ОБРАЗ «ПЛАСТМАССОВОГО МИРА» В ПРОЗЕ И РОК-ПОЭЗИИ СИБИРИ
(Михаил Михеев, Егор Летов)
Начиная с середины ХХ века появился целый ряд художественных произведений – предостережений, рисующих тяжелые последствия вытеснения природы цивилизацией. Литература Советского Союза отнюдь не оказалась в стороне от общего процесса, - ведь в СССР, как и на Западе, техническая модернизация шла полным ходом.
В суровых природных условиях Сибири, вероятно, особенно остро воспринималась зависимость человека и его образа жизни от практических достижений науки. С другой стороны, вторая половина ХХ в. в Сибири (как и в ряде других регионов) – время появления ряда экологических инициатив. Начинается борьба за чистоту Байкала. Проблемы гармонии человека и природы, соотношения этического и познавательного компонентов прогресса привлекли внимание и новосибирского писателя Михаила Михеева (1911-1993).
В 1969 г. появляется сборник научно-фантастических рассказов Михеева «Далекая от Солнца». Одноименный рассказ, открывающий сборник, рисует общество планеты Энн, до предела рационализированное и достигшее высочайшего уровня технического развития. Основным и чуть ли не единственным материалом, окружающим людей в быту, стала здесь саморастущая пластмасса. Жители планеты проводят большую часть времени в пластмассовых комнатах без окон и дверей. Чтобы выйти из такой комнаты, достаточно мысленно послать нейросигнал. Люди давно управляют климатом, ведут эксперименты по «свертыванию» пространства. Болезней больше нет, потому что уничтожены их возбудители, - вся планета стерильна.
Картины подобного рода во многом типичны для научной фантастики. Любопытно, однако, что М. Михеев в этом рассказе, доводя до крайности идею технического прогресса, не пытается создать ни утопию, ни антиутопию. Не вынося никакого категорического суждения-приговора, автор стремится добросовестно взвесить возможные достоинства и недостатки изображаемого им общества. Жители планеты Энн не знают войн, междоусобиц, индивидуального своекорыстия. Зато довольно беспощадны в борьбе с природой. Отсутствие болезней высвобождает их силы для научного творчества, но полностью лишает иммунитета в отношении инфекций с других планет. Все продумано у жителей Энн для комфорта и удобства, просчитана вся жизнь, но из нее почти пропадает эмоциональная составляющая. Инопланетяне искушены в телепатии, облегчающей взаимопонимание, - и, кажется, вовсе лишены представления о неприкосновенности частной жизни.
Обитателей этого стерильного мира автор напрямую сталкивает с жителем современной Земли – инженером Васенковым из Сибири. Космонавты Энн на несколько дней забирают его с собой. Общаясь с Васенковым, инопланетяне хотят выяснить, насколько опасно для них проникновение агрессивных и непредсказуемых землян в космос. Технократия планеты Энн, показанная поначалу изнутри, во второй половине рассказа увидена глазами Васенкова. И выводы этого персонажа с Земли нельзя назвать однозначными. Выбор между кровавой историей Земли и бездушно-рациональным развитием цивилизации Энн, видимо, вообще не кажется ему подходящей альтернативой. Васенков уважает неожиданно представшее перед ним общество, его опыт и достижения, но тотальная искусственная «правильность» действует на землянина угнетающе. Услышанная им вдруг на чужой планете Четвертая симфония Чайковского «показалась неуместной в этом неземном пластмассовом мире». Невольного гостя с Земли особенно подавляет созерцание абсолютно ровного и гладкого белого пластмассового потолка. Общий эмоциональный итог оказывается во всяком случае не в пользу технократии. Отчасти «Далекая от Солнца» может рассматриваться как рассказ-предостережение.
Интересен вопрос о реальном социально-политическом и географическом адресате этого предостережения. Структура власти на планете Энн (правящий Совет Трехсот во главе с Верховным Сумматором, уважаемым за знания и способности) напоминает советскую (ЦК во главе с генсеком), но как бы сдвинута – судя по терминологии - в сторону тотальной математической расчисленности. Институт Инженеров Хорошего Настроения заставляет вспомнить известное выражение «инженеры человеческих душ». Обитатели Энн считают Советский Союз прогрессивным государством. Впрочем, в этом с ними солидарен и их собеседник с Земли, - возможно, близкий автору (по первоначальной своей специальности электротехника также связанному с инженерной деятельностью; ср. сходство фамилий автора и героя с распространенными русскими именами). Было бы натяжкой рассматривать «Далекую от Солнца» как антисоветский памфлет. Мишенью для автора становится не принцип политического устройства, а тенденция к централизованной и обезличенной технической модернизации. В рассказе появляется выражение «пластмассовый мир», несущее в себе явно негативную оценку. Речь здесь идет о «неземном пластмассовом мире», удаленном в пространстве и экзотическом.
В том же сборнике Михеева есть рассказ «В тихом парке». Описываемая в нем цивилизация прошла намного дальше по пути вытеснения природы техникой. На планете Энн были еще живые рыбы (хотя бы в аквариумах); встречались живые цветы, составлявшие, видимо, редкость. Иное дело – в рассказе «В тихом парке»: живых растений больше нет - только искусственные, все из той же саморастущей пластмассы. Дорожки между ними посыпаны пластмассовым песком, кругом – воздух, пропущенный через кондиционеры. Запахи синтезированы. В парке, обслуживаемом роботами, даже легкое дуновение ветерка – большая редкость. Жутковатая тишина стоит в этом месте; очевидно, и птиц уже не осталось. Но даже такое мертвое молчание – отрада для жителей огромного перенаселенного города, и они порой укрываются в парке от постоянного грохота, сопровождающего их жизнь. Мужчина и женщина, присевшие на пластиковую скамейку, оглушенные прежде темпом жизни мегаполиса и его шумом, а теперь – противоестественным покоем, растеряны. Они не знают, о чем и как им говорить друг с другом. И разговаривают о работе. Этот диалог выглядит пародийным даже на фоне многих образчиков советской прозы, шаблонно помещавших проявления любовного чувства в контекст «производственной» темы. Подойдя наконец к признанию в любви, мужчина с трудом подбирает слова. Главным источником живой речи остались теперь диалоги из старых книг – например, из Диккенса. Самыми человечными и живыми среди обитателей нового искусственного мира оказываются дети и… роботы.
Дедушка Дим, которому уже за сто, помнит живые цветы своего детства и делится воспоминаниями с маленькой девочкой. Странное имя дедушки заставляет вспомнить рассказ Н. Г. Гарина-Михайловского (писателя и инженера, причастного к основанию Новосибирска и чтимого в этом городе) «Дворец Дима» (изд. 1900). Герой Гарина-Михайловского – больной и одинокий мальчик Дим, отвергаемый обществом из-за своего «незаконного» внебрачного происхождения. В конце рассказа Дим умирает, но перед глазами у него – прекрасный дворец, окруженный цветами; в нем должны встретиться после смерти дети, которых безжалостные социальные установления разделили при жизни.
Для Михаила Михеева тема детских судеб, очевидно, - одна из весьма важных. Он написал несколько книг для детей, прежде чем перейти к жанру научной фантастики.
Перекличка с произведением Гарина-Михайловского расширяет историческую и философскую перспективу рассказа «В тихом парке», заостряет вопросы о цене прогресса и альтернативе ему. В новом мире, очевидно, уже не умирают дети, но давняя надежда Дима на всеобщее единение по-прежнему не находит воплощения в материальной действительности. Странное и короткое имя гаринского героя – «Дим» - является как бы знаком его обделенности, краткости и ущербности его жизни. Имя «Дим» состоит из одного закрытого слога, подчеркивая отчужденность этого героя. Дим из рассказа Михеева прожил больше ста лет, но зовут его так же. И жизнь его, полная, казалось бы, несравнимо более широких возможностей, по-прежнему ущербна. Маленький Дим из гаринского произведения тосковал по братьям и сестрам, по детям, с которыми можно было бы поиграть. Маленькая девочка из рассказа «В тихом парке» тоскует по живым цветам и не находит понимания даже у своей мамы.
Технические атрибуты будущего здесь те же, что и в «Далекой от Солнца»: саморастущая пластмасса, эксперименты по «свертыванию» пространства. Однако действие рассказа «В тихом парке» происходит на Земле; упоминание Диккенса в числе старинных писателей не оставляет в этом сомнений. Включение обоих рассказов в один сборник подчеркивает известную условность инопланетной обстановки в первом рассказе. С другой стороны, в пространстве сборника «пластмассовый мир» словно разрастается до космических размеров, до масштабов действительно целого мира, от которого совсем некуда деваться. При этом рассказ «В тихом парке», в отличие от «Далекой от Солнца», имеет ярко выраженные черты антиутопии.
Интересны заглавия обоих произведений. На первый взгляд, они не несут в себе оценки. По-видимому, «далекой от Солнца» жители Энн считают Землю (в рассказе сделан намек на то, что Энн – это Венера, действительно расположенная ближе к Солнцу). Однако большая часть рассказа посвящена изображению жизни на Энн, а не на Земле. Возможный переносный смысл заглавия едва ли не больше подходит к планете, укутанной защитными искусственными облаками, жители которой к тому же привыкли вместо неба видеть над своей головой пластмассовые потолки. Но «Далекая от Солнца» - еще и название всего сборника, большая часть сюжетов которого связана все-таки с Землей. Произведения, вошедшие в книгу, не связаны ни общими героями, ни общей последовательностью событий, но все они касаются различных отрицательных последствий научно-технического прогресса, - это наиболее очевидная доминанта сборника. Цивилизация, отдавшая себя исключительно во власть техники, предающая забвению этику и внутренний мир человека, - и есть «далекая от Солнца», от источника жизни, света и тепла. Так можно понять заглавие – не в астрономическом и не в сюжетно-завлекательном, а в этическом смысле.
Жители Энн могут считать Землю «далекой от Солнца» и в этом понимании; примерно таково же (зеркально) восприятие их собственного общества землянином Васенковым. Но в масштабе всей книги оказывается, что потенциалы обеих цивилизаций не столь уж различны. Таким образом, мертвящей однородности безбрежного «пластмассового» мира соответствует труднопреодолимая разобщенность не только между живущими в нем людьми (рассказ «В тихом парке), но и между создавшими его целыми цивилизациями. Если попытаться спроецировать образы и размышления М. Михеева на современный ему реальный мир, трудно не вспомнить противостояние СССР и Запада, - соревновавшихся, однако, на одних и тех же путях технической модернизации. Фантаст не переносит в космос знакомую ему политическую обстановку; точных соответствий здесь не обнаруживается. Однако сама атмосфера тотального отчуждения людей и сообществ в его рассказах отчасти отражает авторское видение действительной земной ситуации. С этим связан еще один семантический оттенок прилагательного далекая, входящего в заглавие рассказа и книги.
Название рассказа «В тихом парке» заставляет вспомнить выражение «тихий дом», которое во второй половине ХХ в. было эквивалентом обозначения «сумасшедший дом».
В послесловии к сборнику «Далекая от Солнца» Михаил Михеев пишет о своей тревоге по поводу взаимоотношений природы и человека, об установившейся в мире опасной тенденции к вытеснению природы в угоду росту изощренных материальных человеческих потребностей, о необходимости продуманного использования техники. О рассказе «В тихом парке» сказано: «А нарисовал он (автор. – А. М.) такое будущее только потому, что уж очень не хотелось бы ему жить в таком «пластмассовом» мире». Этими словами завершается послесловие и вся книга.
Предисловие к следующему научно-фантастическому сборнику Михаила Михеева – «Милые роботы» (1972) - в основном дублировало послесловие к предыдущей книге, но некоторые рассуждения были видоизменены или не вошли в новый текст. Исчезла и финальная фраза о «пластмассовом» мире. Видимо, по цензурным причинам. На такую мысль наводит общий характер текстуальных изменений. Так, вместо слов «очень важно, чтобы все достижения человечества не были предметом наживы и запугивания, что пока имеет место в капиталистическом мире» появилась формулировка: «очень важно, чтобы все достижения человечества не стали предметом спекуляции и запугивания. Между тем, в капиталистическом мире это неизбежно». Фраза «Хочется привести образные слова известного и у нас английского натуралиста Джеральда Даррела» приобрела следующий вид: «Хочется привести слова хорошо известного и печатающегося у нас» и т. д. После цитаты из Даррелла, посвященной, по сути, грядущей экологической катастрофе, добавлено пояснение: «Так обстоит дело за рубежом».
Времена изменились. После диссидентских скандалов 1968 г. (публичный концерт Галича в Новосибирске, политические акции студентов НГУ, «подписанты» в Академгородке) наступил период реакции, разносов и проработок. В такой ситуации пассаж о «пластмассовом мире» мог быть расценен кем-то «в инстанциях» как злопыхательский выпад против советской промышленности и, вероятно, был изъят.
Тем не менее в сборник «Милые роботы» вошли рассказы «Далекая от Солнца» и «В тихом парке» в их прежнем виде. Михаил Михеев также включил в книгу, в числе новых произведений, рассказ «Школьный уборщик», в котором затронул поднятые ранее темы; лишь с этой точки зрения я и коснусь его содержания.
Действие рассказа происходит в относительно благополучном будущем. Регулярные межпланетные перелеты землян стали привычной реальностью. Вокруг – множество предметов и построек из пластика, «пеносиликата» и других синтетических материалов. Поначалу кажется, что перед нами - образ грядущего, традиционный для «прогрессистской» линии в советской фантастике. Но затем выясняется, что изображаемый мир далеко не свободен от внутренних противоречий. Одна из героинь – Евгения Всеволодовна – потеряла сына и невестку. Они были инженерами-ядерщиками и погибли при аварии на новом реакторе. После этого Евгения Всеволодовна «так и сохранила недоверие к технике, хотя и понимала необходимость технизации. Она считала, что человечество сотворило себе злого бога из стали, алюминия и пластмасс. Еще совсем недавно победоносное шествие этого бога по Земле принесло столько вреда беззащитной Природе, что ее пришлось спасать от окончательного уничтожения строгими законами». Героиня решает посвятить себя борьбе за природу. В должности природоохранного Инспектора она запретила Космопорту строить автодорогу через кипарисовые насаждения, после чего Управление Космопорта написало на нее жалобу в Совет Республики. Таким образом, в столь высокоразвитом обществе не только сохраняет актуальность трудная борьба за экологию, но и существуют доносы, хотя то и другое описано в форме межведомственных трений.
Героиня также заведует школьной оранжереей, тем самым заботясь о сохранении живых растений. Но время берет свое, и сама Евгения Всеволодовна использует новейшие технические изобретения. Воспитывая внучку, она прибегает к гипнопедии, т. е. механическому вербальному обучению спящего человека, в мозг которого утром оказывается как бы заложенной переданная ночью информация.
Стоит вспомнить, что гипнопедия играла большую и весьма зловещую роль в романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932): с помощью повторяемых шепотом по ночам речевок-предписаний правители планеты программируют мировоззрение и поведение своих подчиненных. В сколько-нибудь полном виде роман не был напечатан в Советском Союзе до конца 80-х, однако не исключено, что Михаил Михеев его все же читал. Антиутопия Хаксли, видевшего угрозы для человечества в потребительстве, всеобщей унификации и разрыве горизонтальных общественных связей, могла оказать некоторое влияние на взгляды и сочинения Михеева. Подобно Хаксли, новосибирский фантаст писал о вреде медицинских воздействий на психику и эмоции человека (в послесловии к «Далекой от Солнца»), об экспериментах над живыми существами как возможном источнике власти и обогащения (в рассказе «Машка»). Образ «пластмассового мира» мог быть отчасти порожден размышлениями над перспективой стандартизированного техноцентрического общества, изображенного Хаксли. Обратим внимание и на слово мир в заглавии этой английской антиутопии. Слово в обоих случаях (у Хаксли и у Михеева) не случайное: оно указывает на тотальный, всеохватный характер описываемой модернизации.
В рассказе «Школьный уборщик» картина будущего далеко не столь мрачна, как в антиутопических произведениях. И гипнопедия используется здесь не для того, чтобы внушать потребительские стереотипы, а для обучения иностранным языкам. Тем не менее маленькая внучка Евгении Всеволодовны уже протестует (не очень успешно) против этого способа обучения, при котором утрачиваются радость узнавания нового (днем) и возможность видеть интересные сны (ночью).
В романе Хаксли гипнопедические формулы призывали людей не чинить старых вещей, а покупать новые. Отголоски такой потребительской «заповеди» можно заметить и в обществе, описываемом в «Школьном уборщике». Один из главных героев рассказа - старый робот. Он, спасая людей, прошел через ряд аварий, после чего робота пытаются в ускоренном порядке списать как негодного к использованию (впрочем, спасенные им люди так и не позволили этого сделать). В подобной фантастической ситуации потребительская тяга к «обновкам» представляется уже чем-то подобным убийству (сходный мотив присутствует в рассказе Михеева «Пустая комната»).
Общество, изображаемое в рассказе «Школьный уборщик», уже прошло, судя по всему, через губительное влияние «пластмассового мира», осознало наиболее очевидные связанные с ним опасности и попыталось найти им противовес. Но в какой-то мере это общество продолжает находиться на перепутье, раздираемое борьбой. С одной стороны - приверженцы разумного использования научных достижений (бережного по отношению и к природе, и к человеку, и к созданиям его рук), которым, без сомнения, симпатизирует автор. С другой – представители потребительского техноцентризма, для которых природа, как и техника, - всего лишь объект эксплуатации.
Михаил Михеев нигде не использовал таких терминов, как «экология» и «общество потребления», однако по существу размышлял о явлениях, известных ныне под этими названиями.
Экологические позиции автора нельзя назвать крайними. Он не руссоист, не противник цивилизации или прогресса. Однако наука и техника лишь постольку обладают для него ценностью, поскольку направление их развития определяется этическими установками. Образ «пластмассового мира» в рассказах Михаила Михеева связан с утратой таких установок и с утратой меры, с преобладанием узкорассудочной тенденции в жизни человечества. Явиться вновь – и стать широко известным - этому образу было суждено спустя 15-20 лет в совершенно другом жанровом контексте.
На протяжении 70-80-х годов ХХ в. техническая модернизация шагнула далеко вперед. Между тем все более ясными – и все более катастрофическими – оказывались и ее «побочные» негативные последствия – такие, например, как эффект глобального потепления или опасности, возникающие от развития атомной энергетики даже в ее «мирном» варианте. На фоне происходящего самые дерзкие фантазии и самые мрачные предсказания писателей середины века начинали выглядеть как наивно-прекраснодушные идиллические картинки. Достаточно, например, сопоставить упоминание об аварии на ядерном реакторе в рассказе Михеева «Школьный уборщик» (текст можно понять и так, что единственным последствием ее стала смерть нескольких работавших на нем инженеров) с реальными последствиями Чернобыльской катастрофы 1986 г.
Новая ситуация в мире породила и новые реакции на нее, в том числе – рост радикальных движений не только антипотребительской, но и контркультурной направленности. Представители этих движений, обращаясь к экологическим проблемам, зачастую видели их корни не просто в избыточности индустриального развития, а в порочности направления, принятого человеческой цивилизацией в целом. Весьма ярко выразились такие настроения в музыкально-поэтическом творчестве омского певца Егора Летова и его группы «Гражданская оборона».
В песенный альбом Летова «Русское Поле Экспериментов» (1989) вошла песня «Моя Оборона». Она начинается со слов:
Пластмассовый мир победил.
Макет оказался сильней
Последний кораблик остыл.
Последний фонарик устал.
Вполне вероятно, что Егор – человек весьма начитанный в целом и любящий фантастику в частности – знаком с произведениями Михеева, - тем более, что оба - сибиряки. Но образ «пластмассового мира» у Летова органично вплетается в целый ряд образов его собственной поэзии, связанных с негативным восприятием существующей цивилизации, - цивилизации зомби, согласно одной из его песен. Для песенных текстов «Гражданской обороны» характерен ряд определений, разоблачающих фактическую искусственность установлений современного мира, например: «В чугунных городах царит бетонная свобода». В подобном способе создания определений можно увидеть своеобразную модификацию раннеантичного взгляда на развитие человечества (золотой век – серебряный век и т. д.). Уже немало написано об отталкивающем образе «железного века» в русской поэзии Х1Х-ХХ столетий. Поэты-песенники второй половины ХХ в. стремились найти адекватную поэтическую формулу для обозначения собственной эпохи, - достаточно вспомнить Галича: «В наш атомный век, в наш каменный век / На совесть цена – пятак». Галич в этом случае куда мрачнее Окуджавы («Разумный свой век, многоопытный век свой любя»). Летов, признающий Галича одним из важных для своего творческого формирования поэтов, идет еще дальше в категоричном отрицании технизированной современности. Характерно, что речь идет не о «пластмассовом веке», а прямо-таки о «пластмассовом мире» - то есть на смену вопросу о периодизации развития человечества приходит вопрос экзистенциальный. «Пластмассовый мир», по всей видимости, - нечто гораздо более тотально однородное, чем тот или иной «век». К тому же любой «век» должен закончиться; в отношении «мира» это не столь очевидно. Место определяемого в ключевом словосочетании текста занимает уже не обозначение временного отрезка, - пусть даже весьма длительного, сопоставимого с протяженностью человеческой жизни, - а обозначение пространственного континуума, причем максимально широкого.
Новосибирский Академгородок был подлинной кузницей «атомного века», упомянутого Галичем, - и он же был очагом свободомыслия, и только в нем тот же Галич и сумел выступить (единственный раз легально в Советском Союзе). Отсюда рождалось противоречие, над которым не могли не задуматься и радикальные сибирские певцы, подобные Летову.
В 80-е годы, о которых ведется речь, бардовская песня и рок-песня (тем более - принадлежащая к панку, как летовская) часто рассматривались как антиподы, как взаимотталкивающиеся эстетические полюса. Однако весьма интересно, что у Егора «пластмассовому миру» противостоит (пусть безуспешно) «последний кораблик». А этот образ, безусловно, напрямую отсылает к бардовскому контексту. Песня Новеллы Матвеевой «Кораблик» стала еще в 60-х гимном индивидуальной самостоятельности и свободы; нельзя не вспомнить в этой связи и «Песенку девочки Нати про кораблик» из поэмы Галича «Кадеш». Образ кораблика играет важную роль и в песнях Анчарова, Щербакова, Ланцберга.
Рок-поэзия (тем более панк-рок) долгое время рассматривалась (а подчас рассматривается и ныне) традиционной наукой как явление маргинальное, не связанное с общелитературным процессом и рожденное подражанием Западу. Однако серьезное изучение рока требует внимания не только к широкому контексту песенной поэзии в целом, но и к контексту книжной – в том числе повествовательной – литературы. Об этом, в частности, свидетельствует сопоставление фантастики Михаила Михеева с песней Егора Летова. Очевидна также важность контекста регионального – особенно когда речь идет о столь своеобразном регионе, как Сибирь.
Межжанровое сопоставление ведет нас и к пересмотру традиционно строгого (идущего еще от Ломонсова) понимания границ между жанрами. Песня Летова – произведение лирическое, и его трудно рассматривать как антиутопию. Все же ее можно рассматривать как песню-предупреждение. Недаром на вопрос корреспондента МК-Питер 7.5.2003 – «Пластмассовый мир все-таки победил?» - Летов ответил: «Нет. И я надеюсь не победит никогда».
Около 2008