Трамвайные рельсы застилало туманом. По обе стороны от них простиралась широкая гладкая трасса со свежей белоснежной разметкой. Свет фонарей отражался в покрытом тонким слоем сырого снега асфальте. Вокруг ни машин, ни людей. Лишь отдалённый гул двигателей машин, находящихся далеко за пределами видимости. Абсолютный штиль, без какого-либо движения воздуха, добавляют ощущение вакуума, отчуждённости от окружающего мира.
Сырой, холодный, близкий к морозу воздух бьёт мне в лицо и грудь, обжигает пальцы, держащие руль, даже через плотную кожу мотоциклетных краг. Но этот холод терпим, он ощущается ровно на грани дискомфорта и превозмогания собственных сил. Эта грань эфемерна, но, преодолев её, человек получает ни с чем не сравнимое удовольствие от сочетания свободного перемещения на скорости и покорения физиологической слабости и тяги к комфорту, сказать проще – победы над собой. Это ни с чем не сравнимое ощущение.
Фонари, освещающие дорогу, скрывают за собой, своим светом ряды зданий, обрамляющих трассу, но стоящих в приличном отдалении от неё. Жилые сооружения перемежаются с заброшенными, не исключено, что в ряду последних немало памятников архитектуры. Одни из них наполнены жизнью, а другие давно покинуты, но, в данное время суток, все они взирают чернотой безмолвных глазниц на трамвайные рельсы, устланные мягким матрацем тумана и одиночных путников, скользящих по глянцевой наледи, покрывающей асфальтовую черноту трассы.
Очень скоро я покину город, несмотря на то, что мой металлический мул весьма нетороплив. Я уже ощущаю леденящие порывы с севера, со льдин, несущихся по бескрайней водной глади, сопровождаемых запахом исполинских елей. В той стороне, на побережье, их не так много, но образ их величия так и стоит перед глазами. Мне кажется, что я слышу плеск волн о прибрежные валуны.
В том краю, куда я направляюсь, бродят духи царских времён. Почитаемая моими современниками архитектура, охраняемая, но не обитаемая, будто грустит по покинувшей безвозвратно её жизни.
Я сворачиваю направо, в проулки из тех самых старинных зданий. В некоторых окнах будто слышится эхо клавиш рояля и дамского оперного соло. Но они уже очень давно не обитаемы. Вид этих покинутых людьми исполинов из красного кирпича навевает лёгкую, светлую, прозрачную грусть. В такие моменты можно ощутить странное чувство: ностальгию по стародавним , канувшим в Лету временам, в которые еще не жил на свете сам.
Еще совсем немного я смогу проехать, но дальше мне придется идти пешком. Я еще совсем неловко управляю двухколёсной техникой с двигателем внутреннего сгорания, так что, ехать под гору, по пересечённой местности, да ещё и местами по мокрой траве, я точно не решусь.
Как же удивительно стоять на берегу водоёма, зная, что лишь водная гладь, отражающая в себе серебро лунного света, отделяет от совершенно другого государства, с иным менталитетом, абсолютно непонятным жителям этого берега языком и, даже немного другой внешности, граждан. Как известно, расстояние между объектами, разделёнными водой ощущаются меньше, чем на самом деле. Кажется – рукой подать, проплыть на лодке с вёслами, буквально за час, и вот они – эти люди, эта страна, столь далёкая и чуждая.
Ветер, и без того ледяной, становится всё более пронизывающим. Волны, ударяясь о прибрежные камни, острыми брызгами режут ноги. Я стояла на камнях босиком. Во-первых, так проще удержаться на ногах, а во-вторых, ощущения контакта с природой таким образом обостряются.
* * *
;
Но пора возвращаться. Скоро настанет утро, а в потоке машин непринуждённо передвигаться мне мешает недостаток опыта управления транспортным средством. Но это поправимо. А пока я вернусь в свой обитель ещё до рассвета, задолго, в то время, пока еще спят даже самые ранние пташки, и только ночные существа, вроде меня, возвращаются в свои удобные норы, со старыми деревянными рамами на окнах, открывающими вид в тесный двор, с высокими потолками, покрытыми облупившейся побелкой, уютным диваном и стопками старых книг, сваленных на полу, и освещаемых пожелтевшим от никотина бра, при необходимости. Порой, в предрассветной тишине, когда я возвращаюсь с работы, паркет, с оставленными предыдущими жильцами чёрными ожогами от сигаретного пепла, поскрипывает, будто живя собственной жизнью.
Покинув всё, что было мне когда-то дорого, но многое из чего тяготило меня, я наслаждаюсь сладковатым запахом никотина, оседавшего на поверхности помещения в течение многих лет, помещения, которое на данный момент является моим домом, и полнейшим одиночеством, ощущаемым даже среди людей. Работать ночью, когда все спят, общаясь лишь с приборами, радушно предоставляющими показания – это апофеоз моего личностного роста, моего кармического завершения в данной ипостаси. Торжество через скорбь. Свобода через одиночество. Что может быть прекраснее и совершеннее? Никогда не понимала, почему последняя часть этой формулы может быть пугающей. И ныне, в данный час я утверждаюсь в своей правоте.