… Повесть Татьяны Марьиной «Как вода в песок»
заняла третье место на Всероссийском конкурсе
современной прозы им. И.С. Шмелева в 2011 г.
и была опубликована в журнале «Вертикаль ХХI
век» (Нижний Новгород, 2011, выпуск 34);
а так же в сборнике произведений лауреатов
конкурса «Восстани, что спиши» (Нижний
Новгород, «Родное пепелище», 2012).
...Александру
«Родина же для нас там, откуда мы пришли, и там – отец.
Что же это за поход и что за бегство? Не ногами должно оно
совершаться. Ноги повсюду несут из одной земли в другую.
И не нужно тебе приготовлять и повозку с лошадьми или морскую
ладью; но надо отбросить всё здешнее и не смотреть на него,
но, закрыв глаза, изменить телесное зрение на новое и
пробудить это новое зрение, которое хотя и имеют все, но
которым пользуются немногие».
Плотин. Трактат «О прекрасном»
1
Монастырь благоухает цветением лип. С раннего утра и до ночи не смолкает монотонное жужжание пчёл. С монастырских лип мёд течёт в ульи местному предприимчивому мужичку, а своей пасеки в иноческом хозяйстве не заведено. Пчеловод начал пользовать ничейные липы давным-давно. А обитель начала возрождаться сравнительно недавно. Не до мёду братии, покуда горечь на устах…
На дореволюционной фотографии липы невелики, но всё же почти по маковку надвратному храму. Сколько им лет? Сто пятьдесят? Двести? Сколько они видели и скольких пережили…
После трапезы отец Андриан на несколько минуточек забылся на лавочке, разморенный солнышком. «Глянь, пришморило, сомлел», – переговаривались, проходя, трудники.
А жара стояла знатная. После долгих холодов и мокрени заглянуло, наконец, в северные края ясно солнышко. И то ведь – пора: начинался июль. Солнце прокалило воздух до тридцати градусов, но свежий ветер с озера умерил жар. В каменных кельях настоятельского и братского корпуса оставалось прохладно; да и в деревянной гостинице, на первом этаже, где обитали трудники, не открывали форточек, чтобы не напустить жару и злостных лесных комаров.
Отец Андриан очнулся, перекрестился:
– Прости Господи, уснул!
Самый частый грех, который миряне и за грех-то не считают – чревоугодие. Поел, и уже леность сковала, в сон потянуло… А от постоянной сытости и прочие грехи: пьянство, блуд, сребролюбие…
Кормят в монастыре хорошо, слава Богу. Сейчас в миру иные горемычные о таких трапезах возмечтали бы. Каждый день кроме постных дней и строгих постов – рыба. Мяса в монастыре вообще не бывает, даже по великим праздникам. Да и не надо его. У трудников – завтрак, обед и ужин – на три блюда: и первое, и второе, и третье. Монахи же только обедают и ужинают. В чашки наливают полно, накладывают «с горкой» – ешь, сколь душа примет. Хлеб не черный, и не белый: серый, монастырский, особой выпечки. Нынешний повар – Сергей душанбинский – хороший, из трудников. Проживает тут уже четыре месяца, дай Бог, чтобы и совсем остался. Андриана тоже ставили помогать в поварне, но помощник он аховый: едва братья палками не побили такого повара!
Пришёл Андриан (по-мирскому – Андрей) в обитель, ничего руками делать не умел. Тут всему научился, с Божией помощью. Много читал Андрей, и много учился, а Библии в руках не держал, и лба перекрестить не умел: время такое было. И много их таких было. А прожил Андриан тысячу жизней. Хорошо знает историю мировую и русскую. Всех знает, от Гераклита Эфесского, Платона-Аристотеля до Ницше и Шопенгауэра: лично знаком. Но главные для него люди – настоятель храма и честная братия, и даты главные – две: когда выводили войска из Афгана и когда начали восстанавливать монастырь.
Господь благословил возвращение поруганной, разграбленной, кощунственно оскверненной обители Русской Православной Церкви. Как нашёл дорогу в обитель Андрей, сам отвечает так: «Бог призвал». Пришёл он к возрождающейся Святыне с душою поруганной и осквернённой, с порушенными нервами, разбитый бессонницей, отравленный водкой. Пришёл пешком за восемьдесят с лишним километров, и по сей день славит Господа, что проживает в столь благословенных местах.
Годы труда и послушания надо преодолеть до пострига, Андрей же принял постриг почти сразу. Настоятель проникся сочувствием к горемычному парню, который в миру уже слыл за сумасшедшего. А устами немощных умом часто говорит Сам Господь. И деревенский дурачок, «крышу» которому набекрень «сдвинула» афганская беда и водка, получил ещё при жизни самую большую награду: ангельский чин, и пожизненную возможность каяться в грехах, чтобы обрести Царствие Небесное.
2
Монастырю – около 650 лет. А если без большевиков – где-то 580. Порушили его в девятнадцатом году, восстанавливать стали в девяносто первом. Семьдесят два года пустовала обитель без имени Божьего. За Господа нашего Иисуса Христа и веру Православную мученическую смерть приняли архимандрит с братией – всего 21 человек. Наверняка били дьявольские наводчики: массово после этого народ отрекался от Христа. Превратилось великое Православною верою государство в Иудово царство…
Надругались над обителью: посрывали кресты, выломали иконостас, порушили внутреннее убранство; сбросили колокола с колокольни, забросали кирпичом и мусором Святой источник; старинное кладбище превратили в свалку. Собор использовали под конюшню, позднее – под тракторную ремонтную мастерскую. Прочие монастырские здания приспособили под сельскую школу, в летнее время – пионерский лагерь; надвратный храм – под сельский магазин, трапезную – под столовую, гостиничный корпус – под складские помещения, настоятельский и братские корпуса – под спальни. В шестидесятые годы после сильного пожара обитель пришла в окончательное опустошение. Монастырскую ограду, угловые башни, стены храма разбирали потерявшие стыд местные жители; выломали полы и окна… Навсегда была утеряна нерукотворная икона Матери Господней, чудесно явившаяся основателю обители, преподобному старцу-чудотворцу. Молитвами преподобного, Божьего угодника, спустя десятилетия возобновилась духовная жизнь в обители. Первую литургию, положившую начало восстановлению Святой обители, отслужили под открытым небом, среди руин, заросших сорной травой, кустарником и молодыми деревьями. На эту литургию и привёл Господь своими неисповедимыми путями ищущего спасения грешника Андрея, омраченного дьявольской лестью.
Зажглась неугасимая лампада монашеской жизни почти в полевых условиях. Первым делом насельники срубили часовенку, да приучили новообращённых к молитвенному правилу пятисотицы, утренним и вечерним богослужениям. Знал Андрей историю, философию, искусства и прочие премудрости, а для жизни земной многострадальной хватает Иисусовой молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мя грешнаго!» Знал Андрей науки многие и многие, а ремёсел не ведал. Но взял в руки топор – и будто бы он с топором в руках родился! Не зря же издавна замечено, что мужики из северных губерний всегда были хорошими плотниками и строителями Божией милостью. Молясь неустанно, обновляя жилые помещения, к зиме въехали в общую келью, пока что общежитно. Очистили территорию от руин, сотворили кровлю над приделом в честь Николая Чудотворца, и за зиму сработали внутреннюю отделку, принимая прихожан на воскресные службы.
Связи с одноклассниками и однополчанами Андрей как-то сразу растерял: деревенские разъехались по большим городам, девчонки замуж повыходили. Однокурсники по военному училищу делали карьеру на разных поприщах, а чаще – в бизнесе. Друзья по Афгану – кто в госпитале, кто в земле. А у него – ни царапинки. Берегли его. Такого рода военные работники – под особым прикрытием. Особые Ангелы Хранители у них…
Война не отпускала Андрея много лет. И не отпускает. Теперь во сне не он ведёт корректировку огня, а огонь корректирует на него сам Черный Архангел.
И ещё снится плен. Он и так в вечном плену, но тот плен – хуже ада.
Из плена сбежать нельзя. А Андрей сбежал. Стреляли в него в упор из автоматов. В упор не могли не попасть. Наверняка попали! Но Бог спас. Тогда-то он и уверовал в Бога.
Бог показал ему Седьмое Небо. Летели они быстро и за секунды прошли все семь Небес. На это обычному человеку миллиарды лет понадобилось бы, а они летели со скоростью света. Вот – здесь, и вот – уже там. Все семь небес несказанным светом сияют, радужным куполом охватывая Вселенную. И не по Кеплеровым, а по Божественным законам огненными ликами сияют над Великой Бездной звездные светила, упорядоченные в своём положении и движении Промыслом Божьим, летят кометы и астероиды, протекает жизнь животная и разумная на некоторых планетах…
После плена журналистку к нему посылали. Много записывала. И чёртиков рисовала.
Очерк обещала, а не вышло ничего. Бог не попустил.
Разве женщин на войну посылают?
Разве можно рассказать, что видел собственную смерть, что чудом воскрес и видел Бога?
И разве поверят?
…Бог стоял на воздусех огромным светящимся монументом, с человеческим ликом и в царских одеждах. Он спас Андрея, управляющего адским оружием и служившего Дьяволу, чтобы чрез него прославить Святое Имя Своё. Бог призвал отца Андриана на вечное Себе служение.
Он в мгновение ока вознёс убитого на Седьмое Небо, показал чудесную красоту Поднебесной, а потом перенес в больничную палату – на излечение тела. И это не наши отбили пленных, Андрей знает…
Он и на Чеченской войне был. Сверху смотрел. Чеченскую и Афганскую сравнивают. Тут и там – горы. Тут и там – война без правил и законов. Какие правила могут быть у современной войны? Где они вообще в жизни без Бога? Сами же отреклись, теперь правил ищем? Нет их! Много общего между Чеченской войной и Афганской.
Верно, похоже… Но враги не могут говорить на одном языке, пусть и с акцентом! И не могут быть у народов разные Боги. Бог един.
3
Ныне монастырских людей – три десятка. Трудников – около десяти, остальные – принявшие постриг. В последние годы слава монастыря привлекает множество туристов. Приезжают большими автобусами, но на ночь не задерживаются. В гостинице на втором – гостевом – этаже живут мало и недолго. В основном это паломники-одиночки. С остающимися гостями Андриан всегда знакомится, и если приезжают повторно, встречает их как давних знакомых, удивляя памятью на имена и выслушанные им некогда биографические сведения. Интересуясь мирской жизнью, которую он покинул восемнадцать лет назад, Андриан охотно говорит и о себе, впрочем, не утомляя слушателя. Его рассказы – перемешанные былью фантазии – очень скоро открывают собеседнику помутнение разума у монаха, о чём и сам Андриан простодушно сообщает:
– Это когда последний расстрел был… Наши войска уже из Афгана выводили… И расстрел был последний. Мы там были. И Серёга… Серегу убили, – повторяет он в непроходящем изумлении, и слушатели не решаются спросить, кем же был сам Андриан на расстреле – палачом или жертвой?
Пытаясь выяснить, какова роль на войне была у Андриана, слушатели получали ответ, что служил тот у Чёрного Архангела, наводчиком артиллерийского огня. Вот такую адскую работу выполнял на войне... Но каждый раз спрашивал у Бога прежде, чем снаряды посылать. За то и расстрел получил.
– Вот тогда я и сошёл с ума, – вдруг очнувшись от потрясения, вполне здраво и ясно объясняет он.
И пока слушатели судили да рядили, какой расстрел и в кого стреляли, и стреляли ли вообще, монах сидел отрешённо, глядя в одну точку, и видя в ней невидимое и неведомое.
На вопрос туристов – кем был он до монастыря? – Андриан отвечает, что главная специальность у него – вызывать гром и молнии, потрясать землю, руководить смерчами… Это как раз всё его стихия, потому что свою главную стажировку он прошёл у самого Дьявола.
Тут, понятно, туристы уже нисколько не сомневаются в безумности монаха, но прикинув умом, что наводчик артиллерийских орудий на войне вполне мог рассматриваться как дьявольский разрушитель, состоящий на службе у Главного Сатаны, – поражались верности и точности найденных слов, не отказывая в проницательности ума и некоей художественной тонкости наблюдений у юродивого.
На вопрос – а есть ли у него близкие люди, семья? – Андриан отвечает, что были у него целые гаремы, во многих странах и на всех континентах, и детей у него множество. Понятно, что великое множество детей, если живёт Андриан уже восемьдесят тысячелетий.
Отец и мать живы. Мать живёт у сестры. А отец – один. И Андриан ездит к нему иногда. Помочь и поговорить. А водки он теперь не пьёт нисколько, и настоятель про это знает, и отпускает всегда с лёгким сердцем…
На вопрос – был ли Андриан верующим с детства, или пришёл к вере взрослым – монах отвечает, что у каждого своя дорога к Богу. Иной раз, чтобы человеку начать восхождение к образу и подобию Божию, до дна опуститься надо.
– Как это до дна? – Интересуются гости. – До предела, что ли? Опуститься в грехах? В потреблении вина, наркотиков, в блуде?
Но тут вдруг Андриан поспешно вскакивает, вспоминая какое-то неотложное дело, и поспешает «на послушание», оставив собеседника с уже вполне определившимся интересом к личности и судьбе монаха. Так, что приезжая вторично, туристы и паломники уже сами разыскивают Андриана для беседы.
4
Послушаний у отца Андриана за восемнадцать лет милостью Божьей каких только не бывало! Первые самые многотрудные пали на его молодые лета. Монахи руками разбирали руины, выносили из собора, колокольни, церквей рухнувшие перекрытия, а потом начинали строительство: укрепляли фундаменты, стягивали стены, тронувшиеся трещинами, поднимали кладку новых стен, отстраивали, перекрывали помещения, отделывали снаружи и внутри, готовили стены для росписей приезжим иконописцам. Сами новили купола; а золотить звёздами и устанавливать кресты приезжали специально обученные верхолазы. По ночам братия носила землю от озера вверх по круче, подобно преподобному старцу, основателю славной обители. В Житиях Святого старца написано, что этот высокий холм великий постник, насыщающийся молитвою, а не вином и пищей, возвёл сам. Понятно, что с Божьей помощью.
С Божьей помощью братья подняли холм, покрыв, как Честным Покровом Пречистой Богородицы шрамы и рубцы, оставленные на осквернённой земле безбожным временем.
Был отец Андриан и камнетёсом, и каменщиком, и штукатуром, и маляром, и даже в услужении иконописцев. Был землекопом и землевозом, грузчиком и сварщиком, плотником и столяром. Иисус вырос в семье плотника, а был пастухом. Эти богоугодные дела тоже пришлись Андриану по душе. Коров он пас два лета, их в монастыре – четыре. Но, так и не освоив премудрости доения, был отстранён настоятелем, подыскавшем более подходящего к делу послушника.
Тяжким душе испытанием оказалось очищение осквернённого кладбища. Собирали вместе в разных местах разбросанные, изломанные надгробия людей известных и родовитых, благодетельствующих монастырю, сподобившихся быть похороненными на его территории. Рака старца преподобного чудотворца чудесным образом сохранилась, и к ней сначала тоненьким ручейком, потом бойкой речкой стали съезжаться паломники. Шли за водичкой на Святой источник, брали ключик от купальни у монахов, чтобы окунуться в ледяную живительную купель. Купальню и церквушку над очищенным от мерзкого хлама источником вместе с братьями рубил и Андриан.
Сейчас он не способен на тяжкий труд, хотя лет немного: слегка перешло за сорок.
Но камни ворочать уже не нужно, да и без него есть трудники помоложе и половчей. Сверх могу и конь не прыгнет, а человеку – Божьему созданию – на Бога и уповать. Всяк о себе печётся, а Господь про всех.
Конечно, теперь Андриан не строитель. Но нет-нет да поднимется по лесам к трудникам, работающим под самым куполом главного собора. Высокие потолки готовят под роспись: скоро полетят под куполом Святые Ангелы… Рабочие, понятно, их пока не видит, а Андриан видит, какими будут тут и стены и потолки, и очарованный, протягивает руку, касаясь одеяния ближнего к нему Ангела…
– Поосторожней, отец, – хватает его за рукав трудник. – Свалишься, кто отвечать будет?
Андриан блаженно улыбается, поводя глазами по храму, любуется алтарём и его убранством… всё готово к Престольному празднику, и служить будут уже не в приделе, а в главном соборе. А купол? Ну, что же, распишут после… А вдруг Господь явит чудо, и увидят в праздник прихожане Ангелов под куполом так, как видит их Андриан…
Андриан хозяйствует на грядках. Монастырский огород ухожен на зависть любой хозяйке. Ранним утром Андриан пробегает рядки, осматривая: нет ли сорной травинки? – И не дай Бог, если сорняки показали головы, тут же на них обрушится молодая братия с рукавицами. А вечером из шланга Андриан поливает любовно чеснок и лук, свёклу, морковь и репу, тыкву и кабачки, а ещё – парниковое хозяйство – огурцы и помидоры. Огурцы, конечно же, «монастырские». Они и в советское время популярны были. От монастырей отказались, а от огурцов – нет.
Монахи собираются на утреннюю молитву в шесть утра, трудники – в восемь. В воскресные и праздничные дни служба начинается полдевятого, в храм поспешают прихожане, в основном женщины. Петь и читать на службе Андриан не может, но не лишённый музыкального дара, оказался хорошим звонарём. Звонят они всегда вместе с глухим отцом Тихоном. Оглох Тихон никак не от звона, хотя со звонарями к старости это дело обычное. Но глухота его не бросается на вид. Тихон сам говорит много и занятно, лишь бы был слушатель. Знает много из жизни и повадок зверей и птиц, да и сам располагает к себе приятной наружностью и добрым нравом. «Я хороший собеседник, только когда сам говорю. Глухой, ничего не слышу», – объясняет он братьям, приводя подвизавшихся в молчальничестве и Иисусовой молитве монахов в неописуемый восторг и к грешным мыслям: «Надо же, как повезло ему, о Господи!
Коли не слышит, и говорить не надо!»
На колокольне, выжидая время, Тихон читает монологи из собственных наблюдений под молчаливое пребывание Андриана, думающего о своём.
– И у птиц, оказывается, есть дуэли. Я утром вчера увидел под кедром двух галок. Они лежали мёртвые рядом, одинаково, – монах, пожевал губами, и не найдя подходящего слова, сказал по-библейски: – Они лежали лицем вниз… А когда я проходил вечером, то одной уже не было. Я вот думаю, что они бились насмерть. Они на лету столкнулись грудью и пали. Но одна птица расшиблась не до смерти, и когда очнулась, улетела…
В перезвон с монастырскими колоколами вступает сельская приходская церковь. Совсем не старые женщины в светлых платочках с обнажёнными по жаре не по правилу руками и тугими, обтянутыми платьями, по-деревенски налитыми фигурками, наперекор шипящим старухам, спешат в мужскую обитель. Хоть это и грех сказать, прости Господи, но монахи в их глазах авторитетнее обрюзгшего, гнусавого своего батюшки. Строгая аскетическая жизнь, наполненная духовным содержанием, даже внешне возвышает служащих в ангельском чине над грешным бытием. Женщин привлекает эстетическая сторона монастырского богослужения, где мужчины высоки, худы и стройны, строги, но чутки к человеческим слабостям и без назиданий отпускают грехи, мудро руководствуя к дальнейшей жизни. Возраст их не читается внешне: и молодые строги и бородаты, и старые ровны в спинах, быстры и выносливы. Даже проседь в чёрных волосах ни о чем не говорит: иные молодые хлебнули горюшка вдоволь, не зря их путь к Богу отказался недолог. Фигуры монахов столь тонки в поясе, а пение столь проникновенно, что на исповеди женщины плачут не столько о своих грехах, сколько от видения этих добровольно заточенных, истонченных в посте и погубленных для мира мужских жизней, в то время, когда в деревне через дом да в каждом доме мужья безбожники, бездельники и алкоголики. Но что внешность? Хотя внешний человек тут и тлеет, внутренний со дня на день обновляется.
Несмотря на то, что к Символу Православной Веры женщин в храме уже более половины, молитва звучит басами на самом нижнем регистре, потому что прихожанки, опасаясь нарушить строй и не стремясь солировать, благоговейно стишают и понижают голос. Есть среди монахов и вторые голоса, но они звучат лишь дополнением к басам, не разбавленные женским участием. Такое благолепное единение мужского пения более не услышишь нигде…
Ходить в храм деревенским некогда, особенно летом, когда забот – полный рот, потому и в порядках они путаются. А в монастыре братья подскажут: «Записки давайте», «Свечи ставьте» – всё чин по чину, без мирского осуждения и злословия! Шуршат праздничные платья, идёт неуловимый аромат от женских тел, но монахи строги ликом и скорбны взглядом. Да и в женщинах нет ни капли кокетства, лишь сдержанность, даже скованность и уважение к хозяевам. Братья и сестры…
Цепким глазом Андриан видит сегодня одну лишь гостью: всю службу потоком слёзы льёт, а к причастию не пошла. Понятно, плачет мать не над горсточкой, а над целой пригоршней. Помнит он её: была полгода назад, Ирина. Сын её в трудниках. Эко горе! Парень к Богу пришёл без болезней, страданий, потери близких, а она убивается! Не в тюрьме, не на войне, – в обители Святой! Горе суетное, мирское: огонь – горячо, дитятко болячо.
– Грешен осуждением, прости, Господи, – шепчет монах, отводя глаза.
В храме Андриан может служить в алтаре, может следить за свечами, приготовить просвирки и питие для причастников. Непосредственность монаха умиляет: выпил из чашки, перевернул вверх дном, похлопал о ладонь, и снова налил в неё. Из Андриановой чашки не побрезгует выпить даже самая чопорная прихожанка: блаженный – всё равно что святой.
Смущаясь, если не знают чего, женщины подходят именно к нему. И монах, зорким взглядом посмотрев в лицо, говорит подробно даже о том, о чём спросить постеснялись. И он-то юродивый? Дома-то у каждой второй свой спившийся урод, почитающий себя царём и богом…
5
Ночью Андриан спал плохо. Одолевал лукавый. Это только кажется, что монастырские стены прочные, а он проникает везде. В монастыре идут невидимые оку свои вечные бои за каждую душу грешную, невидимая брань. Нет, не хочет Дьявол так просто уступать соблазнённых им грешников, цепко держит острыми когтями за бренное тело! И сталкиваются Силы Светлые и Силы Темные, и несется над землёю всепоглощающий смерч. Вон, сколько выдрал с корнем вековых деревьев, крыши с домов посрывал, слава Богу, хоть жертв не было: не попустил Господь; хотя по грехам нашим должны быть жертвы, и много.
По грехам нашим так молиться бы, чтобы с колен не вставать…
Страшен ли черт? Нет, не страшен тем, кто на него работает. Это уже потом он делается страшным. Он является каждую ночь мерзким и гнусным, ужасным в своей скотской животности и ведёт корректировку адским огнём прямо на великого грешника Андриана. Ограждался животворящим Крестом Господним и молитвою, но бес уводил, отвращал мыслями от благочестивых слов, цеплял помыслами за прошлое, ещё более разгорячая сердце… Господи, помилуй!
Не такое уж большое прошлое у Андрея: школа, училище и война. Всё остальное – несмышлёное детство, да монастырь. И если не помнить постоянно про восемьдесят тысяч прожитых лет, то не было у Андрея даже девушки – ни любимой, ни нелюбимой.
Была Лайтель. Так он назвал её сам, девушку в парандже и без имени. Почему она одна в парандже была – Бог весть! Может, не девицей была, а старухой, уродиной; или вдовой, и глаза не смотрели на них, русских… Может, боялась… О! Конечно, как их боялись и ненавидели в этой стране, веками привыкшей к войнам!
Они выводили заложников из фургона, и, подавая ей руку, Андрей почувствовал, как эта рука дрожит… Вот и всё общение… Но Андрей не спал всю ночь, мечтая опять увидеть её, пусть даже с закрытым лицом. Но ещё более разжигал бред, представляя её без паранджи!
О, как ошибаются законодатели мод, обнажая беспредельно женское тело! Это доступное мелькание перестает занимать, возбуждать, скорее приедается и отталкивает. Мужчине привлекательна стыдливость, которую надо добиваться, обезоруживать достойным поведением, побеждать нежностью… Телесность бесстыдна, животна, отталкивающая… Упрячься женщина с головою в паранджу или чадру, и мужчина выйдет победителем из самого жестокого сражения, чтобы только отвернуть краешек ткани и заглянуть в лицо!
Андрей знал, что мечтания напрасны. Ислам не позволяет им с иноверцами... Хотя у иной женщины сам бес под юбкой.
А ночью именно эта, в парандже, сбежала. Как? Аллах её знает! Но заложников расстреляли. И аул разнесли в прах… Как и обещали.
Аул с землёй сравняли. И Андрей не знал, там ли она была, или вовсе сбежала из этих мест. Уже хозяевами утром они входили в селение. Опасность не грозила. И вдруг за чудом уцелевшим плетнём прогремел взрыв, и в воздух поднялась какая-то разорванная тряпка. И Андрею почудилось, что это – паранджа. В его глазах она разрослась до гигантских размеров как гриб атомного взрыва, и он едва не потерял сознание. Он пошёл на взрыв, но услышал приказ: «Назад!»
…Ночью Андрей был на том месте. И нашёл обгорелый женский труп без лица. Он похоронил её. Он не мог не похоронить, потому что кто-то – Бог, или Аллах – стоял за его спиной. И никто кроме Бога, или Аллаха не знает, та ли это была женщина, или не та, старуха, или молодая девушка, подорвалась ли она сама, увидев врагов, или нарвалась на мину, или её подорвали...
Вот такое знание о женщинах было у Андриана…
Лайтель сейчас на небе. Андриан знает. Там и встретятся.
Андриан молится за спасение её души. Хотя знает, что молиться за некрещеных, тем более, не зная имени – грех. Но в войну и не такие грехи Господь списывает.
6
Каково же место чудное выбрано монастырю! Холм высокий – такой, что город в десяти километрах виден как на ладони; озеро раздольное – берегов не видать, не озеро – море-океан; лес могучий, непролазный: по кручам ели стоят трёхсотлетние, берёзы неохватные, им под стать, молодая поросль сбегает к озеру, есть даже кедр, но редок. Тихо, безлюдно. Как людей понимать, с засоренными головами, ищущих блага в душных, шумных городах, отдыха – в странах чуждых, жарких, безбожных? После такого отдыха лечение надобно!
Труд у монахов физический, здоровый. А лечение одно – ледяная купель у Святого источника. Это в тридцать градусов жары даже самая трусливая женщина сподобится окунуться, а зимой – иные мужики боятся. Вера слаба, вот и весь сказ.
Андриан к ежедневному купанию привык. После – такое блаженство, тело лёгкое и чистое, а душа поёт. А вот и правда, почему так: монах работает в пыли и грязи, и баня у него – раз в неделю. А чист монах и опрятен, не пахнет от него ни потом, ни смрадом, хотя власы он не стрижет, бороды не бреет, и чистить зубы в монастырском уставе не прописано. А городской человек, не изнуренный физически, если только заумной галиматьёю, – утром – душ у него, на ночь – ванна, сауны прописаны в деловом рабочем распорядке для решения глобальных задач; чистится, бреется, одежки меняет, ароматами натирается-брызгается, жвачки жуёт – а смердит, прости Господи! Чуть меньше омылся, отёрся и побрызгался, сам уже чувствует, что не то – пахнет, и спешит себя в порядок привести. А всё почему? Монах начинён молитвою и постом, вот и чист он изнутри и снаружи. А мирской человек начинён пищей неудобоваримой, губительной для организма, вином, табаком и блудом, вот и гниёт задолго до смерти. Если молодая девица курит, чем же можно «зажевать» этот смрад, какими благовониями отбить?
Любит вот так Андриан посидеть, да поговорить сам с собою. А уж если слушатель отыщется, он и рад. По словам монаха – он является чуть ли не главным советчиком у Господа Бога. И этот монастырь ставил с преподобным старцем-чудотворцем в четырнадцатом веке, и много других монастырей и церквей – здесь и в других странах, сегодня и в прошлых веках… Всё для укрепления веры и прославления Имени Божия. Все значительные события в мире происходили не без его участия, уж если не прямого, то косвенного. Князья с ним советовались и цари, вот только большевики игнорировали, потому и наломали дров. Он, Андриан, всем советует; раз Бог избрал его и говорит его устами, нельзя отказывать людям в помощи.
Просят Андриана рассказать про чудеса. Купили книжки про монастырь, начитались, и спрашивают:
– Вот в книжках описано множество случаев исцеления болящих у раки преподобного старца-чудотворца – расслабленных, безумных, слепых, глухих, кровоточивых, – но всё это было в прошлых веках. А есть ли современные свидетельства таких исцелений?
Как не быть? Есть чудеса, и записывают их в обители для другой, юбилейной, книги. На реставрации по укреплению сводов работали двое трудников, и под верхней площадкой поперечная перекладина сломалась от нагрузки. Рабочие упали с большой высоты и с переломами позвоночников были доставлены в больницу. Положение их было тяжко, и по просьбе настоятеля в палате врачи разрешили совершить Таинство соборования. За их здравие служились молебны у раки Святого, их причащали Святых Таин Христовых трижды в неделю… К удивлению врачей, через две недели оба самостоятельно ходили и скоро вернулись к работе. Один из исцеленных стал монахом. Зовётся Елизарий, спросите у него.
Жалуется женщина, что приезжает сюда второй раз, но болезнь не проходит, и ничего не помогает.
Почему не помогает? Потому что помогает по вере нашей. Какие же чудеса, маловерные, ежели думаете: съездим к чудотворной иконе, а если что – потом в московскую клинику, к профессорам. Вот и поезжайте сразу к профессорам. К Святым подвижникам идут с верою, а вера тогда появляется, когда помощи человеку ждать неоткуда. Вот спросить бы эту принаряженную кралечку, когда в последний раз исповедалась и причащалась, и постилась ли, прежде чем у Господа помощи просить? Веру надо молитвой укреплять и постом: очищать тело, прежде чем благости просить у Святых.
Иные приезжают воды Святой испить чуть ли не с застолий, с похмелья, разве поможет? Там, может, на душе черви зимовали, а тут чуда ждут!
7
Несёт отец Андриан воду с источника в кружке, всё равно, что в пригоршне. Подаёт Ирине:
– Нат-ко, умойся, да и хватит слёзы лить!
Умылась, а слёзы всё равно безудержно катятся, против воли её. Молода жена плачет до росы до утренней, сестрица – до золотого кольца, а мать – до веку.
Подаёт монах ключ от купальни:
– Сходи, охолонись, полегче будет.
В купальне чисто, целый ряд чистых белых полотенец вывешен, чтобы ни свои, ни гостевые об этом не заботились. Лавка белая, половицы белые, купель и ступени к ней белые – всё сработано, выстругано чисто, гладко – любо-дорого! И холод как в погребе. Вода ледяная, колючая, внизу чёрной бездной плещется – страшно!
Вышла Ирина из купальни, а слёз нет. Поднялась к отцу Андриану в горку ключик отдать, сидит монах на пеньке – старик стариком, а ведь ненамного моложе Ирины: бородёнка реденькая, волосёнки жиденькие спутаны, одеяние чёрное старит; вид тщедушный, и только руки, выложенные поверх колен – как лопаты: сильные, здоровущие, натруженные. Глаза прикрыты – дремлет.
Но нет, не спит. Очнулся и заговорил:
– У кого детки, у того и бедки. Без деток тоскливо, а с детками вередливо да водливо. А тебе-то, мать, и слёзы не о чем лить. Сын твой живёт в тепле, при деле, накормлен и ничем не обделён. В обители жить, всё равно, что у Христа за пазухой.
– Боюсь я, батюшка, что он постриг примет. Ведь молод он, вся жизнь впереди. Постричься-то никогда не поздно, а вот назад, если передумает, не грех – а беда.
– Что верно, то верно, – согласился Андриан. – Но ведь кому кистень-булава в руки, кому – чётки. Разве лучше в миру народ устроен? Или у тебя знакомых нету, у кого детки пьют, да гуляют, да по тюрьмам сидят?
Ирина молча опустила голову.
– Мне ли тебе про мир рассказывать, когда ты сама больше знаешь. Ежели призовёт твоего сына Господь на служение, не скорбеть надо, а радоваться. Господь Сына Своего Божественного отдал на смерть за грехи наши. Думаешь, ему не жалко было? Когда Иисуса распяли, думаешь, слёзы Пречистой Матери Его не горше твоих были?
– Я знаю, батюшка, что грех мне жаловаться, а ничего с собою поделать не могу.
– Ты не бойся, что подвиг сыну не по плечам будет. Каждому крест по плечам его. Ты молись за него, материнская молитва и со дна моря вытащит. А там – что Бог даст. Не все постригаются, которые в монастырях живут.
– Мне и настоятель сначала так сказал. Сказал даже, что большинству хватает месяца такою жизнью очаровываться, а потом всё проходит, приедается, надоедает… А он полгода живёт и уезжать не хочет. Я же верующая, и стараюсь его понять…
– А нет на свете таких трав, чтобы знать чужой нрав. Вот ты винишь себя непонятно за что, а твоей вины нет. Иной мамаше сказать нелишне: сумела дитя родить, сумей и добру-совести научить. Ты-то научила достойно, раз он здесь. Да ты и сама, наверное, с удовольствием пожила в монастыре, кабы не жизнь твоя, бабья, суетная: поднять детей, да одеть-обуть, да накормить…
– Вы как мысли мои читаете, – улыбнулась смущённо Ирина. – Иной раз в чём не упрекнёшь себя: и в жадности, и в стяжательстве, и в скряжничестве. Но ведь как семейному человеку не быть стяжательным – по миру пустишь детей, как матери не скряжничать за столом: деткам – лучшие кусочки, себе – хватит и чайку.
– Малые детки спать не дают, а при больших сама не уснёшь, – отозвался монах. – Иной сынок, как в писаниях говорится, с малолетства убегает из дома в монастырь. Двенадцати-четырнадцати лет, из княжьих палат, дети обеспеченные, на роду которых – наследование власти, уходили от мира в монахи. Родители ведь тоже казнили себя: ну что им не хватает? – А их Господь позвал, они и пошли.
– Отец Андриан, я и про это думала. Грех так думать, но ведь трудов сколько вложено в ребёнка, хочется доучить его, да женить, да внуков дождаться. И на других я смотрю. Вот повар ваш, Серёжа душанбинский… Квартиру столичную (ведь Душанбе – столица) здесь смогли только на Ветлугу Нижегородскую поменять. А Ветлугу эту продать можно только за бесценок. Работы там нет. Мать умерла, бабушка умерла. Да он бы за счастье счёл, если бы жил в областном центре и мать жива была, а мой заелся, прости Господи.
– Не дело говоришь, мать. Когда Господь призывает, он требует отречься от отца и матери. Кто любит мир, тот не любит Бога.
Ирина заплакала.
– Как жестоко! Почему Вы говорите то, что я боюсь слышать? – спросила сквозь слёзы.
– Не я с тобою говорю, Бог говорит, – со строгостью ответил монах. – Совершеннолетний человек на грех идёт, мать не спрашивает, и на подвиг пойдёт – не спросит. Я вот лучше тебе про другого парня расскажу, про Ивана, ты же знаешь его?
Ирина кивнула.
– Он больной. И больной не телом, а умом. И как с таким сыном в миру жить? Матушка его двоих сыновей имеет, и оба такие. Старшему в Москве делали операцию на мозг, только хуже стало. А младшего она на операцию не отдала. Ты думаешь, она не плакала, рук не заламывала, не спрашивала у Господа, за что ей такое горе? Думаешь, люди её щадили? Нет, не пощадят. Знамо дело: над чужим горбом не насмеюсь, на свой горбик не налюбуюсь. Выросли сыновья, старший и первого класса не одолел, а Ванюшку из второго отчислили по негодности к учению. Ему двадцать два, усы растут, а он говорит и рассуждает, как дитя малое. И к делу никакому не приставишь, так, подай-принеси. Да и мне ли малоумных судить, прости Господи, я сам сумасшедший! Иван то в монастыре живёт, то с матерью. Мать в монашестве обретается, инокиня. Живёт в своём доме, при храме, в глухой деревне. Небось и про областной центр твой не мечтает; не чает, как, в какой чащобе укрыться от позорящих уст людских… Вот какая доля и судьба у матери и её сыночков. А ты ропщешь.
– Простите, отец Андриан, мне и самой стыдно. Немощь какая-то душевная.
– Душу молитвой укрепляют. У тебя вон какой молитвенник перед Богом! И сама молись. Молись и терпи. Терпенье – лучшее спасенье.
8
…когда Андрей вернулся домой, он купил себе куклу. Мать высмеяла, а сестра заступилась. И кукла стала жить у Андрея.
Куклы тогда пошли такие, импортные: ручки-ножки гнутся, под Барби, но не Барби – подделка. А он Барби купил, в Москву за нею специально ездил. Денег у афганца много, но недолго.
Она его спасла. Он поверял ей все свои душевные тяготы. Он рассказывал про войну. Про Лайтель. Про смерть женщины. Про плен. Про расстрел. Он плакал, рыдал, уткнувшись в её дивные волосы, и мать больше не смеялась, решив, что Андрей сошёл с ума.
Ему не везло с работой, нигде не мог найти себе применения; не было ни друзей, ни подруг, ни понимания в семье. Андрея отвернуло от еды, мяса вообще видеть не мог. Одолели ночные кошмары, а днём он слонялся разбитый, измученный, страшась предстоящей ночи. И только кукла спасала. Ждала, утешала. Ей он придумал уголок: шкафчик и кроватку. Ей он придумывал самые добрые слова и молитвы. Молиться он научился тоже с Лайтель. Батюшка не желает слышать, но он пришёл к Богу, благодаря кукле. Они долго молились вместе, и Бог пришёл. Тот самый, Который показал ему Седьмое Небо.
Он сказал Андрею:
– Ты почему ещё не со мной?
И Андрей спросил:
– Куда идти надо?
Бог ответил:
– Читай и молись. Я призову.
Андрей поехал в город, нашёл храм. Постоял на службе, купил книг. Стал читать Жития Святых и покупать себе иконы этих Святых. Скоро иконами и книгами был заставлен целый угол в комнате.
Бог призвал его скоро. Во время ночной слёзной молитвы предстал и сказал:
– Утешься. Иди в город, стоящий на озере.
Такой город был один, за восемьдесят километров от дома. Андрей собрал книги, иконы, засунул Лайтель за пазуху (он всегда носил её с собой, боясь потерять) и пошёл пешком. Он не мог ехать, ведь Господь сказал: «Иди…»
Под ношею прибыл он на место только на третьи сутки, и тут услышал, что завтра, в десяти километрах от города будет проходить архиерейская служба в заброшенном мужском монастыре. В монастырь он пришёл уже к ночи и присоединился к немногим первым насельникам. Доброе братство дороже богатства.
9
Солнце уже садится, но летний вечер долог. Озера в пятистах метрах совсем не видно, и солнце в белёсой пелене – контурно очерчено, как пятак на простыне. Это смог, горят торфяники. Ветер относит запах гари, но Андриан, по-звериному раздувая ноздри, этот запах слегка улавливает. Это хорошо, что пелена неведения кругом. У Андриана у озера есть заветное местечко, и он не хочет, чтобы до поры о нём узнали братья. Андриан нашёл родник, очистил и начал рубить сруб. Рубит он потихоньку, незаметно. Но уже видит, какой это будет маленький, затейливый колодчик с веселой, обязательно зелёной крышей и зелёным ведёрышком на верёвке. Богато делают те, кто не умеет делать красиво.
Монах работает топором и творит про себя Иисусову молитву, чтобы не рассеиваться мыслями, не прельщаться соблазнами лукавого.
…на первой же исповеди Андрей рассказал отцу настоятелю про войну и Лайтель. Отец сказал, что кукла – это – прелесть. Надо избавляться. Но всё же долго не отбирал. Больной всё-таки человек…
Когда забирал настоятель Лайтель …
Когда забирал настоятель Лайтель, Андрей был готов пережить ещё раз тот расстрел, от которого свихнулся.
«Боже мой, Боже мой! Для чего войны? Неужели так много погрешили люди, что проклят весь род человеческий? Прости Господи, маловерного, прости ропщущего, – плакал в келье Андрей. – Мы к войне были не готовы, нас воспитывали так, что мы думали, что войны больше не будет, и Великая Отечественная – последняя…»
Настоятель благословил Андрея на постриг одним из первых. Другим, более достойным, назначил испытания, а Андрею сказал: «Хватит тебе испытаний!»
Восемнадцать лет прошло… Все – как один день! Век долог, всем полон. А во времени пождать, у Бога есть что подать.
Подал Господь Андрею утешение – светлый родничок выплаканных слёз, Лайтель-реченьку…
Сел на пенёчек монах, задумался. И уже не холм пред глазами, а могучая Горюн-гора. Там растёт крокус – цветок душ, погибших в горах. Сколько было этих душ за девять лет, один месяц и три недели войны с той и другой стороны – вся гора покрылась бы ковром…
Видит монах не родник – тоненький ручеек, а речку, и прекрасную девушку, закрытую покрывалом. Но он знает, что прекрасную лицом…
…хоронил Андрей убитую в своём солдатском одеяле, а лица не было, не было, не было!
Вот она идёт к реке, наклоняется к воде и наполняет кувшин. И Андрей слышит божественное пение. Хоралами звучат чудесные мелодии и, одолевая прелесть, Андрей шепчет: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мя, грешнаго!» Он трясёт головой, но мотив не отпускает, ведь не глухой же он, как Тихон, чтобы не слышать журчание родника и плеск озёрной волны, не слышать скрипа могучих елей и мягкого шелеста нежных берёз… Живая природа будто в храм его превратилась, и молитвенное пение слагается в легенду.
Вода быстра и чиста, как девичья слеза… Лайтель-реченька… Нежное, воздушное, сказочное название.
Вода стремительно струится меж камней, огибая скалистые уступы, ласково лижет корни редких прибрежных кустарников.
Лайтель кажется разговорчивой: она всё время напевает свою песенку. Но старожилы говорят, что речка жалобно струит людям старинную легенду гор.
Давным-давно в Голубой Долине у подножия Тамыч-горы жила девушка, по имени Лайтель. Была она красива, как утренняя заря, нежна, как шорохи трав, свежа, как горные росы, стройна и быстра, как серна.
Единственную дочь баловали и лелеяли.
Родители по вечерам сквозь слёзы радости смотрели на танцы молодых: здесь, в звоне украшений, вплетённых в косы, в лёгком, как туман, платье, кружилась их
Лайтель – юная и весёлая.
Вот она выходит в круг, и трепетное волнение охватывает её. Руки вздрагивают, и будто крылья, легко и образно поясняют музыку гор. Стройная, гибкая фигура плывёт по кругу и тонко волнуется кисея, обнажая белую шею. Как утро будит людей её танец: музыка трепещет в пальцах, в стане – стон струн и трубный зов рога – в гордо поднятой голове. Как эхо в горах рождается в груди её чистый, зовущий голос, льётся песней и долго звенит в тёмных ущельях, закрадываясь в потаенные уголки души.
Опускается тьма в долину, ночь просачивается сквозь ущелья и, тёмная, сливается с чёрными кудрями Лайтель. Закат уж весь опустился в озеро, и лишь край его всё блистает в глазах девушки.
Вот она медленно скользит по уступам, и задумчиво слушает, как плещется вода о края кувшина. На губах играет улыбка завтрашнего дня, и нога не чувствует холода и сырости камня.
Однажды, затаившись в ущелье, услышал её песню Фафек-ветер и, стремительный, побежал по склонам к Голубой Долине. Часто начал он по ночам гудеть и выть в горах, нагоняя тоску и страх на людей.
Ему хотелось видеть ту девушку, что пела.
Утром, придя к ручью с кувшином, Лайтель увидела Фафека. Он ластился к ногам её, упрашивая покинуть долину и подняться с ним на Тамыч-гору. Он дарил ей волшебные лёгкие крылья, на которых она могла бы подняться к самому Солнцу, в белоснежный дворец Фафека.
Но гордую девушку не покорил подарок, не разжалобили мольбы ветра. Покачав головой, она сказала, что вольная песня гор не будет нежна и свежа в холодном далёком замке, и что ей будет тоскливо вдалеке от людей, вдалеке от любимого.
Тогда Фафек исчез из долины, затаив злобу. И слышали люди, как по ночам в горах страшно бушевал ветер, срывая камни со скал.
Уж пятнадцать раз выходила из-за вершины Тамыч-горы яркая Звезда Года, уж пятнадцать раз собирали плоды с дерев и пятнадцать раз покрывалась долина маками с тех пор, как родилась Лайтель.
А теперь она стала так хороша, что даже Солнце, заглядываясь на неё, не спешило уходить в водную гладь озера.
Не случайно Азус-охотник несколько недель пропадал в горах и, вернувшись в долину, измученный и окровавленный, положил к ногам красавицы шкуру снежного барса.
Люди, видя их вместе, тихо радовались. «Не найти Азусу подругу краше Лайтель, а девушке не найти себе друга смелее и сильнее Азуса», – говорили они.
Часто просиживали молодые возле озера вместе, любуясь закатом. Они молчали, но молчание ещё более сближало их.
Ночь, играя их кудрями, не могла угадать, чьи чернее. Звёзды, заглядывая в их влюбленные глаза, не могли понять, чьё чувство глубже. И лишь горы, обступив их, решили, что у этих двоих одна свободная, любящая, смелая и нежная душа.
Фафек свирепо бушевал в горах, слыша, как поётся у озера чистая и красивая песнь любви.
Но вот однажды, когда Лайтель одиноко скользила к воде, осторожно неся кувшин, ветер подкрался к ней, и вдруг в страшном вихре поднял, закружил и понёс на Тамыч-гору.
Не могла любящая Лайтель покинуть землю даже ради неземного счастья. Гордая красавица не согласилась лететь в воздушный белоснежный замок.
Тогда разгневанный ветер решил оставить непокорную на вершине скалистой Тамыч-горы. Вершина, окружённая пропастями, была неприступна; и злой властелин бросил здесь нежную Лайтель на великие муки и неминуемую гибель.
А Азус, сжав оружие, уже шёл на борьбу со злодеем.
Тамыч стояла неприступная и, казалось, хохотала.
Азус поднимался упрямо по склонам, угадывая, что именно эта злая громада укрывает его возлюбленную.
Три месяца шёл смельчак, стирая о камни ноги. Мох сзади него краснел от крови, неприступные утёсы распадались перед его мужеством.
И пришёл Азус к пещере Горюн, за которой, разинув поганую пасть, зияла пропасть.
Обессилено упал на край её Азус-охотник. Он звал свою любимую, но лишь эхо, зло перекатываясь, дразнило его.
И вдруг, сквозь пелену крови и слёз Азус увидел хрупкий стан своей Лайтель. Она стояла на краю, безнадежно простирая над пропастью руки. Видя, что её любимый умирает в крови, она, разбежавшись, прыгнула через гнилой рот бездны. Неведомая сила, подхватив её, перенесла к Азусу.
А у него загорелись очи последним пламенем жизни и, собрав последние силы, он встал и пошёл к своей возлюбленной.
Но лишь ладони их счастливо соприкоснулись, с безоблачного неба грянул гром и стрела молнии поразила Азуса.
Фафек ликовал и, беснуясь, рассыпал по склонам пепел тела Азуса. Но влюблённое сердце юноши не превратилось в пепел, а рассыпалось у пещеры Горюн мелкими солнечными камешками.
Плачущая Лайтель бросилась собирать их, но Фафек вновь грянул громом, и хрупкая фигурка девушки застыла камнем.
Высоко в горах у пропасти, что у самой вершины Тамыч-горы, мрачно насупилась пещера Горюн, глубоко тронутая расколотым счастьем. Перед пещерой, гибко наклонившись, застыла окаменевшая фигурка Лайтель, у которой бьёт чистый родник. Струясь по камням необыкновенной красоты, вода нежно ласкает их, будто слёзы Лайтель сердце Азуса.
Реченька бежит в долину к людям, рассказывая им о своём несчастье. Вода прозрачна и чиста.
Сидя на берегу реки, девушка шепчет юноше:
– Сходи к пещере Горюн, туда, откуда бьёт родник Лайтель, и принеси мне Азусов камень.
Даже самые смелые не могут добраться до пещеры Горюн. Многие гибли, срываясь со скал, так и не дойдя до истока Лайтель-реченьки.
И только истинно влюблённые приносят своим дорогим драгоценный камень горячего сердца Азуса.
Сколько сидел отец Андриан на берегу озера – час, или день? И сколько времени жизни в этом измерении им пройдено?
Восемнадцать лет…
Что такое восемнадцать лет для человека, прожившего восемьдесят тысячелетий?
И что такое век? Уйдет, как вода в песок…
Монах поднялся с пенька, вытер обильно залитое слезами лицо, и затолкал топор за пояс.
– Господи, прости мя, грешнаго!
Он огляделся окрест, и понял, что ветер, сменив направление, рассеял смок. Озеро смотрелось теперь во все концы бескрайней гладью. Позади теснились могучие ели, и на душе стало так спокойно от созерцания этих пустынных мест, что невольно подумалось: «Чего воюют? Всем места хватит».
Прожив более тысячи жизней, он не желал бы себе жизни иной, кроме этой – в глухом лесном краю на берегу озера.
– Ты от добра на пядень, а оно от тебя на сажень, – бормотал монах, поднимаясь в гору. – Наперёд не узнаешь, где найдёшь, где потеряешь. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мя, грешнаго!
5-7 июля 2010 г. г. Чухлома – г. Кострома
maryinakostroma@mail.ru