Раннее июльское утро шестьдесят четвёртого года. Ясно, тихо. Только едва чувствуется лёгкое движение воздуха с окружающих бухту гор и скал. Теплоход стоит у причала недалеко от выхода из бухты. Команда после недельной вахты готовится к передаче судна другой смене. Солнце ещё не поднялось из-за гор и не начало обжигать своими лучами всё вокруг. От набережной, от воды пока исходит прохлада.
Первым из новой смены прибыл Леонид Маципура. К этому времени он уже был женат. Жена его, Тася была невысокого полутораметрового роста, звонкоголосая и боевая. Умела постоять за себя, а уж за словом, действительно, в карман не лезла.
Леонид выглядел так, словно он не отдыхал неделю, а вкалывал без передышки целый месяц. Весь он был какой–то помятый, серый, всклокоченный, словно его пропустили через мусороуборочную машину, подметя на мостовой. Обычно красное его лицо посерело, волосы на голове выглядели, словно клок пакли, случайно прилипший на темени. Всегда прихрамывающий на правую ногу (он повредил стопу ещё на шахте), сейчас он сильно хромал.
— Что это ты такой сегодня, будто в молотилку попал? – Спросил у него Гринёв, когда они после сдачи и приёма вахты вышли на причал покурить.
— Ой, Коля! Не говори. Я вчера ходил добровольно сдаваться в вытрезвитель.
— Это зачем же ты такой благородно–патриотический поступок совершил? – усмехнулся Гринёв.
—А назло своей половине. Заколебала она меня. И пилит, и пилит за то, что я, видишь ли, выпил. Вот теперь пусть платит за вытрезвитель, если она считает, что я пьяный был.
— Что же тут хорошего? Деньги–то ведь ваши, заработанные, а не на дороге найденные.
Лёня молчит, покуривая.
— Слушай. Я вот стою, смотрю и жду, что вот–вот за мной милиция приедет, – трагическим голосом говорит Маципура.
— А что ты там такого натворил? – спросил Николай почти равнодушно, хорошо зная склонность своего собеседника к преувеличениям.
— Ты знаешь, я вчера своей половине таких чертей надавал, что теперь и не знаю, жива она там или нет.
— С чего это ты так озверел вдруг?
— Да довела она меня своей лесопилкой.
Замолчали, наслаждаясь утренней прохладой. Один после пьянки и вытрезвителя, другой – после сна в душном кубрике.
— Лёня, что это у тебя с ногой? Почему ты так сильно хромаешь?
— Да ты посмотри, – поднял тот правую штанину.
На передней части голени почти от самого голеностопного сустава и до колена кожа была содрана, вся голень покрыта кровавой коркой.
— Ничего себе! Где это тебя так угораздило? – удивился Гринёв.
— Да жена, стерва, с лестницы меня спустила.
— Да! Крепко ты ей надавал, будет знать наших! – съехидничал собеседник.
Замолчали. Потом заговорили о предстоящей на неделю работе. Неожиданно Лёня перевёл разговор опять на себя.
— Нет, ты только посмотри, – он нагнул голову и показал Гринёву большую рану на темени с запёкшейся вокруг в волосах кровью.
— Кто это тебя так?
— Да она же, стерва, Тася. Утюгом меня по голове шарахнула и вытолкала на улицу с лестницы.
— И как это она умудрилась достать тебя по темечку со своим – то ростом?
Но Леонид вдруг умолк и начал бледнеть. Даже слипшиеся от крови волосы на голове приподнялись, пытаясь, встать дыбом. Губы его шевелились. Он что–то пытался выговорить. Наконец у него прорвалось.
— Приехала стерва, – полушёпотом, словно про себя пробормотал он.
Взгляд его округлившихся и остановившихся глаз был устремлён через плечо Гринёва вдоль набережной в сторону города. Николай оглянулся. По набережной к ним приближалась неторопливым шагом супруга Маципуры, бодрая, живая и здоровая.
Подошла. Поздоровалась с Гринёвым.
— Ну как, протрезвел? – с ехидной усмешкой на губах и со злым выражением в лице обратилась она к своему благоверному.
— Ты что, будешь при людях выяснять отношения? – сердито, но как–то неуверенно пробурчал Лёня.
— А что тут такого? Тут все свои. Они тебя хорошо знают. Так что нечего стесняться. Пьянствовать – то не стесняешься.
Гринёв извинился и пошёл собираться на автобус, оставив супругов на причале для «душевного разговора».
К концу шестидесятых Маципура по «собственному желанию» начальства уволился и перебрался к рыбакам. Там его приняли шкипером на несамоходную баржу.
Пристрастие к спиртному у него с годами не прошло, а только усилилось. Он совсем перестал в этом вопросе контролировать себя и, естественно, наступил полный разлад в семье. В конце концов, он, будучи в пьяном угаре, повесился прямо на барже, когда был на вахте, но оставил записку для жены, упрекая её в плохом отношении к нему, а также в том, что она плохая мать. Но она благополучно одна воспитала дочь и выдала её замуж.