Агафья Ивановна, в девичестве Смирнова, баба Ганя, ( так ее все называли), - моя бабушка по отцу. Много лет, как помню себя, вероятно с 4-х и до самой ее смерти в 1975 году ( мне - 23 года) она была где-то рядом, присутствуя незримо в сознании, не замечаемая, не докучающая своим присутствием, вопросами и наставлениями, просто бабушка. Она была воздухом, чистым и светлым, который не замечаешь, если он есть. И задыхаешься, когда он кончается.
Не помню эпизодов, связанных с бабушкой.
Жила, русскую печь топила, готовила еду, хлеб пекла, мыла посуду, стирала, убиралась в доме, обихаживала скотину, нянчила нас, внуков…
Не помню . Задумываться об этом начал недавно. Наверное потому, что сам уже дед. И все чаще думаешь о том, что и как будут вспоминать о тебе твои внуки, наследники, хранители памяти о тебе, если, конечно, будет что вспомнить.
Так и существовала в памяти бабушка как дух бестелесный, почти бесплотная. Голос ее не помнился, и слова ее забылись. Зыбкое ощущение присутствия в памяти без всяких деталей, интонаций, слов и поступков.
Вернулась ко мне бабушка через сына своего, Коленьку, погибшего в 43 –м под Смоленском.
Этот 18-ти летний солдат, почти мальчик, каждый день писал матери, моей бабушке, письма полные сыновней нежности, беспокойства и любви. В каждом одна и та же просьба: не плачь, мама и не расстраивайся, береги свое здоровье, и целую тебя тысячу раз. Шесть месяцев учебы в школе младших командиров, всего месяц на фронте. Убит, как сотни тысяч других, навеки оставшихся восемнадцатилетними. Мой дядя Николай.
Пришли ко мне его письма недавно, хранились они в семье старшей дочери бабушки –Евдокии. Потом у дочери её, Галины. Затем попали ко мне. Стал читать я эти солдатские треугольнички, написанные карандашом с января по сентябрь 43-го, и как будто в том времени очутился, в Ивановской области, в деревне Помогалово, куда была эвакуирована бабушка со всей своей большой семьей. Хотя слово “эвакуация” здесь мало подходит. Слово это предполагает порядок какой-никакой, транспорт, организацию, обеспечение, руководство. А было на самом деле поспешное бегство от стремительно наступающих немцев, детей на подводах мал-мала меньше - семеро, да дочь беременная, в сентябре рожать, да скот колхозный, угоняемый в глубокий тыл по строгому распоряжению советской власти, да страх оказаться в плену у немцев и неминуемый расстрел, потому что муж - председатель колхоза, советский активист. Пыль, июльская жара, бомбежки…
Единственная, оставшаяся свободной, дорога отступления. Новосокольники – Локня – Холм – Старая Русса. Разные люди, вспоминая этот путь, не сговариваясь, рассказывали мне о лежащем на дороге убитом белом аисте. Спустя много лет память людей не сохранила многих деталей прошлого, а убитого аиста - помнят. Потому, наверное, что аист для нас – символ Родины, мира, чистого неба , в котором парит эта гордая птица. И которую убила безжалостная, чужая сила.
Как вынесла все это моя бабуля в тот первый месяц войны неясно мне до сих пор.
И эта, столь нежно и просто выраженная в письмах любовь к матери восемнадцатилетнего солдата, сына, почти ребенка, всколыхнула душу, заставила вновь и вновь обращаться к образу бабушки, почти забытому, выспрашивать родственников, какая она была , моя баба Ганя. И, слушая воспоминания разных людей, дальних и близких, а то и вовсе незнакомых мне, но знавших бабулю, постепенно проявлялся мне ее образ.
Не помню бабушку смеющуюся, да и улыбалась она редко. Лет пять-шесть нам с братом было, погодки. Прибежали к бабуле жаловаться на деревенских, что обзывают нас “голанятами”.
Вот тогда бабуля, улыбаясь, рассказала нам историю про голландских кур, которых привез из дальних, заморских краев не то дед ее, не то прадед, купец второй гильдии. И были те куры так хороши, а петухи – голосисты, что односельчане прозвали всю родню тех купцов голландцами. Но так как слово это уж больно длинно было и непривычно для местного люда, то и стали вскорости Смирновы из Орешково, что за Поддубьем, просто голанами.
- Так что, - с улыбкой сказала нам бабушка,- я –голаниха, ну а вы - голанята, и ничего обидного здесь нет!
Перестали с братом обижаться на “голанят”, и дразнить нас перестали, неинтересно стало местным мальчишкам. Вот, пожалуй, один из немногих припоминаемых случаев, когда бабушка улыбалась, разговаривая с нами.
Уместно отметить здесь любопытную особенность местных говоров, переиначивающих слова: голландцы - голаны, святой библейский Фрол превращен в Храла, так в нашей местности назывался престольный праздник, немецкий фольварк недалеко от бабушкиной деревни Микульчино назывался холиварком, от многих слышал, в том числе от отца – “ ходить по травы ( а не по траве) передать привет папы, мамы ( не папе, маме)”, другие местные старожилы, вероятно,могли бы назвать иные примеры.
Часто бабушка была молчалива, задумчива. Запомнил её сидящей на кровати. В светлой ночной рубахе, прямая, не по возрасту, спина; ослепительно белые, длинные, ниспадающие до поясницы, волосы, которые бабушка расчесывает широким деревянным гребнем. Запомнились изящные , тонкой кости, совсем не крестьянские, с длинными пальцами, руки бабушки. Одна родственница в беседе о бабуле высказала семейное предание, что в родне Смирновых были дворяне, не поверил тогда я родственнице, а сейчас думаю: - “ А вдруг?”
А недавно и вовсе обнаружил старую фотографию примерно 14-го года, до первой мировой еще снимался солдат Смирнов, брат моей бабушки и адресовал художественное фото отцу своему Смирнову Ивану Никифоровичу и … помещику села Маслово Офросимову Борису Никандровичу. Не по- родственному ли? А не просто из уважения к помещику? Ау, краеведы!
И, продолжая тему этой фотографии, отмечу, что спустя четыре года, в 1918 году Борис Никандрович был убит его же крестьянином только потому , что новая власть разрешила “ грабить награбленное.”
Досталось бабушке лиха столько, что и на троих неподъемно. Рано, в семнадцать, вышла замуж, десятерых родила, пятерых детей потеряла, зятя Ивана да невестку Марию в блокадном Ленинграде, и внучку там же ( имени её , к сожалению, никто из родных назвать не смог). Утешает только христианская заповедь, что Господь знает всех. Хорошо, - внука на деревенское молоко забрали перед войной в деревню, успели - остался жив.
Бабушка покорно , безропотно принимала все удары судьбы. Мне кажется сейчас, что у бабушки всю её жизнь недоставало времени на простые житейские радости: на любовь, на отдых, соловьиные трели… , плывущие в небе облака…
Была ли бабушка набожна? Кажется – нет, не помню икон в доме, не помню бабушку молящейся. Зато хорошо помню бабушкин поступок, когда, провожая меня в далекий Мурманск, я учился на первом курсе мореходки, дала мне в дорогу три или пять рублей, не помню сколько, и были они при мизерной бабушкиной пенсии ( едва ли получала она больше двадцати рублей), мне дороже золота. Тогда не осознавал я всего , поблагодарив бабулю и засунув рубли эти в карман шинели, и лишь много лет спустя, прочитав библию, оценил во всей полноте бабушкин поступок, всю её негромкую, немногословную любовь ко мне. Было мне восемнадцать лет, шинель на мне черная, морская, шапка- ушанка. Может, напомнил тогда я бабушке погибшего в восемнадцать лет сына её Николая?
Любили ли дети бабушку, мои дяди и тетя? Да, любили конечно, как любят мать дети в большой крестьянской семье. Только подходит здесь больше слово – “ жалели”. До сих пор в русском языке слово это является синонимом любви. Любовь – это в богатом, сытом, благоустроенном быту. В той жизни, которую прожила бабушка, и проживало большинство простых русских людей начала века, любить – жалеть. Жалеть до потери чувства меры. Рассказала мне одна моя родственница случай и курьезный, и забавный, и не очень, смотря с какой стороны посмотреть. Родственнице было точно не до смеха. Бабуля совсем стара стала, что-то забывала, что-то казалось, мерещилось ей. Однажды почудилось бабуле, что невестка повыдергала из ее любимой пуховой подушки перо! Пожаловалась бабуля детям на “ злодейство” невестки, так детки, взрослые дядьки, все как один отцы семейств, пришли к бедной родственнице разбираться … с поленом в руках. Такая вот любовь.
Я вглядываюсь в старую фотографию . Недавно закончилась война, больше никто не умрет, не погибнет. Собрались к фотографу по радостному случаю - в отпуск приехал Михаил, мой будущий отец. Служить ему оставалось еще года 2-3, после службы он встретит мою маму и на свет появлюсь я. Ну, а пока в семье в первом ряду мои двоюродные: Петр, Людмила, Галина, дядя Валентин; второй ряд: дедушка, брат Анатолий,- сирота, это его родители погибли в Ленинграде; бабушка, её старшая дочь Евдокия, - вдова, её муж Иван погиб , защищая Ленинград в 43 году. Третий ряд: дядя Евгений, Михаил, мой будущий отец; Мария, невестка; Александр, старший сын, вернувшийся с войны с орденом Красной Звезды и медалями.
Что думает моя бабушка, пристально глядя в объектив фотоаппарата? По её скорбному выражению лица чувствуется, что вспоминает в эту минуту о тех, кто не дожил до этого светлого дня. Стояли бы они плотной стеной за бабушкиной спиной в четвертом ряду, живые: Ефим, Николай, Иван, Мария, дочь Марии, имени которой назвать здесь не могу, но помнить буду, пока живу.
Не довелось, выкосила война своей кровавой косой четвертый ряд большой крестьянской семьи. Время неумолимо, нет в живых запечатленных на фотографии. Остался лишь Петр, крайний слева в первом ряду. И осталась память многочисленных потомков семьи Леоновых.