- Тюша, вот смотри, это Пушкин!
И Тюша смотрела на картинку, подсунутую заботливыми руками бабушки ей под маленький белесый носик, а на ней – кудрявый, немного небритый хитрый дядька с ногтищами, длиннее, чем у мамы, смотрящий куда-то в сторону, которому наплевать на нее, и чего все так с восхищением, с придыханием на букву «п» произносят его эту фамилию? А?
- У Лукоморья Дуб Зеленый… нараспев самозабвенно читала бабушка, не сводя глаз с Пушкина, а Тюша смотрела то на картинку, то на бабушку, то на свои маленькие беленькие пальчики с коротко, под корень, подстриженными прозрачными ноготками. Иногда ей их красила мама, в нежно-розовый цвет, чтобы не грызла такую красоту. Ей хотелось на улицу, погулять, а не смотреть на чужого дядьку и слушать в сотый раз эту ерунду про дуб, кота и прочих обитателей несуществующей страны. Ей вообще не хотелось этого Пушкина слушать. Не нравился он ей. Но разве ж бабушке скажешь… Такой вопль поднимется, пробовала один раз, даже получила…
- Все, валить надо отсюда, - Тюшина мать задыхалась от злости, отчаяния и какого-то бессилия. Никому мы тут не нужны, только и ждут, суки, чтоб мы сдохли. Я, с высшим образованием! Мне что тут проституткой устраиваться только? Да в Европе таких специалистов как я, с руками и ногами оторвут! А тут что? Только и могут предложить – в школе училкой работать! Да! Сорок лет на это гребаное государство буду горбатиться, чтобы мне потом спасибо сказали и пенсию копеечную платили, на которую только хлеб и молоко купить можно будет! А у меня ребенок растет, между прочим! И папашка его нихрена алименты не платит, уже третий месяц, где вот он пропадает? Поди своей мадаме там золотишко поку… - она закашлялась.
Вера Петровна, терпеливо выслушивающая всю эту исповедь, покачала головой и поднесла палец к губам: Тюша играла в соседней комнате. Налила в стакан воды. Дочь Наташа крупными глотками истерично осушила его, давясь, за пару секунд, подавилась, закашлялась. Пока мать стучала ее по спине, хрипела:
- Ничего, пусть слышит, пусть привыкает. Пусть знает, как она жизнь-то! В Раше то. Нигде нету, ну нигде такого нету!
- Наташ, ну успокойся. Ну, может у знакомых у кого спросишь, а? Может, все ж не только в школе-то тебе местечко найдется? И мужчину какого встретишь… - она сразу осеклась под жестким, как пулеметная очередь, взглядом дочери.
- Про этих… кобелей этих… вообще молчи. Им одного только и нужно теперь. Да что теперь. Пока девка цветет и пахнет – они все вьются, а как родила и не до него, постарше стала… одного им только и надо. Кобели. Не надо мне. Все, дочь есть у меня, больше никакую мне семью не надо. Хватит мне этих выходок терпеть.
Вера Петровна молча обняла дочь, сама была в разводе, понимала все и без ее криков, каждый как бритва резал душу. Ну что она, что кричит? Думает, умнее всех? Мать если старая, значит, не понимает уже ничего? Обидно только.
- Ленка Лебедева, ну одноклассница моя, - Вера Петровна не верила своим глазам: за столько времени она видела дочь улыбающейся, - помнишь? Ну Ленка… мы с ней вместе в одиннадцатом классе…
Вера Петровна кивнула и присела на стул на всякий случай.
- Так она ж давно замуж вышла за немца и в Германии живет! Представляешь? Она мне вот письмо прислала, я ей на жизнь свою жаловалась, она говорит, а чего ты, мол, там страдаешь, давай я тебе приглашение пришлю, приедешь к нам, и семью свою бери… Ты понимаешь? Понимаешь – это же шанс! Это счастье-то какое!!! Мы – и в Германию!!! Жить будем как люди, а не как скотина тут…
Наташа вдруг неожиданно бросилась к матери на шею и принялась целовать ее, выкрикивая ей в уши отдельные слова.
- Хватит! Хватит! Неужели! Мы! Не! Заслужили! Ты! Сколько! Тут! Пахала! Я! С! Высшим! Образованием! Европа! Надо! Собираться! Тюша! Жить! Будет! Нормально! Выйдет! Замуж! За! Мужика! Нормального! ..
- Наташ… - Вера Петровна сидела на стуле (Как чувствовала, что надо присесть) и пыталась хоть что-то понять, но мысли были как растекшийся, растаявший и прокисший холодец на столе. Что… какая Лебедева, какая Германия, какой еще немец-муж для Тюши, тем более, что Тюше было-то всего десять лет… Что Наташка нафантазировала? Жили спокойно, звезд с неба не хватали, а теперь что за авантюра начинается?
- У них там своя фирма, они возьмут меня к себе… - мечтательно, но целенаправленно продолжала щебетать Наташка, не обращая внимания на обалдевшее лицо матери, - сначала квартиру снимать буду… там образование нужно получить, мой же диплом идиотский никто там не примет!..
- МГУ не примут?
- Да никому оно там за границей не нужно, твое «мууу»! Там свои университеты, вот я окончу, потом вид на жительство получу… Устроимся там, укоренимся, тебя туда перевезем, нечего здесь гнить. Здесь же не ценят твои заслуги, здесь стариков вообще не ценят, все сделано, чтобы вас скорее угробить! Вы же обуза здесь для всех только! А там – будешь жить как человек, по театрам, музеям ходить, на экскурсии ездить, с внучкой общаться, книги читать, одежду нормальную носить… Жить, понимаешь?
Вера Петровна молча слушала и пыталась представить все прелести и радости новой жизни, радоваться переменам вместе с дочерью, но что-то мешало ей, какие-то сомнения под вуалью-невидимкой прятались и проникали в ее мысли. Все выглядело слишком радужно, слишком просто.
- Наташ, а ты думаешь, там ты нужна им, да еще с Тюшей?
- А здесь? Здесь я тем более никому не нужна! В своей стране! И у меня и у Тюши нет никакого будущего. А там я буду работать, пользу людям образованным приносить. И получать за это достойную зарплату, а не за еду работать. Все, и перестань со мной спорить, я уже давно все решила!
И началась суета, сборы вещей, денег, документов, росли как огромный снежный ком бесконечные займы и долги… Вере Петровне казалось, что это не закончится никогда. И, наконец, торжественный прощальный обед, какие-то Наташины одноклассницы и подруги по институту, с трудом скрывающие завистливые взгляды за улыбками, криво накрашенными дешевой жирной губной помадой, быстро пьянеющие от двух рюмок коньяка, во главе стола раскрасневшаяся Наташа, потрясающая двумя билетами на самолет (Вера Петровна все боялась, как бы она не пролила на них что-нибудь или не порвала случайно), Тюша забившаяся куда-то в угол и с испугом поглядывающая на все это буйство, не совсем понимая, чего тети обсуждают, почему мама так радуется, куда они уезжают и почему бабушку они увидят теперь не скоро.
- Как тебя зовут, я забыла, - хрипло ворочая языком, брызгая маленькими капельками слюны и улыбаясь, раз в, наверно, пятый вопрошала одна из теть Тюшу.
- Тюша, - полушепотом отвечала девочка, - я же вам уже говорила.
- А, ну я, значит, забыла уже, - отмахивалась баба, - Тюша… че за имя такое? Настя что ли? Настюша?
- Катя она, - хохоча, подкралась Наташа, - сокращенно от Катюша. Раасцветааали яблоки и грууши – пааплыли туманы над рекоой…
Скоро в квартире Веры Петровны стали раздаваться длинные характерные международные звонки, от которых она вздрагивала всем телом и, бросая все дела, неслась со всех ног к издававшему их допотопному чехословацкому телефонному аппарату. Наташа, захлебываясь от восхищения, рассказывала, как там в Германии все замечательно, цивилизованно, какие вокруг люди умные, честные, образованные, везде Орднунг (порядок то бишь!), чистота-красота… Сложно устроиться? Ну конечно сложно, ну ничего, не сразу ж все так вот! И Лебедева с мужем помогут! А, Тюшка-то? Да ничего… язык-то? Да выучит, выучит. Не ферштейн, конечно, ничего, ну куда денется, ради хорошей жизни потерпит. Да дразнят, дразнят…
Звонки сначала были довольно часто, потом стали все реже и реже. Вере Петровне не терпелось узнать все подробности, все-все о дочери и внучке, об их быте, может советом помочь, может просто поддержать, Наташа говорила что у нее катастрофически не хватает времени, надо работать, улаживать проблемы, у нее очень много проблем и – может показалось - интонации стали какие-то другие, европейские – деловые. Интонация все время вверх, вверх, как будто предложение не заканчивала, а вопрос, что ли хотела задать… И акцент какой-то появился. Что, в общем-то, естественно.
Примерно через год в трубке Вера Петровна услышала непривычно-довольный, даже веселый голос дочери:
- А мы скоро к тебе приедем! И…сюююрприииз! Втроееееем! С нами будет Ларс, мой жених…
Вера Петровна потеряла дар речи. А потом и сон. Каждую секунду до их приезда она не могла думать ни о чем, кроме как о дочери и ее будущем муже. Да как дочь вообще на это решилась? То она вообще думать, слышать о мужчинах не хотела, а тут… Жених! Может, правду говорят, что там совсем мужики другие, не то, что у нас? Нашим-то что – лишь бы выпить да на диване поваляться, да власть поругать. А у них они деятельные, трудолюбивые, вот и Наташка себе нашла, долго не упрямилась… Интересно, какой же он все-таки с виду? Дочь ведь ничего не рассказала – дорого это – деньги проговаривать по межгороду, да и приедут они скоро, что сто раз говорить, лучше один раз увидеть. А все же… красивый он или так себе? Конечно, это не главное в мужчине, да и Наташке надо, чтобы был мужем и отцом для Тюши хорошим, но все же. А сколько ему лет? Чем занимается? У него же, наверное, дом, родители, братья или сестры, скорее всего… Как интересно все… Вера Петровна представляла его и таким, и сяким, но почему-то в мозгу застрял этакий типаж из фильма «Интердевочка»: лысоватый, немолодой и страшненький. Ну ничего, - думала про себя Вера Петровна, - Наташка лучше знает, что делать. Один раз был уже молодой-красивый, хватит. Наелись уже. В любовь наигралась, теперь ум надо включать.
Вспомнилось Вере Петровне еще, как перед самым отъездом она полушепотом, боясь, что дочь опять начнет кричать и ругаться, но все же сказала, покачав головой:
- Тяжело тебе там будет, без мужика-то…
И вот, наконец, свершилось. Порог переступал Ларс, за ним расплывающаяся в улыбке Наташа и позади, как-то бочком, Тюша – вытянувшаяся, похудевшая, высокая.
- Здраафствуйтэ, - Ларс оказался высоким красивым брюнетом, с густыми волосами, и даже как будто немного моложе Наташи. Улыбаясь во весь белозубый рот, он протягивал будущей теще руку. Вера Петровна робко протянула ему свою ладонь, ожидая, что он сейчас почтительно приложится к ней губами в лучших дворянских традициях, но он внезапно сильно сдавил ее и несколько раз по-деловому тряхнул ее, как будто здоровался с мужчиной. Вера Петровна от неожиданности только рот и открыла.
- Привет, мам, - Наташа припала к матери на грудь. – Ну, вот и мы. Тюша, иди сюда. Смотри, как выросла. Выше меня уже стала! Ну, мы тут подарков привезли, давай смотреть. И на стол давай накрывать, здесь-то поди и жрать, как всегда нечего, а мы пиво немецкое привезли, колбасу, тут такого не купишь никогда!
- А Ларс, - прошептала Вера Петровна, - он по-русски-то… Говорит?
- Да нафига ему, - ответила Наташа, - с кем он там будет в Германии по-русски. Мы с ним вот выучили несколько слов, ну там, спасибо, пожалуйста, чтоб тебе приятно, а больше и не надо. Сложно. И не надо. Я по-немецки с ним. Тюшка тоже.
- А она с ним как? Поладили?
- Да все окей. Нормально.
- Да, да, я поняла. Я рада, что у тебя так получилось, и у Тюши будет, наконец, отец.
Наташа промолчала.
- И что самое главное, так мне быстрее дадут гражданство. Нет, ты не подумай. У нас действительно все серьезно, но то, что мы женимся… Так бы я хрен бы там зацепилась. А тут познакомились… это Ленкиного мужа друг, вот он на меня и запал… Ну что, удачно я свою жопу пристроила? – спросила Наташа.
Вера Петровна вздрогнула. И ничего не ответила. Она все отлично поняла.
«Хорошо, что он по-русски ни бельмеса не понимает», - подумала она.
Тюша целый вечер сидела молча, хмурилась, на бабушкины расспросы отвечала односложно и говорила одно и то же: все окей. Все окей.
- Скажи хоть по-немецки что-нибудь.
- Scheiss, - бросила девочка, ухмыльнулась, встала из-за стола и выскочила из комнаты под смех Ларса.
- Тюша! Ну-ка иди сюда, тварь! Как ты смеешь так разговаривать? – крикнула Наташа и попыталась было догнать ее, но Вера Петровна ее остановила.
- А что она сказала-то?
- Говно, сказала. Скотина неблагодарная! Я все не пойму, что ей не так. Увезли в Европу! Живет в приличной стране, жизнь налаживается, не сегодня-завтра гражданство получит… а все ходит с кислым рылом, все не так ей.
- Переходный возраст, Наташ…
- Ага! Переходный. От невежества к хамству. Вся в папашку, и рожа его, чем старше становится, тем больше на него похожа. Ничего в ней моего нет, ничего… Вся в Ванькину породу пошла… Тьфу!
- Что поделаешь, Наташенька. Ты же не будешь дочь ненавидеть, за то, что она на отца похожа. А вам с Ларсиком надо еще ребеночка родить, пока еще не поздно.
- Ну посмотрим… - нервно хихикнула Наташа. – Думаешь, у нас денег немеренно? Жилье снимаем, машина в кредит…
Однако через год в семье появился Андреас. Наташа в разговоре с матерью звала его Андрей или Андрюшка, чтобы было понятнее и приятнее бабушкиному русскому уху. Все телефонные разговоры теперь сопровождались его громкими заливистыми криками на заднем плане. Приезжать пока не получалось, денег не хватало, все они, казалось жили в кредит, ну а Вера Петровна и рада бы была, но ее пенсии не хватило бы и на билет на самолет, чего уж говорить обо всем остальном. Вот и приходилось ей только довольствоваться по-немецки пунктуальным звонком раз в неделю, в выходной вечером, когда Наташа быстро-быстро лопотала ей о жизни и иногда задавала вопросы, ограничиваясь общими: ну как там, что, не болит? Ну и славно, да мы тоже так вот… Иногда к телефону подходила немногословная Тюша, редко, это как правило было по праздникам – дни рождения или 8 марта (праздник имени Клары Цеткин в немецкой семье Наташи, конечно, никто не отмечал, и Ларс супруге завтрак в постель в этот день не приносил и цветы не дарил, но чтобы сделать маме с бабушкой приятное, Наташа с Тюшей всегда звонили в Россию Вере Петровне). 9 мая Наташа также не воспринимала, ее позиция заключалась в пресловутом пиве с сосисками, которое глупые русские могли бы в неограниченном количестве употреблять, если бы не противились фашистам и позволили себя завоевать и уничтожить. Но теперь она свой выбор сделала, решила свою судьбу своими руками, что ей до каких-то там предков, поэтому она не горбатится в дремучей Раше, а тут, в Европе…
- А еще у нас прямо во дворе построили центр для беженцев, ты представляешь? Они у нас тут теперь мало того что и так табунами шлялись с утра до ночи, так теперь еще и центр для них будет!!! Антикризисный какой-то там. Чтоб там учились, жрали и собирались. Прям под окнами у нас…
Вера Петровна в оцепенении сидела перед телевизором, руки брали уже Бог знает какую по счету конфету из вазочки и тянули в рот, в трубку что-то еще говорила своим резким недовольным голосом Наташа, на экране бежали черномазые звери, они приставали к женщинам, насиловали их… а среди них Вере Петровне чудилась Тюша, их девочка с золотыми кудрями, и неужели ее… - Она хрипло всхлипнула
-Мама! Мама!!! – кричала трубка, упав на пол, - ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ???
Вера Петровна дернулась, неловко соображая, кто она и что делает, потом поняла, что сидит на кухне и разговаривает по телефону с дочерью, ах да, вот трубку уронила. А время, время то идет! Дочь деньги за разговор платит, а она тут расклеилась…
- Наташа! Наташенька! Я слышу тебя, милая! Слышу! Но… а как же вы там теперь? Как же дети?
- Ну как… как обычно. А что делать? Стараемся в школу и обратно на машине забирать, гулять меньше стали, такие дела творятся. Противно все.
- А ты? – простонала Вера Петровна. – Не боишься их? Они вон что творят, у нас такое тут по телевизору показывают!
- У вас там показывают, - усмехнулась Наташа, - как был совок, так и остался, ничем не вытравишь никогда, сколько б про демократию не пели. Покажут, что им скажут. Меньше этой херни смотри, спать спокойней будешь. Нормально все, нечего бояться. Жить вообще страшно. Ты девяностые вспомни, во страх был! Короче, выпей там чайку, музыку спокойную послушай, да и спать ложись. Все у нас тут замечательно, в отличие от вас, кстати. Тюшка привет вот передает, и Ларс, и Андрэй (она специально так произнесла имя мальчика, на западный манер). Ну все, я отключаюсь, пока!
- Девяностые… пробормотала в пространство Вера Петровна, - но хоть изуверов этих у нас не было… неужели им не страшно…
По совету дочери она выключила телевизор и поставила еще чай, пока тщетно дожидалась, когда он закипит, все не могла заставить себя выбросить из головы всех этих беженцев. И больше всего она боялась за внучку – да, они всегда таких любили, светленьких, аппетитненьких, белокожих… женщина зажмурилась и застонала. Зачем она представляет себе – а ведь говорят, мысли материализуются… и что она может сделать? Что она тут, сидя на кухне в маленькой хрущевке может сделать? Ехать в Германию эту хренову и там привязать девочку к юбке своей, никуда не пускать? Или… нет, нет-нет! Тюшу нужно привезти сюда, в Россию! Да, пусть здесь не Европа, пусть она и русского-то не помнит, пусть здесь небогато живется, пусть друзей нет… но здесь она будет в полной безопасности! Она все-таки русская, она будет у себя на Родине, а не там… непонятно где уже. Среди чужих, среди арабов с неграми, которым только и нужно ей всю жизнь переломать, подтереться ею да и дальше валом валить. А ей – в петлю потом? Ей же потом все эти блага даром не сдадутся, о которых ее мамашка думает. Да, надо сейчас же собирать документы, покупать билеты, пусть живет в России, пока там все не устаканится. А может, и здесь приживется, и понравится здесь. Не всем же за границей-то жить, в конце концов…
- Катарина… - Отто оторвал наконец от Тюши свои мокрые губы, пахнущие сигаретами и полез ей под футболку, под лифчик, довольно неопытно и грубовато. Как будто тесто в первый раз месил. Второй рукой начал бороться с молнией на джинсах. Расстегнул наконец.
Бритый, здоровенный, накачанный, выглядевший гораздо старше своих семнадцати, в этом деле он был не намного опытнее Тюши. А может, и вообще неопытным, судя по его возне на ее теле. Тюша очень удивлялась, какой же он в свои годы еще глупый, даром что Mein Kampf уже прочитал, и кажется, даже еще и перечитал (не факт, что понял?), но с ним было легко, потому что он никогда не глумился над ней из-за произношения, из-за того, что она не знала или забыла какое-то слово, неправильно что-то сказала… Тюша ненавидела немецкий язык, он был для нее слишком сложным, слишком тупым, слишком длинными и идиотскими были слова, звучащие все как собачье гавканье. В детстве она смотрела фильмы про войну, где герои попадали в плен к злым немцам-фашистам, которые их пытали и всячески истязали, а потом жестоко расстреливали или вешали, и звучала их эта речь, и вообще это не люди, а фрицы – одно слово, а теперь вот она сама ощущала себя партизанкой с черно-белой пленки с прыгающими точками, попавшей в самое пекло…
Она при Отто боялась случайно брякнуть «Гитлер-капут», услышит, по стенке размажет.
Сейчас с ним даже проще познавать вражеский лагерь – даже если и ошибется в разговоре – плевать, поправит или сделает вид, что не заметил. С тусовкой своей познакомил, и теперь хрен какая немецкая скотина будет дразнить ее за акцент! А до этого никто ничего не мог сделать, в школе над ней как угодно издевались, а учителя руками только разводили. Всем по хрену. Русская эмигрантка, чего с нее взять.
Тюша, разморенная одной банкой пива, но и сквозь ленивую пелену понимала, что сейчас произойдет. И боялась этого. Нервно похихикивая, она как бы в шутку отталкивала его нетерпеливую руку, подбирающуюся к заветному треугольничку, спрятанному под стрингами, ладошкой преграждала путь пальцу, пока что только одному, особо рвущемуся в бой,
- Катарина, - он удивленно промычал, - Катарина.
- Ээхм, Отто, ахахахах, - нервы, мать их. Ведь вроде бы и была готова. И знала, что будет, куда денется. Как же п;том воняет! Жарко. Стремно. Он своим пальцем сейчас все уже сделает там. Рвать нечего будет. – Ммммм…. Отто…
Отто принялся стягивать с нее стринги, одну ниточку стащил до колена, другая осталась висеть чуть повыше. Тюша издала какой-то писклявый стон…
- Отто… стой. Стой! Да стой ты!
Видя, что его уже не остановить, она из последних сил выкрикнула какой-то непонятный набор звуков, который именно сейчас неизвестно каким образом пришел ей в голову, вспомнился из далекого детства, откуда-то из-за тумана, из-за дальних морей-океанов…
- На х*** пошел!!!!
Выдернув тело из его вонюче-мокрых объятий, она быстрым шагом понеслась к двери, подальше от него. Противно. И блевать тянуло.
- Наташ, - Вера Петровна с огромным усилием сдерживала свое волнение, чтобы не закричать в трубку, - я что подумала…
- Мам, ты только побыстрее говори, а то мне сейчас ехать по делам надо, у меня 5 минут, - деловым голосом прокукарекала дочь, - что такое?
- Наташ. Надо Тюшу в Россию привезти… ненадолго… пока эти… мигранты у вас там…
- Чего? – Наталья начала хохотать в голос, - чего??? Чего-чего??? Я че-т не расслышала!
- Чего-чего, - это разозлило Веру Петровну, - оглохла там что ли? Что слышала! О себе не думаешь, так о дочери подумай! Ей 14 лет уже, между прочим! Уже девушка! Ты думаешь, на нее эти чурки не обращают внимания? Еще как поди пялятся, аж слюни наверно, капают, но ты же кроме своей работы не замечаешь ничего! И ты думаешь, что у нас тут все пропаганда и железный занавес, но ты глаза-то протри свои! А то поздно будет! Или тебе, может и на дочь уже наплевать?
- .. да пошла ты на х**! и Наташа бросила трубку.
- Вот тебе раз… - Вера Петровна в недоумении присела на диван, - как будто ослышалась. – Вот тебе и поговорили. Как с матерью разговаривает. Ну надо же… - Ресницы ее задрожали, на блеклых глазах выступили слезы, обидные слезы, как будто ее при всех позорно высекли. Одна слеза, другая… женщина сначала пыталась сдерживать себя – да что сдерживать? Перед кем? И разрыдалась в голос, давно уже так не рыдала, трясясь всем телом и воя во весь голос. Вырастила. Воспитала. Пригрела. А получила вот что – одинокую старость и посылания на три буквы. Хороша дочь, да и внучка наверно тоже недалеко ушла… Когда уж с внучкой-то последний раз разговаривали-то? Месяца два назад?
- Ой, моя Настька такая дура большая стала! – соседке явно хотелось пообщаться, а не только взять денег в долг. – Ну Настька, внучка моя, старшая! Уже 14 лет, а ума все нет! Учиться не хочет, ничего не хочет… Я ей тут говорю: Настя, ты колготки-то за собой будешь стирать? Вот берешь их руками и стираешь, с мылом-то хозяйственным… Как мы раньше-то жили… А она мне только фыркает в ответ…
- Светочка, да Вы счастливый человек, - вздохнула Вера Петровна. – Вы хотя бы внучку свою видите. А я вот… не помню уж, когда и разговаривала-то с ней в крайний раз… голос ее забыла.
Света вылупила свои глаза на Веру Петровну, хотела что-то сказать, но сдержалась.
Не любит она Тюшку, не любит…потому что якобы в отца пошла она больше… так ты ж воспитывай ее сама, занимайся ею… а не жопу свою пристраивай по Германиям всяким, о ее благополучии эфемерном заботясь, - муторные и злые мысли лезли в голову Вере Петровне всю ночь, она ворочалась, потом встала, прошлась по комнате, облокотилась на подоконник, посмотрела в окно. В окно виднелись такие же окна такой же типовой пятиэтажки, горело два или три, одно мерцало, сменяясь с яркого на тусклый, с синего на розоватый – кто-то в темноте смотрел телевизор. Вера Петровна вздохнула. Ну да. Андрэй… Отец – фриц чистокровный. Да и Тюша не Катюша никакая, а Катарина уже давно. Русский язык уже забыла наверняка подчистую. И фамилию Ларса теперь носит, отца как прав лишили, так и забыли про него, а может и поделом. Интересно, на чьей бы он стороне был? Позвонить ему? Да, может он уже там и не живет… а может, и живет… Ну не сейчас же. Ночь на дворе. И что ему сказать… А главное, даже если он и согласится со мной, он все равно ничего не сможет. А Ларс-то, отчим, он считает, что все правильно? Так и должно быть? Ну, а если что - он сможет защитить семью от этих подонков? Или он только руку им пожимать будет?
Стон вылетел из груди Веры Петровны, из уголка глаза вырвалась маленькая слеза, потом еще одна, потом еще… Она зажала рот сухим кулачком, чтобы не было слышно рыданий, как будто кто-то мог их услышать. Хотя нет, могли, в хрущевках такие тонкие стены, что слышно будет и шепот и легкое дыхание, и все, что угодно. Слишком часто она в последнее время стала плакать. В груди защемило, стало больно. Жгло.
- Что – тебе – от – меня – надо? – Вера Петровна раза с десятого наконец-то добилась, чтобы длинные гудки в трубке наконец-то сменились усталым голосом дочери, в котором слышалась какая-то угроза.
- Наташенька… ну выслушай меня, прошу… Я очень боюсь за Тюшу. Ну что будет плохого, если…
- Мама. Что ты мне все нервы-то вымотала? Ты думаешь, мне легко тут что ли? Что я тут, можно подумать, отдыхаю, а мне больше проблем не хватает? Я тут как белка в колесе кручусь, а ты…
- Ну привези ее. Ну что плохого-то случится? Денег я дам…
- Да не смеши ты своими копейками! Денег она даст… потом догонит и еще даст… Ты понимаешь, о чем ты говоришь! Куда я ее повезу? В Россию? К Путину вашему? Ты думаешь, ее в России не изнасилуют что ли? У вас там кавказцев нету? Гопников, бандитов нету? У вас все святые с крылышками?
- У нас по улицам так в открытую арабы к девушкам не пристают, - с вызовом выкрикнула Вера Петровна. – Да, у нас всяко случается, и во всех странах, и никто не застрахован… но такого безобразия никогда не было! И в 90-е тоже не было! И сейчас тем более! У нас все-таки понимают еще, что девушка – это…
- А ты, может, думаешь, что она девочка еще?
Кровь бросилась Вере Петровне в лицо, она схватилась за краешек стола, рядом с которым стояла. О чем эта хамка говорит?
- Ч-что?
- Ты думаешь, она с Отто своим под ручку только ходит? Ха-ха! Да она тебе сама что хошь и про любовь и про морковь расскажет, вот так и знай! И тебя забыла спросить, ясно? И больше ты ко мне с этим вопросом не лезь, если б я тебя только слушала, я бы вообще сейчас сидела никому не нужная в нищете от зарплаты до зарплаты бы перебивалась или бы в рот у бандюков в придорожных забегаловках бы брала…
- Приезжают, Светочка. Приезжают, - сама не своя от счастья лепетала Вера Петровна. – Во Внуково. Вот поеду встречать, часы считаю, не поверишь. Тяжко конечно, ночью самолет, но ничего, это святое, я дома сидеть не смогу. Я так волнуюсь, меня трясет всю, я лучше уж делом буду занята.. Шутка ли – я не видела их три года! Представляете? Я уже стала забывать, как они и выглядят-то. Тюшу точно уже не узнаю… Как же я волнуюсь…
- Да ладно Вам, Вер Петровна, ну скажите, ну чего Вам там в этом аэропорту делать? Вещей если много, так донесут им до такси. А вдруг самолет задержится? Ну будете там стоять – ждать… А так вот хоть дома чего приготовите вкусненького, или выспитесь уж, оглянуться не успеете – а тут вот и они уж приедут… Куда поедете-то, а?
- Ничего, ничего… я так их жду… я сначала Тюшенька думала одна приедет… ну Наталья-то моя занятая дама.. но потом, говорит, редко меня видит, раз случай такой, надо и ей приехать-повидать. Да может, они и не помнят, куда ехать? – рассмеялась она. – А тут сразу сядем – да и поедем.
- Ну, как знаете, - Света улыбнулась, махнув рукой.
Вот и она, Тюшенька, дорогая, золотая, нежная девочка! Большие зеленые глаза удивленно смотрят вокруг, но она не боится, нет, хитроватая лукавая улыбочка выдает ее внутреннюю уверенность и решительность. Она же почти европейка, она знает, что делает. Не размазня, нет. Грудь уже налилась, вся в соку. На лбу вот прыщики, но она же маленькая еще, это дело поправимое, это и закрасить можно, пока что, а там само пройдет, у кого не бывало. Стоит и смотрит, осматривается. Так, а это что? Самолет прилетел? Это рейс такой прилетел – из Африки, что ли? Или откуда их столько сразу вышло – целая толпа – черные, заросшие – вымыть бы хорошенько, гогочут. Проходите уже, проходите, не мешайте, дайте на девочку, на внучку посмотреть. Выход там, вообще-то. Вам что от нас надо? Идите же, говорят вам. Идите! А эти что в кольцо встали? Пялятся тут, наглые-то, наглые какие! И сплошь мужики все, откуда ж вас столько, а? Ты что творишь? Ты как смеешь трогать Тюшу? Да как не стыдно тебе, варвар ты вонючий! Ох, и второй! Да сколько ж вас тут, скоты! Четыре, пять, шесть… хватают ее все, хватают…. Грудь, талия, зад… ох.. Наташа! Наташа! Где ты? Наташа! Ты что говорила – что она не девочка теперь? Вот, полюбуйся – не девочка, говоришь? Посмотри, как они ее хватают! Ты посмотри… посмотри…что он делает… а второй…нет! Тюша, беги! Да как убежишь.. Они ж со всех сторон и все напирают! Отойдите от нее, скоты! Отойдите!!! Люди! Люди! Помогите! Да что вы все отворачиваетесь? Тут ребенка сейчас изнасилуют, прямо у вас на глазах в аэропорту! Вам же всем, всем все равно! Пока вас не коснется…А ты… ты что… Царапаться будешь? А тебе чего? Да это же… это же… ты… Пушкин… сукин ты сын… а ты как сюда попал, и тебе Тюшеньку мою надо? Да как ты мог? Все туда же –араб!!! Пустите! Пустите!!!! Нет!!!! Нет!!! Тюша!!! Девочка!!! Не трогайте ее! Не трогайте, твари! Мрази черножопые! Наглая скотина! Отпустите!!! Нет!!! Больно!!! А!!!!!! Пустите меня!!! На помощь!!!! Больно!!! Аааааааааааааа!!!!!!!!!!
- Уезжаю я, Отто, - Тюша глотнула пива. – В Руссланд.
- Чего? – Отто выкатил глаза. Уже помирились. Но в глубине души все еще жгла кислотой какая-то тень той обиды, когда она оттолкнула его в самый нужный момент… Не стоит так с ним поступать.
- На несколько дней.
- Зачем?
- Бабушку повидать в России.
- О. Babusсhka! – заржал он, довольный своим знанием русского языка.
- Ненадолго. Будешь скучать? – она с вызовом посмотрела на него.
- Не знаю, - может, будет ревновать?
- А может, там в России парни есть симпатичные, - хмыкнула она.
- Хахахаха, - заржал он, рыгнув на нее пивными парами.
Тюша посмотрела на него исподлобья.
- Я может сама не хочу. Боюсь. Мать всякие ужасы про Россию рассказывала всегда. Сейчас стращает. Говорит там нищета, голод, мы вот оттуда чудом убежали…
- Да, по телеку показывают… Один Путин чего стоит, - Отто со звуком втянул в себя пиво. - Как там люди-то вообще живут?
- Я откуда знаю. Приеду – расскажу.
- Может, трахнемся все таки? – он прижал ее к себе.
- Может быть, - она отодвинулась. – Потом. После России. Если жива останусь – отметим это дело. - И ушла.
Ей хотелось плакать. Все, что она помнила о России, был заросший Пушкин с ногтями и холод. Ей все время было холодно, ее кутали в какие-то шарфы, шапки, а она все мерзла, мерзли пальцы рук и ног, причиняя колющую невыносимую боль. Мерз нос. Все время приходилось бежать за взрослыми по снегу, по льду, а было так скользко, маленькие ножки разъезжались или вязли в высоких сугробах, иногда она падала, а нужно было успеть, нужно было идти в ногу с мамой, и если она отставала, мама давала ей пощечину, от которой было безумно обидно, и горела щека. Иногда она слышала, как мама сквозь зубы цедила: «Вся в отца». И было непонятно, причем тут отец, которого она в жизни-то не видела и не знала даже примерно, что это такое – отец, так только, название какое-то, сродни плевку ругательному.
Теперь вот опять приходилось возвращаться в этот детский кошмар. Хлеб… хлеб она помнит. Черный, мягкий. Намазать подсолнечным маслом, посыпать солью… Можно с чесночком, а можно и без него… Вкуснятина… Когда-то мама так делала… редко, но делала, они садились вдвоем и наслаждались этим маленьким удовольствием… В Германии-то такого нет… хоть какая-то радость, детство вспомнить.
Ну, водка еще там есть. Попробуем. Настоящую, а не это тут пойло, которым Отто и дружки его наливали. Говно. Только блевала от него и лежала потом в постели весь день с башкой больной. Там, мать говорила, водка хорошая, только ей люди и спасаются. Вот и узнаем заодно.
Надо собираться.
- Вчера вот ночью скорая приезжала, - виновато глядя в пол, - оправдывалась Света. В больницу увезли, инфаркт у Веры Петровны был, сейчас не знаю, я еще туда не ездила, она мне рассказывала, что вы приедете… Соседка говорила монотонно, внутренне желая высказать всю эту заранее заготовленную речь, переложить все эти обязательства на плечи Наташи и поскорее спрятаться за дверью своей квартиры – у нее и так вчера была бессонная ночь с беготней с вызовом и встречей скорой, больницей и прочими делами, и это притом, что она и не родственница даже, а просто знала кое-что из разговоров на лестничной площадке. Да, кстати, вот она какая, эмигрантка-то наша. Посмотреть хоть на них. Света помнила смутно Наташу, Тюшу вот, кстати, уже и не узнала. Пример для подражания, ептить. Да какое, в общем, до них до всех дело. Бросили бабку свою подыхать тут, а сами свалили за бугор. Теперь видимо за наследством приперлись. Хотя… какое уж наследство – квартира в хрущевке и свалка из старой рухляди, завешенной нафталиновыми тряпками.
- Ладно. Пойду я, - Света хлопнула своей железной дверью.
Так долго и грязно Наташа уже давно не материлась – а на русской земле мат тек из ее губ особенно сочно, густо и смачно, собираясь в такие кренделя, которые даже в голову не могут прийти засохшей пеной немецкой душонке.
- Ну надо ж так, а? – кричала она, подобрав немногочисленные цензурные слова, чтобы снова погрузиться в пучину сквернословия. Потом снова выныривала:
- Ты подумай только: я бросаю все дела, бросаю ребенка маленького на отца, который не знает, б***, как вообще еду готовить, еду сюда по прихоти мамаши сумасшедшей, а она? Я не знаю, будет ли и ходить-то теперь! Под себя вот только ходит.
- Мама… что ты несешь-то… - голос Тюши сорвался, и она скорее пропищала это, чем выкрикнула. – Она специально, что ли, инфаркт словила?
- Да тебя, сволочь, вообще никто не спрашивает! – завизжала Наташа и замахнулась. – Ты, что ли, ее содержать будешь и утку ей менять? Нет? Ну вот и молчи тогда! Вся в отца, бл** неблагодарная!
И она продолжила свой поток брани. Тюша сникла. Чего приехали? Бабушку повидать? Повидали ее… Она хотела, чтобы Тюша пожила здесь, пока с мигрантами там не успокоится ситуация… а с чего она взяла, что успокоится? Там, может вообще, скоро вообще будут одни мигранты. Что же, надо теперь все бросать и уезжать? Как в свое время все бросили и уехали в Германию отсюда? Так и мотаться всю жизнь из одной страны в другую, поджав хвост в поисках лучшей жизни в страхе перед настоящей?
И кому вот она теперь нужна? Где? Здесь в России она уже чужая, с трудом вспомнит сейчас, как хлеба купить. Там, в Германии… В конце концов, сама себе она пока не принадлежит, как мама скажет, так и будет. А что мама, мама-то всю жизнь ее ненавидит, как будто виновата она в чем-то. Из милости ее, видите ли, в приличную страну с собой забрали, в приличном доме (в кредит) поселили, и приличной едой кормят, дармоедку. Спасибо, в ножки поклонись. С Отто этим, фашистом, спать? Еще один благодетель, рыцарь и защитник. А от беженцев он ее защитит? Или он только в теории зиг хайль орать умеет? А так – ну пусть выйдет, побьет хотя бы парочку. Да хоть одного пусть завалит, если он вздумал бы притронуться к его женщине. Вот тогда и поговорим. Да стать бы сначала его женщиной. А то и противно и боязно. Тюша вздохнула. Устала она за все это время. От всего и ото всех. От вечно недовольной и безутешной матери, которая непонятно вообще, любит ли кого-нибудь в этом мире или нет. От отчима белозубого, который на нее в последнее время как-то пялиться странно стал, а еще и норовит почаще прикоснуться как бы невзначай невинно так. От брата малого, избалованного и капризного, который ее за подобие прислуги какой-то считает, ну как мама его в семье изначально поставила, а она, Катарина – подай-принеси только, чего с ней там особо церемониться. Прямо золушка. От Отто. Животное, одно слово. Ни поговорить с ним, ни какой-то романтики, ничего такого вот, как у других девчонок, они рассказывали…. Такой хрен на день Валентина какого-нибудь плюшевого медведя подарит. Такой только бухлом поить будет, это он профессионал… От бабушки со своими закидонами старческими. Теперь вот вообще непонятно как быть. Жаль ее, она хотела как лучше. Наверно. А что лучше-то?
Со стены в никуда смотрел Пушкин.
Выпьем, няня, где же кружка. Так что ли? Бабушка рассказывала. Водки бы сейчас русской. Тюша встала и медленно прошла на кухню. В старом холодильнике стояла початая бутылка, там же на щербатых полках обнаружилась какая-то унылая колбаса, в буфете горбушка серого хлеба, крекеры, какие-то конфеты, … Пока Наташа в расстроенных чувствах металась по комнате, то разговаривая с кем-то по телефону на русском и немецком языках, то просто матерясь, Тюша, не думая о том, чтобы предложить матери разделить с ней нехитрую трапезу, деловито вытащила стопку, неуверенной рукой щедро плеснула водки по самые края, немного жидкости вылилось на стол… она никогда раньше не разливала водку, этим в их компании занимались Отто и другие парни, ее задача была лишь только влить в себя. Теперь же действо казалось ей каким то почти что обрядом, посвящением во что-то очень важное. Она подняла рюмку, как бы чокаясь с кем-то невидимым, вслух ничего не сказала и, предвкушая неизвестное, выпила залпом…Прокашлявшись, набив в рот все, что попалось под руку, вытерев слезы и сопли, Тюша решила, что не все так уж и плохо, и не так уж и отвратительна русская водка на вкус. А посему надо повторить. Ей вдруг полегчало, даже повеселело, появилась какая-то эйфория, все вокруг как-то расширилось и приняло в свои объятья. На миг захотелось даже позвать маму, обнять ее, предложить присесть здесь, как это было десять лет назад, взять кусок хлеба, посыпать солью… и как тогда… никаких Германий, Ларсов, Отто… с водочкой… и просто сказать ей, что она ее любит. Несмотря ни на что.
Оприходовав вторую рюмку, Тюша, уже более опытная, знаючи закусила как раз тем самым хлебушком с солью. Как же она по ним соскучилась! Может, все-таки, маму позвать? Когда они еще так посидят вместе? Вдвоем? И водочку попьют?
Наташу звать не пришлось – она сама пришла. Увидела весьма любопытный натюрморт – бутылка водки с остатками на дне, одна пустая рюмка с мокрыми кругами вокруг от расплесканной водки, крошки хлеба, соль, колбаса, а во главе всего этого торжественного банкета – ее четырнадцатилетняя дочь… папашина ухмылка… и уже бухая…
- Мама, давай вместе выпьем… русская водка, - а Тюше казалось, что она вполне себе трезвая, ну только расслабилась немного. – Мам. Ну давай вместе посидим, вдвоем! Как тогда в детстве! Я тебя люб…
Наташа со всей силы размахнулась и дала дочери в глаз, так сильно что она, пошатнувшись, упала с табуретки на пол. Потом еще раз. Потом пнула ногой.
- Сука! Сука! Ты еще бухать у меня пристрастись! Тварь! Приперлась сюда! Сука!
Тюша почувствовала, во рту соленое. Все лицо горело. Вся эйфория куда-то моментально улетучилась. Вместе со случайно и внезапно нахлынувшей любовью к матери. Появились только гнев и злоба. Она нашла в своем опьяневшем теле силы подняться, и крикнула матери:
- Сама пошла на х**, сука, поняла? За***ла меня бить!
За это она получила еще. И еще.
За стенкой Света кивала головой. Она слышала каждое слово. Ну и пусть. Пусть теперь и расхлебывают, родственнички-иностранцы.