Вероятно, ни один человек не может быть поэтом, не может даже любить поэзию, если он, хотя бы в малой степени, не душевнобольной”.
Томас Маколей, литературный критик.
ВЕТЕР
1
Максимка жил у бабки с дедом уже давно. Во всяком случае, ему так казалось. И всё в его жизни было хорошо. Бабку с дедом Максимка любил, как может любить лишь ребёнок – по-детски неосознанно, но очень по-настоящему! Ещё любил Максимка деревню, в которой они жили. Любил протекающую под деревенской горой речку, заливные луга вдоль неё, железную дорогу в километре от деревни, голубое небо над головою, и саму деревенскую жизнь со всем её укладом. Хотя Максимка был ещё совсем мал, жизнь он эту понимал и принимал всей своей детской душою такой, какая она есть. Больше всего любил он в холодные летние дни наслаждаться жаром раскалённых кирпичей дедовой печи. Детские игры с деревенскими товарищами в эти дни затихали. Делать на улице особо было нечего, но Максимка умел себя занять. Под рукой всегда имелась заранее принесённая с реки глина, из которой он лепил танки, вставляя спичку вместо дула. Грея свои пятки о раскалённые кирпичи, лепил он эти танки и устраивал на печи танковые сражения, в которых всегда побеждали наши.
Иногда случалось так, что в сырые и холодные дни печь была не топлена. Тогда маленький Максимка спал в эти ночи вместе с бабкой на её стальной кровати с блестящими хромированными набалдашниками. Грея свои ледяные пятки об её старческие бока, любил Максимка понаблюдать за облаками сквозь засиженное мухами оконное стекло. В его фантазиях это были и не облака вовсе, а громадные колдуны, медленно проплывающие по ночному небу.
- Бабка, а куда облака плывут? – спросил как-то Максимка, лёжа поздним вечером вместе с бабкой на её кровати.
- Какие ж это облака! – удивилась та, - Это одинокие сердца. Гоняет их ветер туда-сюда, и где они, сердечные, найдут свой причал одному богу известно…
- А почему бывает так, что вместо облаков всё небо белое? – не унимался Максимка.
- А это когда кто-то случайно по небу молоко разлил.
Не понятно Максимке – откуда столько много может взяться молока! Он на время задумался, проваливаясь в дремоту. Но тут же сознание его возвратил тихий стук по оконному стеклу.
- Бабка, кто это? – преодолевая страх, прошептал Максимка.
- Это ночная фея, бабочка такая. Холодно и одиноко ей одной ночью-то летать. Вот и просится к тебе. Стучится, что бы пустили её на печи погреться. Только печь-то со вчерашнего дня не топлена.
Лёжа с закрытыми глазами, Максимка вспомнил вчерашний вечер и тлеющий на последнем дыхании уголёк в печи. За окном в ночном дедовом саду едва слышно шелестела листва. Максимке вдруг стало и страшно, и сладко от этого шелеста. Словно это и не листва вовсе, а дедов сад шептал свои страшные сказки.
- Бабка, расскажи сказку, - прошептал Максимка.
Та глубокомысленно вздохнула и после некоторой паузы начала:
- Давно это было. В то время люди не на поезде в город ездили, а ходили всё больше пешком. По нескольку сотен вёрст. Вот и шла одна девушка из своей деревни в город. Днём она шла, а ночью спала. Умаявшись, где упадёт замертво, там и спит. Вот как-то раз легла она на ночлег под деревом. Уснула с открытым ртом, а с дерева сползла змея и вползла ей прямо в рот. И стала та девушка ведьмой…
С головой укрывшись одеялом, слушал маленький Максимка ходики с кукушкой и такие вот бабкины сказки и верил каждому слову. Где-то вдали лаяла собака. А на соседней кровати посреди ночной тишины храпел дед. Разорвав тишину, в километре от деревни пронёсся вдруг поезд. И вновь тишина с ходиками на стене…
- Блинов тебе испечь завтра, что ли? – спросила бабка.
- Испеки, - ответил Максимка.
Бабка провалилась в сон, подхватывая в унисон дедов храп.
- Бабка, а что это за часики в стене тикают? – разбудил бабку Максимка.
- Это сверчок…, - ответила она и вновь провалилась в сон.
- А зачем он тикает?
Бабка спросонок:
- Дерево точит. Спи давай…
- Ку-ку, - сообщила Максимке живущая в ходиках кукушка. И вновь наступила тишина.
Только бабочка всё так же продолжала биться в окно…
2
Уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как кончилась война. Но по русским сёлам и деревням ещё ходили калеки-фронтовики, не по своей воле пережившие её. Вот и забрёл в их районный центр один такой калека. По рассказам бабки было это как раз в ту пору, когда районное начальство который год подряд в приказном порядке принуждало колхозников сеять кукурузу на привычных гречихе полях. Будучи председателем колхоза и человеком от сохи, дед к тому времени уже хорошо знал, что успех хорошего урожая кукурузы зависит от температуры почвы на глубине высева. А какая температура почвы может быть в их местах в посевную, если эта самая температура достигала необходимой величины только к концу мая! В начале июня случались заморозки на почве. Понятное дело, засеянные кукурузой поля не давали урожая. Поэтому всеми правдами и неправдами пытался дед саботировать приказы района и высеивать в ранние сроки очень хорошо зарекомендовавшую себя гречиху. А вдоль дорог на этих же полях сеял кукурузу. Сеял для глаз многочисленных районных проверяющих справа и слева от дороги полосой не более тридцати метров в глубину поля. С этих-то полос колхозники и собирали скудный урожай кукурузы. За что дед не раз получал хорошую взбучку от начальства за невыполнение планов сдачи государству этой теплолюбивой культуры. Зато гречиху его колхоз собирал сверх плана, и по сданному государству урожаю гречихи держал не только в районе, но и во всей области первые места! Начальство дедовых успехов не замечало и ругало его на своих заседаниях и бесконечных планёрках за невыполнение государственных планов сдачи кукурузы.
Кончилось это плачевно. В один из дней, когда всходы кукурузы были уже с человеческий рост, нагрянул в колхоз инспектор. Ехал он, ехал в машине с дедом, инспектируя поля, засеянные по его разумению кукурузой, да дёрнул его чёрт прогуляться по этим самым полям, подержать в своих руках не вполне ещё созревшие кукурузные початки. Остановил он машину и направился в заросли кукурузы. Идёт проверяющий, как ему казалось, по кукурузному полю, а рядом с ним дед. Хвалит он деда – молодец, мол, наконец-то осознал политику партии и правительства! Дед молчит. Только глаза в землю… Вдруг в тридцати метрах от дороги кукурузные всходы пропали! И тут взгляду проверяющего открылось огромнейшее поле, засеянное гречихой. Что тут началось! Колхозники всей страны героически борются за каждую тонну урожая кукурузы, выполняя и перевыполняя, а председателю данного колхоза наплевать на политику партии и правительства! Далее – очередная взбучка в районе, партбилет на стол, отстранение от должности с переводом в колхозные конюхи. Благо до пенсии деду в то лето оставался всего лишь год…
На эту-то последнюю в своей жизни взбучку и прибыл он тогда в районный центр. Об этой истории и о бесконечных заседаниях начальства дед не любил рассказывать. А о том, как впервые увидел пятилетнего Максимку на рыночной площади, и подавно! Это уже потом, много лет спустя, рассказала бабка Максиму тайну его появления в дедовой семье. Рассказала она, как дед, получив очередной выговор по партийной линии за агро-промышленную и политическую близорукость, собирался уже было в родную деревню. Да решил посетить местный колхозный рынок. Там-то и повстречал он того самого фронтовика, играющего перед рыночной публикой на скрипке. А при нём Максимку, по словам бабки бродившего между слушателями с сумой. Люди слушали скрипку, умилённо плакали и клали в максимкину суму кто что мог.
Максим всего этого, хоть убей, не помнил! Не мог он вспомнить и то, как, когда и где пристал к калеке. Да и вообще не помнил, откуда он сам-то на свет белый взялся! Ничего не знал ни о матери своей, ни об отце. На всю жизнь запомнились ему только глаза фронтовика, которых и не было вовсе, а были они закрыты и словно зашиты чьей-то неумелой рукой. Фронтовик был слеп - пламя войны прошлось по его глазам. Опять же со слов бабки, в отличие от многих калек, вернувшихся с той войны безногими или безрукими, всё было при нём. Но света божьего он не видел. Максимка же был его поводырём. Эти зашитые глаза и врезались в его память.
А потом, по рассказам бабки, случилось непоправимое. По дороге из районного центра в деревню угораздило деда подобрать этого слепого фронтовика с Максимкой. И ведь направлялись же они в другую деревню, до которой было уже рукой подать! Да уговорил их дед свернуть с дороги и зайти в его родную деревню. Видел он, что фронтовик был хворый, а только посадил дед обоих к себе на телегу и повёз навстречу их судьбе. Приехали в деревню уже затемно. Куда было деваться слепому человеку с пятилетним ребёнком! Бабка рассказывала, что попали они по дороге под ливень. Промокли до нитки. Фронтовик кашлял всё время, и трясло его в ознобе очень сильно. Вот и привёл их дед в свою избу. А как иначе, если бы не он, может и не попали бы под ливень больной калека с Максимкой!
Что было потом, бабка тоже не любила рассказывать. Всего только раз, когда Максим уже заканчивал школу, рассказала она историю его усыновления. Фронтовик тот, пролежав в дедовой избе пару дней, загремел в районную больницу, в которой и сгорел в считанные дни от воспаления лёгких. Все эти дни дед разрывался между работой, сдачей дел новому председателю, головомойками начальства и больницей. В один из дней приехал он из района мрачнее тучи. Из деда и в обычные-то дни слова нельзя было выдавить. В этот же день и во все последующие дни дед и вовсе онемел. Плечи осунулись, появилась в его движениях какая-то усталость, лицо приняло выражение угрюмости. Все эти дни Максимка находился при бабке, работающей на колхозной ферме скотницей. По её словам, всё это продолжалось до тех пор, пока дед не сказал ей всего лишь три слова:
- Будем жить втроём…
Сказал, словно отрезал. Как рассказывала бабка, это уже потом, когда дед заявил в соответствующие инстанции об их совместном с нею решении, внешность деда приняла былую мудрость и величавость. Так начал свою жизнь Максимка у деда с бабкой. Фамилию в документах записали соответствующую - Безымянный. Имя оставили то, на которое он откликался – Максимка. Он же называл их по-прежнему, как начал звать с первого дня появления в их доме – дед да бабка. На том и порешили.
3
Так и рос Максимка в дедовом доме, пока не закончил десятилетку. Дед с бабкой давно вышли на пенсию по старости. Дед, как бывший председатель колхоза, получал целых 20 рублей пенсии в месяц. Бабка, как рядовая колхозная работница, получала 12 рублей. Жили хотя и бедно, но дружно. Дед валял валенки и плёл корзины. Но за работу с соседей денег не брал принципиально. Обходился натуральным обменом. Кто молоком на целый летний сезон дедову семью обеспечит, кто кабанчика к осени зарежет и деда не забудет. Бывало и так, что из города навезут родственники кому-нибудь городских продуктов, тут же и дедовой семье что-то перепадало. В общем, жили, особо не тужили.
Сразу после окончания школы Максим покинул родную деревню. И отправился искать своё счастье с чемоданом, в котором лежало всё дедово наследство - одна лишь картошка. Кем только не пришлось ему поработать! Был он и разнорабочим в геологических партиях в районах Крайнего Севера, и бульдозеристом на полярных станциях. Работал вахтовым методом на нефтяных плавучих базах. Доводилось подрабатывать грузчиком в речных и морских портах Дальнего Востока. За всё это время чего он только не насмотрелся! Каких только далей не видел! Сколько разных людей повстречалось ему! Простых, бесхитростных и отзывчивых. Сильных духом и огромной физической силы. Бывало встречал он людишек с внутренней гнильцой. Больше страдал от них. Не находя в этих озлобленных и хитрых душах то тепло, что успели вложить в него дед с бабкой. О стариках Максим не забывал. Писал им часто и радовался, получая от них короткую и скупую весточку. Бабка была безграмотной. Дед же писал коротко и по делу – живы да здоровы и тебе того же желаем. Видимо потому, что семьи у него не было, все эти годы Максим не переставал их любить. Любил он дедову силу характера и внешнюю величавость. Его житейскую мудрость и не многословие. В бабке любил ту заботу и теплоту, которую она сумела излить на него до той поры, пока он не покинул их дом. Казалось бы, дедовы качества должны были перейти и к Максиму. Но слишком многое Максим видел в своей взрослой жизни! Нельзя сказать, что жизнь его не потрепала. Что и говорить, воспитанный более бабкой, чем дедом, ушёл Максим во взрослую жизнь с убеждением, что окружающий мир такой же мудрый, человечный и справедливый, как тот, которым она смогла окружить его. Столкнувшись с несправедливостью, Максим не озлобился, но начал пить и вести необузданный образ жизни. Иногда ему казалось, что жизнь он прожил не то что дважды, а трижды и даже четырежды. Было и такое, что совал в него ножи убойный криминал. И всё же, не смотря ни на что, Максим верил в чистоту людских душ. И всю жизнь искал свою правду. Находя её, отстаивал до последнего. Видимо поэтому, сходя с ума от несправедливого устройства мира, Максим давно уже писал стихи. Писал в стол. Опубликовывать не собирался, но близким знакомым и друзьям с удовольствием читал их. Те благосклонно слушали, иногда даже кивали в ответ головой, мол, здорово! А между собою дали прозвище Максиму, которое было не злобное, но зато верное – Ветер. Максим об этом знал, конечно, но на прозвище не обижался.
“Оно и верно, - мыслил Максим, - я и есть - Ветер!”
4
…Бабка умерла вечером. Села на скамейку у окна и умерла. Тихо и незаметно. Деда в этот вечер дома не было. Вернулся он домой, а бабка сидит на скамейке, как живая. Словно смотрит в окно. Дед после неё прожил чуть менее года. Максим приезжал на бабкины похороны. Через год на дедовы. Ещё через два года снова приезжал - соседи помогли ему в продаже дома, который купила баба Настя, погорелица из соседней деревни. И только через двадцать пять лет всего лишь раз навестил он родную деревню. Побывал в дедовом доме в гостях у бабы Насти, навестил бабкину и дедову могилы. На этом связь Максима с родной деревней прервалась. И помотала его жизнь от Владивостока до Калининграда. Деда с бабкой не забывал. Хранил в своей душе благодарность за всё. С тем и жил.
Прошло ещё пятнадцать лет после того, как в последний раз побывал Максим в родном доме у бабы Насти. И вот теперь, получив на работе очередной отпуск, решил он вновь побывать в родной деревне и навестить бабкину и дедову могилы. Время, конечно, выбрал не подходящее – на дворе была первая декада января. Только что наступил Новый год и прошёл крещенский праздник с крещенскими морозами.
В Питер Максим прибыл авиарейсом Москва - Санкт-Петербург. По дороге на железнодорожный вокзал он заехал на работу к Топоркову, своему старому товарищу по Крайнему Северу. Последние годы тот работал рядовым корректором в одном из питерских издательств, издававшем книги современных писателей и поэтов. Издательство имело и свой литературный альманах. Будучи в литературных питерских кругах известным поэтом, Топорков печатался только в этом альманахе. Свои многочисленные книги издавал здесь же – в своём родном издательстве. Он предлагал и Максиму печататься, ценя в его поэзии красоту поэтических образов. Но Максим не готов был к этому и до времени отклонял предложения Топоркова.
- О-о! Кто к нам пожаловал! Сам Максим Безымянный, - вскочив с рабочего места и откладывая работу, пропел Топорков. – С Новым годом тебя! А меня, знаешь ли, приняли в члены Союза писателей, - Топорков ткнул пальцем в значок, приколотый к лацкану его пиджака.
- Поздравляю!– искренне порадовался Максим за Топоркова и крепко пожал его руку.
Максим поставил на пол чемодан, и они обнялись по-товарищески.
- Озлобимся по сто грамм? – подмигнул ему Топорков, закрывая на ключ свой рабочий кабинет.
- Озлобимся, - добродушно заулыбался Максим. Он любил Топоркова, видя в нём настоящего товарища, всегда готового бескорыстно протянуть руку помощи всему Человечеству. Именно это и роднило их. Кроме того Топорков хорошо знал историю жизни Максима. Знал о его детстве, отрочестве, юности и молодости. Знал и становление его зрелости.
Топорков засуетился, извлекая из недр стального сейфа бутылку водки и два стакана. Его рабочий стол начал приобретать надлежащий случаю вид - наполнились стаканы, Максим достал из дорожной сумки банку дальневосточной икры.
- Ну, будь здоров! – чокнувшись с Максимом и опрокинув в себя содержимое стакана, Топорков вскочил за хлебом.
- Не надо, - остановил его Максим, - ложки есть?
Тут же появились ложки.
- Можно прямо так? – кинулся Топорков наперерез икре.
- Валяй, - махнул рукой Максим, осушая свой стакан.
После небольшой паузы и громыхания ложек по стеклу:
- Ну, теперь вздрогнем, что ли…
- Нет, у меня через три часа поезд.
- Я тебя провожу!
- Да что я, барышня?
- М-м,… у меня для тебя подарок, - снова вскочил Топорков, открыл дверь и вдруг куда-то исчез. Через минуту он появился с последним номером альманаха, изданным его издательством, и раскрыл его перед глазами Максима:
- Вот тут… мои последние стихи. А это про тебя!
Максим прочёл вслух:
- ВЕТЕР. Максиму Безымянному…
Пристально глядя в глаза Максиму и следя за его реакцией, Топорков наконец-то застыл на месте.
- Точно, - улыбнулся Максим, - Ветер!
Помолчали. Каждый о своём… Первым прервал молчание Топорков:
- Далеко собрался?
Максим ответил не сразу. После непродолжительного молчания ответил коротко:
- В Безвеременье…
- Это как? – не понял Топорков.
- Помнишь, я тебе рассказывал о старом бабкином комоде и о хранящихся в нём письмах её единственного сына, погибшего в сорок пятом? Так вот, у меня есть надежда, что письма эти до сих пор там - в комоде!
- Да ты что, спятил? - после некоторой паузы округлил глаза Топорков, - сколько лет прошло, как ты дом продал!
- Сорок…
- Вот именно - сорок! – подтвердил Топорков.
- Только когда продавал, самое дорогое не догадался взять. Так и остались те письма в комоде! Понимаешь, в девяносто восьмом был я в дедовом доме у бабы Насти. Она уже старая была. Меня, естественно, не узнала. Но в дом пустила. Представь, - продолжал Максим втолковывать онемевшему Топоркову, - вхожу я в дом, а в нём ничего не изменилось! Те же двери, окна, печь… даже мебель та же. Обои те же, представляешь?! И что самое поразительное – фотографии наши на стенах в дедовых рамах висят. Дед с бабой у крыльца, сын перед самой войной в косоворотке… Я в седьмом классе… Она ведь одна жила. Вот и хранила наши фотографии. Я их у неё выпросил. Отдала правда не сразу. Она с ними столько лет прожила, а всё равно отдала, когда поняла кто я такой. Мне бы, дураку, про письма вспомнить! Уверен, они тогда точно ещё в комоде были. Ведь получается - не выбрасывала она ничего…
Снова наступило молчание, прерванное уже Топорковым:
- Значит, за этим ты едешь?
- За этим,– ответил Максим, - И вот ещё что – где тут можно запастись кое-чем в дорогу? Хочу тушёнки бабе Насте привезти, если жива ещё.
- Да тут рядом… Ветер ты, Ветер, - Топорков прокрутил пальцем у виска и взялся за бутылку. Сдвинул друг к другу стаканы и с одной установки окончательно разлил её содержимое. Сняв значок со своего пиджака, бросил его в свой стакан:
- Удачи тебе!
- Спасибо! С Новым годом и за твой значок! – тихо произнёс Максим.
…За окном шумел новогодний Питер.
5
Максим любил дорогу за то, что в пути иногда случаются какие-то новые открытия, навстречу которым несёт тебя поезд. А ты сидишь у окна и смотришь на проплывающие мимо бескрайние просторы, беспечно попивая чай из казённого стакана. Максиму всегда хорошо думалось в такие минуты. Иногда складывались из дорожных впечатлений стихи. Сначала отрывочными строками, без особого размерного построения и рифмы. Затем через много дней в мучениях, в основном по ночам, эти разрозненные строки укладывались в стихотворные строфы. И тогда Максим с удовлетворением ощущал себя поэтом. Это занятие занимало всё его существо. И в нём он видел единственный смысл своего существования.
Так и в эту поездку, сидя в поезде Санкт-Петербург - Великие Луки, после разговоров с соседями по купе о футболе, политике и женщинах, Максим решил описать в стихотворной форме свои теперешние чувства относительно него самого, прожитых лет и родного дедова дома. Пока соседи укладывались спать, Максим пытался выразить всё это на клочке бумаги. Но что-то ничего не клеилось. И тогда, достав из дорожной сумки подаренный Топорковым альманах, Максим раскрыл его на нужной странице и молча прочёл:
ВЕТЕР.
Максиму Безымянному.
Я хотел бы упасть под забором,
Умереть, не дожив до утра…
Лишь бы вышитым русским узором
Красовалась рубаха моя!
И братишка мой, ласковый ветер
Пусть причешет мою седину…
Так уж вышло – я так и не встретил
В жизни правду, невесту мою.
Дайте ж мне напоследок на воле
Поперёк непутёвой судьбе
Нагуляться... мне пуще неволи
Жить без правды на русской земле!
Так пускай будут кружки налиты,
Я сполна оплачу этот счёт!
Мне бы только с крылом перебитым
Улететь в свой последний полёт…
Прокутить в бесшабашном запое
Серебро и последнюю медь.
И с пробитой навылет душою
Под заборным столбом умереть.
Максим улыбнулся. Закрыл альманах и уставился в окно.
- “Точно! Про меня…”, - с удовлетворением подумал он, - “Я сполна оплачу этот счёт!”
- “Я оплачу… я оплачу… я оплачу…”, вторили Максиму вагонные колёса. Через несколько минут шум несущегося в ночи поезда и мерный стук колёс сделали своё дело – растянувшись на своей полке, так и не расстелив постельное бельё, он уснул. Последний пассажир залез на свою верхнюю полку, и вагон приступил к просмотру снов. За окнами причёсывался ночной лес. Недопитый чай плескался в стаканах…
…- Мужчина, через десять минут ваша станция, - проводница трясла плечо Максима. Он проснулся, кивая в ответ:
- Да-да, встаю, - и снова провалился в сон.
Буквально через мгновение Максима разбудил громкий голос проводницы:
- Стоянка две минуты.
Максим открыл глаза и увидел снующих по вагону пассажиров, похожих чем-то на стаю озабоченных дроздов. Они толкались своими чемоданами и мешками в проходе, торопясь покинуть вагон. Понимая, что умыться уже не успевает, Максим сделал усилие над собою и встал. Соседей по купе уже не было. Пулей схватил он свой чемодан и буквально вылетел из вагона. Проводница тут же закрыла дверь, и поезд тронулся. На улице было темно, холодно и неуютно. Увидев здание вокзала, Максим направился к нему. Вокзальные часы показывали время – восемь утра. Нужно было узнать – ходит ли какой-нибудь транспорт до его деревни.
Потолкавшись на вокзале и узнав об отсутствии транспорта, Максим нанял такси. До деревни было всего пять километров. Можно было и пешком дойти, как в былые годы. Но он решил взять такси. По дороге разговорчивый таксист рассказал Максиму, что в его родной деревне никто уже давно не живёт. Молодёжь разъехалась по городам, начиная ещё со второй половины прошлого века. Старики потихоньку убрались и стоят теперь дома без своих хозяев словно сироты. На недоумённый вопрос таксиста, а что он-то, Максим, позабыл в этих краях, Максим рассказал, как после смерти деда продал он дом бабе Насте.
- Ивановой что ли? – спросил таксист.
- Ивановой, - подтвердил Максим, - жива ещё?
- Два года назад померла. Прожила девяносто лет. Сына своего пережила. И хоронить-то было некому…
- Жаль, - с сожалением заметил Максим, - думал, застану.
В машине было тепло. Уже начинало светать, и очертания предметов за стеклом автомобиля становились всё более чёткими. Мир вокруг был застывшим, чистым и белоснежным. Машина въехала на мост, знакомый Максиму ещё с детства, и остановилась. Впереди на горе стояла родная Максимкина деревня. Таксист, не заглушая мотора, произнёс:
- Всё, приехали! Дальше не поеду – в гору нет дороги. В деревне-то никто не живёт.
Расплатившись с таксистом, Максим вылез из машины. Застегнув молнию пуховика, он направился по направлению к горе. Машина дала задний ход. Максим обернулся и взмахнул рукой. Машина просигналила пару раз и, развернувшись, поехала обратно.
Войти в деревню можно было двумя путями – прямо с моста по наезженной дороге, резко поворачивающей под горой от деревни влево, или сразу в лоб по склону горы по знакомой Максиму тропинке. В том и в другом случае идти нужно было по колено в снегу. Максим решил подняться в лоб по склону горы. Таксист не соврал - в деревне давно уже никто не жил. Преодолевая глубокие снежные заносы, Максим начал тяжёлый подъём. Как-то сразу напомнил о себе тяжёлый чемодан, в котором лежали банки тушёнки для бабы Насти, бутылка коньяка и шоколадка, купленные ещё в Питере. Почти сразу сбилось дыхание, но Максим с радостной готовностью принял это знакомое чувство дискомфорта. Он вспомнил, как в далёкие детские годы такими же снежными зимами, раз за разом поднимался он по этому склону под смех своих деревенских друзей, пролетающих мимо по склону горы на санях, чтобы вновь и вновь ощутить чувство радости и счастья стремительной скорости, спускаясь в свою очередь вниз. А в жаркие летние дни мчался Максимка вниз к реке с этой же горы. Скидывая на ходу одежду, бросался он в воду. И только прутик в руках у бабки мог загнать его домой.
Максим остановился перевести дыхание, поставил чемодан на снег и огляделся. Вокруг стояла гробовая тишина. При полном отсутствии жизни в деревне нигде не было слышно даже привычного собачьего лая. Это было настолько непривычно, что Максиму вспомнился Джек Лондон с его Белым Безмолвием. Им овладело такое сильное чувство безвозвратной потери всего того, что имело в его жизни ещё какой-то смысл, что он вдруг ощутил смятение в своей душе. Ровным счётом ничего не изменилось во внешнем облике всего того, что Максим искренне любил. Перед ним была всё та же покрытая снегами гора, под горой – та же застывшая во льдах речка, в километре он видел всё ту же железную дорогу, где он и его деревенские товарищи когда-то играли в войну. Всё было прежним. Но Максиму казалось, что всё вокруг стало чужим – никто не ждал его в этом Белом Безмолвии.
Деревня была мертва. И убил её не Мамай, не безжалостные крестоносцы с ливонцами, не польско-литовские полчища, не шведские или наполеоновские армии. И даже не Гитлер. Убил деревню проклятый и расстрелянный двадцатый век! С его революциями, коллективизацией, нескончаемыми войнами, всеобщей индустриализацией, героикой и прорывами в космос, производственными достижениями, застоем и перестройкой. И вот уже стих скрип снега под ногами деревенских жителей. Умолкли деревенские цепные псы. Не было слышно скрипа калиток в крестьянских дворах.
Достигнув вершины горы, Максим несколько раз обошёл деревню. С большим трудом приходилось ему преодолевать снежные заносы и бездорожье. Зима в этом году выдалась снежной. Дома стояли на своих местах по окна в снегу. В глубине души Максима появилось вдруг острое чувство вины, словно он запоздало попал на поминки. Это чувство грызло его изнутри с такой силой, что Максим решил как можно скорее навестить родные могилы. Дойдя до дедовой избы и оставив на её крыльце чемодан, он ещё раз обошёл стоявшие в полном молчании соседние дома и направился на кладбище. Нужно было торопиться, так как кладбище было в нескольких километрах от деревни. Путь лежал по бездорожью, занесённому непроходимыми снежными завалами. В январе день короток, поэтому вернуться назад нужно было затемно.
6
…На деревенском кладбище Максим долго не мог найти бабкину и дедову могилы. Потеряв много времени на их поиски, и постояв над покосившимися крестами не более получаса, помянул он родных для него людей и побрёл обратно.
Уже смеркалось, когда Максим снова вошёл в родную деревню. Дома постепенно начинали принимать очертания какой-то пугающей пустоты. Чисто-белый цвет замёрзшего окружающего мира уступал уже цвету тёмно-голубому. В ушах у Максима стоял непонятно откуда взявшийся шум. Он давил на него с невыносимой силой. И казалось, никогда уже не отступит.
Он ещё раз обошёл деревню и направился к дому деда. Вскоре довольно быстро стало темнеть – короткий январский день привычно передавал эстафету январской ночи. Теперь передвигаться стало намного проще – глубокие ямки в снегу были следами, оставленными им ещё утром. Уже совсем стемнело, когда Максим достиг своей цели. Остановившись в нескольких метрах от дома, он огляделся. Дом стоял посреди пустого покрытого глубоким снегом поля. Ни родной калитки, ни знакомого забора не было. За домом когда-то росли фруктовые деревья дедова сада. В наступившей темноте Максим увидел, что и сада давно уже нет. На него нахлынули вдруг воспоминания о летних ночах, наполненных шёпотом листвы садовых деревьев и языческими страхами, разогретыми бабкиными сказками. Под мотив воспоминаний Максим поднялся на крыльцо, на котором одиноко стоял ранее оставленный им чемодан. Максим наклонился над ним, взял его в руку и встал в нерешительности напротив входной двери. Вдохнув полной грудью чистый морозный воздух, он рванул на себя дверь. К его удивлению она открылась, впустив Максима в тёмную и холодную пустоту родного дедова дома.
“Сколько же я здесь не был? – подумал он, - Да-да, ровно пятнадцать лет!”. Вспомнилось, как в последний раз побывал он в родном доме. Поначалу не узнавшая его баба Настя плакала и по-старушечьи причитала, как только умеют причитать деревенские старушки, рассказывая о своей жизни. Муж погиб на войне. Сын-алкоголик живёт в районном центре. Приезжает только за её пенсией на пропой. Сидя за дедовым столом и слушая её горький рассказ, Максим доставал из своего чемодана одну за другой банку тушёнки, пока не выложил на стол всё, что им было куплено специально для неё.
- Кормилец мой, да мне и расплатиться с тобой нечем! – испугалась тогда баба Настя.
Максиму вспомнились вдруг слова таксиста: “Два года назад померла. Прожила девяносто лет. Сына своего пережила. И хоронить-то было некому…” Вынув из кармана китайский фонарик, Максим включил его и поднялся по широкой, но очень низкой лестнице, ведущей в сени. Когда-то в далёком своём раннем детстве молнией вбегал он по этой самой лестнице в сени, улавливая запах кваса, бабкиных блинов и ухи. Припомнилась каждая нотка открывающихся дверей дедова дома, блеяние овец в хлеву и бестолковое кудахтанье кур. Он осветил фонариком дверь, ведущую в комнату, и свободной рукой потянул на себя дверную ручку. Дверь открылась, заскрипев чужими и незнакомыми нотами, и Максим перешагнул через порог. В комнате было темно и ещё холоднее, чем на улице. Обстановка была та же – всё тот же стол у окна, те же скамейки, платяной шкаф с огромным зеркалом, пара железных кроватей рядом с русской печью и, наконец, тот самый комод из шести огромных ящиков, в котором когда-то хранила бабка письма сына.
“Надо же, – мелькнуло в голове у Максима, - всё осталось как прежде. Даже стоит всё на своих местах”.
Знакомые с детства предметы стояли не тронутыми так же, как в далёком прошлом. Как пятнадцать лет тому назад, в последнее посещение родного дома, в котором жила уже баба Настя. И так же, как вспоминал он про них всю свою жизнь. В полной темноте Максим подошёл к столу, положил на него чемодан и раскрыл его. Достал банку тушёнки, перочинный нож, пластиковый стаканчик и бутылку коньяка. Шоколадку он съел на кладбище, поминая деда с бабкой и закусывая ею. Не торопясь, подвесил фонарик к потолку так, чтобы тот освещал как можно большее пространство. Торопиться было уже некуда - наконец-то он был дома! Осознание этого факта немного успокоило Максима, и он вдруг понял, что от нахлынувших чувств позабыл о шуме в ушах. Посреди полной тишины, не переставая, гулко шумел он в голове Максима. Впервые за весь день ему стало вдруг холодно, и он содрогнулся в ознобе.
“Надо выпить”, - как-то по-простому привычно и обыденно подумалось Максиму.
Он налил в стаканчик коньяку и открыл банку тушёнки. Привычно выдохнув, выпил и начал закусывать, молча посматривая на комод и его огромные ящики. Через некоторое время тепло растеклось по его членам, шум в ушах уже не так давил на мозг, и Максим ощутил прилив сил. Вдруг он вспомнил ещё об одном своём заветном желании, которое всегда хотел выполнить, если судьба вновь подарит ему встречу с родным домом. Будучи уже взрослым человеком и вспоминая бабкины рассказы об их жизни с дедом ещё до Максимки, хотелось ему проверить одну историю. Эту историю бабка не раз рассказывала так.
Во время немецкой оккупации дед, будучи председателем колхоза, а значит и коммунистом, не успел эвакуироваться с бабкой в тыл. Как говорила бабка - и остались они под немцем. Те разогнали колхозы и, не давая бывшим колхозникам никакой работы, гоняли их на рытьё окопов и даже принуждали охранять от партизан важный стратегический объект – железную дорогу. О том, что дед коммунист, понятное дело, немцам донесли. Его увезли в родной районный центр. Там посадили в комендатуру, расположенную аккурат в том самом здании, в котором как до войны, так и после неё районное начальство не раз давало деду взбучку. Как коммунисту, деду грозил расстрел. Но ему повезло – один из бывших и высоких районных чинов из милиции, перешедший на службу к немцам, устроил так, что деда выпустили. И он вернулся в деревню. Работы немцы деду никакой не дали. Да и вообще посчитали, что дед с бабкой теперь сами умрут с голоду. Следили за ним и на принудительные работы не гоняли, не доверяя ему. Все два с половиной года оккупации жизни деда и бабки висели на волоске. Спасали их только два обстоятельства. Первое то, что немцы так усиленно охраняли железную дорогу в их районе, что партизаны ни разу не были в их деревне. Поэтому в связи с партизанами деда нельзя было заподозрить. Второе - чтобы не умереть с голоду, дед все эти годы валял всей округе валенки и плёл немцам корзины. Валенки из принципа немцам не отдавал. Даже под дулом пистолета! И примеры тому были. Бабка рассказывала, как в один из морозных зимних дней ворвался в их избу немецкий офицер из интендантской роты. Зная, чем занимается дед, офицер начал на ломанном русском языке требовать валенки. Бабка со страху спряталась за шкаф, а дед как сидел в валенках на лавке у окна, так на месте и остался. Только глаза в пол. Видя, что его не воспринимают, как положено было относиться к офицеру германской армии, немец достал из кобуры пистолет и заорал – айн, цвай, драй… После чего выстрелил в потолок и выбежал из избы. Бабка поведала Максимке, что ни единый мускул у деда на лице не дрогнул!
А потом, рассказывала бабка, после войны уже, приехали к деду двое в штатском. Всё выведывали – кто из соседей донёс на него немцам? Дед снова глаза в пол… Так и просидел молча. Двое эти уехали ни солоно хлебавши, а бабка как начала его ругать:
- Простофиля ты, дурачина! Тебя люди не пожалели, а ты и рад их выгораживать!
Опять же, по словам бабки, дед сказал ей всего лишь три слова:
- У них дети.
Максимка знал, о ком шла речь, даже дружил и играл с их внуками. А бабка в подтверждение своего рассказа показала Максимке дырку в деревянном потолке. Максимка дыркой этой гордился и в отсутствие бабки с дедом водил своих товарищей в дедову избу, предъявляя продырявленный потолок. Любопытная ребятня смотрела на доказательство и уговаривала Максимку достать пулю. Максимка боялся деда и не решался на такой шаг, зная, что от деда точно влетит, если тот узнает об этом. Так и вышло. Сдавшись на уговоры ребятни, Максимка начал тайно ковырять потолок. Через некоторое время дед заметил, что дырка в потолке вдруг стала всё более и более расширяться. Ох, и влетело же тогда Максимке от деда, да так, что запомнил он это крепко! Бабке тоже тогда досталось. И так отшибло у Максимки охоту снова ковырять этот самый потолок, что на долгие годы забыл он про эту пулю.
Через много десятилетий, работая на Крайнем Севере, Максим по интернету случайно нашёл одного из своих старых деревенских друзей, приезжавшего тогда на каникулы в деревню из Москвы, а теперь живущего в Австралии. Пузо – так деревенская шпана звала его в детстве. В начале каждого лета, когда Пузо приезжал из Москвы в деревню, он был очень толстым. В конце же лета, уезжая обратно в Москву, он был уже не похож на самого себя. Живота у него не было, а на руках появлялись даже признаки мускулов. На следующее лето Пузо снова приезжал в деревню до безобразия раскормленным. Именно поэтому за ним и закрепилось это прозвище. В одном из разговоров по скайпу вспомнили они ту самую пулю в потолке.
- А ты пулю-то помнишь? – спросил тогда Пузо.
- Это в потолке-то? – Максим удивился вопросу.
- Ну не в голове же!
- Ты знаешь, - подхватил Максим тему воспоминаний, - я иногда думаю, что мне это всё приснилось. Да, я помню, как мы ковыряли потолок. Зная своего деда, всё равно мне не верится в такие рассказы. Бабка-то была известной сказочницей. А может это бабкина байка? Знаешь, сколько баек она знала! А в другой раз думаю – нет, не могла она такое выдумать. Да и от деда мне тогда досталось… Видимо, было за что! Не за потолок же!
- А ты Малоя помнишь? – затронул больную тему Пузо.
- Как же, помню! Сколько бы ему сейчас было?
- Малой был на год младше нас, - Пузо всегда отличался тем, что всё про всех знал, - а тогда ему было двенадцать. Вот ведь не было у нас ума. И не боялись ничего! Расковыривали снаряды, мины, гранаты. А Малоя я иногда вспоминаю. Может он нас всех спас, когда в его руках граната разорвалась? Мы же сразу перестали после этого ковыряться во всём этом. Только в потолке твоём и ковырялись.
- Слушай! – Максима осенила вдруг догадка, - А может мне тогда досталось от деда как раз за эту любовь к боеприпасам? Потолок-то мы начали ковырять уже после случая с Малым.
7
Так Максим понял, что никакая ни байка это была про пулю в потолке. И вот, через много лет представилась ему снова эта возможность – достать ту самую пулю! Где была дырка, Максим знал хорошо. Он встал из-за стола и подошёл к шкафу. Посветив на то место, где должна была быть пуля, он сразу же увидел дырку. Максим огляделся – у печи стояла дедова табуретка. Поставив её так, что бы можно было без особых усилий покопаться в потолке, Максим влез на табуретку. В левой руке у него был фонарик, а в правой - перочинный нож. Максим начал ковырять деревянный потолок. К его удивлению дерево оказалось до такой степени насквозь прогнившим, что его можно было проткнуть пальцем.
“Надо же какая польза от многолетних протечек крыши!”, - работая пальцами и ножом, с удовольствием подумал он, с лёгкостью расщепляя сгнившую доску. Дальше шло перекрытие из деревянного бруса. Иногда Максим останавливался в своей работе. Во время таких остановок он светил фонариком в глубину всё более и более расширяющегося отверстия, пока, наконец, не увидел пулю.
- Вот она! – тихо произнёс он, - нет, тогда бы мы её точно не достали! Слишком глубоко ушла…
Через пару минут пуля лежала на ладони Максима.
“Получается, бабка-то не соврала”, - с уважением к её памяти подумал он, вновь усаживаясь за стол.
Из рассказов бабки, так или иначе затрагивающих тему войны, вспомнился ему ещё один случай, повлиявший на всю его дальнейшую судьбу. Как-то раз в соседнюю деревню приехал один отпускник - гражданский лётчик. Откуда он взялся – никто не знал. Ходили слухи, что был он каким-то дальним родственником одного из старых жителей этой деревни, у которого же и остановился. Звали лётчика Мироном. Был он молод, красив и строен, словно сошёл с обложки журнала “Огонёк” или даже с киноэкрана. Знался Мирон только с деревенской ребятнёй близлежащих деревень, которая тут же влюбилась в него и бродила буквально по его пятам. Куда он, туда и они. Со взрослыми Мирон не общался. Старался в контакт с ними не вступать. Максимка тоже был влюблён в Мирона и всеми силами старался завладеть его покровительством. В конце концов, Мирон заметил Максимку среди толпы деревенских ребятишек, вечно снующих за ним то на речку, то на вечерний сеанс в деревенский клуб, и даже подарил ему наручные часы.
- Держи на память, парень, - сказал как-то Мирон, снимая со своей руки часы и протягивая их Максимке.
Тот прочитал название часов:
- Командирские. Ух ты! Спасибо, дядя Мирон!
Часы у Мирона были только одни. Поэтому на всех товарищей Максимки часов не хватило. Что вызвало с одной стороны нездоровую зависть к Максимке у некоторой части детворы, а с другой – подняло его авторитет в лагере деревенской шпаны. Так началась мужская и очень крепкая дружба Максима с Мироном длиною в целую жизнь.
Сначала дед отнёсся к подарку скептически. Но виду не подал. Бабка же потребовала от Максимки, что бы тот вернул подарок. Максимка понимал, что без дедовой воли здесь не обошлось. И понял, что часы придётся вернуть. Мирон часы принял молча, без каких-либо ненужных вопросов. Максимка поначалу очень удивился этому и даже немного обиделся. Но через несколько дней получил он эти же самые часы назад уже от деда, чему был несказанно рад и ещё больше прежнего удивлён. Возвращая Максимке часы дяди Мирона, дед сказал ему напутственное слово:
- Не бери от чужих людей непонятно за что подарков. А если и дарят, держись от них подальше. Этот же подарок прими и храни всю жизнь. Дядя Мирон – хороший человек.
То, что дядя Мирон – хороший человек, Максимка и без деда отлично знал, а вот почему про него так отозвался дед, объяснила ему всё та же бабка. Оказалось, что, получив обратно от Максимки свои командирские часы, Мирон сумел объяснить свой поступок деду и возвратил через него свой подарок. Дед любил вечерами посидеть с такими же, как и он сам, деревенскими стариками на заваленке. Поспорить, поговорить о насущных вопросах деревенской жизни и послушать умных людей. Дед, правда, любил больше слушать. Вот и сидел он как-то вечером со стариками на заваленке в своих огромных валенках с натянутыми на них калошами, которые не снимал даже летом. Говорили о погоде и спорили – будет ли урожай пшеницы в этом году или не будет. В последние два года дед начал покуривать на таких вечерних посиделках, за что не раз уже бранила его бабка. Да и было за что бранить – всю жизнь не курил, а тут на тебе, задымил, словно паровоз! Дед в данном вопросе побаивался бабку. Но, проявляя солидарность с другими стариками, деловито дымил листья засушенной ольхи, предварительно растирая их в ладонях и скручивая газетную цигарку. Так это у них называлось.
- Нет, не быть нынче урожаю пшеницы, - облизав скрученную из газетного листа цигарку, злорадствовал один из стариков. Федул, так звали его в деревне, был нелюдим. Всю свою жизнь ненавидел он весь белый свет, а вместе с ним и деревню, в которой сам же и жил. Во время коллективизации в колхоз не вступил и вёл единоличное хозяйство, работая за семерых! Дом Федула напоминал крепость. Не только потому, что был он добротным и обнесён был высоченным забором. Но и потому, что никто из земляков Федула так никогда в нём и не побывал. Во время оккупации немецкую власть ненавидел с той же силой, что и советскую. Родных у него никогда не было, да и быть не могло – уж больно он был зол и нелюдим.
Старики покряхтели в ответ на слова Федула, подымили своими цигарками, и тут разгорелся спор. Мнения разделились. Одни считали, что председатель колхоза не дурак и определил правильные сроки высева семян. Другие считали, что место высева тот выбрал не верно – пшеница испокон веку родилась лучше на землях, расположенных за деревней, а не за рекой.
- За рекой в прежние времена всегда лён растили. Только там хорош лён! – заговаривал спорщикам зубы Федул, - этот же дурень вздумал пшеницу на этой земле высеивать.
Один из спорщиков доказывал другое:
- Вот дед-то мой был не дурак! Пока землица не наберёт нужного тепла, зерно в неё не бросал. А как он определял подоспела ли земля, или может нет? Я много раз видел – выйдет в поле, снимет порты и голым задом в землю… Посидит немного, встанет и скажет можно уже сеять или ещё рано.
- Вы, мужики, спорите о разных вещах, - дымя цигаркой, встрял в разговор дед Максимки, - одни из вас говорят – это вот красное, другие – какое ж это красное, когда оно круглое. Но в одном вы правы – не быть нынче урожаю. Слишком в этом году лето дождливое!
Все закивали головами, мол, не быть урожаю пшеницы, прав Федул. В эту минуту мимо заваленки проходил Мирон, державший свой путь по направлению к своей деревне из районного центра. На этот раз ребятишек, вечно семенящих за ним по пятам, не было. Мирон подсел к старикам на скамейку и поздоровался:
- Здорово, мужики!
- Здравствуй, сынок, - ответили ему старики.
Мирон достал серебряный портсигар и, раскрыв его перед стариками, предложил:
- Ну что, отцы, угощайтесь что ли.
Затушив свои цигарки, старики заулыбались в ответ на предложение и с удовольствием потянулись по очереди к портсигару:
- Ну-кась, что там у тебя?
- Беломор, - ответил Мирон, косясь глазом на Максимкиного деда. Тот сидел молча, попыхивая сладким табачным дымом и посасывая свою цигарку словно рядом ничего такого и не происходило. Заядлые курильщики с огромным стажем в этом деле, старики пальцами мяли папиросы и тут же смачно продували их содержимое так, что бы ни одна крупинка табака не пропала даром. Закурили. Мирон протянул раскрытый портсигар деду Максимки:
- Угощайся, отец…
- Благодарствую, только я такие не курю. Всё больше вот ольхой балуюсь, - ответил тот на предложение Мирона.
- А что, сынок, - усиленно раскуривая потухшую было папиросу, спросил один из стариков, - говорят ты – настоящий лётчик.
Никто из стариков живого лётчика в жизни не видел так близко, поэтому фигурой он для них был очень значимой и уважаемой. Мирон улыбнулся и ответил просто:
- Да вроде того.
- Эх, - тяжело вздохнул Федул, - об одном только жалею! Вот скоро помирать, а мечта моя так и не сбылась. Всю жизнь мечтал я на самолёте полетать, а так и не пришлось… Ты вот, на “кукурузнике” летаешь или на другом каком самолёте? – обратился он к Мирону. К тому времени несколько близлежащих колхозов объединились в один совхоз, и над деревней нет-нет да и пролетали эти самые “кукрузники”, распыляющие химию над полями. Других названий самолётов не то что Федул, а и все остальные не знали.
- Нет, батя, я на Ми-8, есть такой вертолёт, - ответил Мирон.
- И где ж твой вертолёт летает? – спросил кто-то.
- Отсюда далеко. В тайге, на Онежском озере. Полевая экспедиция номер семь, - словно на допросе ответил Мирон. Этот ответ произвёл впечатление, и старики наперебой начали спорить о том, как эта железная машина может вдруг летать.
Долго Мирон в тот вечер сидел на заваленке со стариками, рассказывая как устроен вертолёт, и что его держит в воздухе. Так, что тот не падает с неба на землю, а летает, словно стрекоза. Старики слушали его, много спорили, ещё больше курили, пока целиком не опустошили портсигар Мирона. И наконец, начали расходиться по домам, благодаря Мирона за табак и познавательную беседу. Всё это время, пока он отвечал на вопросы любопытных стариков, дед Максимки не проронил ни слова. Всё сидел молча и, казалось, внимательно его слушал. Когда же дед остался наедине с Мироном, вот тут-то они откровенно и поговорили. Вот в этот-то вечер и получил дед обратно от Мирона командирские часы для Максимки. О чём тогда говорил Мирон с дедом, Максим узнал позже, когда через много лет, закончив десятилетку, уехал он с приехавшим за ним Мироном в Москву. Уехал, с одним лишь чемоданом картошки, оставив одних деда с бабкой и родную деревню.
8
Иногда судьба готовит нам много сюрпризов. Взять хотя бы историю появления Максима в семье деда. Не останови тогда проверяющий свою машину на дороге вдоль посадок кукурузы и не пойди он в поле проверять не вполне ещё созревшие её початки, не вызвало бы к себе начальство деда на очередную взбучку. И не пошёл бы он тогда на рынок после этой взбучки. Не увидел бы там пятилетнего Максимку со слепым фронтовиком, играющим для рыночной толпы на скрипке. И не оказался бы Максим в дедовом доме. Жизнь для Максима потекла бы совсем по другому руслу. Как в случае с той самой пулей, выпущенной из пистолета немецкого офицера не в голову деда, а в потолок. Ведь застрели он деда, не остановил бы проверяющий свою машину посреди дороги. Все наши действия, сделанные нами или совсем незнакомыми для нас людьми, имеют своё дальнейшее логическое развитие и, наконец, завершение.
Так и в случае с Мироном. Много лет приезжал он в отпуск в соседнюю деревню, пока не увёз с собою возмужавшего Максима. Ещё больше лет прошло после того, как Максим поработал в различных полевых экспедициях, речных и морских портах, на сибирских стройках и заводах. Дружбу с Мироном не забывал, несмотря на то, что давно уже жил и работал самостоятельно вдали от него. Писать письма Максим не любил. Но иногда судьба сводила его с Мироном. Каждый раз, будучи в Москве, останавливался Максим только в доме Мирона. И тогда вспоминали они Максимкину деревню, бабку с дедом, которых давно уже не было на белом свете, и те самые подаренные Мироном командирские часы, с которыми Максим никогда не расставался.
В самом начале своей самостоятельной жизни за пару лет до смерти бабки, во время одной из таких встреч узнал Максим от Мирона историю логического завершения событий военных лет. Когда деда от верной смерти спас один из бывших и высоких районных чинов из милиции, перешедший на службу к немцам. Мирон к тому времени работал на пожарном вертолёте, несущем свою службу в лесах Подмосковья. Лето семьдесят второго года было очень сухим и пожароопасным. Чрезвычайное положение в подмосковных лесных массивах напоминало прифронтовую обстановку. Дни и ночи облетал вертолёт Мирона районы лесных пожаров, производя разведку и выясняя масштабы бедствий. И вот в один из таких жарких дней его вертолёт был вынужден сделать аварийную посадку в одном из более благополучных лесных массивов. Как рассказывал Максиму Мирон, ему повезло тогда – его вертолёт совершил вынужденную посадку на опушке леса в нескольких десятках метров от одиноко стоявшего хутора лесника. Пока Мирон держал радиосвязь со своей базой, докладывая об аварии и координатах места аварийной посадки, к вертолёту успел уже подойти лесник. Это был высокого роста старик лет семидесяти в стёганой телогрейке и грязных кирзачах. На голове у него была вязаная шапка, из-под которой как-то сразу торчала огромная седая борода. За плечами лесника висела двустволка. Весь его облик, казалось, говорил о том, что здесь он полновластный хозяин и никого не ждал в этот летний жаркий день. Однако экипаж вертолёта в свой хутор пригласил, и лётчики были вынуждены принять его предложение в ожидании технической помощи.
Целые сутки помощь не приходила, и поэтому Мирон со своими товарищами был вынужден коротать время в сторожке лесника в ожидании спасательного вертолёта. Особо делать было нечего и поэтому время они коротали за столом у хозяина, беседуя с ним на разные житейские темы. В разговоре с лесником Мирон вскользь коснулся темы летних отпусков, сетуя на то, что, работая теперь пожарником, он не может съездить на родину – в свою деревню.
- Ну и где ж твоя деревня? – спросил Мирона лесник.
- На Псковщине, - ответил Мирон.
- На Псковщине? А где именно?
Максим назвал район и родную деревню. Лесник удивился ответу и на некоторое время замолчал. Мирон почувствовал в этом немом молчании какой-то тайный смысл и спросил:
- А что, отец, знакомы тебе эти места?
- Знакомы, сынок, это же моя родина. Земляки мы получается, - кивая головой, ответил лесник. Он опустил голову и снова замолчал. Видно было, что он вспоминает о чём-то и через некоторое время поведает гостям свою историю. Мирон и сидящие за столом его товарищи не торопили лесника и в ожидании рассказа молча пили чай, приготовленный для них лесником из различных трав.
- А ты, сынок, чьих будешь? Кто твои родители? – спросил лесник Мирона.
Мирон ответил, и лесник начал свой рассказ:
- До войны я работал в милиции. Даже занимал высокий пост. Когда началась война, в армию забрать не успели – в госпитале я лежал с воспалением желчного пузыря. Через две недели, как раз перед самой выпиской, немец пришёл. Разогнал колхозы, работы никакой не дал. Голод начался. Вот мать мне и говорит – пойди, мол, в полицию, немец видать надолго пришёл. Я, дурак, и пошёл. Кормиться надо было как-то. Но в расстрелах там или других каких карательных операциях я не участвовал. Немцы ценили меня как бывшего милиционера, не более. Работал при комендатуре, занимаясь вроде как тем же – тишь да благодать должна была быть на улицах нашего районного центра и во всех остальных деревнях при новом немецком порядке. Даже помогал людям, чем мог. Помню, председателя одного из местных колхозов от верной гибели спас. Его бы расстреляли, да я постарался, чтобы до немцев о нём информация не дошла. Только это после войны меня и спасло. Дали мне пятнадцать лет. Отсидел от звонка до звонка, да и остался вот в этом районе лесником. Здесь же, где и сидел.
В общем, оказалось, что этот самый лесник спас тогда от верной смерти деда Максима. Через сутки прибыла помощь, и Мирон со своими товарищами по экипажу простился с лесником, казалось бы навсегда. Но судьба свела Мирона с ним уже в это же лето. Когда ему дали всё же небольшой отпуск, и он, приехав в родную деревню, встретился с дедом Максима и рассказал тому о его неожиданной встрече с лесником в лесах Подмосковья. Рассказал, да и предложил деду организовать встречу с тем самым человеком, которому дед был обязан жизнью.
Как рассказывал сам Мирон, деда упрашивать долго не пришлось, и уже тем же летом Мирон привёз его на хутор лесника. И их встреча состоялась. Оказалось, что знакомы они были ещё с ранней молодости. Именно это деда тогда и спасло. Сидя всё за тем же столом, что и в первую встречу с Мироном, вспоминали они былое. Вместе с ними рядом сидел Мирон и ловил каждое их слово. Дед говорил, обращаясь к леснику:
- А помнишь, как ты меня поколотить хотел, когда я пришёл на праздник в вашу деревню. Подговорил своих деревенских, и набросились всей гурьбой на меня одного.
Из их воспоминаний выяснилось, что дед ходил в родную деревню лесника не на праздник, а к бабке. Это была и её родная деревня. Бабка была незамужней молодухой. Как вспоминал, посмеиваясь в разговоре дед – кровь с молоком. Вот и предложил он ей выходить за него замуж.
- Я её на танец пригласил. В танце-то всё и решилось. Я ей как выдал вопрос ребром, прямо в лоб! Куда ей было деваться! А вы, дурни, стояли рядом и всем своим видом давали мне понять, что просто так из деревни мне не уйти, - говоря всё это леснику, смеялся дед. Мирону было видно, что он очень гордился этим своим поступком, определившим всю его дальнейшую с бабкой судьбу.
Сидя рядом с дедом, лесник вспоминал этот день так:
- Я ведь на неё тогда тоже глаз положил. Жениться хотел… А мы знали, что пойдёшь ты её провожать. Вот мы и собирались намять тебе бока в её доме.
Радуясь этой встрече, словно малые дети, вспоминали они свою молодость, иногда перебивая друг друга. Мирон услышал рассказ, как накинулись на деда дружки лесника в бабкином доме. Бабка в этот момент уже вошла в избу, а дед что-то замешкался в тёмных сенях. Тут-то без особых прелюдий и началась свалка. Дед, понимая, что никого из своих рядом нет, достал из голенища сапога пастуший кнут и давай его раскручивать над своей головой. На самом конце кнута была привязана небольшая стальная гайка, придававшая некую убойную силу при попадании по телу быков и резкий звук щелчка, которого те же быки очень боялись. В общем, уложил дед всех на пол так, что лежали они смирно, сам же спокойно вышел из дома. И тут вдруг видит – стоит зачинщик этой драки.
- Ну и гнал же ты меня своим кнутом тогда! – охал лесник, мотая головою, - До самого моего дома гнал.
Дед поддакивал ему, объясняя Мирону, как дело было:
- Раскину я значит по земле свой кнут, а он длинный, метра три будет, а на самом конце - гайка. Как приложу его по рёбрам! А он бежит, молит меня – отпусти ты меня, ради бога! А я снова раскину кнут и снова по рёбрам… Так и загнал его, бедолагу, в его же калитку, словно коня в стойло. Потом уже, после нашей с бабкой свадьбы, не раз мы вместе валенки валяли, вспоминая всё это. Так и подружились. А потом через много лет была война… А ведь я говорил тебе, - обратился к леснику дед, – не ходи ты в полицию. Немцы как пришли, так и уйдут. Мы же в деревне так и останемся, ни куда не денемся.
Лесник оправдывался:
- Да мать меня заставила. Если бы не она, разве пошёл бы я в полицию! Через неё и натерпелся.
Долго ещё вспоминали старики былое. Как водится в таких случаях, выпили по паре рюмок. Сидели до утра, пока не запел петух в сарае лесника. В этот же день улетел дед на вертолёте Мирона, простившись с другом своей юности уже навсегда.
9
Такие рассказы о дедовых подвигах всю жизнь сопровождали Максима. И он всегда с удовольствием вспоминал о них. Вот и сейчас, сидя в полной темноте в дедовом доме за дедовым столом, с благодарностью вспоминал он о деде с бабкой. А вокруг стояла тишина. И тут Максиму вдруг что-то показалось.... Он прислушался и уловил еле уловимый шум поезда, идущего где-то совсем ещё далеко от деревни. Шум все более и более нарастал. И вот уже ночную тишину прервал громкий гудок поезда. Одним рывком бросившись на железную бабкину кровать, Максим закрыл глаза и провалился в воспоминания. Шум поезда, проходящего в километре от деревни, разорвал тишину и наполнил собою весь смысл окружающего мира. Поезд всё громыхал своими колёсами, и вот уже казалось, что не было до этого момента никакой тишины. А был только этот шум проходящего мимо деревни поезда.
“Товарняк”, - определил Максим. Прошло около двух минут, а Максиму казалось, что прошла целая вечность. Он открыл глаза и увидел через забитое досками окно чёрное, усеянное яркими звёздами, небо и плывущие по нему облака. Подумал:
“Вот так же и меня одиноким сердцем гоняет по жизни судьба. И где меня ждёт моя тихая пристань, одному богу известно”.
Поезд продолжал греметь. Слышен был скрежет железных колёс и длинные гудки тепловоза. Но вот шум проходящего поезда начал стихать, пока совсем не исчез. И снова наступила звенящая в ушах тишина. Максиму вдруг вспомнилось, как однажды одна из соседок пожаловалась в милицию на него и других мальчишек за то, что они ночью обтрясли все яблони в её саду. А так же, вспахали своими животами грядки с клубникой и огурцами. Деда тогда вызвали в районный центр в то самое здание, где когда-то ждал он своей участи, ожидая расстрела, а теперь вновь находился районный участковый милиционер. Вернувшись из райцентра, дед позвал в огород Максимку, подвёл его к грядке с огурцами и сказал:
- Сними огурец.
Максимка знал, куда ездил дед. Поэтому сразу заподозрил неладное и понял, что сейчас ему достанется. Дед никогда не бил его. Воспитывал молча. Своими делами. Но, если когда и говорил в момент максимкиного воспитания, то каждое его слово было тяжёлым, словно свинец.
Максимка сорвал первый попавшийся в поле зрения огурец и уставился в землю. Дед стоял рядом и молчал. Дед прервал затянувшееся было молчание:
- Теперь ешь!
Пришлось есть Максимке этот несчастный огурец.
- Вкусно? – спросил дед.
- Вкусно, - промямлил Максимка.
Помолчав, дед закончил разговор:
- Вот и ешь всегда только со своего огорода.
Сказал и пошёл в дом, оставив Максимку с огурцом одного в огороде.
Вообще-то Максимка не давал спокойно жить деду. То председатель зайдёт в их избу с жалобой, мол, до чего же обнаглело деревенское пацаньё – догадались медные маслопроводные трубки с тракторов поснимать, и несколько тракторов не вышли сегодня в поле. Так и стоят, словно сироты в своих боксах.
- И зачем им только понадобились эти трубки? – недоумевал председатель.
Дед знал, с какой целью пацаны снимали их с тракторов. Видел не раз, как Максим молотком расплющивал их наполовину и загибал этот расплющенный край так, чтобы, набив серой от спичек не расплющенную часть трубки, можно было вставить в неё загнутый под углом гвоздь. А потом устанавливалась резинка. Так делали деревенские пацаны самый настоящий пугач. В ночной тишине этот пугач производил такой силы грохот, что казалось, будто бьют из двустволки. Дед знал так же, что Максимка не участвовал в воровстве этих трубок. Потому что запретил Максимке и думать об этих пугачах. Запретил по двум причинам. Первое – само это занятие было не безопасным. Как-то раз один из друзей Максима переборщил с количеством засыпаемой серы. И пугач в его руках буквально разорвало, оставив его владельца без пары пальцев. Хорошо, что и сам жив остался! Второе, и не маловажное, своими играми детвора ставила в сложное положение председателя колхоза. Кому, как не деду, было знать о последствиях для него со стороны районного начальства при поломке нескольких тракторов.
Однако, выгораживать Максимку дед не стал. Председателю же обещал, что строго Максимку накажет. После таких обещаний председателю становилось легче, и он, успокоившись, уходил до следующего случая, который не заставлял себя долго ждать. Каждое лето в самом начале июля деревенская детвора совместно с молодёжью отмечала праздник под названием Иван Купала. Кто такой был Иван, и кто его купал, советская детвора представляла себе плохо. Вернее совсем не представляла. Праздник этот берёт своё начало ещё в язычестве. Ни попы, ни советская власть не смогли вытравить из славянского народа этот праздник, состоящий из сохранившихся и по сей день традиций. Вот именно для соблюдения этих самых традиций и требовались для подготовки праздника покрышки колёс всё от тех же самых тракторов. Конечно же, ребятня старалась стащить из колхозных боксов уже старые покрышки. Но кроме детворы за покрышками охотились и деревенская молодёжь, и даже взрослые, участвовавшие в подготовке праздника. Понятное дело – каждая из этих групп не собиралась согласовывать свои действия с другими группами. Вот и получалось, что на всех покрышек не хватало. Тогда в ход шли и совсем ещё новые покрышки. Так или иначе, все они были попрятаны по близлежащим с боксами кустам, а то и поближе к реке, где и проводился праздник. Единственным человеком в деревне, который пытался противостоять всему этому разграблению, был председатель колхоза. Он днями на пролёт рыскал по этим кустам и бывало так, что нет-нет да и находил спрятанное добро. Но через некоторое время всё повторялось вновь. И тогда председатель начинал обход уже не кустов, а домов деревенских жителей. Дед и в этом случае обещал ему навести порядок, но как только тот уходил, тут же забывал о своём обещании, зная, что Максимка не участвовал в этом.
А потом, выводя поздним вечером колхозных коней на купание и водопой, деревенская шальная ватага, разжигала эти покрышки на берегу реки так, что искры от костра доставали до самого неба. Они отпускали коней на мелкий плёс, и те купались, наслаждаясь свободой. И начинался праздник. Все прыгали вокруг горевших покрышек, носясь друг за другом. Иногда казалось, что совсем рядом всхлипывает в реке покрытый кувшинками с тиной водяной. А в тихих омутах русалки сладко зазывали детвору своею наготой. Под утро костёр догорал, и все усаживались вокруг него, чтобы послушать древние байки о Кикиморах и Леших, живущих прямо здесь, неподалёку от деревни в ближайших лесах. А по реке расстилались туманы. Ребятня считала звёзды в ночном небе и набивала карманы незрелым ещё горохом с колхозного поля. Вот так и проходило единение деревенской ребятни с природой…
10
“Пора!” – Максим резко встал и направился к комоду, стоявшему на том же месте, что и пятьдесят лет назад - перпендикулярно стене между двух окон. Вплотную к его тыльной стороне вдоль стены примыкала старая стальная бабкина кровать с хромированными набалдашниками на стойках. Малыми вдоль всей длины стоек и большими по краям. Максим снял с потолка светящийся во тьме фонарик и не спеша начал приближаться к комоду. Он вдруг услышал неожиданно раздавшийся под ногами хруст каких-то раздавленных предметов. Родной и знакомый ещё с детства комод с огромными ящиками медленно приближался в полной темноте. Наконец Максим достиг своей цели, и сердце его бешено заколотилось. Волнение полностью охватило всё его существо. Но Максим не замечал ни этого волнения, ни шума в ушах.
- Ну, здравствуй, - положив обе руки на верхнее основание комода, тихо произнёс он. В ответ Максим услышал мёртвое молчание. Что-то пугающе потустороннее прозвучало для него в этом ответе. И вдруг всё неожиданно ослепилось ярким солнечным светом и закружилось в непонятном головокружении. Он увидел в своём воображении тёплый летний день. Левое ухо отчётливо уловило стремительно пролетевшую муху. Услышал кудахтанье кур во дворе, лай знакомой соседской собаки и громкое “… нас утро встречает прохладой…” из ещё довоенной чёрной “тарелки” на стене. Увидел стол у окна. За столом он, Максимка. На столе крынка с парным молоком, Максимкина кружка, тарелка с ложкой. Рядом дед со своей огромной деревянной ложкой. Такой же древней, как и он сам. Уплетает вместе с Максимкой цветочный мёд из стеклянной банки. Максимка тянет в рот полную мёда ложку. Мёд предательски капает на стол. Дед начеку! Облизав свою ложку, бьёт Максимку по лбу. Максимке и смешно, и обидно – уж больно зол дед! В комнате бабка. Она открывает верхний ящик комода и достаёт на свет божий пачку писем, завёрнутую в чистую самотканую тряпочку и бережно перетянутую бечёвкой. Бабка садится на длинную деревянную скамейку, тут же стоящую рядом с комодом. Ласково поглаживает тёплой ладонью свёрток с фронтовыми письмами её единственного сына, погибшего в сорок пятом. Её нижняя челюсть начинает как бы что-то пережёвывать. Старческие губы шевелятся в немом молчании. Она долго смотрит в окно… Старый кот поёт песни на дедовой печи. Живущая в настенных ходиках кукушка, резко распахнув дверца, нарушает тишину:
- Ку-ку!
Так и не развязав свёрток, по-старчески кряхтя и охая, бабка встаёт и бережно укладывает его в ящик комода.
Видение исчезло.
Максим открыл глаза. Тыльной стороной ладони потёр лоб и машинально кинул взгляд на то место, где когда-то на стене висели ходики. Начал припоминать - как выглядели письма. Иногда бывало так, что бабка развязывала бечёвку и перекладывала их с любовью. Свёрнутые по-фронтовому треугольниками, письма были старые, зачитанные и пожелтевшие уже тогда, когда Максим не понимал ещё - что это были за письма!
“А ведь она читала их, не развязывая бечёвку”, - подумал он, вспоминая, как молча смотрела бабка вдаль, шевеля при этом челюстью.
К горлу подкатил комок. Отвернувшись в сторону, Максим сдержал эмоции. Сжимая в одной руке фонарик, он наклонился над комодом и медленно потянул на себя обе ручки нижнего ящика. Максим знал, что письма всегда лежали в верхнем ящике, но потянул он именно нижний, боясь вот так сразу обнаружить отсутствие писем. Полностью выдвинув ящик, Максим сунул в него обе руки и начал на ощупь изучать его содержимое. Под руки попадались пустые спичечные коробки, спички россыпью и какие-то катушки с нитками. Ничего похожего на письма в ящике не было. Задвинув его обратно, Максим открыл следующий ящик. Затем следующий. И так до самого верхнего… Писем не было!
Обескураженный результатом, Максим молча стоял над комодом. Понимание безвозвратной утери писем медленно вползало в его сознание. С минуту он не мог смириться с постигшей его неудачей. С тяжёлым сердцем и душевной горечью несбывшейся мечты подошёл он к столу и прямо вот так, стоя, прильнул замёрзшими губами к бутылке с коньяком. Сделав пару-другую жадных глотков, Максим устало сел на табуретку.
“Дедова работа”, - подумал о табуретке Максим. Можно было встать и нащупать отверстие в сиденье для пальцев, устроенное для удобства перемещения табуретки по комнате. Это отвлекло Максима от грустных мыслей. Холодная жидкость сделала своё дело – к Максиму вернулось самообладание, шум в ушах вдруг куда-то исчез и он инстинктивно начал обдумывать свои дальнейшие действия. С письмами не получилось, но зато он побывал в родном дедовом доме. В кармане лежала та самая пуля! Столько лет он мечтал об этом, что точно до утра никуда уже не уйдёт! Несмотря на то, что на целые километры не было ни одной живой души, не смотря на окружавшее его дикое одиночество, мороз и кромешную темноту, он останется на ночь в родном дедовом доме! В паспорте лежал билет на обратный поезд до Питера. Паспорт лежал во внутреннем кармане пуховика.
От принятого решения и выпитого коньяка Максиму стало ещё теплее, и он встал из-за стола. Осветил фонариком бабкину кровать, затем забитое досками окно и стену, примыкающую к дедовой печи. Вспомнился сверчок с его тиканьем в стене.
“Интересно, точит ли он теперь дерево?”, - доедая холодную тушёнку, подумал Максим.
“Ну и куда мне теперь всё это девать? – осветил он фонариком сложенные в раскрытом чемодане оставшиеся банки, - Вот дурья башка - надо было таксисту всё отдать!”
Вспоминая, как с таким же чемоданом картошки покинул он родной дом, Максим закрыл чемодан. Посмотрел на светящийся в темноте циферблат подаренных Мироном часов. Часы показывали четверть одиннадцатого. “Командирские”, - прочёл Максим. Затем он полез на холодную дедову печь. Там всё было как и прежде. Одно только было не так - когда-то раскалённые печные кирпичи нестерпимо обжигали Максимку. Теперь же они обжигали его ладони холодом. Но он уже не замечал этого. Охватившая Максима эйфория от выпитого спиртного и от радости встречи с родным домом полностью овладела им, и он уже не ощущал холода. Осветив фонариком окружавшее его печное пространство, Максим ладонью погладил печную кладку. Вот здесь, на этом самом месте, проходили танковые сражения. А здесь в зимние студёные ночи смотрел он цветные и такие счастливые сны. Максим нащупал лежавшую в кармане пулю. Затем щекой прижался к обжигающей холодом поверхности кирпича.
- Господи! Сколько лет прошло, - прошептал он.
Волна воспоминаний накрыла вдруг Максима с головой. Лёжа на холодной дедовой печи в полной темноте, он почувствовал вдруг счастье и такое далёкое родное тепло, что слёзы, безжалостно душившие его, хлынули из глаз. Словно кипяток обжигали они обмороженные щёки, но Максим уже не чувствовал этого.
11
…Через три месяца в разделе “Новые имена” весеннего номера альманаха, издаваемого родным издательством Топоркова, было напечатано новое стихотворение Максима Безымянного.
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
Максим Безымянный.
Снова бледные тучи укрыли ночной небосвод,
Словно кто-то по небу случайно разлил молоко.
Тихий стук по стеклу в поздний час мне уснуть не даёт…
Это бабочка феей ночною стучится в окно.
Сонный сумрачный сад, не спеша, сладко шепчет листвой
Эти странные сказки времён детских страхов моих.
Я под стареньким пледом, укрывшись почти с головой,
В тишине просто слушаю ночь и собаку вдали.
Разорвав тишину, иногда скорый поезд пройдёт,
На последнем дыхании тлеет в печи уголёк…
За окном бесконечное белое небо плывёт,
За стеной – часовой механизм… это просто сверчок.
И без устали тени танцуют на тёмной листве,
И часы, как положено, полночь пробили давно.
Тишина… всё как будто навеки уснуло во мне!
Только бабочка так же по-прежнему бьётся в окно…
КОНЕЦ
© Федоров Олег Васильевич, г. С-Петербург.