струне соль», открыть альбом Брейгеля, помолиться Святой Богородице, а м.б. все сразу. Избавиться тем самым от беспокойства, которое преследует и не уходит, вызывая потребность пристально, с излишней старательностью вглядываться в себя и в окружающих.
Роман, однако, прочел от корки до корки, что бывает у меня далеко не со всеми книгами: останавливаюсь, возвращаюсь, а когда и просто бросаю. «Шатунов» же добил с первой попытки. Созданный писателем мир оказался живучим и актуальным. Мало того показался ближе, чем я ожидал и чем хотелось бы.
Что еще важно, Мамлеев с «Шатунами» стал для меня недостающим звеном между Андреем Платоновым и нашими модными «постмодернистами»: Виктором Ерофеевым, Владимиром Сорокиным и т.д.
У Платонова - «нежный каннибализм» во имя и в ходе реализации классовой мечты. Наивный коллективизм эпохи большого скачка. Жесток и прекрасен, как все наивное.
У Мамлеева - «нежный каннибализм» первичного индивидуализма: голого, непосредственного, реализующегося «здесь и сейчас», практикующего отправление темных инстинктов как естественных надобностей, формирующего вокруг себя каннибальскую субкультуру, питающуюся объедками со стола мировой мысли.
У Ерофеева («Жизнь с идиотом» и др. тексты) «каннибализм» перестает быть «нежным», он включается в социальный и временной контексты, автор отстраняется от того, о чем пишет, прячась за модной усмешечкой и занимаясь перемигиванием с читателем.
А еще в литературе извращенческие черты придаются врагам, например, фашистам («Благоволительницы» Джонатана Литтла, «Молодая гвардия» Александра Фадеева в первом издании), с одним единственным посылом: «это многое объясняет».
Однако социальная, политическая, историческая детерминированность «каннибализма» успокаивает и расслабляет. Теряется ощущение «близкого дыхания», завороженности жуткой прелестью опрощения, омерзительной естестественностью и убаюкивающей мягкостью низины человеческого бытия. Не рождается беспокойства от подозрения в принадлежности ЭТОГО всем нам.
К слову, Иосиф Бродский советовал писателям (чтобы честно, без прикрас и ложного утешения рассказывать о действительности) исходить из того факта, что человек «радикально плох». Интересно, устроил бы Иосифа Александровича мамлеевский уровень ничтожности человека в качестве точки отсчета? Или он предпочел бы начать с Фауста?