На небе устраивают состязания

Татьяна Шуран
НА  НЕБЕ  УСТРАИВАЮТ  СОСТЯЗАНИЯ

Я – чудовище. Я хотела стать нечеловеческим  существом, воплощением высшего, неисчерпаемого космического ума. Я хотела раскрыть для себя дали запредельных миров, постичь тайну за тайной путем вселенских откровений. Я мечтала  и  мечтаю потоком черных чудес, ужасающих по своей сути, безусловных по своей убедительности, навсегда уверить человечество в своей богорожденности. Я мечтаю стать небывалым существом, величайшим из всех, кто  когда-либо  жил, одаренным беспрецедентной способностью к гипнотическому порабощению людских воль. Я – злодейка, и мне не дождаться прощения.
Мое имя – Руфь Альяненко. Я известная фигуристка, мастер спорта по фигурному катанию.
Однажды вечером мне без причины захотелось пройтись по улицам, и, хотя погода была пасмурная, я вышла на Арбат: я живу в центре Москвы. Ливень только что прекратился, но сизо-синее небо выглядело так, словно дождь вот-вот хлынет снова. Наглаженные бесчисленными подошвами ботинок и туфель гостей знаменитой улицы, арбатские булыжники сверкали после ливня. Появились первые прогуливающиеся пары. Арбат в любое время кажется мне таинственным и живописным. Тогда, в конце лета, несмотря на дождь, на улице стояло приятное тепло. От Садового кольца я прошла почти до самого конца Арбата, когда встретила большую компанию своих приятелей.
Почти все эти люди были для меня друзьями детства, и я привыкла к тому, что многие из них, невзирая на свою молодость, одевались у дорогих модельеров и ни разу даже не спускались в метро. В тот вечер я узнала их, лишь когда меня окликнули. Не иначе как они отмечали какой-то языческий праздник: одежда их пестрела неприличными надписями и разнузданными картинками, лица были разрисованы губным карандашом, кожаные куртки поскрипывали густой россыпью заклепок и молний. Смеясь, они объяснили, что отмечают день граненого стакана и приглашают меня в гости.
– Каждый год восьмого числа восьмого месяца,– целуя мне руку, сказал Валерка, сын известного кинорежиссера,– мы собираемся на Планерной в квартире, которую специально снимаем для таких случаев. Милости просим.
– А чем вы там занимаетесь? – кокетливо обернула я локон вокруг пальца.
– Всем, – был ответ.
Через полчаса мы оказались на окраине города, в восьмикомнатной квартире на восьмом этаже. Мебели ни в одной из комнат не было, каждый шаг отдавался гулом в пустых помещениях. Мы как были, в верхней одежде и уличной обуви прошли в комнату, которая, видимо, должна была быть гостиной. Там во всю стену чернело грифельное изображение объемного зубастого монстра с электропилой. Нашлись какие-то детские свечки, раскрашенные под поросят, мы прилепили их к блюдцам, расселись на застеленном газетами полу и стали играть в карты. Кто-то принес с кухни пожелтевший чайный сервиз и разлил портвейн по старым чашкам. Я попросила у приятельницы плеер и слушала злобный визг певца, отхлебывая дорогой портвейн из старой треснутой пиалы.
Играли в карты на раздевание. Проигравший должен был не только раздеться, но и выполнить одно из эротических желаний победителей. Валерка, заводила в этих играх, разжег множество каких-то горько пахнущих тонких свечек и позвонил в службу доставки, чтобы привезли восемь ящиков водки «Мороз».
– Куда так много? – развеселилась я.
– Останется, – отмахнулся Валерка.
– Восьмого числа восьмого месяца – праздник в честь вечности, выдуманный нами,– двусмысленно улыбнулась Олечка, темноглазая красавица с выбритым наголо черепом.– У нас сегодня все кратно восьмерке. Число восемь – символ бесконечности. Поэтому нас здесь шестнадцать человек.
– А, то есть вы специально меня искали? – усмехнулась я. – А где же прежний шестнадцатый?
– Неважно, – равнодушно повела нежным плечом Олечка.      
– О нем не говорим, – подтвердил Леня, толстый рок-гитарист.
Привезли водку, ящики подняли на наш этаж, и началась новая из ставших для меня в последнее время традиционными субботних оргий. Я многого не помню, но очнулась я в одних джинсах, исписанных французским матом, с окурком в руке лежа на сваленных в кучу чужих куртках. Какой-то студент дремал у меня в ногах, опустив голову на руки. Олечка хохотала, полуголая белокурая красавица с вытатуированной во всю левую грудь мордой тигра что-то шептала ей на ухо. Валерка, свесившись из окна, орал на всю улицу матерные частушки, его подружка щелкала зажигалкой, одновременно корча кому-то страшные рожи, и в ее проколотом языке, носу, губе, бровях и сосках блестели серебристые колечки.
Вот когда Герман, длинноволосый бородатый байкер с обилием булавок на неподъемной кожаной жилетке, хитро прищурившись, напомнил ребятам о какой-то карточной загадке. Как мне немедленно объяснили, существовал странный пасьянс, правила которого были хоть и довольно логичны, но настолько запутанны, что оставалось неизвестным, может ли он вообще сойтись в реальности. Нужно было разложить карты замысловатым узором «в виде осьминога» и открывать одну за другой, строго соблюдая определенные условия.
– Нужно делать это восьмого августа. И количество желающих должно быть кратно восьми,– сказал мне Герман. – Присоединяйся, попробуем разложить самый загадочный пасьянс в мире. Другого случая еще год ждать! А между прочим,– таинственно улыбнулся он, – существует поверье, что если все карты будут открыты согласно правилам и пасьянс сойдется, то появится ангел.
Я пришла в полный восторг и заторопила Германа.
   
***
   
ПАСЬЯНС «ОСЬМИНОГ»

Восемь карт кладутся в круг, девятая – в середину. Затем одна карта скидывается и объявляется  ведущей, а остальные образуют «щупальца», причем два из них оказываются длиннее других. Ближайший к центральной карте круг – «кольцо», следующий – первый, затем второй и третий. Две карты на концах длинных щупалец – «карты длинных щупалец».
Ведущей картой открываются карты третьего круга по часовой стрелке, начиная с  первого длинного щупальца. Если открывается карта, высшая или равная по рангу ведущей(независимо от масти), то ведущая карта ложится на ее место рубашкой вниз, а открывшаяся становится новой ведущей. Если открывается низшая по рангу карта, то она остается на своем месте открытой, ведущая карта кладется за ней; новой ведущей становится карта из центра «кольца», соответствующая щупальцу карта «кольца» ложится в центр (открытой или закрытой в зависимости от того, как эта карта лежала в «кольце»), а карты щупальца передвигаются таким образом, чтобы сохранился первоначальный рисунок.
Когда третий круг пройден, ведущая карта идет по второму, а затем по первому кругу по тем же правилам, невзирая на то, открыты или закрыты попадающиеся на ее пути карты.
Затем, если одна из «карт длинных щупалец», будучи закрытой, оказалась во втором круге, то она идет по второму и после – по первому кругу по ранее установленным правилам. В противном случае пасьянс считается нераскрытым.
Если в результате другая «карта длинных щупалец» оказалась в первом кругу, то продолжение пасьянса возможно. Тогда она проходит только первый круг.
Когда «карты длинных щупалец» использованы, при условии, что центральная карта открыта и ее можно поменять местами с ведущей (то есть центральная карта оказывается выше или равна по рангу ведущей), пасьянс продолжает раскладываться по часовой стрелке, начиная с первого длинного щупальца, по третьему, затем по второму и первому кругу.
Так продолжается до тех пор, пока центральную карту становится невозможным поменять местами с ведущей или до тех пор, пока не будет выполнено конечное условие пасьянса.
Конечное условие: карты, образующие «кольцо», должны быть все пиковой масти, а в центре должен лежать туз пик.   

***

На полу появился символический осьминог, больше похожий на дьявола с рогами. Ребята, тыча в зловещий рисунок, с азартом объясняли мне правила. Им пришлось повторить все от слова до слова трижды прежде, чем я запомнила.
– А вы хоть слышали о таком случае, чтобы конечная задача оказалась выполнена? – с удивлением спросила я.
– Нет,– серьезно ответил Валерка. – Вот уже несколько лет мы и все наши знакомые раскладываем этот пасьянс, но, как видно, ни один не заслужил пропуска в бесконечность.   
Разумеется, в первый раз в зачарованное кольцо не легло и трех карт пиковой масти, но все уже были полностью поглощены желанием вызвать обитателя неба, и каждый хотел попробовать сам. Над ажурным рисунком нависла переругивающаяся и пересмеивающаяся пьяная толпа. Каждый, стуча рукой по застилающей пол газете «Любовь», с азартом прогнозировал возможные варианты расположения карт пик. Шестьдесят вторая попытка разложить таинственный пасьянс длилась час и закончилась в гробовой тишине. Пиковый туз лег в центр черного кольца. Все молча смотрели на подмигивающего разноцветными символами осьминога, когда из воздуха материализовался ангел.
Его мерцающая белая фигура возникла из тьмы. Когда он стал непрозрачным, он без всяких приветствий подошел к окну, сел на подоконник, прислонился к раме и лишь потом обратил к нам выжидающие презрительные глаза.
– Хотите водки, – без особых раздумий предложил парень с зелеными волосами и декоративной шпагой длиной в кисть руки вместо серьги, протягивая ангелу бутылку.
– Спасибо, можно стакан? – холодно улыбнулся ангел. Я молча отдала ему свою пиалу.
– Время вашего пребывания у нас ограничено? – официальным тоном поинтересовался Валерка.
– Да, – ответил ангел, переведя на него деревянный взгляд. Все ожидали, что он объяснит причину или скажет, насколько, но он промолчал. Мы не стали расспрашивать, так как все поняли, что не было никаких ограничений, а просто ему хотелось улететь пораньше.
Мы стали его расспрашивать про райскую жизнь, про то, курят ли ангелы, пьют ли, и про всякие житейские мелочи. Спрашивали про институт, про висевшую над кем-то судебную тяжбу, получились ли фотографии с последней фотосессии. Обычный светский разговор. Я спросила, получу ли звание мастера спорта международного класса, но ответа не помню. В общем-то говорить нам оказалось не о чем. Напоследок Валерка спросил, попадет ли кто-нибудь из нас в ад, и ангел сказал, что да.
Все к тому времени были уже смертельно пьяны, страшно устали, да и ангел видимо тяготился пребыванием здесь и старался демонстрировать как можно больше надменного презрения к земной жизни, чтобы мы его поскорее выгнали. Так что мы решили, что пора прощаться. Ангел допил водку, выбросил пустую бутылку в окно и сказал:
– Теперь один из вас должен уйти со мной. – Он обвел нас кровожадным взглядом. – На небе устраивают состязания, и один из вас должен принять участие. Если проиграете – провалитесь в вечные пытки и лишитесь всех чувств, кроме тоски по навеки утраченному раю. Если выиграете – хозяин турнира воплотит вашу заветную мечту.
Ангел пригнул голову и нетерпеливо постучал ногтями правой руки о ногти левой.
Все смутились.
– Подумайте, кто пойдет, я подожду, – равнодушно разрешил он.
Мы призадумались. Конечно, никто не хотел ввязываться в райские игры, во время которых жаждущие испытать удачу существа из неведомых миров в погоне за исполнением мечты могли съесть друг друга, как пауки. Я поначалу не хотела даже думать об этом и уже решила, кого пошлю на небо насильно, если никто не захочет добровольно.
Но потом мне представились зеленые тинистые реки и нежные, черные леса, мокрая осока над болотами, выпуклые озера, отражающие дождливое небо, мелкие атласистые цветы на опушках, – все, что можно будет уничтожить, если на то будет моя воля, или создать вновь, если так мне будет угодно. Мне представилась сладкая власть над жизнями, перелетающими на моих глазах из мира в мир. Я вспомнила свою мечту о беспредельной свободе и абсолютной безнаказанности, мечту о сверхчеловеческом величии, которое заставило бы гениальнейших, обаятельнейших, остроумнейших из мыслителей всего мира преклониться перед моим гением. Волнение оглушило меня, дурманящая страсть к поклонению разлилась в душе, как лава. Мысли о риске и поджидающей меня адской боли легко покинули мою голову.
Я поднялась и хотела сказать, что согласна уйти на небо, и чуть не заплакала. Жажда абсолютной власти всю жизнь отравляла мне часы самого острого наслаждения, шанс воплотить неотвязную мечту в реальность кружил голову. Я готова была без лишних раздумий поставить на карту все. Я оглянулась на ангела и встретила его черный взгляд, обещавший мне победу. В его властном, уверенном лице я прочла, что за мной, за мной одной он явился сюда, ибо я избрана для этой битвы – и для победы. Мысленно я уже расчленяла тело надрывающегося в муках мира хищным скальпелем тирании. Я молча кивнула головой в ответ на пристальный, выжидающий взгляд посланника рая.
– Ты, Руфь? – как-то непривычно растерянным голосом спросил Валерка.
Не отвечая, я натянула рубашку и дрожащими пальцами стала застегивать тугие пуговицы. Ангел спрыгнул с подоконника.
– Ни у кого больше нет ко мне вопросов? – вежливо улыбнулся он бледными губами, обводя всех мертвым взглядом.
– Нет, спасибо…
– До свидания…
Ребята начали вставать, прощаясь. Многие переглядывались, не зная, как себя вести. Кажется, они были удивлены таким внезапным поворотом дела, но мне было все равно. Мысли мои были отданы раю. Я шагнула к нашему небесному гостю. Ангел взял меня за руку, и мы начали быстро растворяться.

***
 
Теперь мы стояли на широком бульваре. Ни деревья, ни смятые кучи сырых листьев вдоль бордюров не шевелились. На тротуарах не было видно ни одного прохожего. Видневшиеся  меж деревьев окна домов были слепы, черны и безучастны. Я не могла вспомнить, что это за район, хотя хорошо знаю Москву. Улица спала в предрассветной темноте. Ни ветерка. Стояла мертвая тишина. Было очень холодно.
– Видишь четвертое окно, – тихо сказал ангел, наклоняясь ко мне и указывая на одно из невысоких красивых зданий, тянувшихся в ряд вдоль дороги. – Ребенок дома один.
Ангел посмотрел на меня, чтобы удостовериться, слушаю ли я его.
– Девочка, восемь лет, родители оба живы, сейчас в деловой поездке. Няня не следит за ребенком, постоянно оставляет ее одну. Девочка обладает даром целительства, еще малоразвитым и плохо управляемым, разумеется, но уже объявлена местным чудом. Она протеже наших врагов.
Ангел зловеще прищурил глаза, на его скулах заиграли желваки. Он остановился на мгновение, затем продолжал:
– Заставь ее выйти из дома, и мы выведем ее из этого мира. Угловой подъезд, квартира 8. Она обязана открыть тебе дверь. Ты можешь говорить и делать все, что захочешь, но ты не имеешь права применять к ребенку физическую силу. А, и еще. Ты должна успеть до восхода солнца.
Сердце у меня облилось кровью. До восхода! Уже утро! Но страх только подстегнул мое желание поскорее ввязаться в борьбу с милым врагом. Не говоря ни слова больше, я развернулась и бросилась бежать к указанному ангелом дому.
– Ее зовут Оля, – крикнул мне вслед ангел.
Я промчалась между деревьев, пересекла совершенно пустую проезжую часть и побежала вдоль по улице, мимо темных фонарей и обесцвеченных темнотой рекламных транспарантов. Разбитый школьный автобус стоял у обочины. Ангел растворился за моей спиной. Наваждение исчезло.               
***

Я бежала, земли под ногами не чувствуя, ломая голову над тем, как вытащить на улицу притаившееся в красивом особняке существо. И скоро в моем мозгу появился приблизительный вариант подходящей лжи. Обдумывать детали было некогда, и я понадеялась на вдохновение и счастливое стечение обстоятельств.
Близился смертельный рассвет. Свернув в проход между домами, я вбежала в залитый тенями незнакомый двор, перескочила через низенькую ограду палисадника и побежала по цепляющейся за ноги мокрой траве, сквозь ледяные кусты шиповника. Дверь углового подъезда раскрылась навстречу мне, как сонный зев.
Хотя физические нагрузки были привычны мне, каждый последующий шаг давался мне тяжелее предыдущего. Мое тело словно пронизывали разряды тока, слабость разливалась по ногам, дыхание стыло в легких. К тому времени, как я поднялась на четвертый этаж, я почти падала, как сгнившее изнутри дерево, но без малейших раздумий и колебаний нажала на кнопку звонка, хотя мне показалось, что мои ум и душа натянуты, словно струны, и готовы вот-вот лопнуть.
За дверью громко прогудел звонок, меня обступила немая тишина. Я подождала у порога, потом отошла к темному окну.
Размытое отражение в стекле было ужасно. Холодеющими руками я убрала с лица непричесанные волосы, натерла щеки, чтобы раскраснелись. На меня постепенно напал головокружительный страх. Кто откроет дверь? Какие силы направляют сейчас все действия против меня, пытаясь защитить девочку? Я остро чувствовала свою легкоранимость в сложной машине небесных гонок, свое духовное и физическое несовершенство, означавшее неподготовленность к джунглям противостояния запредельных реальностей, куда я бросилась, не выяснив до конца, с кем имею дело. Я чувствовала, как бесправна в сверхъестественном союзе с грозными существами иных миров, как легко могу оказаться жертвой безоглядной самонадеянности, с которой начала игру. Невероятное множество интересов и воль сталкивалось теперь на многоярусном космическом ринге, и я понимала, что за каждым из подобных мне участников игры стоят неизмеримо высшие силы, могущество и величие которых непостижимы.
Здесь, в тишине, в ожидании встречи с незнакомым маленьким врагом я поняла то, о чем до этого момента лишь отдаленно и смутно догадывалась. Я поняла, что вышла не на земную борьбу против воли другого «я», но на грандиозную арену битвы между злом и добром; что турнир, скупое, поверхностное и легкомысленное описание которого дал мне ангел, есть ни что иное, как извечная борьба между силами Света и Тьмы… и я приняла на себя ответственность выразительницы одной из сторон.
Но стремление к нечеловеческому могуществу цепями облекло меня, сделало глухой к разливавшимся вокруг меня многозвонным голосам обычных людских чувств, жгло душу, управляло мною, как могучий многокрылый бог соломенной куклой. Сияющая мечта раскрывала во мне силы, каких я раньше в себе никогда не чувствовала, облекала мою изорванную мелкими проблемами, растленную страхом душу, как потусторонние доспехи, и безжалостной рукой направлял мой удар.
За дверью послышался топоток: кто-то шел открывать. Прошло всего около полминуты с тех пор, как я позвонила; для пяти часов утра это было удивительно скоро.
Дверь отползла вглубь, и на пороге показалась девчонка лет восьми. Про себя я сразу назвала ее ведьмой. У нее были длинные черные волосы, большие темные глаза, она была смуглой и мягкой, как ночной лепесток. На ней была детская пушистая пижамка в незабудку, а поверх пижамки – странное черное одеяние, завязанное поясом толщиной в руку и напоминавшее монашескую рясу. Оно совершенно не шло к ней. И, хотя ведьма подвернула аккуратно и старательно тяжелые рукава, все равно громоздкое одеяние было ей слишком велико, волочилось за ней по полу и жесткими складками ложилось вокруг ног, делая трудным каждый шаг.
Она была странно-сосредоточенна, и было в ее облике еще что-что, что поразило меня – какая-то затаенная печаль.
– Здравствуй, Олечка, – мягко начала я. – Я медсестра из больницы. Твоя мама смертельно больна.
Я помолчала немного, чтобы до нее дошло.
– Врачи боятся, что она не проживет этот день,– добавила я таким же ровным голосом, хотя в мою душу словно вонзались кинжалы и свет померк в глазах.
Ведьма вся как будто съежилась и отступила в глубь коридора.
– Мы должны ехать в больницу. Ты должна попробовать исцелить маму.
– Сейчас… Проходите… – как машина, сказала она, растерянно оглядываясь по сторонам.
Поколебавшись, я вошла – я  чувствовала, что в этом придется уступить ведьме. Я вошла ровным  шагом, но неслыханное напряжение не покидало меня, чувства были накалены до предела.
– Олечка, надо торопиться! – стараясь не повышать голоса, сказала я; меня язвило неотступное предощущение рассвета.– У мамы обнаружили очень тяжелую болезнь. Мы, врачи, уже ничего не можем сделать. Я провожу тебя в больницу. Надо ехать сейчас же, иначе ты можешь не увидеть ее живой.
Ведьма, казалось, была  в замешательстве. Она попятилась от двери, опустив глаза.
– Я… должна дождаться папу… – еле слышно прошептала она, запнувшись.
– Олечка, папа сейчас с мамой в больнице,– возразила я.– Он не может оставить ее одну. Он ждет, когда я привезу тебя,– продолжала я, с титаническим трудом подбирая слова.– Именно он сказал врачам, что они могут надеяться на твою помощь.
Ведьма неуверенно произнесла:
– Мне… – и запнулась; я ждала, что она продолжит, но она замерла, глядя в пол, и не произнесла больше ни слова.
– Олечка, мы не можем терять ни минуты,– напомнила я, еле сдержав досаду.– У тебя нет времени раздумывать.
Ведьма  съежилась и долгое время не решалась говорить. Она стояла, сжав руки, и                мне показалось, что она хотела сложить их таким образом, как это принято при молитве, но боялась разозлить меня.
– Я… не должна ехать…– прошептала она наконец, и ее голос прерывался от страха и неуверенности.
Я готова была убить ее на месте. Я ума не могла приложить, по каким причинам она отказывалась понимать, что я ей говорю. Я едва не теряла сознание от крайнего душевного напряжения, оставившего далеко позади все мои прежние жалкие представления о пределах человеческих возможностей концентрировать все свои желания и помыслы на чем либо одном. Кровь дрожала в моих жилах, словно стонущий поток электричества в готовых перегореть проводах. Я села перед ведьмой на колени, мягко повернула рукой к себе ее лицо.
– Не бойся,– ласково сказала я.– Да, случилось несчастье, мама оказалась зараженной тяжелой болезнью. Но слава богу, что она еще жива, и у тебя есть возможность помочь ей. У других больных нет такой надежды на чудо, которое можешь сделать ты. Ты должна собраться и ехать, если хочешь видеть свою маму живой и здоровой еще долго-долго, – я улыбнулась, ласково заправила ей за ухо выбившуюся прядку.– Все будут удивляться, какая ты смелая, сильная девочка, как сумела спасти маму. На тебя все надеются, на тебя одну.
Ведьма молча слушала, изредка поднимая на меня глаза; раз за разом я выдерживала ее внимательный взгляд, не выдав себя ни единой запинкой, не сломав маски сочувствия ни единым нетерпимым движением губ, ни малейшим неуверенным дрожанием век. Душа моя костенела в черствости, и для меня это было так мучительно, как если бы мое тело затягивали в тесный железный корсет. На руку мне сыграла от природы выгодная внешность: взгляд, кажущийся проникновенным и полным жалости, черты, некрасивые, но крайне незаурядные и легко выражающие печаль, сострадание и скорбь, платиновые волосы, светлые брови и ресницы и бледно-серые глаза, из-за которых я кажусь якобы освещенной особой внутренней чистотой. Я всегда пользовалась влиянием своей необычной внешности на подсознание всех без исключения людей, как другие женщины пользуются духами. Бывало, мои знакомые ласково называли меня воплощенной Мадонной. Видимо, очарование «ангельской» внешности повлияло и на ведьму:  ее недоверие ко мне как будто стихло, словно ослабли ржавые цепи, неумолимо влекшие меня к границе между земной и адской жизнью; напряжение, как свет от свечи исходившее от каждого движения ведьмы и от каждой ее неподвижности, исчезло.
И все же, несмотря на мучительную тревогу о матери, сверкавшую в ее глазах, ведьма стояла отшатнувшись, молча, и я почувствовала в ней какую-то странную предубежденность, несокрушимую, как скала. На меня напал предельный страх. По всему видно было, что мягкостью и лаской мне не сломить ее непостижимого упорства. Я не понимала природы ее столь устойчивой настороженности, так не характерной для маленького ребенка. Близился рассвет, и с солнцем поднималась ко мне моя смерть и мое поражение. Дрожа от нетерпения и ярости, я поднялась с пола и попыталась убедить ведьму другими словами.
– Время уходит. Скоро ты опоздаешь…Твоя мама умрет, и ты будешь виновата в этом. Что тогда ты будешь делать? А? Подумай? Как, оказывается, ошибался твой отец, надеясь на тебя… как лживы все слухи о твоей кажущейся добродетели! Как ты будешь смотреть в глаза маминым друзьям, когда они придут к тебе сообщить о ее смерти?
Ведьма стояла, низко опустив голову, и я не видела ее лица; но вся ее фигура оставляла впечатление крайней угнетенности. Она стояла, бессильно опустив руки, словно бы сдавленная моими словами со всех сторон, и страдание, лучившееся вокруг нее, вряд ли было сравнимо даже со страданием человека, закопанного по горло в землю.
Я ждала от ведьмы ответа, но она не проронила ни звука. Предельная злоба и неописуемая алчность вихрем кружили мне сердце. В ярости я начала угрожать ей.
– Никто никогда не простит тебе маминой смерти! – звенящим от злости голосом проговорила я. – Твоим именем, как именем чудовища, будут пугать других детей. Ты не сможешь выйти на улицу, если только папа не выгонит тебя из дома… Тебя все будут презирать. Когда люди узнают, в чем ты повинна, тебя никто не сочтет достойной жить на земле! Ты – просто монстр, гадина, которая достойна только того, чтобы ее раздавили. Ты не заслуживаешь любви и поклонения, которыми оказалась окружена… Ты, ядовитая змея, соседство с тобой сделало твоих близких совершенно больными! Злое, сумасбродное создание, мерзость… – я едва не задохнулась, произнося эти дикие слова.
Оставалось надеяться, что хотя бы этот поток оскорблений, невероятно жестоких и несправедливых, приведет ее в чувство. Но, закончив, я испугалась, что зашла слишком далеко, что, дав волю неистовой злобе, раскрыла ведьме бездонные провалы собственной черной души, разрушив драгоценный, спасительный, ореолом оберегавший меня образ ангела. Я испугалась, что сама привела себя на порог катастрофы и совершила фатальный промах, предопределив свое поражение – последнее поражение не только в этой жизни, но вообще.
Я никогда не видела на лице ребенка такого выражения. На ее лице отражалась сразу целая буря чувств, глубоких, как адские бездны, высоких, как рай.
– Сейчас… Минуточку…– с трудом переводя дыхание, сказала она. Во всем ее существе явилась мука, граничившая с безумием.
Я, как оказалось, уже не чаяла сломать ее упрямство и теперь не знала, как реагировать. Я корила себя за недавнюю жестокость и ждала возможности проявить относительную мягкость.
Ведьма, неловко качнувшись, шагнула назад, взялась за ручку двери в одну из комнат и пугливо взглянула на меня; и мне показалось, что меня пронзил огненный нож, когда я вынуждена была сказать:
– Конечно, я подожду.
Ведьма толкнула дверь и скрылась в предрассветной мгле. Я осталась ждать.
Внезапная перемена в происходящем могла знаменовать мою частичную победу. На минуту мне даже показалось, будто на сердце у меня стало легче, будто путь передо мной раскрылся и выступил из тьмы. Но чем дольше я ждала, тем больнее жалило меня тревожное чувство. Передо мной не было окон, но я ясно ощущала приближение смертельного для меня рассвета. Ведьма нашла способ выскользнуть из-под моего давления, избежать моего контроля, и теперь я не могла даже поторопить ее, не вызвав подозрений. Она, решавшая мою судьбу, была теперь вне моей власти, даже вне поля моего зрения, на сколь угодно долгое время… Никогда в жизни я не испытывала столь жгучего чувства бессильной ярости, тщетной, безбрежной ненависти, не сравнимой ни с какой земной мукой…
А минуты все текли, и смерть, казалось, уже хватала меня своими ледяными пальцами…
Ведьма не появлялась.
Наконец, окончательно осознав, что безропотным ожиданием я обрекаю себя на гибель и ни на что иное, я крикнула ведьме:
– Оля, ты идешь?
Ответом мне была тишина.
Не желая больше обуздывать жгучее нетерпение и жажду власти, язвившие меня изнутри, как чума, пожираемая всеми мыслимыми и немыслимыми страхами, подстегиваемая внутренним чувством, что не должна была выпускать ведьму из-под своего контроля, я толкнула дверь, едва сдержавшись, чтобы не сорвать ее с петель, и вошла за ведьмой в темную комнату.
Я сразу почувствовала, что это именно ее комната. Аскетическая обстановка, точнее – обстановка монашеской кельи. Узкая железная кровать, бедная, старая конторка, перед ней высокая табуретка. У изголовья кровати можно было различить белую фигуру гипсового ангела, простершего тонкие руки и размахнувшего гигантские крылья.
Ведьму я заметила не сразу. Она стояла у окна, но так сильно сгорбившись, что на светлевшем фоне неба едва был виден ее силуэт. Я догадалась, что она уже долго стоит так, неподвижно, с той самой минуты, как вошла; что предчувствия не обманули меня: я ничуть не убедила ее в своей правоте, она ушла только лишь затем, чтобы остаться наедине со своими мыслями, мне абсолютно непонятными, утвердиться в своих соображениях, мешавших ей отправиться к больной матери. Я совершенно убедилась в наличии каких-то неизвестных мне факторов, неучтенных мною сил, ограждавших ведьму от моего влияния и делавших мою задачу неосуществимой, неотвратимым мое невозвратное падение в вечные пытки…
Но, услышав, что я вошла, ведьма обернулась – и я заметила, что она даже не взглянула на меня. Сердце мое словно поразил гром, когда я осмыслила это. Она ищущими, умоляющими глазами обвела полутемную комнату, словно высматривая кого-то невидимого, прося помощи у существа, которого здесь не было… И я поняла… что ей, как и мне, являлся посланник одного из космических станов, и она была предупреждена о моем приходе и о моей цели. Что она открыла мне дверь, зная, что встретится лицом к лицу со своей убийцей.
Внезапно на меня нашло вдохновение, столь поразительное, столь очевидно неземное по природе своей, какое, быть может, доводилось познать лишь величайшим гениям, светлым или темным, за всю историю человечества. С головокружительной быстротой я поняла, что спасало ведьму, как маяк, где щербинка, через которую я смогу вытянуть все ее силы, и кого я должна сыграть ради своей победы. Все это я даже не успела оформить для себя в слова – но через поток внезапно снизошедших на меня ослепительных образов я со всей полнотой поняла свою роль. Из неисчислимых вариантов поведения, в которых запутался бы самый острый ум, нечеловеческое вдохновение в доли секунды открыло мне оптимальный. Я увидела ее казавшуюся столь загадочной душу яснее приборной панели, как если бы мой духовный взор обогащался непредставимой остротой силами иного мира.
Я медленно повела головой, притворяясь сломленной скорбью, и начала говорить сквозь зубы, словно стараясь побороть острую внутреннюю боль.
– Я вижу, что я опоздала, – тихо сказала я ведьме. – Ты ждешь своего советчика, того, кого считаешь посланником бога и другом, сошедшим к тебе с небес… Значит, дьявол уже успел оплести тебя паутиной лживых обещаний. Он был здесь, и ты поверила ему… Ты передала душу демону, обманувшись светлым обличьем…Твое сердце закрыто для правды и открыто для лживых заверений в том, что я – убийца…
Я чувствовала, каким возвышенным страданием преображается мое лицо, каким одиночеством веет от моей фигуры, от запрокинутой головы, прямой, как струна, спины, безжизненно повисших рук, с какой гипнотической силой воздействует один только тембр моего голоса. И пока я говорила, я чувствовала, что из самой глубины моего существа возникают, как змеиные жала, мельчайшие оттенки нужных чувств: и проникновенная, высокая скорбь, и жгучее отчаяние, и экзальтация жертвы, и подавляемая боль – словно сам дьявол правил мною.
Ведьма обернулась и смотрела на меня, не отрываясь. Я поняла, что под новой маской достигла фантастического успеха.
– О, Боже,– прошептала я, обводя безумным взглядом комнату.– Все светлое и прекрасное уступает земной мир несметным полчищам бесов… И вот – твоя душа, вместилище святого дара, демонизирована насквозь…– я слышала, что в моем шепоте зазвенела жуткая восторженность. – Черным деянием ты отталкиваешь от себя благословение и принимаешь долю рабы дьявола. Когда на тебя ляжет ответственность за смерть другого человека, путь к свету затеряется в мучительных путях искупления и добро, которое ты могла принести в земной мир, будет потеряно навеки… Я пыталась спасти тебя, но я не справилась со своей задачей… – прошептала я. По левой щеке покатилась слеза, и я торопливо закрыла лицо руками, словно жгучий стыд пересилил жар мистического воодушевления.
– Мне являлся демон? – с болью в голосе спросила ведьма.
– Что теперь об этом говорить! – вскричала я, словно не в силах долее сдерживать священное негодование. – Я бессильна что-либо изменить! Ты веришь в то, что я – посланница дьявола, стремящаяся во что бы то ни стало уничтожить тебя, увлечь с собой в небытие – что ж! Разубедить тебя не в моей власти, – продолжала я как бы в гневе. Отвернувшись, я подняла руки к небу. – Как может быть грехом спасение гибнущего, какая ловушка может таиться в излечении человека от смертельного недуга? Твоя мать гибнет, а ты, в своем самолюбии, в своей самонадеянности, не пытаешься использовать дар, именно для исцеления людей данный тебе Господом! Разве не сатанический обман застит тебе глаза, разве не льстивые заверения твоего гостя в том, что бесы непременно попытаются похитить твою якобы сверхценную жизнь, так пленили твое сердце, разве не эгоизм и высокомерие движут тобой сейчас?
– Но… Он всегда помогал мне!.. Был добр ко мне!.. – срывавшимся от отчаяния голосом проговорила ведьма, стискивая руки и едва не плача.
– Как ты смеешь противиться воле Господней! – ударив кулаком по столу, в ярости оборвала я. – Ты, рожденная возвращать к жизни умирающих, исцелять безнадежно больных, – отказываешься спасти свою мать! Ты, посланница Божья на земле, преступаешь первейшие законы Божьи! Предназначенная сеять радость, ты оскверняешь себя тягчайшим из злодеяний – убийством той, кому сама обязана жизнью!
Сердце мое готово было разорваться. Нечеловеческое вдохновение ошеломило, иссушило меня, как иноприродный смерч, как адская гроза. Глаза мне застили то вспышки огня, то черные провалы, я с трудом могла перевести дыхание, в ушах шумело. Но едва я немного пришла в себя, как сразу отыскала взглядом ведьму: ее молчание встревожило меня.
И я увидела, что ведьма плачет. Беззвучно, уронив голову, давясь слезами. Я все еще не в состоянии была осмыслять происходящее, потрясенная до основ разума и глубин души прозрением, внушенным, как я чувствовала, мирами непредставимого величия. Я молчала, не в силах понять хоть что-нибудь или сказать хоть слово.
Ведьма зарыдала в голос. Это были рыдания человека, потерявшего самое дорогое, преданного тем, кому больше всех верил, оставшегося в беспримерном одиночестве, в бушевании мрака, без надежды увидеть свет, – тем более страшные, что так плакал ребенок. Голова должна была разорваться от этого плача, глаза должны были лопнуть от вида заломленных детских рук, вцепившихся в длинные черные волосы. Только душа, закосневшая в своем нарциссизме, могла выдержать – и я выдержала. Моя душа не потянулась к этому существу, ни проблеска желания помиловать ведьму не прокралось в мой мозг.
Давясь рыданиями, ведьма пошла в коридор, там медленно надела детские сапоги с цветочками. Мой охлажденный эгоизмом мозг вновь заработал с люциферической изобретательностью, перебирая ухищрение за ухищрением, лишь бы удержать действия ведьмы в нужном русле.
Я вышла за ней в коридор. Ни к чему было выказывать свое бессердечие ледяным молчанием. Видя, что ведьма путается в тяжелом плаще и пытается надеть шапку, не развязав завязки, я села перед ней на колени и начала помогать, одновременно ласково приговаривая:
– Ну, что ты плачешь? Не плачь. Все будет хорошо. Поверь. – Тыльной стороной ладони я вытерла слезы с ее щек, надела на всхлипывающую ведьму вязаную шапочку, мягко убрала с ее лица выбившиеся черные волосы. Ведьма перестала плакать и теперь стояла молча, низко опустив голову. Я чувствовала, что она ушла в себя, вслушивалась в глубину души, словно надеясь найти ответ на какой-то решающий вопрос, полностью погрузившись в отчаянные раздумья. Я чувствовала опасность, но не могла ничем помешать. Я взяла ведьму за руку и другой рукой открыла перед ней дверь. Все мои чувства и мысли напряглись, как готовые разжаться стальные пружины. Ведьму разорвало бы на атомы, если бы мое болезненное желание швырнуть ее через потусторонний порог могло хоть миг воздействовать на нее физически.
Замешкавшись, она внезапно уперлась ладонью в косяк и вырвала свою руку из моей руки.
Злоба, превышающая все категории человеческого разума, словно молния, выжгла всякую трезвость, какая еще оставалась в моем уме и моих чувствах. Я обернулась к ведьме и зарычала, как дикий зверь. Сатанинское выражение в одно мгновение отразило на моем лице все бездны моего сердца, чудовищное беснование насквозь темных страстей, скотское бессердечие, заживо распадающуюся психику… Ведьма попятилась назад. По ее глазам я поняла, что она решила для себя вопрос о том, что добро и что зло – и я проиграла.
– Ты – дьявол, – в ужасе проговорила она… Я хотела ответить и даже открыла рот, но острый спазм во всем теле согнул меня пополам. Я закричала, но с моих губ вместо человеческого голоса сорвался невообразимый рев, сквозь который, казалось, донеслись голоса тысяч монструозных потусторонних сил, игралищем которых я была.
Сделав над собой титаническое усилие, я заставила себя подняться, откинула голову и, с трудом разжав сведенные судорогой челюсти, прорычала сквозь зубы:
– Ты… заплатишь…
Каждое слово отозвалось ударом в стенах и заставило задрожать стекла огромных окон. Ведьма смотрела на меня в ужасе, пальцем не смея шевельнуть.
В ту же секунду новый спазм свернул меня в клубок, и я упала на пол.
Я уронила голову на руки; по рукам растекалась такая боль, словно кожа на них сворачивалась и отпадала лоскутьями. Я увидела, что жилы на руках вздувались, как узловатые веревки, дрожа от судорог, пальцы с хрустом удлинились, кожа растрескалась и стала быстро покрываться жесткой черной чешуей. Я застонала от боли, но из груди вырвалось лишь чудовищное рычание. Я почувствовала, как волосы тяжелыми прядями падают с моей головы, а лицо и череп покрываются безобразной чешуей. Новый спазм заставил меня выгнуться назад так, что голова дотронулась до пола. Я слышала, как трещит позвоночник. Шея стала раздуваться и вытягиваться, словно змеиная, из-под губ полезли клыки.
Едва судороги немного стихли, я уперлась длиннопалой лапой в пол и, рыча, поднялась на ноги. Теперь, чтобы не задеть головой потолок, мне приходилось сгибаться чуть ли не вдвое. Тело мое изменилось до неузнаваемости, но ярость слепила меня, и ужасная метаморфоза волновала меня в последнюю очередь. Я повернулась к ведьме и завизжала, раскрыв разросшуюся зубастую пасть. Одежда на мне прилипала к телу, вымокнув в прозрачной слизи, которая сочилась из-под покрывшей мое тело чешуи. Изо рта потоком хлынула пена.
Ведьма прижалась к стене возле двери, одной рукой все еще держась за косяк. Вся ее словно наэлектризованная фигура казалась живым отображением шока и ужаса.
Я, зашипев, повернула в ее сторону длинную шею и медленно протянула суставчатые пальцы к ее лицу, словно собираясь сорвать, как маску, мясо с ее щек.
– Я разорву тебя на куски,– прорычала я, не разжимая зубов.
Мои когти почти коснулись ее лица, от моего дыхания, с хрипом вырывавшегося из груди, ее волосы раздувались, как от смерча. Но она, хотя глядела на меня с безграничным ужасом, стояла неподвижно, как изваяние.
Я запрокинула голову назад и закричала. Непредставимый рев сотряс стены здания. Я отпрыгнула от ведьмы, не имея власти причинить ей вред. Далеко за окном показался краешек восходящего солнца.
Я развернулась и в бессмысленном бешенстве ударила сильной черной лапой по зеркалу в прихожей, раздробив его на мелкие кусочки, потом схватила трюмо и швырнула его через весь коридор. Свернув дверь с пазов, я прыгнула в комнату ведьмы. Я раздавила между пальцами маленькую люстру, и радужные осколки со звоном хлынули на пол. Солнце поднималось, обдавая комнату яркими лучами.
Схватив белую статуэтку ангела, я швырнула ее в ведьму так, что фигурка разбилась на куски прямо над ее головой. Ведьма зажмурилась, гипсовые осколки посыпались по ее волосам и одежде; но она, хотя совсем не готова была к тому, чтобы выдерживать  явное и жгучее дыхание преисподней,– не двинулась с места. Хоть сердце ребенка не могло вытерпеть столь фантасмагорического буйства скотских пороков,– она стояла, не шелохнувшись. Хотя она уже почти лишилась разума от ужаса – она не сделала рокового шага за порог.
– Стерва! – взревела я. – Стерва!
Розовые лучи заполняли комнату. Я бросилась к окну. Я вскочила на подоконник и обеими ладонями ударила в стекло. Окно разлетелось вдребезги.
Красный шар смотрел на меня.

***

Вот уже сто лет, как я в аду. Я – чудовище. Время здесь тянется бесконечно, и надеяться мне не на что. Безостановочные пытки изводят меня, дар речи я потеряла – разговаривать мне не с кем, кроме моих мучителей. Но я по-прежнему с нежностью, с бесконечным волнением вспоминаю тот ослепительный восторг, тот сладкий огонь, тот страх, ту радость, что пробудили во мне слова ангела в драгоценную и страшную ночь, завершившую мой земной путь.