Голос

Я думаю: любил он свой голос или ненавидел? Как-никак, этот голос принёс ему деньги и славу. Попробовал бы он заказывать по дюжине шлюх на зарплату сторожа, вроде моей. А ведь приходилось потом ещё приплачивать тем, кто избавлялся от трупов. Он говорил, что не так уж много их и было, трупов, – значит, всё-таки случались. И жил он в каких-то роскошных апартаментах, почти во дворце, – я видел фотографии в журнале. Конечно, человеку с его внешностью никто не оформил бы документы, но, как я понял, он специально для улаживания формальностей прикармливал «опекуна». Трудно, наверное, мужчине ста девяноста пяти лет жить в теле четырнадцатилетнего мальчика, – да ведь голос-то иначе бы пропал.
А может, он воспринимал своё тело просто как очередного делового партнёра? Для него все были деловыми партнёрами, и он со всеми договаривался: с проститутками, с антрепренёрами, со мной. Когда я видел его на сцене – по телевизору, конечно, на билет мне бы в жизни не собрать, – мне казалось, что его голос живёт отдельно от него. Может быть, оттого, что я знал правду, то есть о том, что он вампир. А те, кто не знал? Критики, поклонники, даже соперники-музыканты надрывались наперебой, что слышат неземную душу. Если бы Даня был обычным мальчиком – тем, за кого я его принял, когда он постучался в дождливую ночь в здание закрытой на ремонт церкви – когда мы договорились, что он будет приходить сюда репетировать, «потому что акустика хорошая» – я бы не пожалел, что пригласил его, потому что этот нечеловеческий голос перевернул во мне всё.

***

– Как ребёнку, мне полагается мать. И отец. А не ты.
– Какому ребёнку, Даня? Тебе сколько лет?
– А что? Если верить психоаналитикам, в каждом из нас живёт «внутренний ребёнок». Моему внутреннему ребёнку почти два века. Весьма солидный внутренний ребёнок.
– Зачем ты вообще решил заняться пением, не пойму.
– Я не буду подписывать этот договор. Точнее, ты не будешь.
– Условия нормальные.
– А мне нужны лучшие.
– Ты же понимаешь, что никто не заключит с тобой долгосрочный контракт. Все боятся, что у тебя со дня на день начнёт ломаться голос.
– Между прочим, у меня никогда не было родителей. Я вырос в приюте. Я вообще не помню, как стал таким. Может быть, родился? Может быть, я вообще не человек?
– Ты не человек, это точно.
– Даже не бывший.
– Подпиши договор. У тебя материала на два альбома. Тот, что получше, толкнёшь на «Селена-рекордс», а тот, что попроще, – Садальскому.
– Один хороший альбом не делится на два: один хороший, другой плохой. Его можно разделить только на два плохих, Коста.
– У тебя материала на два.
– На один хороший. Ты никого не нашёл?
– Я встречался с частными детективами. Но, по большому счёту, это глупо. Они не знают, кого искать. Людей, чья внешность не изменилась за последние полвека? Затея бесполезная. При желании вечную молодость можно скрыть. Ты сам знаешь.
– Если честно, мне кажется, что это вы вокруг какие-то ненормальные. Может быть, человек не создан для того, чтобы стареть? Умирать? Может быть, есть где-то мир, где люди живут вечно.
– В возрасте четырнадцати лет?
– А чем плохой возраст?.. Как вы сами говорите: ещё не взрослый, но уже не ребёнок. А когда вы взрослеете, лучшая часть в вас умирает. Поэтому просыпается инстинкт продолжения рода. Вы чувствуете, что сами перестали быть полноценными.
– Неужели тебе никогда не хотелось стать нормальным мужчиной?
– Ты ещё скажи: настоящим. Вы всю жизнь доказываете кому-то свою настоящесть, а по мне, так я вполне достаточно нормален. И импотенция мне, кстати, не грозит.
– Ты мне лучше объясни: на каком лейбле ты собираешься выпускать этот твой один хороший альбом?
– Ах, да, и цирроз печени.

***

– Женись на Лизе, и пусть она меня усыновит.
– Ты с дуба рухнул? Я к Лизе тебя и близко не подпущу!
– В тебе говорит комплекс… ээ… этого, как его…
– Эдипа.
– Нет, его папаши. У него, наверное, тоже был какой-нибудь комплекс? Раз он велел убить сына, едва тот родился.
– А что, если ты правда найдёшь своих родителей? И они правда не люди.
– Мне нравится, как пишет этот грек, Вэллис. Такая причудливая смесь электроники с церковными гимнами. Эти вот хоровые распевы. Давай с ним созвонимся? Я, кстати, знаю греческий язык.
– Я не знаю.
– Неважно.
– Даня, запиши сначала предыдущий альбом!
– Я бы сделал что-то в духе «Сотворения мира» Гайдна. Только в экспрессионистском стиле.
– Кстати, мне сообщили, что за тобой, похоже, следят.
– Полиция?
– Нет, наверное, опять журналисты.
– Предупреди охрану.
– А тебя часто пытались убить?

***

– У меня тут некоторое количество сотен писем с предложениями разной степени непристойности, от благодарных поклонниц. Тебе какие сначала прочесть? Те, в которых восхищаются твоим искусством, или где сразу начинают себя предлагать?
– Те, которые пограмотнее.
– Они почти все с ошибками.
– Тогда наиболее предметные.
– Хм… ээ… на вот, сам читай.
– Хи-хи-хи!..
– Да уж.
– А что? Должны же и в моей жизни быть какие-то удовольствия.
– По-моему, твоя жизнь только из них и состоит. Скажи, тебе когда-нибудь, чего-нибудь не хватало?
– Ты на свадьбу-то меня пригласишь?
– Если ты обещаешь вести себя с моей женой, как полагается примерному мальчику!
– Только не заставляйте меня петь.
– Да?.. А Лиза так надеялась!
– О, боже! Ты прав, лучше мне посидеть дома. К тому же из-за меня наверняка набегут папарацци, и всем вообще станет не до вас. Приходите с Лизой на премьеру в «Сатурн».
– Вот спасибо! Ты извини.
– Да чего уж. Я пока «войду в мир премудростей любви зрелой дамы», как мне тут любезно предлагают.
– И постарайся поменьше зубы распускать! Или сразу позвонить в морг?
– Ты считаешь меня совсем отморозком? С Мариной – это вышло случайно, я ведь уже объяснял. А по собственной доброй воле я в последний раз убил человека, когда на меня напал охотник.
– Охотник? На вампиров?.. Так они существуют?..
– Да. Вот кого было бы интересно порасспросить, но, знаешь, разговор у меня с ним как-то не заладился.
– А ты уверен, что это было именно то, что ты думаешь?
– Да уж серебряные пули я ни с чем не перепутаю.
– И часто приходилось отбиваться от профессионалов?
– Только однажды. И, знаешь, я тогда подумал – уже после – я, может, и не против умереть.
– А если найти кого-то из них? И заманить в ловушку? И допросить.
– Нашёлся тоже супергерой. Я ничего о них не знаю. Меньше, чем о себе самом. Да и глупо. Что я им скажу? Простите, вы не знаете, кто я такой?
– В любом случае, будь осторожен.
– Ты-то о чём беспокоишься? Тебе логичнее было бы принять сторону смертных.

***

– Знаешь, с твоими возможностями… А чем ты раньше занимался?
– Да ничем, в сущности.
– Хорошо бы отправиться путешествовать. Посмотреть мир, как люди живут… Может, ты встретил бы кого-то вроде тебя.
– Я путешествовал уже. И, поверь, везде примерно одно и то же. Я лучше путешествую, когда пою. Ты знаешь, звуки ведь не приходят ниоткуда. Над историческими и географическими ландшафтами надстоит целая музыкальная вселенная. Люди обычно не слышат её, а я слышу. То, что прозвучало однажды, не умолкает уже никогда. Голос поднимается к звёздам, выше и выше. Поэтому надо меньше ругаться матом… шутка. Не любой голос, конечно. Особый.
– Лукавишь ты что-то. Какой твой концерт обходился без скандала? То в зале кто-то в обморок свалился, то вены порезал, то до драки дело дошло. Они слышат в твоём голосе божественную красоту, но на самом деле он ведь не совсем твой. Он, скорее, нарушение законов природы. И ты сам – нарушение законов. Если бы не память об ошибках, которые ты совершил и продолжаешь совершать, прикрываясь своей невинной внешностью, – твоё пение звучало бы иначе.
– Я думаю, природа совершила ошибку, создав обычных людей. Только не пойму: нечаянно это получилось или нарочно?

***

Не знаю, зачем он мне всё рассказал. И ещё о том, что под одной из могильных плит здесь, в храме, с царских времён спрятан клад, а мертвеца нет. Ну, слава богу, мы со старухой и без таких крайних доходов справляемся. Дети выросли, а нам много не надо. По мне, так могилы осквернять – последнее дело. Тем более что он не сказал, в какой.
А потом ко мне пришли другие, и попросили тихонько пропустить их в церковь, когда он там будет – дескать, очень уж хочется послушать. Я сначала и не заподозрил ничего. А он как будто знал. Он спросил, не искал ли его кто. И я сперва даже не вспомнил, а потом на всякий случай вызвал полицию.

***

Коста сказал, что у Дани с самого начала были могущественные спонсоры, а его просто наняли играть роль опекуна. Странная история. Потом оказалось, что концертный зал «Сатурн» специально строился под это представление. Я музыковед, и надо сказать, акустика там буквально совершенная, тот, кто разработал архитектурный проект, явно знал о звуке всё. Голоса преломляются в зале, как свет в тысяче прозрачных граней, пол гудит под ногами, как электрический провод. Когда ударили колокола, мы как будто в воздухе поплыли. Наверное, это самое сильное впечатление моей жизни. Я раньше с неодобрением относилась, что у них на концертах всегда какие-то чрезвычайные происшествия. Думала, служба безопасности плохо работает. И в этот раз что-то такое было, кажется, шум какой-то. Но я не обратила внимания. Только потом уже, когда выходили, заметила, что часть кресел в зале сломана. И стоянка была оцеплена охраной. Не знаю, что там произошло, мы с Костой пошли пешком.
Одно то уже, что «Сотворение мира» Вэллиса – единственная в истории музыки оратория, где главная сольная партия написана для детского голоса. Понятно, что произведение создавалось специально для Дани, но всё же я сомневалась: законно ли, в принципе, подвергать детский организм таким перегрузкам? Два часа на сцене, хор три тысячи человек, оркестр двести человек, половина композиций – для голоса без сопровождения! А Коста сказал, что у Данила такой принцип: искусство требует хорошей моральной и физической подготовки, поэтому он специально занимается боксом и ещё ходит в тренажёрный зал. То есть специально для того, чтобы лучше петь. Наверное, будь у меня такой сын – я бы его просто боялась.
Обо всём этом я, правда, рассуждала только по дороге. А когда увидела его на сцене… Божественно, что и говорить.

***

Хотя была в нём какая-то неправильность. Это я уже потом подумала. Не знаю, отчего мне так показалось. Может быть, любая красота – это, в сущности, неправильность? Нарушение законов природы. Ведь красота, прежде всего, бесполезна. Она заставляет стремиться к невозможному. В давке на одном из концертов Данила где-то в Канаде несколько человек покалечилось. И с тех пор «Скорая» дежурила на всех его выступлениях. А сколько самоубийц обращалось к нему в предсмертных записках? Ведь и молодёжь, и постарше, мужчины и женщины, богатые и бедные, люди, которых, казалось, вообще ничто не связывало: некоторые и музыку-то не слушали, пока не появился он. На Даню даже в суд подавали – точнее, на Косту. Оправдали, конечно, и всё же.
Может быть, пусть в нашем мире будет поменьше красоты? По крайней мере той, которую хочется назвать бессмертной. Может быть, наш мир вообще не для неё? Кому она нужна: безумная, убийственная?

***

После покушения охотников он всё-таки остался жив. Полиция приехала вовремя. Они, конечно, не разобрались, кто есть кто, и перестреляли нападавших. Хотя Дане пытались перерезать горло, я буквально через несколько дней видел его здоровым и свеженьким – уж не знаю, как он объяснил своё чудесное воскрешение остальным, наверное, никак.
Он заходил попрощаться. Сказал, что эта попытка убийства пришлась «даже вовремя», потому что пора ему уже уйти «со сцены» – он, наверное, имел в виду так, вообще. Ведь ещё год-другой, и станет ясно, что он не совсем настоящий мальчик.
Я спросил, неужели он теперь вообще перестанет петь? Он сказал, что уже думал об этом, и разве что будет иногда записывать музыку «один», то есть ни для кого. Или, может быть, для всех.
– Они же говорили, что у меня божественный голос, – тут он улыбнулся той самой дерзкой улыбкой, которую тиражировали на фотографиях. – Может, и не совсем. Но вдруг правда, там, после смерти, кто-то есть? Начнёт всех судить. И окажется, что от меня остался только голос.
– Да ты ведь не веришь в бога, – упрекнул я. Вообще-то врать было не в его привычках; он, должно быть, просто пытался сказать так, чтобы я понял. А он засмеялся.
Вот я и задаюсь вопросом: где он теперь? И, когда мы умрём, что от нас останется?