За зеркалами

               
 
Добрый день. Меня зовут Олли. Я работаю в редакции. Если среди вас, дорогие мои читатели, есть журналисты или корреспонденты, пожалуйста, не ищите ничего общего между вашей и моей работой. Наша редакция ничего не издает. Мы собираем материал, а редактор его редактирует. Что за странная редакция? Вы поймете, если наберётесь терпения и дочитаете мой рассказ до конца.

Эта история началась в тот день, когда я получила новое задание. Впрочем, нет,  немного раньше, в тот день, когда  кто-то повесил в нашей комнате плакат с молитвой «Отче Наш». Редактор остановился перед плакатом, прочитал, обвел всех нас внимательным взглядом. Мы притихли и еще более усердно зашелестели листочками. Спустя некоторое время редактор пригласил меня в кабинет и дал задание. Может быть, он заметил, что я не останавливаюсь перед плакатом, не шевелю губами, не прижимаю руки к сердцу и не воздеваю очи к небу,как это делают другие, а быстро проскакиваю мимо на свое место?

Выписывая карточку задания, редактор спросил, знаю ли я, что люди, обращаясь к Богу называют его Отцом?
— Конечно,— ответила я, — как же этого не знать? Это все знают.
— Вот пойди и узнай, что такое отец, их собственный отец, для каждого из них.
И я пошла.
— Отец. Что для вас означает это слово? — такой  вопрос я задавала мужчинам и женщинам, молодым и постарше. Третья часть опрошенных мною, как оказалось, вообще не общаются со своими отцами. Не имеют такой привычки, потребности или чего там ещё. Около 20 процентов говорили о «сложных» отношениях. В чём заключаются эти сложные отношения? Ну, например, некоторые мои собеседники рассказывали, что чувствуют себя неловко, встретившись с отцом один на один. Пришли навестить, а о чём говорить — не знают. У других ситуация немного лучше: они даже собираются всей семьей, на праздники. Застолье. А разговоры…ну что-то там о моделях газонокосилок. И ни слова о личном, о душевном, о наболевшем. Еще одна треть респондентов — это те, которые при слове "отец" шарахались в сторону, говоря, что никогда не знали своего отца и отказывались продолжать беседу.

 Со словом отец у большинства из нас, как оказалось, связаны воспоминания самые тягостные. Да-да, я не оговорилась: из нас. Я тоже была частью этой массы людей, идущих по жизни без стартового капитала любви и надежного тыла семейного очага. Некоторые мои собеседники были готовы рассказывать о своём детстве, об отношениях с родителями, но я комкала беседу и уходила. Они ожидали вопросов, на которые  согласились бы ответить, но я их не задавала. Если кто-то пробивался через мою стену личного отрицания этой темы и пытался отвечать, я ощущала такую сильную боль, что не слышала, или не понимала, или не принимала ответ.
Всего лишь единицы, из опрошенных мною, говорили, что отец для них — это друг и опора. Да и с ними я тоже не развивала тему. Я не верила, что так бывает. А скорей, не хотела верить.
Я продолжала ходить по улицам, останавливать прохожих в торговых центрах, на вокзалах, в парках, на набережных и площадях. Я опросила тысячи людей. Количество не преобразовывалось чудесным образом в качество. В моих интервью не было жизни, не было чувства, не было смысла.

Тема была завалена.
Кое-как слепив в кучу весь собранный материал, я пошла сдаваться редактору.

Перед входом в кабинет я остановилась привести себя в порядок. Хотя бы внешне. Внутри я давно была не в порядке. Болело всё. Иногда боль была терпимой, иногда невыносимой. Она яростно разрывала моё тело в мелкие клочья. Иногда сводила судорогой. Иногда ныла зубной болью в позвоночнике. От нее некуда было убежать, негде спрятаться. Царство боли давно поглотило меня и властвовало над моим телом. Иногда я, устав от боли, обращалась к специалистам. Причин не находили, мое тело было в порядке, а вот то, что так может болеть душа, мне никто не говорил.

Я выпрямила спину, развернула плечи. Натянула улыбку, которая должна была символизировать радость. И вошла.

 Он сидел за своим столом, погружённый в бумаги. Папку с моими материалами принял. Прочитал. Отложил в сторону. Так и не поднимая на меня глаз, взял чистый бланк для заданий и размашистым почерком написал: «В отпуск». Я судорожно и сбивчиво принялась объяснять, что я ещё могу… Я ещё очень много могу… Я буду работать и обязательно справлюсь. Не надо меня… в отпуск. Редактор терпеливо ждал. Когда я замолчала, он жестом пригласил меня присесть за отдельный столик. Там было удобно сидеть и думать. Очень уютно и спокойно. Редактор писал своё, а я своё. Последнее интервью в этом проекте. Интервью с самой собой.

Два участника беседы. Я и чистый лист бумаги. Написанное мною никто никогда не прочитает. Разве что редактор. Но он не осудит. Не обвинит. Он всё знает обо мне еще до того, как я напишу первое слово. Тем не менее, я не могу даже начать. Что же для меня означает слово «отец»? Тема, давно заблокированная в моем сознании. Над этим понятием выстроен саркофаг, завален грудой камней, поросших колючим шиповником, тёрном и крапивой. Приближаясь к месту погребения, я неминуемо обжигалась и кололась об шипы. Неудивительно, что беседы с людьми у меня не получались. Задав вопрос, я тут же убегала и пряталась. Любой ответ мог причинить мне боль. Я убегала не от собеседника, я убегала от своей боли.

Для меня слово «отец» означало того, кто презирал и ненавидел меня. Не удивительно и то, что я бегом проскальзывала мимо плаката со словами «Отче наш», втянув голову в плечи и стараясь стать незаметной. Лишь бы не ненужной.

Время шло. Плохие воспоминания в уютной обстановке не приходили на сердце. Хороших не было. На листе, лежащем передо мной, была выведена всего лишь одна фраза:
— Я — интроверт, всматривающийся в горизонт.
Усилием воли я заставила себя дописать:
— Не идёт ли тот, кто принесет мне долгожданное облегчение. Признав мою индивидуальность. Мое право на жизнь.

Мой отец не признавал мое право на жизнь. Мое появление на свет было ошибкой. Вероятно, он подозревал о своей причастности к этой ошибке, и это доводило его до бешенства. Итак. Мой вердикт. Отец — это тот, кто меня ненавидит. Он хотел бы уничтожить меня, но у него не хватило на это духа. Теперь я исполняю его волю. Я уничтожаю себя сама. Отсюда депрессия, отсюда боль. И ни один врач не сможет мне помочь.

В воздухе запахло капучино.
Я отбросила в сторону ручку, отодвинула бумагу с несостоявшимся интервью и размечталась об отпуске. Спорить с редактором — себе во вред. Сказал: в отпуск, значит, в отпуск.
— Куда я поеду? – услышала, будто издалека, я свой робкий голос.
И не получила ответа.
— А что мне брать с собой? — не успокаивался мой голос.
— Там есть всё необходимое, — удостоил меня ответом тот, в чьем присутствии мне было так тихо и уютно, — позаботься лучше о том, чтобы оставить ненужное и не тянуть его за собой.
О том, когда мне возвращаться, я не стала спрашивать. Я знала, что он меня не уволит, сколько бы я ни отсутствовала. Даже, если наберет новеньких, то они не займут моего места, а каждый займет свое.

Он — редактор. Он только делает вид, что редактирует наши тексты. Он редактирует нас.

Запах капучино усилился. В открытое настежь окно влетело шоколадное облачко, которое вскоре воплотилось в медвежонка Барни. Знакомьтесь. Это — Топ–Топыч. Моя фантазия. Как бы вам объяснить, кто это такой. Попробую так. Приходилось ли вам разговаривать с самими собой? Вот видите, приходилось! А с кем вы разговариваете? Не знаете? А я знаю. Топ–Топыч — это та моя составляющая, которая отвечает за фантазию. Еще в моей команде есть Память. Ну тут, надеюсь, объяснять не надо. Память она память и есть. Знаете ли вы как выглядит ваша память? Я свою хорошо знаю, часто беседуем. О Лисе тоже надо упомянуть. А вот рассказать о Лисе я не смогу, не получится. Пожалуйста, сделайте вид, что вы все поняли! Тогда я смогу продолжать свой рассказ.

Топ-Топыч в последнее время сменил образ. Ему наскучило выглядеть огромным лохматым бурым медведем. Теперь он появляется в виде изящного шоколадного облачка. Что остается неизменным во всех его преображениях, так это приятный кофейный оттенок и способность летать.

Я притворилась, что усиленно работаю, и мне не до него. Он притворился, что обижен и нырнул под стол редактора. Тут же вылез, но уже с противоположной стороны стола и в ином виде. Теперь он был в образе одного из мишек Гамми. В зелёной жилетке и со шляпой на голове. Немного переигрывал. Мишки Гамми — это лесные жители. Топ–Топыч же в своем новом образе больше напоминал моряка. Тельняшка под зелёной жилеткой сохранилась со времен мишки Барни. Походка — широко расставив ноги и слегка раскачиваясь — как у боцмана, недавно сошедшего на берег и ещё не отвыкшего от морской качки. Может, Топыч и был недавно в плавании. Я не знаю. Я давно его не видела. Он не любит, когда я валюсь с ног от усталости и боли непонятного происхождения. Когда я не в форме Топыч покидает меня. На время.

Вблизи редактора Топ–Топыч ведёт себя иначе, чем со мной. Никаких комплексов, никаких обид. Весёлый, добродушный медведь, обнимающий редактора за шею мохнатой лапой. Подсовывает голову под руку, что бы редактор его погладил и потрепал за ухом в знак одобрения. Они о чём–то переговариваются вполголоса. Я не слышу о чём именно, но точно, что не обо мне. Меня как будто вообще не существует. С той стороны стола ведут приятную беседу два приятеля, которые давно не виделись, им есть о чём поболтать, и они явно довольны друг другом. А мне тоскливо. Я хочу закончить интервью и перестать копаться в себе. Раскопки не приносят мне радости. Я не хочу в своё прошлое. Ни в один из дней. Я не вижу лица, которое было бы радо мне там. Я не слышу голоса, который похвалил бы меня. Я не вижу плеча, на которое мне можно было бы опереться. Я не вижу спины, за которую я могла бы спрятаться. Я иду по пустыне, и белое солнце слепит мне глаза.

Я хочу домой.
Знать бы, где этот мой дом…

Мои сборы в отпуск были недолгими. Помня наставление редактора, я не стала нагружать сумку многими вещами. Потом задумалась о том, что мне следует оставить и не тянуть за собой в дорогу. О чём это он? Я попробовала посмотреть на ситуацию его глазами. Что считает главным он? Точно, что не вещи. Хотя, если его и окружают предметы, то они шикарные. Изящные, привносящие в среду его присутствия некоторый изыск. И комфорт. И роскошь. Однако, настоящей роскошью он считает человеческое общение. В его присутствии все мои коллеги начинают вести себя весьма утончённо. Плечи расправляются, осанки выравниваются, улыбки сияют искренностью и простотой. Умолкают сплетни, злопыхательства, злоречие и язвительные замечания. Ни тени сарказма, ни слова упрека друг другу. И ведь могут же! Любить друг друга вплоть до того самого момента, пока он не зайдет в свой кабинет и не закроет за собой массивную дверь. Суета возвращается в наше общение. Где мы настоящие, а где в масках?

 В его кабинете просторно и уютно. Светло и спокойно. Все предметы, которые имеют к нему какое-либо отношение, становятся красивыми, соприкоснувшись с ним. Мы тоже преображаемся вблизи него. Но предметы остаются красивыми навсегда, а мы лишь на время. Вход в кабинет доступен всем. Я ни разу не слышала, чтобы он отказал кому-нибудь в приеме. Никогда не видела, что бы он запирался от нас изнутри. Но мы не заходим в кабинет без приглашения. От робости? Или боимся быть самими собой? Сняв маску, что мы увидим в правдивом зеркале?

Я решила определиться: какие отношения я хотела бы взять с собой, отправляясь в отпуск, а какие оставить, может быть на время, а может быть, навсегда. Взяла два чистых листа бумаги и две ручки. Зелёным цветом я планировала написать список тех, кого хотела бы видеть рядом, а красным тех, кого не пущу к себе, даже если они будут толпиться у меня под дверью и стучать в неё. Зелёный список складывался. С красным ничего не получалось. Совершенно нереально представить себе хоть кого-то, кто бы пробивался ко мне в отношения, тем более стучась в закрытую дверь. Если теперь я уеду, быть может надолго, интересно, они заметят мое отсутствие?

В дверь постучали.

Если бы я писала рассказ о путешествии, я бы начала так: « Мы двинулись в путь на рассвете…». В реальной жизни за мной заехали поздно вечером.

Топ-Топыча не было. Лис и Память сидели, обнявшись, на обочине. Они остаются. Я еду одна. Память в последнее время стала отказывать мне в общении. В ответ на любой мой вопрос она начинала кряхтеть и стонать, изображая из себя древнюю старушку. Потом она рылась у себя на складе, бесконечно перебирая одни и те же совершенно ненужные мне сейчас папки с воспоминаниями и открывая коробки с разной дребеденью. Воспоминания в папках путались, коробки рассыпались, она отвлекалась на то, что бы всё прибрать и навести порядок. Похоже, Память не замечала, что во время наведения, так называемого порядка, она продолжала крушить и разваливать все то, что было накоплено мною в архивах за долгие годы. Я махала руками и кричала: «Да ладно! Уже не надо!». Память прекращала поиски и, внезапно помолодев, вприпрыжку мчалась на обочину дороги, где и сидела с Лисом, болтая о чем-то, о своем. Но точно, что не обо мне.

Мы двинулись в путь в кромешной темноте.
Сначала я пыталась угадать направление движения, затем оставила это бесполезное занятие, заняв свой ум фантазиями о том, где я вскоре окажусь.

Иногда я мечтала оказаться на берегу лазурного моря. Песчаный берег. Лёгкий бриз. Простор. И никуда не надо спешить, наслаждаясь покоем и одиночеством. Потом мои мысли перескакивали, рисуя иную очаровательную картину. На этот раз я видела себя в лесу. Пели соловьи, а на полянке возле домика зрела земляника, и выглядывали из травы под деревьями коричневые шляпки белых грибов. Тишина и уединение, дарящие спокойствие. Я не задумывалась о том, чем буду я там заниматься. Мне казалось желанным ничего не делание. Усталость, сковывающая мое тело железными обручами, изматывала меня. Я боролась и мечтала победить её, выбирая в качестве своего оружия покой и бездействие.

 Мысли прыгали, толкаясь и перебивая друг друга. Как обезьяны: с ветки на ветку. Затем мысли-обезьяны угомонились и принялись раскачиваться на лианах в такт биению моего сердца. Медленно, но верно преображаясь из резвых мартышек в сонных ленивцев. Самый крупный ленивец, отяжелев сверх меры, разжал лапы, упал в воду, и я увидела себя на плоту посреди широкой равнинной реки. Мой плот был выполнен из бревен зелёного и красного цвета. Я ловко орудовала шестом. Течение реки вначале было плавным и размеренным. Затем русло сузилось, скорость потока возросла. На пути все чаще стали встречаться глыбы камней, от столкновения с которыми мне приходилось уворачиваться. На первом же повороте из плота, на первый взгляд крепко связанного, вылетело красное бревно, затем другое, тоже красное. Крутая стремнина безжалостно терзала мой плот. Я не справлялась с управлением, а брёвна все вылетали и вылетали из связки. Не только красные, зелёные тоже рассыпались и исчезали в водоворотах. На последних двух брёвнах я кое-как балансировала некоторое время, но потом потеряла опору под ногами и очутилась в воде. Память бегала по берегу, пытаясь подхватить меня сачком. Сетка сачка была ветхой и не выдерживала веса моего тела, а древко — длинным и тонким. Оно сломалось, не выдержав борьбы с бурной рекой. Тогда Лис бросился в воду и схватил меня зубами за воротник. Он грёб всеми четырьмя лапами, а я, скованная железными обручами усталости, не могла ему помочь. Металл тянул меня на дно, брёвен поблизости не было. Я тонула. Лис боролся за мою жизнь, изнемогая и слабея. И тут пришел редактор и вытащил нас с Лисом на берег. Мы оба дрожали. Я — от страха. Лис — не знаю от чего. Он ничего не боится. Редактор разжёг костер, заварил в котелке чай из веточек смородины и вишни, накинул мне на плечи плед, а Лиса взял к себе на колени. Мы пили чай с брусничным вареньем. Моя дрожь постепенно утихала. Шерсть Лиса обсохла и распушилась. Его глаза горели в ночи как два уголька, соперничая по яркости с пламенем костра. Он пригрелся на коленях у редактора, и они оба о чём-то тихо беседовали. Я не прислушивалась, но точно, что не обо мне. Светало. Я захотела подвинуться поближе к потухающему костру, привстала и проснулась.

Мои попутчики пили кофе из термоса и тихо переговаривались, обсуждая какие-то свои дела. Я не слышала, о чём они говорят, но не обо мне же… Я вышла наружу. Позади меня был густой туман. А впереди пустыня. Бескрайняя и безграничная. Над горизонтом поднималось солнце. Напившись кофе и вдоволь наговорившись друг с другом, мои спутники включили форсаж и умчались.
— Иди за зеркала, — всё, что я услышала от них.
— И это всё?
— У тебя есть ум и время. Используй их по назначению.

Я сделала шаг вперед. Выдвигаясь в путь на рассвете.

Ноги по щиколотку погружались в белый песок. На горизонте что-то блестело. Надеюсь, что это те самые зеркала. Путь предстоял не близкий, а солнце намеревалось подняться в зенит, безжалостно выжигая живое.
Я шла, всматриваясь в горизонт. Зеркала на горизонте… Может быть, это всего лишь мираж? Об этом я не узнаю, если без сил свалюсь, не пройдя и половины пути. Радовало лишь одно. Сейчас я не выполняю задание. Я в отпуске, и буду идти свой путь, пока «не отпустит», а это значит, что никого не подведу. Жизнь в той стороне, что осталась за туманом, будет идти своим чередом. Заметит кто-нибудь из красного или зелёного списка моё отсутствие? Моя пустыня бескрайна, здесь нет дорог, здесь нет ориентиров. Мой путь — это путь к самой себе. Я иду на зеркала потому, что посыльные моего редактора указали мне это направление. И ещё. Потому что я не хочу возвращаться.

Солнце палило не так нещадно, как я предполагала. Я взглянула вверх: большое белое облако затянуло небо, укрывая меня от испепеляющего жара. Облако увидело, что я на него смотрю, и помахало мне пушистой белой лапой.

Зеркала вблизи оказались огромными и внушительными. В отполированной ветром и временем поверхности я увидела себя, в полный рост. Со всеми изъянами и недостатками. У себя дома я легко справлялась с зеркалами. Мне не нравилось то, что я в них видела, поэтому я отворачивала зеркала лицом к стене или выбрасывала за ненадобностью. Здешние зеркала были столь величественны, что я не осмелилась бы поднять на них руку. Может быть кто-нибудь другой, увидев свое собственное отражение в этих зеркалах, обрадовался, но только не я. Я не любила себя. Было за что. То, какая я есть на самом деле, зрелище весьма печальное. Зеркала показывали правду. Относительно ценностей и приоритетов мира, я — это состоявшийся неудачник. Во всём и всегда. Разве я достойна была хоть чьей-то любви или хотя бы внимания? Родительская кровь, текущая в моих сосудах двумя смешавшимися потоками провозглашала: ты — это полное ничтожество, недостойное жизни на земле. Я тонула в зеркалах, не в силах оторвать взгляда от полированной поверхности. Боль, которой я давно отдала на растерзание своё тело, всё ближе подступала к мозгу. Я не хотела отдавать этой боли свой ум, я всё еще боролась, но зеркала были сильнее меня. Они отражали мир: шумный, яркий, суетливый, поглощенный соперничеством, завистью и злобой. Я тонула в них. Лис не бросался меня вытаскивать и редактор не спешил на помощь.

Что же моя жизнь, если я не люблю себя? Что, как не пустыня под палящим солнцем? Что моя жизнь, если я не ценю себя? Что, как не суета посреди зеркал чужого мнения, чужих оценок, чужих приоритетов, чужой воли? В этих зеркалах нет жизни. Там, где прежде была жизнь, они убивают её, убивая личность. Я больше не хочу быть безвольной марионеткой, позволяя манипулировать собой. Я не хочу оставаться всего лишь отражением в них. Оставаться навечно в белой пустыне.

 С этой мыслью я рванулась вперед, сбрасывая на ходу лишний груз чрезмерных беспокойств, надуманных страхов, тягостных воспоминаний, ненужных мне отношений. Сделав всего один шаг вперед, в створ между зеркалами я увидела свою дорогу. Я сделала еще один шаг вперед, оставляя позади себя ненужное мне зазеркалье.

***

 Передо мной растилась лужайка, усеянная спелой земляникой. На пеньке сидел Лис и смотрел на меня глубокими, как Вселенная, чёрными глазами. Память бежала мне навстречу, радостно подпрыгивая. Её сачок с коротким, прочным древком стоял под акацией и сиял новизной шелковой сетки. Немного поодаль на изящно подстриженном газоне резвилась лохматая панда в голубой тельняшке и спаниель цвета какао с молоком. А на крыльце дома стояла женщина, вышедшая мне навстречу в шикарном кухонном переднике и с руками, по локти вымазанными в муке и тесте.