Рукопись воспоминаний Георгия Георгиевича Голубкова досталась в наследство нам, его детям, после ухода отца из жизни в июле 1980г (всего за месяц до его "золотой" свадьбы с нашей матерью – Голубковой Верой Ивановной, которая пережила его на пять лет). Эти воспомиинания он писал в течение нескольких лет, заканчивал, будучи уже тяжело больным. Стараясь довести задуманное до конца, он вынужден был от подробного изложения событий перейти к более краткому, обзорному.
Долгих двадцать лет после его смерти рукопись хранилась в семейном архиве, пока возникла возможность ее издания. Хотелось, чтобы эти воспоминания были у каждого из внуков Г.Г.Голубкова, а те, в свою очередь, передали их своим наследникам.
В издании сохранен стиль рукописи (который может нынешним поколениям показаться слишком идеологизированным, но который отражает дух того времени), и внесены только незначительные редакторские поправки.
Эта публикация приурочена к 107 годовщине со дня рождения Георгия Георгиевича Голубкваа и посвящается светлой памяти наших родителей. Пусть память эта сохранится в наших детях и внуках, как хранилась в нас.
Пусть продолжается род Голубковых в содружестве с Мироновыми, Головиными, Гамбарянами, Папакиными, Никоновыми, Ромашканами и всеми нашими нынешними и будущими род-ственниками .
П.Голубков
Автобиография
Я, Голубков Георгий Георгиевич, рождения 1909 года, по национальности – карел, происхождением из семьи крестьян-бедняков деревни Бакшино Семищенской волости Тверской губернии, образование – 7 классов.
Родители мои до Октябрьской революции занимались хлебопашеством в личном хозяйстве. Отец погиб в войну 1914 года. После Октябрьской революции мать и нас четверо детей до образования колхозов работали в личном хозяйстве, а затем – в колхозе работали мать и двое младших братьев. Старший брат Григорий в 1924г уехал в Донбасс на шахты, а я в 1925г приехал в г. Мариуполь.
В 1932г мать и младшие братья тоже переехали ко мне в г. Мариуполь. Мать умерла в 1950г. Старший брат Григорий в 1937г был репрессирован и умер в 1944г, посмертно реабилитирован. Один из младших братьев работает на Урале рабочим на цементном заводе, другой младший брат умер в 1932г.
Я состоял в комсомоле с 1923 по 1932г,в кандидаты партии был принят в 1931г, а в члены партии – в 1939г.Трудовую свою деятельность я начал еще подростком, два сезона работал пастушком скота на хуторе "Загорье" Рамешковского района Калининской области.В 1925г, по приезду в г. Мариуполь, был воспитанником в 238-м полку, а в 1926г поступил на швейную фабрику им. Дзержинского учеником механика, был направлен на курсы повышения квалификации и снова вернулся на фабрику.В 1931г был призван в Советскую Армию, но в мае 1932г был уволен со снятием с учета по болезни легких.После этого работал заведующим столовой в Кальчикстрое, г.Мариуполь, председателем Постройкома объекта Летние Рамешки, Калининская область и комбината стройматериалов, г.Тулун Восточно-Сибирского края.В 1937г снова вернулся в г.Мариуполь и поступил на швейную фабрику им.Дзержинского, где проработал механиком до дней эвакуации города.Во время войны работал в г.Буйнакске Дагестанской АССР механиком в артели "Кожевник".В январе 1944г вернулся в г.Мариуполь и работал главным механиком швейно-чулочной фабрики им.Дзержинского. В сентябре 1944г был отозван на работу в аппарат райкома партии в качестве заведующего оргинструкторским отделом, где работал до 1946г. Затем был избран секретарем партбюро стройуправления "Южспецстрой", г.Жданов, а в 1949г снова вернулся на швейную фабрику им.Дзержинского, где работал до ухода на пенсию по старости.
К судебной ответственности не привлекался, партвзысканий не имею. Избран членом фабричного комитета профсоюза.
Женат с 1930г. Жена – Голубкова Вера Ивановна, член КПСС, работает инспектором отдела кадров ОРСа завода "Азовсталь".
Имею троих детей: сын Владимир, 1934г рождения, работает на фабрике рабочим в цехе подготовки; дочь Жанна, 1939г рождения, работает воспитателем в детском санатории завода "Азовсталь"; сын Петр, 1944г рождения, студент 4-го курса Ждановского металлургического техникума.
4 января 1962г Г.Г.Голубков
МОЯ ЖИЗНЬ
Предки мои, насколько мне известно, были из крестьян, где не принято было писать родословные, поэтому знаю я о них не много: только то, чему я сам был свидетелем, да то, что рассказывали моя мать и другие родственники.У моего деда по отцовской линии, Григория Голубкова, было четверо детей: Егор, Анна, Абрам и еще один Егор (Георгий) - мой отец.
Дед по материнской линии Степан и бабушка Лукерья имели тоже большую семью – пять дочерей и два сына. Старшая из дочерей, Анна – жена моего отца и моя мать. После рождения у моих родителей в 1904г первого сына Григория и второй доченьки Машеньки, дед Григорий отделил их от своей семьи, не дав никакого наследства. Они вынуждены были поселиться на квартире у соседей.Не имея ни собственного крова, ни средств к существованию, мать моя была вынуждена уехать в Петербург и наняться кормилицей грудью барского ребенка, чтобы немного заработать средств для существования. Отец остался с двумя детьми, он, как мог, ухаживал за ребятами, покупал коровье молоко и кормил новорожденную Машеньку. Одновременно он ходил на сельскохозяйственные полевые работы. Не имея материнского молока и материнского ухода, Машенька болела, тощенький организм не выдержал простудной болезни, и она умерла. На заработанные средства отец и мать смогли поставить на краю деревни небольшой домик без пристроек. Отец был призван в солдаты, участвовал в русско-японской войне. Вернулся больным, участвовать в полевых работах не мог. Дед Степан научил его бондарному ремеслу, и отец понемногу зарабатывал на этом, а мать участвовала в полевых работах.Время шло, семья росла. В 1909г родился я (названный Егором в честь отца и его старшего брата), в 1911г родился брат Михаил, а в 1913г – брат Арсений.Отца нашего односельчане уважали: среди многочисленной бедноты в деревне Бакшино он был чуть не единственным грамотным, к тому же хорошим специалистом по бондарному делу, да и вообще идеологически развитым. К нему часто приходили жители деревни с просьбами что-либо написать, объяснить, или просто побеседовать. Это, конечно, отни-мало у отца много времени, но он никогда не отказывал кому-либо помочь в просьбе или побеседовать, и эти беседы часто заканчивались далеко заполночь.
Во время Столыпинской реформы о хуторах, когда зажиточным крестьянам разрешили отрезать участки земли для переселения из деревень на хутора, они стали обращаться к отцу с просьбами оформить им прошения об этом переселении, а в благодарность за это включили в список и нашу семью. Правда, как потом выяснилось, участок на хуторе нам выделили самый паршивый, заросший кустарником, заболоченный и подзолистый, требовавший большого труда по расчистке, осушки и удобрения навозом.А в хозяйстве у отца был недостроенный дом без пристроек и одна коровенка на шесть душ семьи. Правда, состояние здоровья отца немного улучшилось, и он понемногу стал принимать участие в полевых работах (поля находились рядом с домом и не надо было далеко ходить).
В 1914г, в первый же день объявления первой мировой войны, отец был мобилизован на фронт. Перед отправкой ему дали три дня отпуска, чтобы по-прощаться с семьей. Помню, как сейчас, когда мы его провожали по тракту, последний взмах его руки с белым носовым платком. Больше мы отца никогда не видели, с войны он не вернулся. Прислал с фронта фотографию, но она не сохранилась. Не сохранились и другие его фотографии, имевшиеся дома и у родственников, в связи с нашими переездами.
После ухода отца на фронт, мать осталась с четырьмя детьми. Старшему, Григорию, было 10 лет, а младшему, Арсению, - около одного года. Пока отец был дома, для обработки земли он нанимал "с исполу" соседей или крестьян из деревни с лошадьми, а после получения урожая половину отдавал им. Но, в связи с войной, и в этом нам отказывали, т.к. большинство мужчин находились на фронте. Матери пришлось продать коровенку, некоторые носильные вещи и купить лошаденку. Все тяжелые сельскохозяйственные работы легли на ее женские плечи и на нас – десятилетнего Григория и пятилетнего меня. Не раз приходилось видеть, как рыдала по ночам уставшая от непосильной работы мать. Сердце детское разрывалось от жалости, но чем мы могли ей помочь?.. Мы рано познали тяжелый труд и не раз самим приходилось обливаться горькими детскими слезами. Хлеба до нового урожая никогда не хватало, в самую горячую пору полевых работ старший брат Гриша помогал матери, а я и брат Миша ходили побираться по близлежащим деревням. Но у крестьян в ту пору самим не хватало, поэтому нам подавали кусок хлеба или несколько картофелин только из сострадания, что такие малыши вынуждены скитаться.Особенно неприятно и страшно было заходить в богатые дома, где, в лучшем случае, отказывали в куске хлеба, а чаще натравливали на нас злых собак. Сынки богатеев окатывали нас из окон холодной водой, бросали в нас камни или гонялись за нами с прутьями, порой нам здорово доставалось от них. Матери и старшему брату, после утомительного труда в поле, и нам самим собранные куски хлеба казались очень горькими, и мы с трудом их глотали, хоть были очень голодны.
С семи лет от роду меня отдали в няньки, присматривать за малым ребенком у знакомых в деревне Бакшино. За это меня кормили два раза в день. Два лета я пас скот своих хуторян, за что меня кормили. Выгонять скот на пастбище приходилось очень рано, так как в жару появлялись оводы и слепни. В это время скот пригоняли домой, а потом снова приходилось пасти до позднего вечера. Можно представить, как трудно было рано вставать, прерывая детский сон. Идешь за скотом, а глаза сами закрываются. Иногда на пастбище я, где-либо прикорнув, засыпал, а скот разбегался по лесу или забредал на пасеку, в результате – неприятности мне и нарекания матери. Всё это приходилось переносить, зная, что так ты – не лишний едок в доме. К тому же мне нужно было идти в школу, куда я пошел с большим опозданием из-за отсутствия обуви. Кроме голода, который мы постоянно переносили, не менее страшным был холод в студеные зимы, который пронизывал насквозь наши тощие тела (кое-как прикрытые холщевой одежонкой материнского производства) и голые ноги. В доме зимой всегда было холодно, за дрова нужно было платить помещику Трусееву, хозяину близлежащего поместья с лесом.Сам Трусеев с семьей постоянно жил в Петербурге и навещал поместье редко. Наблюдал за поместьем и лесом его управляющий Ефремов, богатый хуторянин. Платить за дрова нам было нечем, приходилось но-чами в ненастную погоду их воровать. Мы с Гришей, когда ходили за ягодами и грибами, примечали, где находится сухостой или поленицы заготовленных дров. Глухой ночью, в снегопад или пургу мы ездили в лес, валили сухостой, распиливали на чурбаки или набирали на воз готовые дрова, привозили домой и прятали в подполье, засыпав сверху картофелем. Управляющий Ефремов догадывался, что это наших рук дело, приходил к нам домой, рыскал везде, однажды заглянул даже в русскую печь, чтобы проверить, чем мы топим, но наш тайник так и не обнаружил.
Мать наша была неграмотная, но смелая и сильная духом женщина, она постепенно подняла нас на ноги, хоть жить было очень трудно. Пришло время, когда троим нам нужно было ходить в школу, а обувь была только на двоих. Младшего братишку Арсения мы с Мишей поочередно несли на себе полтора кило-метра до деревни Бакшино. Перед уходом в школу мать кормила нас, чем могла, и давала с собой по ломтику хлеба или по несколько картофелин. Мы, полуголодные, как ни старались не съесть "обед" раньше времени, но руки сами тянулись в карман или сумку, где он лежал. Съев припас еще по дороге в школу, на большой перемене мы голодными глазами наблюдали, как некоторые ученики из зажиточных семей уплетали ломти хлеба, намазанного постным или сливочным маслом, и глотали слюнки.
Во время Февральской революции 1917г однажды глухой ночью мать разбудила Гришу и меня, объяснила ему что-то, а мне сказала идти с ним. Мать дала брату топор, а мне ухват. Я думал, что мы идем за дровами, и недоумевал, зачем же ухват? Мать строго на меня глянула и сказала: - Идите! Мы вышли и направились к лесу, что подтверждало мою догадку, будто мы идем за дровами. А ухват, как я соображал, нужен для подпирания сухостоя, когда мы будем его валить. Каково же было мое удивление, когда брат свернул в сторону Трусеевского поместья и направился к главному барскому дому. Дом имел большие окна со всех сторон, а фасадом выходил на юг – в сторону фруктового сада. Брат немного постоял около парадного входа, потом пошел к черному ходу убедиться, что в доме никого нет (около входов не было следов на снегу). Брат отдал мне топор, взял ухват и велел следовать за ним. Я пытался понять цель прихода, но не догадался, пока не раздался оглушительный звон разбитого оконного стекла. Я был оглушен им и опомнился только тогда, когда брат раз-бил последнее окно, взял у меня топор и вернул ухват. Незаметно мы вернулись домой, где мать не спала. Выслушав брата, она велела лечь спать на русской печи. Пригревшись в тепле, мы скоро уснули, а рано утром нас разбудил громкий стук в дверь. Мы поняли, какой гость к нам явился, и не ошиблись. Это был управляющий господским имением Ефремов. Он был сильно расстроен, угрюмо оглядел всё в доме и, ничего не сказав, ушел. Управляющий нюхом чуял, откуда могла исходить такая наглая выходка, но никаких подтверждений у него не было, и придраться к нашей семье он не мог. Застеклить все окна барского дома он вынужден был за свой счет. Наша демонстрация была, конечно, бессмысленной, но другого ничего мать, видимо, не смогла придумать.
Когда я стал в состоянии помогать матери и старшему брату в поле, пастушком пошел младший брат Миша, который пас скот в селе Алексеевка, километрах в десяти от нашего хутора.
Облегчение положения нашей семье принесла Великая Октябрьская социалистическая революция 1917г, когда мы стали получать помощь, как от крестьянского общества деревни Бакшино, так и от органов Советской власти. Крестьяне коллективно приходили помогать в наиболее трудных работах (пахота, сенокос, жатва). Бесплатно был выделен лес для постройки приусадебных помещений, бесплатно стали получать дрова. В хозяйстве, кроме лошади и коровы, появились овцы, жеребенок и теленок. Кроме молока, по праздникам к обеду готовилось и мясное блюдо, пеклись пироги и сочни (карельское блюдо в виде блинчиков с картофельным пюре или манной кашей). Старший брат научился сапожному ремеслу, мог не только починить обувь семьи, но и изготовить новые сапоги, если было из чего. На зиму он решил поехать посапожничать в Воронежскую область, где, по слухам, в том году был довольно неплохой урожай. Он взял с собой меня и пастушка из нашего хутора, полусироту Васю Виноградова. В дорогу мать напекла свежего хлеба и дала по несколько хлебин (ковриг), а старшему брату дала немного денег на проезд. До губернского города Твери от нашего хутора (60 верст) мать отвезла нас на подводе, а дальше до Москвы мы ехали на поезде (который мы с Васей увидели впервые в жизни). Брат взял один билет до станции Раменское (больше не было денег), а мы с Васей ехали "зайцами". Только поезд вышел за Москву, как ревизор, проверявший билеты, высадил всех безбилетников, остановив поезд на перегоне, а брат поехал дальше. На перегоне, кроме будки стрелочника, не было никаких строений. Мы вначале растерялись, Василий начал плакать, утверждая, что брат намеренно бросил нас на произвол судьбы. К счастью, я случайно услышал название станции, до которой у брата был билет, но хорошо его не запомнил. В памяти оно отпечаталось, как близлежащее от нашего хутора село Рамешки. Мы осведомились у стрелочника, какие ближайшие станции по пути поезда. Он назвал несколько, в том числе, и Раменское. Тогда мы решили идти пешком. Порядком устав, мы добрались до Раменского и на вокзале разыскали брата, который очень обрадовался, поскольку уже собирался возвращаться за нами. У него еще оставалось немного денег, он решил взять билет и ехать дальше (название станции не помню, но расстояние было значительное). Нам сказал, чтобы мы добирались самостоятельно, а он будет нас там ожидать. У нас оставалось полторы ковриги хлеба, так что голода мы не ощущали, но выехать из Раменского сразу не удалось. Потом проводник товарного поезда за ковригу хлеба согласился довезти нас в товарном вагоне туда, где нас ждал брат. Но он нас обманул: поезд не шел до той станции, а вскоре остановился и дальше не шел. Нам очень долго пришлось добираться и пешком, и попутными поездами, мы изголодались и намерзлись в пустых товарных вагонах и на тормозных площадках. Когда всё же добрались до станции назначения, брата на вокзале не оказалось. У него тоже закончились и хлеб, и деньги, поэтому он отправился в ближайшее село подработать, а на вокзал наведывался. Мы с Васей тоже случайно зашли в это же село, чтобы напопрошайничать хлеба. В двух домах нам отказали, а в третьем дали по кусочку хлеба, которые мы тут же стали есть. В это время брат шел на станцию и увидел нас. Он очень обрадовался, а мы еще больше. Оказалось, что брат нашел работу – пошить сапоги одному крестьянину. Сначала заказчик согласился, чтобы мы помогали брату, но увидев, что мы умеем делать только дратву и заколачивать гвозди, не захотел кормить два лишних рта. Выхода у нас не было, брат остался, а мы опять пошли попрошайничать по селу. Бродили около недели. Вначале нам подавали хлеб, а то и зазывали в дом, чтобы, хоть и скудно, но покормить. Но когда пришлось во второй раз заходить в те же дворы, нам стали отказывать и даже прогонять. Хорошо, что к этому времени брат закончил работу, и хозяин с ним рассчитался, удержав, конечно, за то, что два дня нас кормил напрасно. Пока брат нашел новую работы, всё, что он заработал, мы уже проели. Брат был сапожником невысокой квалификации, рабочие сапоги шил неплохо, а выходных, хромовых сапог ему шить не приходилось. А новый хозяин заказал именно такие. Брат взялся за работу, другого выхода у него не было. А хозяин, хоть и почувствовал неуверенность брата, но польстился на выгоду (брат запросил полцены). В селе был свой сапожник, но он брал дорого. Брат вместе с нами приступил к работе, предупредив, чтобы всё делали как следует. Всё шло хорошо, но к несчастью, к хозяину зашел местный сапожник и, увидев сапоги, понял, что брат может стать его конкурентом. Поэтому он наговорил хозяину, что брат только испортил ценный материал, что только он (местный) может исправить брак за те деньги, что хозяин обещал брату. Хозяин испугался и передал полуготовые сапоги местному сапожнику, а тот сразу пустил по селу слух, что брат испортил хромовые сапоги, и хозяин хотел подать на него в суд, а вот он его выручил. После этого мы пошли искать работу по другим селам, но работал, в основном, брат, а мы побирались.
Зиму мы кое-как перебились, а весной брат решил отправить нас домой и поехать в Донбасс. Домой мы добирались так же без билетов. От местной стан-ции до станции Лиски – в служебной теплушке с железнодорожниками, а от Лиски до Москвы – в товарном вагоне с мешочниками, которые везли в Москву для продажи разные продукты. В вагоне было столько народу, что сидели вплотную, и поэтому не особенно ощущали холод. До Москвы добрались гораздо быстрее, чем от Москвы до Лиски. Потом без происшествий доехали от Москвы до Твери, где побродили по рынку и пешком отправились домой, переночевав по пути в чайной села Застолбье.
Домой пришли усталые, грязные и заросшие, как беспризорники, в рваной одежде и обуви. Мать и младшие братишки встретили радостно, и нашей радости не было предела. Мы привезли с собой около пуда подсолнечных семечек. Правда, мать пожалела, что лишилась главного помощника в хозяйстве – старшего брата. Теперь основным помощником матери в хозяйстве стал я, и на мои плечи подростка легли тяжелые полевые работы: пахота, сенокос, жатва, молотьба и т.д. Много работ было и зимой, поэтому продолжать учебу в школе я не мог, теперь в школу ходили только младшие братья. Школа теперь находилась в трех верстах от хутора, в поле между деревнями Бакшино и Шуя. Бывший Трусеевский дом разобрали и построили школу для детей из двух этих деревень. В ней я еще окончил третий класс, а четвертый окончить не смог: надо было помогать матери.
Длинными зимними вечерами, когда было свободное от работы время, я ходил в Бакшино, где была открыта изба-читальня, в которой собиралась молодежь. В 1923г была организована комсомольская ячейка, и в декабре 1923г меня приняли в комсомол. Трусеевский сад находился теперь в ведении районного Совета, и его охрану поручили нашей ячейке. Каждую ночь я с другими комсомольцами по очереди охранял сад с трехлинейной винтовкой, которую нам выдали в Совете.
С Трусеевским садом у меня были связаны несколько неприятных воспоминаний. Когда сад был ещё барским, мы с братьями ходили сюда воровать яблоки. Однажды сторож, подкравшись к нам, схватил нас с Мишей за шиворот, привел в барский дом и закрыл в кухне с железными решетками на окнах, где продержал целые сутки. В другой раз, поймав меня, сторож спустил с меня штаны и отхлестал крапивой, потом сунул крапиву в штаны и отпустил. Пока я добежал до ручья, всё тело покрылось волдырями, я сидел в холодной воде, пока боль немного утихла, а после этого несколько дней лежал больной простудой. С этим же садом были связаны еще два события, одно из них – трагическое. Однажды молодые деревенские парни решили напасть на сад гурьбой, чтобы обчистить его. Трусеев вызвал на помощь конных казаков. Парни увидели угрозу и побежали в сторону болота, где конница не могла пройти. А в это время наш отец работал на своем поле, никуда не убегал, и казаки схватили его, увели в уездный город и продержали несколько дней, но потом отпустили, поскольку он был не виноват. Второй, трагический случай, произошел во время массового сбора яблок. Крестьяне просили сторожа дать яблок и им, но он бросал им только падалицу. В это время мой брат Гриша увидел под крыльцом мешки с яблоками, припрятанные сторожем от хозяина, и показал их крестьянам. Те потребовали у сторожа, чтобы поделился ворованным, он не спорил, т.к. у многих были топоры (они возвращались с тушения лесного пожара). Однако сторож что-то шепнул своему сыну, у которого было ружье. Когда крестьяне бросились собирать яблоки, высыпанные сторожем из мешка, раздался выстрел. Сын сторожа стрелял в Гришу, но попал в руку моему товарищу по школе. Ружье было заряжено солью и сухим горохом, пошло заражение, и мальчик умер в больнице. Возмущенные крестьяне кинулись искать стрелявшего, но он как в воду канул. Тогда они принялись громить сад. А несколько позже, во время пожара в Шуе, сын сторожа занимался мародерством, и разозленные крестьяне, в пылу горячки, совершили над ним самосуд.
Мой старший брат Григорий, работавший на шахте в Донбассе коногоном, был направлен на военные курсы, после чего служил командиром отделения в 238-м стрелковом полку 80-й стрелковой дивизии имени Донбасса в г.Мариуполе. В 1924г он приехал в отпуск домой на месяц и помог нашей комсомольской ячейке добиться передачи часовни в деревне Бакшино под избу-читальню. Он выступил на митинге жите-лей деревни с ярким докладом, после которого жители проголосовали за передачу. По моему совету брат уговорил мать снять в доме иконы. Рамки от некоторых икон мы с братом использовали для привезенных им фотографий. Часть икон мать всё же спрятала в сундук, готовя в подарок своей сестре Дуне, но я без ее ведома сжег их в русской печке. Узнав об этом пе-ред самой свадьбой, мать не стала меня бить (как обычно делала это очень часто), а просто взяла вместо меня с собой на свадьбу Дуни младшего брата Мишу.
Ранней весной 1925г, согласно договоренности с Григорием, мать отпустила меня к нему в Мариуполь, дав денег на поезд до Харькова и хлеба на дорогу.
До Твери (Калинина) я дошел пешком, а через Москву до Харькова добрался сравнительно быстро – за неделю. Но дальше на билет денег не осталось, целую неделю я околачивался на вокзале. Познакомился с беспризорниками, которые днем шатались по городу и по рынку, а ночевать приходили на вокзал. Здесь они устроили себе ночлег под буфетной стой-кой. Их было пятеро, в том числе одна девушка. Все они были в рваной одежде и обуви, грязные, нестриженые. Ковригу хлеба, которая у меня оставалась, они закончили в один присест, а потом угощали меня тем, что удалось им стащить на рынке. Мне особенно жалко было девушку, которая вынуждена была с каждым из парней, по очереди, ночевать под буфетной стой-кой. Парни предлагали и мне последовать их примеру, а когда я категорически отказался, их дружба ко мне охладела, видимо они решили, что я ими побрезговал.
Я хотел каким-то образом добираться до Мариуполя, но без билетов никого не выпускали с вокзала на перрон. Тогда я пошел по параллельной улице вдоль железной дороги, а выйдя на переезд, пошел по путям и к вечеру добрался до товарной станции Основа. Затем на тормозной площадке товарного вагона проехал несколько перегонов, но меня сильно просквозило, и я вынужден был сойти на станции Изюм. Когда я добирался без билета от Изюма до Ясиноватой рабочим поездом, меня задержали и вместе с другими безбилетниками привели к начальнику станции. Безбилетников было много, молодой начальник станции долго и подробно с каждым разбирался и принимал необходимые меры. Ожидая своей очереди, я присел на пол в углу и задремал, так как это было ранним утром. Меня разбудил начальник станции и спросил, как я здесь оказался. Узнав, что я безбилетник, и увидев мой комсомольский билет, он мне посочувствовал, накормил тем, что было под рукой, и спросил: хочу ли я добраться до Мариуполя быстро, или могу немного задержаться? А то пойдем со мной в горком комсомола, и там тебе помогут добраться законным путем. Когда я ответил, что хочу быстро, он посоветовал садиться на любой поезд, а когда высадят – пересесть на следующий и т.д. Так я и сделал. Вначале пробрался в вагон пассажирского поезда и спрятавшись под нижнюю полку, спал, пока меня не обнаружил проводник, убирая вагон уже на станции Юзовка (Донецк). Таким же образом пробравшись в следующий поезд, я добрался до Волновахи, где меня снова высадили. Порядком проголодавшись, я подошел к буфету и увидел на витрине свиное сало, о котором раньше не имел понятия. Подумав, что это что-то сладкое, я купил кусочек на оставшуюся у меня мелочь. Отойдя в сторонку, я попробовал сало, но оно оказалось не сладким, а соленым и жирным, что мне очень не понравилось. Завернув сало в бумагу и засунув в карман своего зипуна, я, несмотря на голод, заснул прямо на полу и не слышал, как беспризорники вытащили у меня из кармана сверток с салом.
Узнав, что от Волновахи до Мариуполя всего шестьдесят километров, я решил, не дожидаясь поезда, идти пешком. Под вечер, порядком устав, я добрался до станции Кальчик, немного отдохнул и, услышав, что двое молодых мужчин и женщина собираются идти пешком дальше, присоединился к ним, хотя мужчинам это не особенно понравилось. Примерно на полпути до станции Сартана, я заметил, что мужчины что-то замышляют против женщины, недружелюбно поглядывают в мою сторону и стараются идти помедленнее. Мне ничего другого не оставалось, как прибавить шагу и, скрывшись на повороте за посадку, пуститься бежать из последних сил. Добравшись глубокой ночью до Сартаны, я чертовски устал, но, взволнованный всеми событиями и предстоящей встречей с Мариуполем и братом, не мог заснуть. Рано утром на Мариуполь шел рабочий поезд, которым я и добрался до станции. Разузнав, где находится 238-й полк, я пешком пошел по улице Карла Маркса до пересечения с улицей Карла Либкнехта, где находились казармы полка. Я спросил у дневального, охранявшего парадный вход, где найти Голубкова. Он удивленно посмотрел на мой оборванный вид и сказал, что брат на строевых занятиях на площадке недалеко от казарм. Подойдя к площадке, я стал в сторонке и наблюдал, как брат занимается строевой подготовкой со своим взводом. Потом, поручив одному из красноармейцев вести взвод в казармы, брат, видимо уставший, потихоньку пошел следом прямо мимо меня. Ожидая встречи, я с нетерпением думал, что вот брат увидит меня и удивится. Но он, занятый своими мыслями, прошел и не заметил меня. Потом, видимо почувствовав мой взгляд, брат оглянулся и с недоумением воскликнул: - Егор, это ты?!. Пораженный тем, что он меня не заметил, и его неожиданным вопросом, я был шокирован и не мог ни сдвинуться с места, ни ответить. Брат подошел ко мне, обнял и стал спрашивать, почему не сообщил, что выезжаю, он бы встретил меня на вокзале. Но увидев слезы на моем грязном лице, стал меня успокаивать. Накормив меня в полковой столовой, он отвел меня в полковую парикмахерскую, затем в баню. Всю одежду мою продезинфицировали в дегазационной камере, поскольку в ней было полно вшей.
Брат жил в казарме, и первое время я спал с ним на одной койке, а потом он меня поместил в помещение, где была полковая гауптвахта, состоящее из двух комнат. В одной из них находились нарушители воинской дисциплины, а во второй – часовые, охранявшие их. Но нарушения случались редко, и комнаты почти всегда пустовали, я был в них единственным постоянным жильцом. Довольствовался я при столовой полка, следовал за строем красноармейцев на занятия и стрельбы. Много времени проводил в Ленинском уголке, в клубе, по выходным вместе с полком ходил в кино и в цирк. В спортзале занимался на снарядах и однажды, сорвавшись с брусьев, ударился головой о станину и потерял сознание, но всё обошлось. В спортзале была сцена, где проходили постановки с приглашением шефов от предприятий города. Помню, как полк был выведен на траурный митинг в связи с кончиной Михаила Васильевича Фрунзе. Митинг был на главной улице города, был дан салют из винтовок.
Мой брат был направлен командованием полка на строительство летних лагерей в г.Святогорск, где находилась 80-я дивизия. Когда лагеря были готовы, вместе с полком туда выехал и я. Вначале меня определили в музыкальный взвод, а потом брат забрал меня в дивизионную пекарню, начальником которой он был назначен. В лагерях я прожил целое лето.
Святогорск – красивое место, где протекает река Донец. Один берег холмистый, другой – отлогий. Кругом хвойный и лиственный лес, преимущественно сосна и дуб. Почва, в основном, песчаная или подзолистая, в лесу много ягод, а на холмах – орехов. Много змей – ужей и гадюк.
Музыкальным взводом командовал капельмейстер Веревченко, бывший царский офицер-кавалерист, который частенько злоупотреблял спиртными напитками. Особых музыкальных наклонностей я не имел, барабанил на малом барабане. Веревченко, видимо, понял, что музыканта из меня не получится, и не уделял внимания моей музыкальной подготовке. Он не выполнил распоряжение комиссара полка Фалалеева обмундировать меня. Я ходил в гражданской одежде, порядком обтрепанной. Все военно-служащие получали паёк – черный хлеб, но музыканты покупали в военторге белый, а мне поручали менять свои пайки черного хлеба на молоко и яйца у торговок. Всё то было мне не по душе, к тому же однажды меня с пайками встретил секретарь партбюро полка Пигль и стал упрекать, что комсомольцу не к лицу заниматься таким делом. Видимо, он сказал об этом и капельмейстеру, потому что меня не только перестали посылать к торговкам, но и совсем перестали замечать. Однажды, расстроившись, я ушел в лес и долго плакал там под кустом от обиды, даже не слышал, как ко мне подошел брат и, ласково положив руку на плечо, стал успокаивать. Секретарь партбюро и ему сделал замечание за невнимание ко мне, он пришел в музыкальный взвод, а там сказали, что я ушел в лес – так он меня и нашел. После этого он забрал меня к себе в палатку дивизионной пекарни. Питание было хорошее, за лето я подрос и физически окреп. Брат купил мне брюки морского покроя, рубашку, дал свою кожаную тужурку и кожаную фуражку. В этой одежде красноармейцы прозвали меня "комиссаром".
После возвращения из лагерей брата назначили заведовать полковой пекарней на углу улицы Карла Либкнехта и базарного переулка, где сейчас Чулочная фабрика. До того, как он получил разрешение командира полка Соломатина взять меня к себе, я находился в казармах (в здании, где потом находилась школа №10, на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта). Став на учет на бирже труда, я ежедневно, несколько месяцев подряд, ожидал там отправки на ка-кую-нибудь работу, но безработных было много, а работы мало. Брат узнал, что в заводе Ильича объявлен прием подростков в ПТУ, куда я и подал свои документы. Желающих поступить было очень много, а мест – мало. Отбор был очень тщательный, нужно было пройти медкомиссию, потом в течение двух недель пешком ходить по семь километров в завод Ильича в приемную комиссию, потом еще две недели, пока вывесили списки принятых. Но в списках меня не оказалось, приняли, в основном, детей работников завода Ильича.
Первого марта 1926г, в числе нескольких подростков, биржа труда направила меня учеником в контору швейно-чулочной фабрики Мариупольского Госшвейчулпрома. В конторе нас использовали на побегушках и на подшивке документов, зарплату – 10р 50к в месяц я получал в городском Отделе Труда (было тогда такое учреждение). Мне очень хотелось перейти в один из фабричных цехов (их было два – швейный и чулочный). Вскоре моё желание осуществилось, по ходатайству комсомольской организации меня перевели ременщиком-смазчиком швейного оборудования 1-го разряда с зарплатой 16р 50к.
В это время в Мариуполь приехали два наших младших брата – Михаил и Арсений. Жилищный отдел города предоставил Григорию проходную комнату в доме по улице Таганрогской (ныне улица Артема), в которой проживали семьи попа и дьякона Мариинской церкви. Но вскоре Григорий уехал учиться в рабфак в Харьков, и братишки остались на моем иждивении. Снова нам пришлось испытывать голод и холод, после основной работы приходилось продавать газеты, в жаркие дни с ведром и кружкой продавать в людных местах воду, сдавать металлолом, макулатуру и тряпки. Братья попрошайничали на рынке, около церквей, в праздничные дни – у кладбища, но всё это не обеспечиивало нам сытой жизни. Иногда из жалости попадья кормила нас остатками со своего стола (особенно мне запомнился вкус холодного постного борща с морскими бычками).
В пасхальные дни попу и дьякону прихожане приносили щедрые подаяния, которые они хранили навалом прямо на полу в кухне. Поп – отец Петр, был человек добродушный, а попадья и две дочки – злые и скупые. Такие же злые были дьякон и всё его семейство. Они могли кормить подаяниями скот, злющих, как они сами, огромных собак или просто выбрасывать продукты в выгребную яму. У дьякона за городом был сад, для ухода за которым он держал батрака – крестьянского парня Николая Протасова, простоватого, но трудолюбивого и добродушного. Сад состоял из ценных пород яблонь и груш, между ними росли кусты крыжовника, малины, смородины. Работник Николай под руководством старого отца дьякона, с помощью временно нанятых работников, собирал фрукты, укладывал в специальные ящики с мелкой стружкой и отправлял частным заказчикам в разные города. Я подружил с Николаем и часто бывал у него в саду. Скрытно от хозяев он угощал меня яблоками (падалицей, а иногда и прямо с дерева). Но это заметил отец дьякона, и Николаю запретили пускать меня в сад под угрозой увольнения. Но вскоре Николай уволился сам, т.к. профсоюз направил его на учебу. Расстались мы с сожалением, и после этого виделись только один раз в жизни, уже перед Великой Отечественной войной (я стоял у калитки нашего дома, а он проходил мимо и узнал меня. В то время он уже работал прокурором в одном из районов Донбасса, а в Мариуполь приехал в командировку).
Большую поддержку в содержании братишек оказывали мне комсомольцы фабрики: механик швейных машин Миша Левин и табельщик Абраша Лившиц, а также члены бюро добровольного общества "Друг детей": мастер бригады Путинцева и бухгалтер Ганкевич, добивавшиеся оказания мне помощи топливом, одежонкой и другим). Миша Левин, мой первый непосредственный начальник по работе и учитель по призванию, ежедневно кормил меня принесенным из дому завтраком, а когда я отказывался (хоть и был постоянно голоден) - он придумывал объяснения, что был по делам в городе и заходил домой позавтракать, поэтому уже сыт. Вначале я верил этому и со спокойной совестью съедал половину его завтрака, а вторую нес братишкам. Мать Миши Левина очень вкусно готовила, особенно баклажанную икру, вкус которой остался у меня навсегда.
Как я ни старался экономить свой бюджет, на месяц его не хватало, и приходилось обращаться к частному лавочнику с просьбой отпускать продукты в долг до получки. Лавочник мне доверял, поскольку я всегда отдавал долг аккуратно. К тому же, это было выгодно и ему, он давал обычно продукты не первой свежести, обрезки колбасы и сыра. Приходилось благодарить его и за то, что не отказывал в трудную минуту.
По рекомендации механика Левина мне присвоили 2-й разряд, зарплата моя стала 24р 50к, а младшему брату Михаилу удалось устроиться учеником продавца в мануфактурный отдел промтоварного магазина завода Ильича. Кроме того, мне оплачивали сверхурочные за чистку швейных машин в воскресные дни. Жить стало полегче, мы перестали голодать, но росли и потребности, т.к. мы уже стали взрослее – нужна была одежда, обувь. Летом во время моего отпуска мне дали путевку на две недели в местный дом отдыха. Я дал младшему брату Арсению денег на неделю, а через неделю обещал дать еще и просил не брать ничего в долг у лавочника. По своей молодости, выйдя из-под моего контроля, Арсений в тот же день потратил все деньги на мороженое и залез в долг к лавочнику, причем, по его словам, лавочник записал в долг гораздо больше, чем он брал. Пришлось расплатиться с лавочником и попросить, чтобы без меня не давал брату в долг, а все оставшиеся деньги отдать брату на жизнь еще на неделю. После отпуска предстояло две недели жить без денег, а брать в долг у лавочника я не хотел, поэтому попросил у директора фабрики Ошеровского аванс в счет будущей зарплаты.
За время моего отпуска на фабрике ввели новые мощности оборудования в швейном цехе и перевели из промышленной артели "Вільна Праця" большую группу новых рабочих-швейников. Среди этих рабочих были невысокий парень, комсомолец Степа Маник и красивая, черноглазая и румяная девушка, комсомолка Вера Миронова, которая сразу привлекла мое внимание. Обычно летом я ходил на работу в белом льняном полотняном костюме, переодеваясь там в рабочую одежду, а после смены вновь одевал белый костюм и шел погулять по городу. Однажды на работе я с любопытством наблюдал, как Вера Миронова ловко выполняет трудную операцию втачки рукавов, а румянец еще ярче проявляется на ее лице. Почувствовав мой взгляд, она повернула голову в мою сторону, слегка смутилась, отчего еще больше разрумянилась, а глаза сверкали горячими угольками, из-под красной косынки спадала черная девичья коса. В брючной бригаде мастера Кульмана работала другая девушка, комсомолка Фаня Шмарина, которая до этого мне очень нравилась. Но я заметил, что ей нравился красивый парень, сын мастера бригады по пошиву мужских пальто Шура Годос. Желая Фане счастья, я заглушил в себе свои чувства к ней. Заметив, что Вера Миронова и Степа Маник частенько душевно беседуют друг с другом, вместе уходят с работы, я старался не проявлять открыто внимания к Вере. Осенью, когда настали холода, а у нас ни у кого из братьев не было верхней одежды, я продолжал ходить на работу в костюме. Как-то в обеденный перерыв захожу в механическую мастерскую, а механик Левин говорит: - Тебе принесли откуда-то посылку. С удивлением развернув большой сверток, я обнаружил в нем два теплых шерстяных свитера. Пытаясь выяснить, от кого посылка, я тогда так и не узнал, кто же этот добрый, заботливый человек. В этих свитерах мы все трое братьев поочередно выходили гулять в город. Только через продолжительное время я случайно узнал, что эти свитера купила за свою зарплату Вера Миронова.
Однажды в выходной день, когда я чистил машины, ко мне на фабрику зашел Степа Маник. Он был чем-то смущен и не решался об этом со мной заговорить. Наконец, решившись, он спросил, свободен ли я вечером. На мой положительный ответ, он предложил пойти в кино компанией: он, я, Вера Миронова и ее сестра Надя. Немного поколебавшись, я согласился. Договорились встретиться у клуба швейников и пойти в летний кинотеатр "Красная Звезда", находившийся на углу Проспекта Республики и улицы Карла Маркса, около здания Госбанка. После кино мы проводили девушек домой, они жили недалеко, по улице Карла Маркса дом 51. Когда распрощались с девушками, Степа мне сказал: - Давайте вместе дружить. Увидев мое равнодушие к такому предложению, он объяснил, что это желание Веры Мироновой. После такого уточнения я, конечно, согласился.
Вера и Надя Мироновы – сестры-близнецы, очень похожие друг на друга и одинаково одевавшиеся. Надя была лицом несколько симпатичнее, но в обращении и поведении Вера была привлекательней и разговорчивей. Вскоре нас со Степой пригласили к ним на именины. Это было в воскресенье, когда я работал сверхурочно. После работы я добрался домой, умылся, переоделся и, придя в город (трамваев и автобусов тогда не было), решил постричься, т.к. сильно зарос. Оказалось, что время позднее, все парикмахерские закрыты, но я вспомнил, что парикмахерская есть в ДК металлургов… На именины я пришел с большим опозданием, около калитки меня ждал Степа, который обрушился с упреками за опоздание. После застолья мы играли в разные игры. Особенно мне запомнилась игра, в ходе которой я задал не совсем приличный вопрос для Веры, которая, войдя из коридора, должна была угадать, кто задал этот вопрос. Точного содержания вопроса я не помню, но примерно он звучал так: прилично ли девушке гоняться за парнем? Когда ей передали вопрос, Вера, вспыхнув румянцем, сразу указала на меня, при этом в ее глазах появилось недоумение и даже испуг или злость. Она моментально взглянула на свою тетю Катю, которая присутствовала при нашей игре. После нашего ухода, как я узнал позднее, тетя Катя сказала Вере: этот молодой человек, видимо, из невоспитанной семьи, тебе не следует с ним встречаться. Впоследствии я сам переживал за свою неуместную остроту, старался быть вежливым и внимательным. Мы часто проводили время все вместе у них дома или у ее старшей сестры Ларисы, которая занимала отдельную комнату по улице Малой Садовой, около городского сада. Бывало, наши встречи заканчивались поздно, а мне еще нужно было пешком идти далеко домой, а утром рано идти на работу. Часов у нас не было, иногда, боясь проспать, я вскакивал среди ночи, а потом до утра боялся заснуть. Однажды, так проснувшись, я решил, что уже скоро рассвет, оделся и пошел на работу. Но оказалось, что только закончилась вторая смена, и мне пришлось досыпать на фабрике, в будке охранника. Вера оказалась очень душевной и заботливой девушкой. Видя, что я иногда недосыпаю и недоедаю, она упросила тетю Катю предоставить нам со Степой за небольшую плату небольшую комнатку в их землянке, и чтобы мы у них столовались. С тех пор мы вместе шли на работу, с работы, проводили вечера и выходные дни. Я полюбил Веру и скучал, когда ее не оказывалось рядом. По моим догадкам и по поступкам Веры, она, как мне казалось, тоже меня полюбила. Мне хотелось, чтобы после моего признания она ответила мне взаимностью, но она стала скрытной и молчала о своих чувствах. Порой это меня злило, к тому же, я знал, что Степа ее любит и с болью в сердце выполняет ее поручения в отношении меня. На этой почве у нас с Верой несколько раз были серьезные ссоры, чуть не приведшие к полному разрыву отношений. Однажды мы всей компанией, в том числе и подруга Веры Маруся, ходили в театр, после чего пошли провожать Марусю домой. Я взял ее под руку, и мы пошли впереди, а Степа с Верой – за нами. Подходя к Марусиному дому, я оглянулся и сзади никого не обнаружил. Я удивился, но не слишком обеспокоился, зная, что Степа с Верой и никому не даст ее в обиду. Вместе с тем, в сердце заполз холодок: а действительно ли она любит меня? Если бы любила – не ушла бы. Мы долго беседовали с Марусей, и, не желая беспокоить семью Веры, я решить переночевать на прежней квартире, у своих братьев. Когда утром я пришел на работу, расстроенный Степа сказал мне, что Вера не спала всю ночь, ожидая меня во дворе. Оказывается, когда мы шли впереди, она окликнула меня, но я не услышал. Тогда она резко повернулась и пошла домой. Степе ничего не оставалось, как последовать за ней. Этот случай еще больше убедил меня в том, что Вера меня любит, но почему-то не хочет признаться в этом.
Зимними вечерами после работы я учился в школе рабочей молодежи. Там у меня были товарищи: Петя Кулешов, Юра Хара, Петя Беспалько и Петя Гармаш. По выходным мы вместе гуляли по городу, часто собирались у матери Пети Кулешова, очень добродушной женщины. Я часто оставался у них ночевать, она чинила и стирала мою одежду и вообще была мне как родная мать. Многие из девушек, с которыми мы дружили, занимались легкой атлетикой в спортзале в здании бывшей синагоги, рядом с краеведческим музеем по улице 1-го Мая. Однажды мы, ожидая окончания их занятий, стояли у витрины магазина на проспекте Республики, рассказывали друг другу разные истории и громко хохотали. К нам подошел дежуривший на проспекте милиционер и предложил разойтись. Петя Кулешов иронически осведомился: а почему расходиться, разве город на осадном положении? Милиционеру послышалось "на досадном положении", он возмутился и решил отвести нас в отделение милиции. В ответ раздался хохот еще громче, тогда он достал свисток и стал свистеть, призывая подмогу. Вокруг стали собираться люди, нам стало неловко, и четверо из пятерых согласились идти в отделение добровольно, но не по дороге, как он требовал, а по тротуару. В это время мимо проехала какая-то пролетка, но мы на нее не обратили внимания. Приведя нас в отделение, милиционер доложил дежурному, что мы нарушали порядок, шумели и не подчинились его распоряжению разойтись. В это время в помещение вошел начальник отделения, который, оказывается ехал в пролетке мимо нас, когда мы спорили с милиционером. Будучи очевидцем нашего поведения, он распорядился посадить нас в камеру до утра. С нас сняли ремни, галстуки и шнурки, забрали у кого какие были документы и повели во двор, где находилось помещение предварительного заключения. Это был полуподвал, где имелись сплошные нары, на которых уже лежали несколько задержанных. Утром нас заставили убирать помещение и выносить "парашу" – небольшой чугунный котел с деревянной крышкой, куда ночью оправлялись задержанные. После этого, часов в 10 утра, нас под охраной милиции повели к начальнику отделения. В коридоре мы увидели сестру Пети Беспалько Лиду, которая, обеспокоенная тем, что брат не пришел домой ночевать, решила обратиться в милицию. Трое из нас были комсомольцами, все четверо работали на производстве (кроме меня, остальные работали на заводе Ильича). Им предстояла неприятность за прогул, а я, к счастью, был в этот день во второй смене. Начальник милиции не знал конкретно причины нашего задержания и на наше возмущение пригрозил продержать еще несколько суток. Но узнав подробности конфликта, он засмеялся и отпустил, посоветовав другой раз быть разумнее.
В 1929г я был принят на учебу в вечерний комсомольский университет, но в марте 1930г учебу пришлось прервать в связи с отправкой меня в Ленинград на годичные курсы повышения квалификации механиков швейного оборудования. В этом же году моя мать продала дом и приехала в Мариуполь вместе со своим новым мужем – Василием Виноградовым, который был всего на год старше меня (когда-то мы с ним и старшим братом ездили в Воронежскую губернию на заработки). Перед отъездом на целый год я решил выяснить, действительно ли пользуюсь взаимностью Веры Мироновой. Работали мы в разных сменах, с приездом матери я перешел на прежнюю квартиру, поэтому мы с Верой стали видеться реже. Накануне дня отъезда я встретил ее после второй смены, проводил домой и потребовал окончательно ответить о ее чувствах ко мне. Ранее она всячески оттягивала этот разговор, говорила, что ответит письменно. На этот раз я заметил у нее в кармане уголок конверта, который она прикрывала рукой, но не решалась отдать и молчала, опечаленная предстоящей разлукой. Я попробовал неожиданно выхватить у нее конверт, но она скомкала его и порвала на кусочки. Тогда я, обиженный, ушел домой, решив, что на этом наша дружба закончилась, и даже не простился с Верой. До утра я не мог уснуть, а на следующий день после обеда должен был уезжать в Ленинград. Одевшись по-выходному, в темно-синий шевиотовый костюм, обув модные остроносые туфли, называвшиеся тогда "джимми", я стал выглядеть "джентльменом", как тогда выражались. Все эти вещи были куплены на деньги матери, которая выделила долю от продажи дома каждому из трех сыновей. Позавтракав на скорую руку, я стал собирать с матерью чемодан в дорогу. Нового пальто у меня не было, а старую москвичку я не хотел брать, решив ехать в одном костюме, поскольку весна была ранняя и теплая. Но мать стала уговаривать, что в Ленинграде может быть холодно, и, аккуратно сложив мое полупальто, привязала его к чемодану. Мне еще нужно было на фабрику, получить командировочные и зарплату, попрощаться с товарищами. Вера работала во второй смене, заходить к ним домой попрощаться я не хотел, а на вокзал прийти она не могла, т.к. в это время уже должна была идти на работу. Не знаю, случайно ли так получилось, но когда я шел на фабрику, на проспекте еще издали увидел Веру, идущую мне навстречу. Вид у нее был удрученный и измученный, как будто она похоронила близкого человека, что меня очень тронуло. Встретившись взглядами, мы невольно улыбнулись и, подойдя друг к другу, поздоровались и извинились за свое вчерашнее поведение. Дружелюбно обменявшись несколькими фразами, она спросила, спешу ли я. Я утвердительно кивнул, держа ее руку в своей, ощущая ее теплоту и легкую дрожь (видимо, она очень переживала предстоящую разлуку на целый год). Пожелав мне счастливого пути и успешной учебы, она нежно заглянула мне в глаза и сказала: я тебе всё напишу в первом письме, только сообщи адрес. На фабрике я задержался и пришлось спешить, чтобы не опоздать к поезду. Я думал, что провожать меня будут только мать и младший брат, но, к моему удивлению, на перроне меня ожидала целая группа ребят и девушек с фабрики, а также Маруся, подруга Веры. Прощание было недолгим, поезд тронулся, я вскочил уже на ходу, а вслед поезду еще долго были видны взмахи рук провожавших.Поезд шел от Мариуполя до Москвы через Харьков и Курск, а в Москве - пересадка на поезд Москва – Ленинград через мой губернский город Тверь (Калинин). В Харькове уже погода оказалась дождливой и прохладной, а проснувшись в Курске (у меня была верхняя боковая полка), я ощутил, что спина мерзнет, и увидел, что окно покрыто морозным инеем. Пришлось укрыться пальто, с благодарностью вспомнив заботу матери. В Москве вообще оказался снежный буран, и я в пальто пошел на трамвай, чтобы добраться от Курского вокзала до Ленинградского. Пока ждал трамвая, меня засыпало снегом, как деда Мороза.
Ленинград встретил морозным, но солнечным утром. Выйдя из вокзала в город, я увидел огромный, но какой-то неуклюжий памятник царю Александру третьему, восседавшему на коне на массивном квадратном постаменте. Направление у меня было в институт повышения квалификации, расположенный на Мойке. Там меня оформили курсантом, дали направление в общежитие Совторгфлота на углу набережной Невы и 8-й линии Васильевского острова. Занятия проходили в техникуме швейной промышленности на улице Домбаля №3, недалеко от Смольного. На курсах учились механики из сорока городов Советского Союза, в том числе, несколько человек с нашей фабрики: Левитас, Голеусов, Шальман и другие, а в Институте повышения квалификации – П.Г.Сапожинский, в то время рабочий-утюжильщик, а впоследствии – главный инженер фабрики (с 1932 по 1941г). Сразу после устройства в общежитие я сообщил домой и Вере свой адрес и стал с нетерпением ждать первого письма (не столько из дому, сколько от Веры). Она не заставила долго ждать и очень откровенно сообщила о своей горячей любви ко мне и переживаниях от нашей размолвки, просила чаще писать и обещала регулярно отвечать и с нетерпением ждать моего возвращения. Переписка наша была регулярной и сердечной, с массой взаимных чувств и переживаний, заочных ласк и горячих поцелуев. К нашему счастью, встреча произошла значительно раньше, чем мы думали – через три месяца, в июле 1930г, когда курсантам дали месячный отпуск. Этот месяц был блаженством нашей взаимной любви, мы вместе проводили все вечера и выходные дни, стали близки, как муж и жена, и не заметили, как пролетел наш медовый месяц.Приближалось время расставания на долгих девять месяцев, и мы договорились оформить наш брак в ЗАГСе, но до моего возвращения никому об этом не говорить. Ускорению нашего брака способствовали следующие моменты в нашей жизни. Во-первых, Веру сватал один рабочий завода Ильича, и тетя Катя была не против, но Вера не соглашалась. Кроме того, Вера переписывалась со школьным другом Зеленкевичем, проживавшим в Бердянске. Во-вторых, я в Ленинграде познакомился с девушкой Марией, проживавшей в нашем общежитии и учившейся на курсах бухгалтеров. Перед моим отпуском она окончила курсы и, уезжая домой, приглашала меня заехать по дороге в гости. Кроме того, рядом с общежитием жила девушка Катя, которая мне симпатизировала и провожала меня в отпуск, несмотря на позднюю ночь и сильный дождь. Не прочь были подружить со мной и некоторые девушки с фабрики, особенно навязывалась красивая и дородная сестра начальника отдела снабжения Кононовича. Вера об этом знала, а также знала о моей переписке с ее подругой Марусей, которую я когда-то провожал из театра домой.Оказывается, Степа Маник, через которого я передавал письма Марусе, предварительно давал их читать Вере. Ничего серьезного у меня с Марусей не было, но мы с Верой решили оформить законно наш брак, чтобы ничто не помешало в нашей дальнейшей жизни. За несколько дней до отъезда я признался своей матери, что уже целую неделю женат. Когда она узнала, кто моя жена, она сказала, что планировала мне в жены нашу соседку, Зину Романенко, но я объяснил, что наш брак уже оформлен, и просил сохранить тайну до моего возвращения. Но,оказывается, кроме матери, о нашем браке знала и сестра Веры – Надя, которая проследила за нами, когда мы ходили в ЗАГС, но молчала об этом.Уехав в Ленинград, как официально женатый человек, я решил порвать все прежние знакомства. Договорился о переводе в другое общежитие недалеко от нашего техникума в Смольном, где проживала часть наших студентов. Катя через свою подругу передавала мне приветы и приглашала в гости, а не дождавшись, сама однажды встретила меня у техникума. Я честно рассказал ей обо всем, она поздравила меня с браком, и на этом наше знакомство закончилось. Хуже закончилось мое знакомство с Марией. Однажды я получил от нее письмо, в котором она сообщила, что по возвращении домой ей сделал предложение парень, сватавший ее еще до курсов. Она вторично отказала ему, сказав, что любит другого. Тогда он воскликнул, что в таком случае она никому не достанется, выстрелил в нее, серьезно ранив в руку, а потом сам застрелился. Маруся сообщила, что она лежит в больнице в Ленинграде и просила ее навестить. Сначала я хотел поехать сразу же, но потом, пока ждал трамвай, решил не делать ей больно еще и своей женитьбой, а врать я не хотел. Больше мы не виделись.Время пребывания в Ленинграде было лучшим периодом всей моей жизни. Материально курсанты были обеспечены хорошо, посещали театры, музеи, парки и другие примечательные места Ленинграда. На всю жизнь запомнились Петергофские фонтаны, Зимний дворец, Исаакиевский собор, Петропавловская крепость, крупнейшие предприятия, где мы бывали на экскурсиях, в частности, Балтийский завод. Запомнились и замечательные ленинградцы, образцовый порядок, культура ленинградских милиционеров. Время учебы прошло незаметно. Некоторым курсантам, в том числе и мне, предложили перейти на второй курс техникума, но я, по понятным причинам, не мог этого сделать. Ожидая перевода стипендии (которую нам пересылали с фабрики), я целую неделю болтался без дела. Из общежития меня выписали, и я жил в общежитии у товарища по курсам Николая Цепко, оставшегося учиться в техникуме. Мы спали на одной кровати и питались в техникумовском буфете. Однажды, во время завтрака в буфете с бывшими курсантами, зашел разговор о буфетчице Шуре, красивой девушке с лучистым взглядом, в которую был влюблен один из курсантов по фамилии Ильинский. Он убеждал, что Шура неприступная и ни с кем не желает встречаться. На меня от безделья нашла блажь, и я поспорил с ним, что в тот же день договорюсь с ней о свидании. Тут же подошел к стойке буфета и предложил Шуре проводить ее после работы домой. Жила она далеко, добирались трамваем, а потом долго стояли в коридоре ее дома. Мы оказались с ней очень похожими, не слишком разговорчивыми, а расставаться не хотелось, и мы просто стояли, взявшись за руки и смотрели друг на друга. То же повторилось и на следующий вечер, и я почувствовал, что мне пора уезжать, пока наши отношения не зашли дальше. Наутро я занял двадцать пять рублей у одного из товарищей и уехал в Мариуполь.
Вера меня встречала на вокзале, и мы договорились, что вечером я приду к ним, и мы расскажем всем о нашем браке. Я сказал Вере, что моя мать уже всё знает. Тогда она рассказала, как однажды моя мать приходила к ним узнать о письмах от меня, и при этом назвала тетю Катю свахой. После ее ухода, тетя Катя устроила Вере целый допрос, почему мать назвала ее свахой?
Дома меня встретила только мать: Арсений работал во вторую смену, а Михаил и наш "отчим" Василий куда-то уехали. Зашел познакомиться со мной племянник соседей по коридору, молодой здоровый парень, собиравшийся в этот день уезжать домой. Мать поставила на стол поллитра водки и скудную за-куску: хлеб, картошку с луком и вяленую сулу. Разговорившись с парнем, мы быстро осушили поллитровку, тогда он сбегал и принес целый литр водки. Пил больше я, а он, ссылаясь на отъезд, пил мало, потчевал меня, а потом затеял со мной борьбу. Мать в это время находилась во дворе у соседки. Уставший с дороги, много выпивший и разморенный борьбой, я уснул, а парень, оказывается, надумал меня обокрасть. Он взял еще не раскрытый мой чемодан и пошел к выходу, но в коридоре встретил возвращавшуюся мать и, бросив чемодан, пустился наутек. Мать занесла чемодан, увидела меня спящего и, уложив поудобнее, вышла во двор. Не дождавшись меня в назначенный час, Вера решила пойти якобы к своему дяде, жившему недалеко от нас, чтобы случайно увидеть меня. Когда она шла мимо нашего дома, мать увидела ее и пригласила в дом, рассказав о случившемся. Увидев моё состояние, Вера решила применить свои медицинские познания, полученные на курсах медсестер, и привела меня в чувство. Сообразив, что передо мной Вера, я вспомнил, что должен был идти к ним, и мне стало очень неловко, но чувствовал я себя еще плохо, сильно болела голова. Вера успокоила меня и не оставила без внимания до самого утра. Вот такая была наша официальная первая брачная ночь. А дома Вере пришлось сказать, что ночевала она у подружки Сони Мотиной, уговорив её подтвердить это.
О нашем браке мы рассказали сперва старшей сестре Веры Ларисе и просили её помочь довести это до тети Кати, которая не слишком меня жаловала, и сильно расстроилась, узнав, что уже ничего нельзя изменить. После этого я снова перешел жить в дом к Вере. После продолжительной разлуки мы снова бы-ли вместе на работе и дома, целое лето наслаждались супружеской жизнью и с радостью стали мечтать о потомстве, забыв, что скоро предстоит ещё более длительная разлука: осенью мне предстояло идти на действительную военную службу в Красную Армию. К тому же у меня стало шалить здоровье, неладно было с легкими, и меня направили в Крым, в санаторий Ливадия, где я хорошо поправился, и в ноябре меня призвали на военную службу в отдельную саперную роту 99-й стрелковой дивизии в Черкассах. Служил я недолго, всего около полугода. Служба мне нравилась, я был дисциплинирован и интересовался техникой. Во время отпуска библиотекаря-сверхсрочника меня назначили исполнять его обязанности, и я очень много читал технической и художественной литературы. Комиссару понравился порядок, который я навел в библиотеке, и по окончании отпуска сверхсрочника направили командиром отделения, а меня оставили в библиотеке. В то время солдату разрешалось отправлять бесплатно не более пяти писем в месяц, а многие просили отправить больше. Комиссар разрешил мне брать печать и ставить на конверты по своему усмотрению. В 1931г в армии меня приняли кандидатом в члены партии, но, не успев получить кандидатскую карточку, я заболел, и меня отправили в госпиталь в Кременчуг, а потом в отпуск на два месяца. Усугубили моё состояние два трагических случая в нашей семье: осуждение по политическим мотивам и высылка из Харькова в Восточную Сибирь на три года моего старшего брата Григория, а также самоубийство через повешение по любовным мотивам моего младшего брата Арсения, с которым мы были особенно близки. Это случилось на третий день после моего приезда. Накануне, когда я собирался в военкомат, он пришел к нам, был чем-то смущен и, видимо, хотел со мной поговорить (до этого он мне писал, что встречается с девушкой Галей, работающей на фабрике, и скоро пришлет совместную фотографию, но затем прислал только половинку, другая была отрезана). Одеваясь, я спросил, почему он не прислал целую фотографию. Он достал из кармана целую фотографию и сказал, что мы поговорим об этом другой раз, поскольку я спешу в военкомат. Я согласился, и мы вместе вышли из дому: я в военкомат, а он домой. По дороге договорились, что, если я освобожусь рано, то приду к матери, а если поздно, то на фабрику, где он работал во вторую смену. Однако случилось так, что больше мы никогда не виделись. На следующее утро, когда я еще был в постели, меня вызвали на фабрику якобы для осмотра поступившего оборудования. Но это был только отвлекающий маневр, чтобы не волновать Веру, которая была в положении последние дни. Когда я вышел из дому, мне сообщили, что Арсений покончил с собой прямо на работе. Я очень тяжело переживал гибель любимого брата и считал себя в какой-то мере виновным, что не поговорил с ним, торопясь в военкомат. Причина его поступка сразу была никому не известна, мать, убитая горем, тоже ничего не могла объяснить. Когда его вынули из петли, в кармане обнаружили ту самую фотографию, которую он мне показал при встрече. Гали на похоронах не было, и после этого она избегала встреч со мной. Только значительно позднее я случайно в тетрадях у матери наткнулся на стихотворение, написанное рукой Арсения, где была строка о том, что, если их отношения с Галей не наладятся, то она услышит выстрел, означающий конец его жизни. У матери был наган, который я часто носил с собой, выполняя сложные комсомольские поручения по раскулачиванию кулаков, реквизиции имущества городской буржуазии. Обычно мне мать его доверяла, но когда Арсений начал его брать без спроса, мать запрятала наган так, что Арсений не мог его найти. Позже мать вспомнила, как она однажды в присутствии Арсения обсуждала с соседкой аналогичный случай гибели девушки, жившей неподалеку, и осуждала ее поступок, а Арсений сказал, что она поступила правильно. Тогда мать с соседкой ничего недоброго не предчувствовали. Много месяцев спустя, когда Вера работала в отделении сберкассы, она случайно встретилась с Галей и упрекнула её, что она нас избегает. Галя сказала, что боится меня, но Вера убедила ее придти к нам в выходной день. Тогда она рассказала, что у них с Арсением было несколько незначительных ссор,но уступать друг другу они оба не хотели, на этой почве Арсений пару раз появлялся на работе в нетрезвом состоянии, и товарищеский суд вынес ему общественное порицание. В последний день своей жизни, придя на фабрику, Арсений передал письмо Гале через подруг по общежитию, работавших во вторую смену, чтобы вручили ей вечером, а сам остался на фабрике ночевать, чтобы встретиться утром, когда она придет на смену. По словам Гали, когда девушки принесли ей письмо, она уже спала и сунула его под подушку, решив прочитать утром. Утром же проспала и впопыхах забыла о письме. Вспомнила только тогда, когда увидела в дверях цеха Арсения с приводным ремешком от швейной машины в руках. Галя, смущенная, подошла к машине и сделала вид, что смазывает ее, а сама тайком наблюдала за Арсением. Он же подошел к рубильнику, включил мотор трансмиссии, укоризненно взглянул в её сторону и вышел в коридор. Не успев опомниться от его укоризненного взгляда, она почувствовала что-то недоброе и тут же услышала крик уборщицы, обнаружившей Арсения, повесившегося в мужской туалетной комнате. Похороны Арсения Галя наблюдала из-за кустов, боясь подойти, и только после ухода людей смогла выплакаться на могиле. Она казнила себя за случившееся и вскоре уехала в другой город, больше мы с ней не виделись.
Домик, в котором жила семья Веры, - ветхая саманная землянка разваливалась на глазах и не подлежала ремонту, поэтому во время моей службы в армии они перебрались в небольшую свободную комнату с крохотной кухонькой в доме у дяди Саши Фомина, мужа тети Катиной сестры, по улице Большой Садовой (ныне улица Пушкина). До моего возвращения их кое-как эта комната устраивала. Но приехал я, вскоре у нас родилась дочурка Маргарита, а к тому же моя болезнь прогрессировала, открылся туберкулез легких. Меня уволили из армии со снятием с воинского учета и положили в стационар тубдиспансера. Там заведующей детским отделением работала двоюродная сестра тети Кати Валентина Миронова, которая рассказала ей обо всех опасностях этой болезни для меня и для всех проживающих со мной в квартире и, видимо, посоветовала им добиваться развода Веры со мной пока не поздно, т.к. у нее дочурка и у сестры Ларисы тоже дочурка. Серьезность болезни понимал и я. Однажды, когда Вера пришла меня проведать, я предложил ей развестись. Вера заплакала и стала меня упрекать, что ей и так домашние прозвонили все уши, а тут и я о том же. Неужели, говорит, ты думаешь, что я тебя любила только здорового, а больного должна бросить на произвол судьбы? Какая же я к черту комсомолка и жена, почему ты так плохо обо мне думаешь? Мне стало стыдно, но, в то же время, в душе я был рад и понял, какой она мне друг.После выхода из диспансера я стал обивать пороги Горжилуправления и однажды после долгих обещаний мне дали ордер на небольшую комнатку в Базарном переулке. Сразу я не сообразил, что это адрес матери моего друга Пети Кулешова, понял только, когда уже подходил к ее дому. Я бегом поднялся на второй этаж, постучал в знакомую дверь. Открыла тетя Тася, мать Пети и моя названная мать. Она очень обрадовалась, увидев меня в военной форме. Мы с Петей были одногодки, призвали нас одновременно, только он попал на границу в Среднюю Азию. После объятий я рассказал о причине прихода, думая, что это какая-то ошибка: ведь в этой комнате жила Петина жена Нюся. Тетя Тася очень обрадовалась, что в комнате буду жить я с семьей, поскольку Нюся ушла вскоре после призыва Пети в армию. Я был ошеломлен таким поведением Нюси и еще раз с благодарностью вспомнил о Вере, которая имела все основания оставить меня, но оказалась верным другом.Вернуться на фабрику мне не позволили врачи, т.к. на ней тогда изготавливали ватную одежду (телогрейки и шаровары) для промышленности страны, вентиляции не было никакой, и в цехах стояла пыль столбом, отчего и здоровые люди заболевали туберкулезом. Продовольственное положение в стране было тяжелым, хлеб выдавался в небольших количествах по карточкам, в рабочих столовых была только чечевичная похлебка, черная, как деготь, да кипяток без сахара. А с моим здоровьем необходимо было усиленное питание, поэтому я старался устроиться на работу в торговлю или общепит. Сперва меня приняли завстоловой Кальчикстроя под Старым Крымом, но туда было очень трудно добираться, а мне в это время делали вдувание. Потом я окончил курсы и поступил продавцом первой руки в небольшой промтоварный магазин Донбассторга. Но напротив магазина жил мой лечащий врач из диспансера Перенштейн, от него, очевидно, руководство узнало о моей болезни, и мне предложили перейти в неотапливаемую палатку на рынке, а когда я отказался, уволили. После этого я работал кладовщиком-экспедитором в хлебозаводе, однако из-за болезни уволили и оттуда, указав в документах, что, как инфекционный больной, я не имею права работать на предприятиях, связанных с продовольственными товарами.
Летом 1932г заболела желудочком дочурка Маргарита, у нее был запор. По совету врача Валентины Мироновой маленькой крошке вместо детского лекарства дали обычную касторку, после чего у девочки появилась невосприимчивость пищи, сильный понос, она совершенно истощала и умерла.Родные Веры всё настойчивей уговаривали её развестись, тем более, что ребенок умер, и нас, по их словам, ничего не связывает. На этой почве я с ними рассорился, я к ним не ходил, а к нам ходила только Надя, которая вначале поддерживала нас, но потом, не стесняясь меня, стала уговаривать Веру уйти. Я не сдержался и выгнал Надю, Вера за нее заступилась, мы серьезно поссорились, и я сгоряча ушел к матери, где прожил три дня. Потом решил серьезно поговорить с Верой наедине. Я убедил ее, что между нами нет никаких разногласий, кроме вмешательства ее родни. Мы договорились, что я поеду на свою родину, устроюсь там работать и потом заберу ее. Вера в это время работала официанткой в столовой дома отдыха. Когда я уехал, ее родня успокоилась, решив, что они ее уговорят не уезжать.
Устроившись председателем постройкома на строительстве моста и шоссейной дороги объекта Летнее - Рамешки Мособлстройтреста, я вернулся в Мариуполь за Верой. Своим неожиданным приездом я произвел переполох среди родных Веры, которые устроили настоящий скандал, но Вера встретила меня с большой радостью и категорически заявила, что уезжает со мной. Провожать нас на вокзал пошла только тетя Катя, не терявшая надежды уговорить Веру остаться. Уже на перроне, среди множества пассажиров и провожающих, убедившись, что Вера все-таки уезжает, тетя Катя стала во всеуслышание проклинать меня: - Ты там помрешь, а Вера будет скитаться на чужбине и тоже пропадет из-за тебя. Подумай, какой грех ты берешь на душу, если не одумаешься – бог тебя накажет.
На новом месте Вера устроилась на работу табельщиком на той же стройке. Сначала жили у сестры моей матери – Дуни в деревне Святово, в трех верстах от стройки, потом нам предоставили отдельную избушку с двумя окнами и русской печкой в деревне Кобылино, рядом со стройкой. На стройке работали вербованные крестьянские парни и бывшие заключенные, досрочно освобожденные в связи с окончанием работ на Беломорканале. Вначале они намеренно громко матерились, когда Вера появлялась на стройке, ее это очень оскорбляло, она даже плакала дома. Я посоветовал не обращать на них внимание, и им это надоест. Впоследствии рабочие стали уважать Веру и, если кто, не заметив ее, грубо выражался, другие ему тут же делали замечание, заставляли извиниться перед Верой.На стройке было много недостатков и серьезных трудностей. Когда рыли котлованы под опоры моста, встретились с плывунами, и всё, что выкапывали за день, - за ночь заполнялось. Организовать круглосуточные работы было некем, т.к. в летнее время крестьяне бросали стройку и шли на полевые работы. Приходилось принимать срочные меры по мобилизации служащих, организации круглосуточных работ, спасать запасы цемента от наводнения из-за сильных дождей, приобретать и осваивать пилораму, т.к. мост был запроектирован целиком деревянный. Наверстывать упущенное время приходилось с помощью субботников и воскресников, требовалась серьезная воспитательная работа. На стройке я проходил первую в своей жизни партийную чистку, а для партии она была уже последней. В связи с подготовкой к чистке, прием в партию был прекращен, и мой кандидатский стаж продлился.
С Верой мы жили хорошо, ожидали второго ребенка, но здоровье моё резко ухудшилось, открылась каверна на правом легком и сильное кровотечение. Видимо, это было результатом простуды, когда при работах по спасению моста во время наводнения лодка перевернулась, и я оказался в холодной воде. Способствовали обострению болезни и все волнения и тревоги, которые пришлось испытать на стройке.ЦК профсоюза направил меня в Москву на обследование в Московский туберкулезный институт и выдал путевку в санаторий Захарьино (в сосновом бору на станции Химки, где теперь Химкинское водохранилище). В санатории я провел два месяца, подлечился, но врачи посоветовали поменять климат, поскольку здешний мне вреден.
Когда я вернулся из санатория, нашему сыну Владимиру было уже два месяца. Роды были тяжелыми, Веру и ребенка еле спасла моя тетя, которая принимала роды (ребенок шел ногами вперед, одна ножка подвернулась и задерживала прохождение, кроме того, пуповина обернулась вокруг шеи). Перед нами встала проблема, куда ехать жить. Вера написала в Мариуполь тете Кате, думала ее разжалобить и намекнула о нашем приезде, но та ответила категорически и жестко: сама уронила камень в колодец – сама и доставай.
Меня до этого неоднократно звал в Сибирь мой старший брат Григорий, отбывший наказание и работавший в городе Тулуне начальником строительства Граждавиастроя. Но я не решался, пугаясь Сибири, куда всегда высылали преступников. На этот раз другого выхода не было, к тому же, там теперь жила и моя мать, переехавшая из Мариуполя. Мы выехали в дальнюю дорогу с малышом, не написав об этом брату. Под руководством Григория находились стройки трех гражданских аэродромов: в городах Нижнеудинске, Тулуне и Тайшете. Когда наш поезд остановился в Нижнеудинске, я неожиданно встретил на перроне свою мать. Стоянка была короткая, и мать успела только сообщить, что Григорий женился, родители жены живут в Нижнеудинске, а она гостит у них и скоро вернется в Тулун. Прибыв в Тулун, я оставил Веру с ребенком и вещами в станционном буфете, а сам пошел разыскивать контору стройки. В кабинете у брата были прораб и техник, но секретарь, узнав, что я его брат, разрешила войти. Мы не виделись с братом около семи лет, последний раз встречались еще когда он учился в Харькове и заезжал в Мариуполь по дороге из турпоездки на Кавказ. Тогда я был еще юношей, а теперь – женатым мужчиной, с бородкой клинышком. Подойдя к брату, я протянул руку и сказал: - Здравствуй, Гриша. Брат подал руку, но с недоумением спросил, глядя на меня в упор: - Кто Вы, я Вас не знаю. Со смущением, я ответил: - Значит, буду богатым, если родной брат не узнал. Григорий весь побагровел от стыда и бросился меня обнимать и целовать. Ему неловко было перед сотрудниками. Узнав, что Вера находится на вокзале, он дал указание запрячь лошадь в линейку и вместе со мной поехал на вокзал. Жил брат в отдельном домишке, в привокзальном поселке недалеко от конторы, с женой Аней, которая была в положении, и нашей матерью. После того, как выпили за встречу, наговорились, Вера с малышом прилегла отдохнуть, а Григорий решил показать мне стройку. Этой экскурсией я остался не очень доволен, т.к. была пора налета мошки (гнуса), которая лезла в глаза, в рот, в уши и сильно кусала, до крови. Город Тулун находился в трех километрах от станции. Отдохнув несколько дней, я отправился в райком партии для взятия на учет и устройства на работу. Меня направили председателем постройкома керамического комбината, который еще только собирались строить, полученное оборудование находилось под открытым небом в ящиках, заросших бурьяном. Действовал небольшой примитивный керамический участок, выпускавший керамические канализационные трубы, горшки, миски и другие изделия, а на окраине города, за рекой был участок, выпускавший кирпичи. На комбинате мне предоставили квартиру в доме, где была контора и жили руководящие работники, а при красном уголке была небольшая комнатка – кабинет председателя постройкома. Брат помог нам деньгами на первое время, а Веру райком комсомола направил на работу в Райфинотдел сборщиком налогов и недоимок от населения, а также местных сборов на рынке. Громкое название "комбинат" никак не соответствовало нашему предприятию, бывшему скорее кустарной мастерской, а перспектив строительства не предвиделось. Главный инженер поехал в командировку для выяснения судьбы стройки, но обратно не вернулся. А директором был малограмотный человек, ранее работавший директором пивзавода. К счастью, скоро его сменил новый директор Антонов, а главным инженером прислали Белова. Они обнаружили под стеклом на столе бывшего директора срочные документы для решения судьбы комбината, но лежавшие без движения.Нас с Верой работа не удовлетворяла, но приходилось мириться. На период уборочной, райком партии направлял меня уполномоченным в дальнее село Иней для оказания помощи колхозу, а затем с культбригадой на далекий Аршанский лесозаготовительный пункт. Когда я вернулся с лесозаготовок, райком партии направил меня в Иркутск на курсы газетных работников. Веру перевели секретарем-машинисткой райфинотдела, эта работа ее вполне устраивала. За сыном сначала присматривала моя мать, но потом она уехала, и нам пришлось нанять няньку. Все предметы на курсах давались мне легко, кроме основного - газетного дела, по которому я вначале с большим трудом вытягивал на тройку. Многие курсанты до этого уже работали в редакциях газет, они только повышали квалификацию. Будучи человеком упорным, я все силы отдавал изучению газетного дела и просиживал над уроками, когда в общежитии уже все спали. Это принесло свои плоды, я оказался единственным отличником и единственным курсантом, направленным крайкомом партии Восточно-Сибирского края (ныне Иркутской области) в качестве заместителя редактора Тулунской газеты "Знамя Ленина". Все остальные курсанты направлялись заве-дующими отделами районных газет.
Редактором газеты "Знамя Ленина" был опытный журналист Василий Иванович Мещанкин, окончивший Московский институт журналистики. Заместителя у него не было, эту должность и должность секретаря редакции совмещал Василий Баранов, который давно работал в редакции и был кандидатом партии, но за какую-то провинность был исключен. Мещанкин очень обрадовался моему появлению и воскликнул: - Наконец-то я поеду в отпуск. В отпуске он не был года три, с момента назначения редактором после окончания института. Райком партии согласился дать ему отпуск, хотя я просил разрешить мне немного поработать вместе с ним из-за отсутствия опыта, но мне ответили, что в редакции остается опытный работник – Баранов. На мои плечи легли огромные трудности. В ведении редакции была и типография с печатной машиной "Американкой", понятия о работе которой я почти не имел. В редакции нас осталось трое: я, Баранов и корреспондент Клочко. Райком часто направлял нас в командировки по колхозам и сельсоветам района, давал распоряжения организовывать выездные редакции на железнодорожном транспорте, на лесокомбинате и т.д. Газета была небольшого формата, четверть листа обычной большой газеты, выпускалась на четырех страницах через день, четыре раза в неделю. У нас не было даже машинистки, приходилось самим писать статьи, переписывать письма от населения и давать в набор в типографию, потом править оттиск на отдельных гранках, страницу и газету целиком, а потом уже печатать. Большие трудности были из-за отсутствия бумаги, типографской краски, шрифтов, а также финансирования (по три-четыре месяца не получали зарплаты, т.к. не выполнялся районный бюджет). Чтобы освещать в газете материалы, обсуждаемые на бюро райкома, на пленумах и партактивах, приходилось получать специальное разрешение, поскольку я был не членом, а только кандидатом партии. Это всегда ставило меня в неловкое положение. Редактор Мещанкин как уехал в отпуск в Москву, где он раньше жил, так и не вернулся. В это время в стране проводилась проверка партийных документов и их обмен, которые необходимо было регулярно освещать в газете. Первичная проверка, проведенная Тулунским райкомом, была отменена крайкомом, как проведенная небрежно, на секретаря райкома Кондакова наложили партийное взыскание и обязали провести проверку заново. Первый секретарь крайкома Разумов часто выступал по радио о ходе сельскохозяйственных работ, но некоторые партийные работники, не слышавшие передач, освещали факты искаженно. Поэтому крайком вынес специальное постановление и обязал опубликовать его во всех газетах. Мы поместили его на первой странице, но, когда газета была уже сверстана, поступила приветственная телеграмма Председателя ВЦИК Михаила Ивановича Калинина в адрес открывающегося Первого съезда работников культуры Восточно-Сибирского края, упор в подготовке которого делался на пример Тулунского района (в районе была проведена огромная работа по наведению культуры в городах и селах, строились деревянные тротуары, высаживались декоративные деревья и кустарники, оборудовались спортивные площадки, в домах и учреждениях разводились цветы, проводились лекции и беседы учителей, врачей, специалистов культуры. В клубах и красных уголках организовывалась художественная самодеятельность, демонстрировались кинофильмы, создавались библиотеки). Перед нами встала проблема: как опубликовать телеграмму Калинина без ущерба постановлению крайкома? Выход предложил Баранов: опубликовать телеграмму Калинина и только ту часть постановления, которая касалась Тулунского района. Нам казалось, что это наилучший выход: "и волки сыты, и овцы целы". На деле оказалось не так. Через несколько дней в краевой газете "Восточно-Сибирская Правда" появилось постановление крайкома, где говорилось, что два района не опубликовали предыдущее постановление вовсе, а Тулунский район – лишь частично, за что всем трем редакторам были объявлены выговоры. Согласно Уставу партии это решение было неправомерным, поскольку заочно взыскание накладываться не может. Перед обменом партдокументов было указание о снятии имеющихся у коммунистов взысканий. Секретарь райкома Кондаков согласился не записывать мой выговор в новые документы, но затем изменил свое решение и выговор занесли в мою карточку нового образца. На этой почве мы с ним сильно повздорили, но делать было нечего. Вскоре райком партии утвердил нового редактора, а я перешел штатным пропагандистом райкома комсомола, а на летний период был назначен начальником городского пионерского лагеря. В связи с болезнью нашего сына, врачи советовали ему южный климат, но меня райком партии не отпускал, и Вера решила сама уехать с ним в Мариуполь. Сибирский климат хорошо повлиял на мое состояние здоровья, я ездил на курорт в Крым, и, пробыв целое лето в пионерлагере, окончательно окреп и добился разрешения на отъезд.
В Мариуполе я снова поступил на швейную фабрику в качестве помощника главного механика по планово-предупредительным ремонтам оборудования. Вера работала секретарем-машинисткой в Горжилуправлении, а жили мы на частной квартире в летней кухне без потолка, с земляным полом, с одним крошечным окном. В 1937г партийное взыскание с меня было снято первичной парторганизацией фабрики, решение которой было утверждено Молотовским райкомом, Мариупольским горкомом и Сталинским обкомом партии. Партбюро фабрики приняло меня в члены партии по рекомендациям главного инженера П.Г.Сапожинского, начальника цеха З.Э.Рубановской и мастера бригады Сироткиной. Предстоял прием на собрании, но тут произошло событие, отодвинувшее мое вступление в члены партии еще на два года. Ко мне приехала моя мать и сказала, что мой брат Григорий снова репрессирован органами ГПУ. Причины мать не знала, но в то время в стране проходили массовые репрессии по политическим мотивам. Об этом я сообщил секретарю партбюро фабрики и просил, в связи с новыми обстоятельствами, еще раз заслушать мой вопрос на бюро. На заседании партбюро Сапожинский вначале отозвал свою рекомендацию, но под давлением аргументов двух других рекомендующих и членов бюро, согласился ее оставить. На собрании присутствовал секретарь горкома партии. Сапожинский взял слово и вновь отозвал свою рекомендацию, хотя многие коммунисты не соглашались с его доводами и предлагали тут же дать мне рекомендации. Но секретарь горкома предложил отложить вопрос до следующего собрания. На следующем собрании я был принят в члены партии, но решение вопроса в Молотовском райкоме затянулось в связи с его реорганизацией и образованием нового, Портовского райкома. Кроме того, меня вызвали в ГПУ, беседовали и, видимо, проверяли мою причастность к делу брата. Наконец, в мае 1939г, бюро райкома утвердило решение о приеме. В этом же году у нас родилась дочь Жанна, и Вере выделили отдельную комнату с кухонькой по улице Артема в доме 51. Жилищные условия значительно улучшились, в это время вырос и жизненный уровень в стране. Но, видимо, из-за всевозможных переживаний состояние моего здоровья временами снова ухудшалось, хотя фабрика дважды направляла меня в санаторий "Сосновка" в Черкассы.
Как я и предполагал, жена Григория сообщила, что ничего преступного он не совершал, а был репрессирован по прошлому делу, по которому уже отбыл срок. На мой запрос о судьбе брата впоследствии мне ответили, что он умер в заключении в 1944г от воспаления легких, а затем посмертно был реабилитирован. (см. Примечание в конце)
Дальнейшая наша жизнь, как и жизнь всех советских людей, была связана с преодолением трудностей и самоотверженным трудом в связи с Финской, а затем с Великой Отечественной войнами. Меня, как снятого с военного учета, в армию не брали, но я проходил подготовку в народном ополчении, состоял в подразделении гражданской обороны на фабрике, которая была переведена на выпуск военного обмундирования, работала круглосуточно без выходных. Вера, имевшая медицинские познания, участвовала в эвакуации раненых, прибывающих с фронта, дежурила в госпитале после работы. Мать моя, поехавшая накануне войны в гости на родину, не смогла вернуться до окончания войны. В связи с оккупацией Мариуполя, мне, благодаря секретарю партбюро фабрики Броне Абрамовне Ершовой, удалось эвакуировать Веру с детьми морем, а самому с группой работников фабрики уйти из города в Таганрог, Ростов и далее в Сталинград. Там я случайно узнал, что Вера в Ейске, вернувшись туда, нашел их и с эшелоном Таганрогского авиазавода мы добрались до Махач-Калы, столицы Дагестанской АССР. Дальше без специальных пропусков не пускали, и нас высадили. Там скопилось очень много эвакуированных, которые заняли все парки, скверы, свободные площади, всюду были огромные очереди. Мы выехали в Буйнакск, где я устроился наладчиком швейных машин в промартель "Кожевник", а Вера – ученицей ткачихи в трикотажную промартель. Трудности военного времени были необычайными, их невозможно описать кратко. Работать приходилось из последних сил, которые нечем было восполнить из-за продовольственных ограничений и других лишений. Ночами мы занимались в подразделениях народного ополчения, которые проводили облавы на дезертиров, дежурили в подразделениях гражданской обороны. Я был награжден почетной грамотой Верховного Совета Дагестанской АССР "За самоотверженный труд на производстве" и грамотой Центрального Совета Осоавиахима "За внедрение военных знаний в массы трудящихся".
После освобождения Мариуполя от немецко-фашистских захватчиков, по вызову ЦК КПУ, в январе 1944г мы снова вернулись в Мариуполь. Город почти целиком был сожжен и разрушен фашистами перед отступлением, тысячи людей погибли от рук палачей, в том числе, много работников фабрики (коммунистов и евреев-портных). К счастью, наша квартира сохранилась, но в ней жила другая семья, которая согласилась освободить только комнату, перейдя жить в кухню. Никаких вещей, кроме раздвижного стола, не сохранилось, всё было разграблено или реквизировано фашистами. Стол служил нам кроватью, на нем мы спали все четверо, подстелив овчинные жилетки и укрывшись полушубками, подаренными нам на прощание артелью "Кожевник". Наш багаж болтался в дороге больше трех месяцев. Позже на фабрике изготовили два матраца из отходов ваты и обрезков ткани. Производство швейно-чулочной и обувной фабрик, здания которых были полностью сожжены, по решению Сталинского Обллегпрома были объединены в одну фабрику. Директором был назначен бывший директор швейной фабрики М.И.Вигдорчик, техноруком Е.Х.Кульман, а я был главным механиком и избран был парторгом. Оборудование всех трех фабрик сгорело, рабочие работали вручную или на домашних швейных машинках, принесенных из дому. Большинство работали на раскопках зданий, откуда было извлечено кое-какое обгоревшее оборудование. Пришлось заняться его восстановлением. Вначале от этой затеи категорически отказался мой заместитель С.И.Шиманский, имевший большой практический опыт механика. Потом, признав свою ошибку, он активно включился в работу. Под его руководством была восстановлена ленточная раскройная машина, несколько гладильных прессов и другое оборудование.
В августе 1944г у нас с Верой родился третий ребенок – сын Петр, а меня с фабрики забрали работать в аппарат Молотовского райкома партии заведующим организационно-инструкторским отделом. Вера сперва работала культорганизатором в промартели "Пищевик", потом завстоловой Горпарткома и начальником общепита Мариупольского Смешторга. Мы с Верой были награждены медалями "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов". Меня направили на работу освобожденным секретарем партбюро Южспецстроя, занятого восстановлением завода "Азовсталь". Затем работал заведующим столовой, чайными №1, 3 и 4 Смешторга, а в 1949г вернулся на швейную фабрику имени Дзержинского инженером по оборудованию, технике безопасности и рационализации, где проработал двадцать лет до ухода на пенсию по старости в апреле 1969г. На фабрике много раз избирался членом фабкома, членом партбюро, заместителем парторга и парторгом фабрики, был председателем группы народного контроля, секретарем и заведующим избирательным участком много лет подряд. Много раз награждался премиями, ценными подарками, грамотами, занесен в книгу трудовой славы фабрики, мне присвоено звание "Ударник коммунистического труда". Уже будучи на пенсии, награжден медалью "За трудовую доблесть в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И.Ленина". До сих пор имею постоянное партийное поручение – политинформатор по внешнеполитическим вопросам, и аккуратно его выполняю.
При помощи коллектива фабрики, благодаря заботе государства, эффективной работе врачей и активной поддержке моей жены Веры Ивановны, я смог перебороть тяжелые болезни: туберкулез легких, гипертонию, перенести три сложных хирургических операции.
Мы с Верой Ивановной находимся на заслуженном отдыхе, но она временно работает, т.к. пенсии небольшие (вдвоем получаем 136 рублей), к тому же, приобрели в рассрочку новый телевизор. Живем мы вдвоем в благоустроенной квартире из двух комнат в центре города, по проспекту Ленина 24. Наши дети все имеют свои семьи и живут самостоятельно. Скучать нам не приходится: у нас четыре внука и три внучки, в их числе Верочка, названная в честь бабушки Веры, и Жорик, названный моим именем. В 1955г мы с Верой отмечали "серебряную" свадьбу, а через шесть лет, в 1980г предстоит отпраздновать "золотую".
Вся наша с Верой Ивановной жизнь проходила в тяжелые годы развития нашего социалистического государства, насыщенного жестокой борьбой с врагами, в годы войн и разрухи. В том гигантском труде, который вложил советский народ в борьбе за вывод нашей экономики из отсталости, борьбе с голодом, холодом, болезнями, беспризорностью и неграмотностью, есть частица и нашего труда. Порой нам некогда было думать о себе, о своей семье, т.к. всегда на первом плане было общественное дело, долг перед Родиной. От всего этого так рано поседели наши головы.
1974г Г.Г.Голубков
Примечание. Уже через много лет после смерти Георгия Георгиевича, благодаря скупой публикации в Интернете, удалось уточнить судьбу его брата Григория:
«Голубков Григорий Георгиевич. Родился в 1904 г., Тверская губ., Ремешковский р-н, дер. Бакшино; русский; б/п; работал начальником Тулунского стройучастка аэрофлота. Проживал: Иркутская обл., г. Тулун. Арестован 19 мая 1937 г.
Приговорен: Тройка при УНКВД Иркутской обл. 8 марта 1938 г., обв.: по ст. ст. 58-9, 58-10, 58-11 УК РСФСР. Приговор: расстрел Расстрелян 20 августа 1938 г. Место захоронения - г. Иркутск. Реабилитирован 18 января 1958 г. постановле-нием президиума Иркутского областного суда. Источник: Книга памяти Иркутской обл.» (http://lists.memo.ru/d9/f101.htm)
Светлая память всем, кого уже нет с нами!.. П.Г.Голубков