««Знание пришло, а мудрость медлит». Мудрость – это роса, которая незаметно просачивается в нас, поит нас и способствует нашему росту. Знание – сильная струя воды, пущенная в нас из пожарного шланга. Она грозит подмыть наши корни» (О. Генри «Прагматизм чистейшей воды»).
Большое лучше видится на расстоянии. Эта старая поговорка как нельзя кстати подходит к философии Ницше. Мы переживаем такое время, когда единственной защитой от пошлых и сомнительных банальностей биографического или псевдобиографического метода, психоаналитических инсинуаций о причинах, вызвавших те или иные идеи и мотивы в уме и деятельности философа, “здравомысленных” суждений об их социально-экономической подоплеке, определений историко-философского статуса этих идей и т.д. и т.п. может стать только не менее здравомысленное игнорирование существующей и существовавшей полемики. Как говорится в одной из кантик великого флорентинца “Бояться должно лишь того, в чем вред // Для ближнего таится сокровенный, // Иного, что страшило бы, и нет”.
В предисловии к работе “О пользе и вреде истории для жизни” Ницше говорит загадочную фразу: “мы еще нуждаемся в самом необходимом”. С самого начала он предлагает радикальное сужение кругозора - куда более честное, чем любая из стадий феноменологической редукции - вплоть до того немногого, что составляет “прожиточный минимум” человека как еще живого существа, а значит, незавершенного и способного к развитию. Эта очень эгоистическая операция сродни алхимической сепарации, которая в психологическом плане представляет собой весьма болезненный разрыв с привычными общепринятыми мнениями и стереотипами. Загадочной же она кажется потому, что с первых строк не понятно, зачем она вообще нужна, зачем об этом говорить, когда, казалось бы, и так ясно, что человек всегда располагает некоторой личной “зоной жизненных интересов”, относительно замкнутой для внешнего мира, и из нее исходит в своих приоритетах. Нормальный человек скажет: да, это так, зачем об этом еще и думать и говорить. Нормальному, действительно, незачем. Но как подсказывает наш личный опыт, а с ним и занимающий нас автор, таковых, как говорится, днем с огнем не сыщешь. Со времен Диогена в этом отношении, надо признать, мало что поменялось. Социально адаптированный, “выдрессированный для работы на фабрике общеполезных вещей” современный человек, трудяга, отдыхающий от общественной и семейной жизни за выпивкой - к нему эти слова также вряд ли относятся. А. Блок был прав, когда говорил, что народ никогда не был для Пушкина чернью. Так и здесь. Эти слова Ницше адресованы, прежде всего, узкой интеллигентской прослойке общества. Каждый представитель этого социального слоя сегодня просто обязан нечто знать о Ницше. Такова ирония истории. Более продвинутые представители указанного слоя могут порассуждать о том, что Ницше воспроизводит опыт новоевропейской философии, состоящий в попытке вернуться в исходную точку, начать с нуля, с tabula rasa, найти точку опоры. Это снова и снова повторяющаяся попытка обнаружить безусловные начала знания. Бесконечные введения к будущим философиям и наукам: Декарт, Бэкон, Кант... Привитый образованием и ставший для него естественным рефлекс интеллигента подсказывает ему, что нужно провести сравнительный анализ, подвести серьезную систему ссылок и комментариев и тогда можно будет считать непонятное понятным. Культурные матрицы и парадигмы, составляющие актуальную память интеллигента, постоянно смешивают и распределяют настоящее и прошедшее, свое и чужое, и для всего в этой универсальной памяти находится подходящая рамка, формат, рубрика. Надо признать, что на этом фоне компетентного всезнайства слова Ницше продолжают звучать вполне актуально.
Самому Ницше, очевидно, был присущ такой взгляд, о котором говорилось вначале, взгляд с большого расстояния. И этот взгляд распознал в современной ему культуре - а о своей культуре Ницше говорил исключительно через призму своего опыта - симптомы, в устах Ницше названные “исторической болезнью”.
Да, Ницше писал о том, что испытал на себе. “Исторический” “человек затерялся в потоке становления” и “потерял веру в собственное бытие”. Это диагноз. Но каковы симптомы? 1) Разительный контраст между внутренним и внешним, и как следствие , “ослабление личности”; 2) Ослабленная личность, ни на что особо не претендуя, запрещает претендовать и другим, используя прошлое как уже ставшее против всего становящегося. Отсюда: иллюзия обладания особой справедливостью, позволяющей выносить суждения обо всех предшествующих эпохах. 3) Такой “справедливостью”, выраженной в научной “объективности”, нарушаются инстинкты и задерживается развитие личности. 4) Вера в старость человечества и в свое эпигонство. -- Знание без его применения -- разрыв между “теорией” и “практикой”, между чтением и письмом -- буквальное следование образцам -- время копий и подделок --. 5) Как защита от притока все новых сведений об всем на свете вырабатывается “компетентная” ироничность по отношению к себе, переходящая в цинизм и, далее, в “расчетливую эгоистическую практику”.
Узнав себя в перечисленных симптомах, первая реакция -- отшатнуться. Да и “внешняя” картина, предстающая взору, не особенно приятна: “замаскированные люди” -- ученые, поэты, политики, просто образованные. Для Ницше из этой же симптоматики следует логичный вывод: начинать следует с рассчитанного эгоизма -- и в потребностях и в нуждах и в умениях и в желаниях, пусть они выглядят порой весьма неизящно.
И в самом деле удивительно, как всеобщая специализация знания привела к тому, что о чем бы ты ни заговорил, не успев открыть рот, ты уже понимаешь, что все, что ты можешь сказать -- только жалкая часть уже известного, изученного, проработанного с привлечением соответствующих источников и ссылок. Как говорил М. Мамардашвили в “Лекциях по эстетике мышления”, в каждый момент времени все места в мире уже заняты. Но они не только заняты, но и хорошо охраняются. О кино компетентно говорят те, кто его не снимает, о литературе -- не менее компетентно -- те, кто не пишет литературных текстов, о философии -- за редкими исключениями -- те, кто сам не мыслит. “Между тем, никогда еще не говорилось столько о “свободной личности”, когда не видно не только свободной, но и просто личности.” Царство всеобщей потенциальности, в котором царит буржуазный миф об имманентности.
Сама мысль, как и все прямые высказывания, акультурна. Похоже, что культура как таковая обречена на иносказательный, эзопов язык. Поэтому и возможна, например, такая наука как семиотика, которую в русле “О пользе и вреде истории для жизни”, скорее, нужно было бы счесть эксцессом исторического образования и чувства. “Холодный демон познания”, сецирующий и рассекающий, “опустошающая современность страсть к анализу” и как антитеза толерантность “исторических виртуозов современности”.
Собственно, историческое образование, даваемое в виде “слишком яркого, слишком внезапного, слишком быстро меняющегося света”, защитой от которого становится “отупление чувств”, для Ницше представляется глубоко безнравственным, так как мораль и добродетель состоит всегда в том, чтобы “плыть против исторического течения”.
Возврат к “самому необходимому” предполагает такую “гигиену жизни”, в которой основными становятся неисторический и надисторический способы чувства. Ницше выбрал неисторическое чувство, которое в избытке любви, невзирая на свою несправедливость, неблагодарность, слепоту и ограниченность, всегда преувеличивает значимость цели, которой оно стремится достичь действием. Это неисторическое чувство жизни, целиком поглощенное узким, доступным ему клочком бытия, окутанное таинственной атмосферой, туманом, является “лоном, порождающим всякое действие”. Для этой цели и нужна переоценка истории -- опасное действие разрыва и разрушения сложившихся связей, знаний и представлений -- для выработки в себе “новой привычки, нового инстинкта, второй натуры”. Этот свой выбор Ницше, впрочем, никак не обосновывает, поскольку это личное дело философа. Но интересно, что его мысль не осталась одинока, она была подхвачена и продолжена, в частности, немецким поэтом Г. Бенном, которому принадлежит максима о том, что “мы живем спровоцированной жизнью”. Статья поэта-экспрессиониста “Пессимизм” является своего рода ответом, прозвучавшим с разницей примерно в семьдесят лет, на призыв Ницше, одна из фраз которого почти дословно воспроизводит высказывание из “О пользе и вреде истории для жизни”, а именно: “всякая деятельность нуждается в забвении”, но фраза эта была прочитана Бенном существенно иначе, и оказалась чревата существенно иными выводами, более близкими упомянутому, но оставленному без внимания Ницше, надисторическому способу чувства.