ЕВГЕНИЙ КЕНИН
ВЫСОТА.
Хочется коснуться головы, где горит и пульсирует кожа, вены под этой кожей, пластины костей под сетью вен, и мозг, доселе прикрытый костями. Существует большое сомнение, остались ли эти самые кости и есть ли еще она, эта кожа, этот человеческий орган. Немногие помнят со школьной программы, что кожный покров млекопитающего – это орган, отвечающий за выделение, терморегуляцию и бла-бла-бла.… Почему именно бла-бла? Всегда раздражало это словосочетание или как еще назвать этот набор звуков, пришедший оттуда, с загнивающего, но уже самостоятельно и успешно разложившего пол-Востока. Это не что иное, как спасение тупого и ленивого мозга собеседника, затруждающегося найти подходящую концовку начатого им же самим предложения.
А еще кожа является самым большим органом человеческого организма. Немногие помнят. Я помню. То ли я очень умный, то ли просто память хорошая?
При этом зачем-то представляю, как я выворачиваю свой родной, очень любимый мною орган наизнанку, и попытаюсь завернуться в него снова, но уже таким образом, чтобы на голове он оказался цельным. Или хотя бы с другой стороны оказалось это повреждение. Может, там будет не так заметно, не так сильно будет гудеть, ведь правда? Дело-то в том, чтобы перераспределить повреждение по всей голове и поделить его поровну. Или стянуть потуже и зашить. Я смогу, надо только нить капроновую да иглу медицинскую. Да, пассатижи еще, а то руки скользить будут. Зеркало…
Изо всех сил отгоняю от себя эту картину, она хохочуще возвращается и мутит меня внутри. Как же – сдираю кожу, она поддается с некоторым трудом, но терпимо, с легким треском отдирается от мышц, легко шелестят истонченные, практически невидные жировые слои и узелки лимфы… заворачивается…
Мутит, мутит. Брось это, сейчас же!
Вдыхаю глубже чистого… Он оказывается дымным, вонючим, перемешанным с жареным мясом, вывалянном в жирном дизеле. Знакомый отвратный запах. Привыкли… Но только не сейчас, иначе меня точно выворотит, а рядом кто-то сидит. Время от времени смотрит на меня. И мое присутствие, как мне кажется, вселяет в этого кого-то некоторое, если не спокойствие, то хотя бы поддержку. Какое тут спокойствие, парень, о чем ты? Но надо сдержаться, иначе я потеряю лицо, а мне нельзя, у меня статус. Поэтому и смотрит этот кто-то с надеждой, и спрашивает что-то. У меня ли?
Часть человеческого органа содрало современным боевым томагавком вместе с куском моего черепа и размазало по этой сухой, бездушной земле… Или распылило на частицы в горячем, майском воздухе? Плывет и потряхивает в картинке, передаваемой мозгом на глазную сетчатку, в левом глазе сбой, вызванный близким потрясением прямого воздействия, и излишком гемоглобиновой субстанции, неизменной при этом воздействии.
В паре десятке метров от меня разрывается новое Инферно, обдав тяжелым прессованным воздухом. Злым дождем с земли сечет по мне, опять по мне. Боже, как мне везет, это все просто земля, и я уже в бронежилете! Почему я не ношу два? Что я за непредусмотрительный дурак такой? И я без сферы, у меня голова открыта. Женя, ты простудишься! Вот еще горячий студень прилетел.
Почти одновременно разрывается еще один. Пробегающего мимо бойца, поднимает в воздух, крутит по кривой, подбрасывая волной ноги, и швыряет об землю с другой стороны окопа. Это наш наводчик, и сейчас я не помню его имени. Ни имени, ни фамилии. Он жив. Вскакивает, изумленно оглядываясь и явно не понимая, как он поменял дислокацию. Изумление не мешает ему оценить выгоду близкого окопа и в следующее мгновение он скрывается внизу, за краем земли. Ушел за горизонт. А я уже не могу, и туда бежать самоубийству подобно. Сиди, где брошен, и страстно надейся, что высота защитит тебя от слишком близкого перелета снаряда.
Должно быть больно, я понимаю это отчетливо. И так же отчетливо понимаю, что пьяная, адреналиновая кровь не дает почувствовать боль, поэтому масштаб ранения непонятен, неизвестен. Ясно одно – то, что в голову прилетело, убойной силой, незнакомой с физическим сопротивлением плоти, швырнуло в земляную стену, сплющило череп и отслоило левое полушарие от левой стенки черепа, а правое смяло в однородный яичный желток, - и меня почему-то не убило. Шея поворачивается, правда, совсем не так лихо, как хотелось бы. Мысли присутствуют, но роятся дистанционно от меня (мои ли это мысли?). Я могу даже поерничать сейчас сам с собой, но это происходит отстраненно, не могу сказать даже, кому принадлежат эти мысли, хотя думаю их я. Частично генерирую их я, вернее, мой перекошенный ударом череп. Но основная масса мыслей наполняет эфир и без меня. Они носятся неосязаемыми нитями в пространстве, сквозят из головы в голову. Они не мои, не наши, это просто тонкий продукт бытия. Я просто оформляю их в соответствии со своими представлениями, опираясь на свой(прямо скажем, дурацкий и мизерный) жизненный опыт.
Вот так, столько жил на свете, цельная, молодая, сильная до безумия жизнь, регулярно тяжелая и тоскливая, как последние полгода, например, но уж какая досталась. И вот сейчас ясно пришло понимание того, что твои мысли в твоей голове, твои умозаключения, которые ты считал если не самыми умными, то уж точно достойными обсуждения с самыми сильными умами человечества, являлись пустой, никчемной субстанцией, прозрачной воздушной нелепостью. Более того, они вообще никогда не были твоими. Оказывается, их думали до тебя миллионы твоих предшественников, и тоже считали свое мышление верхом эволюции разума, умственной силой. Какая невероятная, эгоистичная глупость, поистине вселенского масштаба.
Оказалось, что есть реального в мире, заключено в ужасе плоти, вскрытой прилетевшим железом, прилетевшим настолько быстро, что человеческим восприятием не фиксируется ни процесс прилета, ни финиш его. Понимание того, что что-то случилось, происходит через долгие, уже остывшие и заскучавшие секунды, когда ни изменить, ни поправить, ни минимизировать последствия уже невозможно. Громогласный финиш уже отгремел бравурным гимном, отшумел бешеными рукоплесканиями и отгремел топотом тысяч ног. Стадион успел разойтись, разочарованно позвякивая пустыми бутылками под ногами, а до тебя только сейчас и дошло, что и тебя, как многих, слишком многих других до этого, наконец, ебнуло. Прилетело в башку и перекорежило уставший, но доселе безотказный боевой механизм. Очень закономерно. Ты далеко не первый. Удивительно, что вообще не на глушняк.
Не трогаю. На хер. Смешно, но трогать открытую кровоточащую рану грязными лапами патологически не желается. Хотя тут везде совсем не стерильно, и такому дикарю от своих же боевых передних конечностей ничего не сделается. Неловко перевернулся на левый локоть со спины, правой тыльной стороной ладони поводил возле убитого напрочь виска. Поглядел на руку – чисто. Кровища не сечет из разошедшихся черепных швов, значит, череп цел. С виска или с брови хлещет – так это фигня. Возможно внутреннее кровоизлияние в мозг. Тогда я, скорее всего, крякну через несколько минут. Довезти меня не успеют, спасти здесь, на передовой, не сумеют. Некому. Из черепа еще не умеют откачивать лишнюю кровь. Ну, если только гвоздь забьют с другой стороны. Забьют и резко выдернут. Кровь хлестанет вместе с мозгами, и я, наконец, перестану думать всякую дурость. Но пока думаю. Смеюсь про себя, вдруг мозги выхлестнет поперед крови, и это будет доказательством того, какой я умный – мозг так и прет, так его много. У меня очень качественные дурацкие шутки. Крайне редко я могу выдать что-то остроумное, а вот такое – да, пожалуйста, всегда из меня.
Будучи уверенным, что я не выживу, я столь же непоколебимо уверен, что умереть я не могу. Не умею я умирать. Парадокс. Наш боец создан из грязи, крови, каши, парадоксов и сомнений.
Произошедшее минуту назад искренне шокировало своим непристойным цинизмом. Более того – вакханалия огня и взрывов продолжается, твердую почву под крупным, но тощим телом ощутимо трясет и колбасит. И, чрезвычайно стыдно, но животное лезет поперед меня, топча копытами человеческое достоинство, ломает якобы матерую невозмутимость опытного бойца – мне панически страшно. Разрывы пошли дальше, оставили этот маленький квадрат за высотой, где забился я и связист, теперь я узнал его. Ему тоже страшно, но его не ударило, и он еще не в полной мере осознал ужас Неминуемого, куда несколько мгновений назад заглянул я. Он просто вздрагивает от каждого нового взрыва и вжимает голову в плечи, гримасничает, жмурясь, и не беспокоится, что о нем подумают. Это начальная стадия страха. Это просто сильный испуг.
Перепуг.
Я не жмурюсь, не дергаюсь.
Я скалю зубы, я щерю свою пасть от ужаса и просто вползаю в свой бронежилет, как черепаха в панцирь. Моя растительность по телу, изначально негустая и слабая, вздыблена и протыкает сейчас нательное белье, непоправимо грязное и вновь завшивленное на передовой. Я знаю, если прилетит еще один, то вот оно и все… Животное во мне сильнее меня. Я это уже знаю. Люди от этого и сходят с ума, когда не могут больше оставаться людьми и скатываются в простое, бездумное, земное состояние. Или же, не в силах выйти на более высокий уровень сознания, но не в состоянии остаться людьми, перестают ими быть, не став при этом существами высшего порядка. Откуда я знаю это?.. Не знаю я этого. Мне так далеко до высот, что об этом и речи не идет. Мне просто надо остаться здесь, в себе, в своих рамках. Не скатиться в животину, я человек, я боец, я тот, кого Родина зовет своим сыном. Я не хочу бессмысленно пялить зенки на других несчастных в пижамах и с ниткой слюны на подбородке.
Я рычу и утробно вою, но делаю это негромко и умудряюсь маскировать вой под кряхтение. Я очень хитрый и изворотливый боец спецназа. То, что я умею так изворачиваться и артистически лгать Существованию – несомненный плюс бойцу и неглупому парню девятнадцати лет от роду, но новое искушение для моей кармы. Если я сейчас раскроюсь и раскаюсь во всем – я сойду с ума и меня примут Там, такого как есть, с великой любовью и состраданием. Я буду дурным и ревущим, как натворивший дел мальчишка, понявший, что нашкодил слишком сильно, и наказание неотвратимо на этот раз.
Но именно за это меня и простят. За мой безысходный рев.
Но вновь я выбираю остаться в рамках, остаться в скучном и предсказуемом себе.
Я покряхтываю и уползаю в панцирь. Мне надо собраться и проявить мужество и еще что-нибудь, ага, перед лицом опасности, но я готов зарыться от страха здесь. И у меня течет с башки, течет и хлещет. Ноет мозг. Может ли мозг ныть? Может, мозг промыть?
Истеричка, заткнись! Уйди, сопливая сука, без тебя тошно. Неужели от того, что ты тут готов вывернуть сфинктеры наизнанку, танковый обстрел прекратится? С недавних пор я знаю точно звук этих снарядов, когда они летят в меня, и их замечательное действие близ меня и таких же оглоедов, как я. Знаю, что у «тех», с той стороны горы, появились с недавнего времени два или три превосходных, с иголочки Т-80. Пережить. Просто подождать. Это всегда помогает. Не убило сразу, значит, опять повезло. Беда в том, что это не проходит, внутренний ужас накапливается. С уходом очередного ужаса сначала до эйфории радуешься, но начинаешь тут же ждать новый. Сладострастно. Адреналин. Здесь и сейчас. Молишься, чтоб его не было, и на заднем фоне своей больной молитвы просишь: «А давай еще разок. Ну, вот так же, чтобы не на глушняк». Потому что молитва за себя – не молитва, стенание и скрежет зубовный. Настоящая молитва – это когда просишь за родных и близких. Когда просто благодаришь Существование. Без обязательств. Остальное – от лукавого.
- Что говорят? - громко и отчетливо спрашиваю я у связиста. Прокашливаюсь, убирая дрожащие оттенки своего сорванного баритона.
- Поняли, уже реагируют, – спокойнее, чем я (как это может быть?!), отвечает связист. Пока он на меня не смотрит, коротко и пристально вглядываюсь в него, смахнув кровь с крошками земли с брови. Да, его не задело, и он еще не понял. И до этого скорее всего он не попадал под конкретный замес. При нем не разрывало людей, не отрывало в причудливом и хаотичном порядке самые полезные конечности и части человеческого организма. Ему даже азартно. Понимаю… Одновременно с этим до меня доходит, что он запрашивал поддержку штаба, оставшегося в четырех километрах отсюда, и ему эту поддержку пообещали. Молодец, не растерялся. В отличие от меня. Хотя чего я? Я тоже свои функции выполнил. И главное, мой пулемет со мной, и даже раненый, и даже убитый навсегда, я все равно в строю и готов продолжать неравный и, по всей вероятности, героический бой. Боже, какая чушь и что с моей головой, ее ведет то к земле, то вверх. Ощущение, что она надута воздухом и слегка парит над шеей, потешно заставляя последнюю изгибаться. Клоун в спецовском камуфляже, сейчас сюда прибегут сержанты и проткнут шарик насквозь, он весело засвистит и улетит на ту сторону ущелья, прямо к чехам. Не уверен, что те при даже своей фантазии придумают, что с ней делать.
- О, у тебя… это.. – связист крутит у своего виска узловатым, белым почему-то пальцем. С виска и ниже, показывает на шею. – Кровь. Тебе врач нужен.
- Скорую вызови, - бросаю ему. Мне уже лучше, потому что разрывы ушли, от них перестал вибрировать воздух, и я просто неосознанно чувствую, что на сейчас это все. Это не первый танковый обстрел наших позиций, он не бывает долгим, сегодня они, конечно, постарались, прочесали в шахматном порядке высоту и пространство рядом, и чешут дальше, по линии окопов. Я слышу истошные вопли. Они далеко. Это значит для меня одно – сюда сейчас шмалять не будут. Все. Какая все-таки замечательная техника эти советские танки, и какого хрена они делают у чехов? Как здорово пристрелялись они за эти дни.
При одной мысли о танках мне снова делается дурно, в глазах темнеет от ужаса. Реально, я даже не могу с этим ничего поделать. Сейчас отпустит. Я - ссыкливая сука, я всегда знал это.
- Фельдшера надо! – застенчиво говорит кому-то связист.
- Кени, ты чего! – басит Рядом голосом Зеленого, - ты живой?
- Угу, - не найдя слов, чтобы ответить связно или привычно грубо отшутиться, мычу я. Плечом, тканью разгрузочного жилета вытираю кровь, подтекающую к глазу. Саднит, у века сбоку содрана кожа, вижу ее темное пятно, нависшее у глазного яблока. Песок ползет наждаком по щеке, а по разгрузке потянулась темная, грязная мокрая полоса
- Давай, идти можешь? Фельдшер наверху уже, сейчас посмотрит тебя. – Зеленый тянет меня кверху. Земля подо мной теплая, не хочу никуда, Сашка.
Зная, как и я, что обстрел закончился, наши пацаны забегали, плохо замечая нас с Зеленым. Во-первых, по привычке – мы духи, самые младшие. Во-вторых, мы оба стоячие и со всеми конечностями, что на нас смотреть. А вот кого-то уже грузят на БТР, на наш, пятисотый. Как быстро работают наши парни, мое взорванное сознание не успевает за их с точными, выверенными движениями, в действиях нет ни единого лишнего движения, никакой суетливости.
Отныне между нами провесили полиэтиленовый пакет, с дырками. То туманит, то проясняется. Мне это не нравится, бесит. Я спортсмен и люблю ясные, естественные состояния, а не эти наркоманские приходы.
- Лопаты, лопаты, тащите! - орет кто-то, и его крик подхватывают несколько голосов, почувствовав серьезность крика, - Казанова засыпало! Пацанов засыпало! Бля, у них разворотило здесь все! – с рвотным ужасом за пацанов, что находились в окопе впереди нас, голос рвется и повисает в дымном воздухе.
- Как засыпало? - спрашиваю я вроде громко, но по факту шепчу себе под нос, - Казаныч же рядом со мной был.
Мы были втроем в одном окопе – Иваныч, я, сержант Казанов. Серега Иванов был между мной и Казановым. Серега вот он, живой, я видел его уже. Одна щека посечена, «склон» порван в рукавах и по бокам – ударная волна. Скорее всего, та самая, что сняла меня с пробега, героя и сына своей Родины. Отличительная деталь – у АКСа Иваныча приклад размозжен в щепки, черный пластик как веник, вздыблен на одну сторон, щерится. Иванычу опять повезло, он очень везучий парень. Чего не скажешь обо мне. Меня ебнуло, Иваныч, иди смотреть на меня, чуть башку не оторвало тем разрывом.
Как ты вытащил меня, Иваныч, из нашего окопа! За подмышки поднял, и бросил вперед. «Женя, уходим!!! Уходим, ты что, Женя!!!!!» Ты сделал это, помогая и мне, как брату, и себе, так как Женя загораживал тебе проход. Спасибо, Серега, что не пробежал по мне, через меня. Для тебя это немыслимо, знаю. Но потом ты оторвался от меня, и одним рывком ушел за высоту первым, не оглядываясь на брата. Да, знаю, ты не понял, что я ранен, ты был уверен, что я, пока живой, всегда в состоянии мощно и резво делать такие злые рывки, уворачиваясь от взрывов и пуль. Мы тут все такие, да, брат. Но ты ушел, а я с раскуроченной головой выдергивал лишние секунды свой пулемет из обвалившейся бойницы. Открытый всем ветрам и снарядам всего мира. И, да, позади нас остался Казаныч, потому что пред тем, как вскрыло меня, черно-багровым полыхнуло в окопе, раздавило барабанные перепонки и обвалило перекрытие ровно в том месте, где был Алексей. Мы правильно поняли, Иваныч. Тот взрыв погреб нашего сержанта, следующий вынес мне мозг, два прошлись рядом, и пятый мог быть наш. Шахматы, мать вашу…
Я говорю с Иванычем, а он пробежал с лопатой мимо и даже не посмотрел на меня. Я не вижу, но чувствую, как раскапывают Казаныча, слышу рваный треск разрываемой земли.
- Вижу его, по нему не попадите! – кричит кто-то, голос не похож на владельца, искажен, не узнаю, хоть и знаю, что это наш.
- Спина, он сидит, его вниз согнуло!.. Леха, Леха! Ты слышишь?!.
Мне не видно, но я знаю, что Казаныча лихорадочно откапывают руками, срывая ногти о камни и засохшие комки горной земли, боясь повредить его острым железом лопат. Он несколько долгих минут был под толщей земли и бревен, там не было воздуха – к кому они обращаются?..
И про пацанов я откуда-то тоже знаю. Сквозь дымку в голове и вату в ушах я слышу:
- Курепу вижу, тащим!
И тут же, упавшим голосом:
- ****ь, у него головы нет…
- Копаем! – резким, неприятным голосом отсекает лишнее Ротный, этого я узнал, командир же мой, а? Несколько точных указаний, сдобренных матом, и слышно только сосредоточенное шевеление земли, раскидываемой лопатами и несколькими десятками рук.
Мимо пронесли Казаныча. БТР второй, наш ждет, перепугано ревя дизелем и подрагивая узким носом, словно желая быстрее свалить отсюда, где страшно и смерть. Алексей весь черный, грудь вся мокрая, лицо не лицо, маска из земли, копоти, ожогов. Открыл глаза внезапно, в одном белок белоснежный, во втором словно надкусанная слива, порваны капилляры. Сказал внятно, истерзанным каким-то голосом, обожженными связками, не обращаясь ни к кому:
- Из школы. Я забрал. Документы.
И глаза закрылись.
- Леха, Леха! – рыдал над ним Пасынок, не забывая при этом вкалывать Лехе вторую ампулу промедола, и следить, чтобы его аккуратно укладывали на подложенные сидушки. – Едем, Жук, гони!
БТР, взревев, дернулся и, взметая куски жирной дымящейся земли из под широких колес, ушел вниз, на север.
В том направлении Россия. Но они только к тылу, к лазарету. Это почти рядом. Родина дальше, она недосягаема. Она есть вообще у нас, для нас, для кого слово это?
Зеленый торопит кого-то. Ко мне гонит фельдшера, фельдшер незнакомый, не видел такого ни разу. Не нужен мне такой. Он и не торопится, идет от одного к другому, усаженных или уложенных вместе, или же завидев кровь.
- Этому жгут срочно! Записку со временем обязательно!.. Этого на отправку, срочно! Бинт еще, держите руку ему, рвите рукав. Здесь, здесь держи. Промедол где? Вы что его, на ночь колете себе, где промедол весь?
Ему показывают на кого-то, он измученно, но твердо произносит:
- Пацаны, ну вы что? Вы же сами видите – это все… у него височные кости внутрь ударной волной вдавлены. У этого ног нету, и крови нету, вы что? Вы же спецназовцы, ну хоть вы мне голову не ебите!
Вот так. Курепин, Коханович, Калинин. Все трое земляки, из Тольятти. И жили они вместе, в одном окопе даже на передовой. Все трое на букву «К».
Про Курепу без головы все молчат, там точно все понятно.
Зеленый рядом.
- Вот, вот, наш, гляньте!..
Фельдшер несколько секунд смотрит на меня. Прямо в глаза, я ровненько встаю, встречаю его взгляд. Могу улыбнуться ему, но не улыбаюсь. Могу показать язык. Но держу рот закрытым. Он водит пальцем перед носом и произносит десятки раз слышанное мною:
- За пальцем следи.
Слежу. Вроде успеваю, или не успеваю, не совсем ясно. Ну, сотрясение, это нормально.
- Скажи-ка что-нибудь.
- Что? – тупо вопрошаю я.
- Какой сегодня день недели, число, год?
- Пятое мая тысяча девятьсот девяносто пятого года. День не знаю, потерялся. По ходу, черный понедельник.
Стараюсь говорить четко и бодро, но слова растянуты и гласные меня плохо слушаются. Сотрясение, это нормально.
Он вертит осторожно моей головой.
- Этого тоже на отправку.
И отходит.
- Эй, ты чего! – порываюсь за ним и только сейчас понимаю, что стоял все это время с помощью Сашки Зеленого. - Я нормальный, нафиг меня… - не нахожу слов. Душит обида. Тут пацанам отрывает все, а я с разодранной башкой поеду врачей отвлекать, ну смешно же. Мне там ее йодом намажут и обругают нехорошими словами.
Фельдшер останавливается.
- Парень, у тебя в голове осколки. В черепе. В шее. Железо. Как глубоко они проникли, я не могу сказать. Рентген. Ковырять, светить. Они в мозгу, может, варятся у тебя сейчас. У тебя глубокая контузия и левое ухо у тебя не слышит, ты правым ко мне поворачиваешься. Как я тебя оставлю?
Он мог бы еще пожать плечами, но он просто уходит, у него сейчас много работы. Его ждут раненые средней тяжести, которых не успели вывезти сразу. Легкораненые вроде меня скорее всего выживут сами. Тяжелораненым, возможно, и помощь не поможет, а пока с ними возишься, средние могут превратиться в тяжелых, к ним он и торопится сейчас.
- Зеленый, как же так?
Я пытаюсь недоуменно рассмеяться, но сам чуть не плачу. В глубине души переплетены два чувства. Неожиданная и темная, как предательство, радость от того, что я уеду сейчас, ведь я безмерно устал от всего этого. Я четыре месяца здесь, с январских снегов, я измучился до невозможности.
Я уеду и буду спать наконец сколько хочу или хотя бы сколько положено. Скорее всего, там будет еда, а не считанные банки с сухпайком, растянутые зачастую на неопределенное время.
Я не буду сидеть хотя бы несколько дней на передовой в окопе, в дождь по колено превращающийся в жижу. Буду заворачиваться в сухое одеяло, а не в мокрую рваную тряпку.
И в жару не жариться под солнцем на посту, и разглядывать в бинокль, как боевики учат местных детей стрелять и метать гранаты, готовя их к встрече со мной
Не слушать ненавистные распоряжения сержантов и не видеть их.
Не ездить на зачистки и срывать ногами растяжки. Не стрелять в тени напротив, и не видеть вспышки выстрелов в лицо.
И много всего еще.
Второе чувство – горечь, рвущая изнутри. Я уеду, а пацаны останутся здесь без меня. Я дезертировал. Я так долго держался, и тут слился, подвел всех, закосил. С таким ранением можно остаться, и оно само все заживет, как на собаке. А я с этой пустяковиной поеду в чистую больничку. Меня возненавидят свои же пацаны и будут правы.
Зеленый басом расписывает мне прелести ухода с высоты. Читая мои мысли, твердит, чтобы я не парился и они тут без меня справятся и не пропадут.
Ротный слышал слова фельдшера. Он зло и матерно ругается и уходит, не глядя на меня. Не желая слушать лирику Зеленого.
Я чувствую себя предателем. Я и есть он. Я ведь могу остаться. И возможно, Ротный просто промолчит, узнав об этом. Ведь нас так мало. Нас все меньше. А нужен каждый, тем более такие, как мы, даже такой, как я…
Поворачиваюсь и ухожу от Зеленого, почему-то ведет вбок, хотя иду прямо. Тот догоняет меня, прекрасно поняв мое намерение, зовет еще кого-то и они внятно говорят, мои пацаны, что уехать мне придется. Что осколки. Что не шутят, ни они, ни с этим.
Я ищу глазами Иваныча и не вижу. Брат, ты где? Понимаю, что Иваныч раскапывает конечности убитых наших пацанов, куски их, вещи их, и тупо стою, жду отправки. Смешно и противно. Как на гражданке, на автобусной остановке. И вещей у меня нет, их разметало по всей горе. Иди пособирай, как ягодки, на корточках. И оружие уже отобрали. У меня за долгие месяца пустые руки, без громоздкого, набившего мозоли и ссадины пулемета. Я больше не боец, меня списали, я чмо неубитое, легкораненое. Я убегаю с войны, я бросаю своих.
Господи-почему-меня-не-убило? Господи-почему-ты-надо-мной-всегда-издеваешься?
Прошу Зелю:
- Дай сигарету, Сань.
- Ты ж не куришь! - запоздало спохватывается он, уже протягивая «LM». – Ай, да кури, кури, брат.
Прикуривает мне, себе, и мы стоим так, держась друг за друга. Шоркают лопаты за высотой. Никуда не хочу ехать. Совсем. Родина там, где я и мои измученные, озлобленные пацаны. Живые и мертвые. Очевидность, не требующая доказательств.
Редкие голоса:
- Берца одна, с ногой…
- У меня без… пустая.
- Рука... кисть.
- Фляжка.
- АКС нашли. Номер виден!
Метрах в ста горит БТР мотострелков. Башню оторвало танковым осколочным фугасом. Внутри выгорает жирным, багровым. И четко видна половина, по грудь, тела изогнутого наводчика, еще горящего в нем. Никто не достает его. Никто не подходит к БТРу. Все суетятся поодаль. Гансы… Равнодушно отворачиваюсь.
Докуриваю до половины, потом просто смотрю на то, как тлеет сигарета. Потом неожиданно меня рвет. Выворачивает наизнанку. Но рвать нечем. Мы тут очень мало едим, и обед был уже давно. Желудок пустой. В глазах темнеет, светлеет. Земля то приближается, то отходит от лица.
Зеленый держит меня.
Тяжело раненых забрали на ЗИЛе, погрузили всех скопом, туда же и средних, и легких.
Подкатывает наш вернувшийся БТР, пустой. На него быстро, по-деловому наваливают тела погибших мотострелков. Я лезу внутрь, очень медленно, очень непривычно, никогда не залезал так, всегда с лету, всегда живо, на счет.
Сашка говорит что-то, прощается со мной, но я плохо его слышу, и то, что слышу, не понимаю. Да, что-то с ухом. И нехорошо мне, меня рвет и здесь. Тонкая, поганая струйка. Наверно, от сигареты. Не надо было курить. Спортсмен, тоже мне.
Мыслей больше нет, я еще там, под солнцем Мескетинского ущелья, неглубокий и стремительный Аксай легкой, яркой рябью дразнит мои глаза. Мое жилистое тело мотает внутри, в полумраке бронетранспортера, а надо мной в полуметре через тонкий слой брони лежат изорванные трупы русских солдат. Мой мозг горяч и темен. Их тела прозрачны и уже коченеют. Я непримирим к ним, уже спокойным. Они благожелательны ко мне, нетерпимому.