Лукас умер два года назад, а мы, наконец, смогли явить миру его работы. Выставку организовала Кнор, она подошла к нашей идее со всей серьезностью. Мы уговаривали ее не тратить столько сил на поиск спонсоров, картины нашего бедного друга, конечно, достойны самых дорогих галерей, но он был бы рад даже тому факту, что мы решили исполнить его мечту, и, будь жив, настаивал бы на простой уличной демонстрации. Он хотел быть понятым обычными людьми, а на мнение критиков и искусствоведов ему было плевать. Однако Кнор умудрилась уболтать самого Степанчикова (первого в городе мецената и самодура), он предоставил нам помещение Grand-gallery (в счет будущих продаж, конечно), бедный Лукас даже мечтать не смел о подобном признании.
Открытие выставки прошло успешно. Пришло много известных людей, наших и чужих художников (о половине из них мы даже не слышали), было много шампанского и приятных слов нашему почившему другу.
Кнор специально для этого случая купила и надела платье, искрившееся и переливающееся, будто рождественский фейерверк, и туфли на огромных каблуках. Она была прекрасна. Эффект был тем неожиданней, что обычно она ходит в джинсах с прорезями, футболках и майках всех оттенков черного, серого и коричневого, а свои шикарные льняные волосы скрывает под странными головными уборами, самый простой из которых – пестрая импрессионистская шляпа, которую мы купили у старьевщиков в Афинах. Многие принимают ее за юношу, даже сегодня ко мне подошли несколько человек и поинтересовались, с чего это наш Кнор заделался трансом.
Торжественная часть сменилась фуршетом. Мы купались в лучах славы Лукаса, будто она принадлежала нам. Позже, я, Кнор, Дэвид и Пашка уединились в соседнем зале и выпили за упокой, как полагается не чокаясь. Там мы договорились, что продадим только часть картин, чтобы вернуть долг за аренду, с остальными поедем по городам Европы. Путешествие, ожидающее нас, будоражило наши и так вспененные шампанским умы. Потом мы оставили в углу один бокал для Лукаса, надеясь, он поддержит наш будущий вояж и пожелает удачи. Так все начиналось этим вечером.
А потом случилось вот что. Едва мы успели вернуться в зал, к нам подошел мужчина. Субтильный, со спутанными темными волосами, обрамлявшими неясное лицо, как водоросли одинокий камень; борода его имела странный оттенок, если бы я был художником, я бы знал, как он называется, а так в моем сознании он остался серо-буро-малиновым; о цвете его глаз я тоже не возьмусь подбирать эпитеты. Одет он был в юбку до пят из какой-то жесткой лоснящейся ткани, тяжелые ботинки и короткую ковбойскую куртку. Его образ настолько запал в мою память, что стоит мне закрыть глаза, он снова восстает передо мной, будто и не исчезал.
- Я хочу одолжить картины вашего друга, - сказал он, сперва отвесив странное подобие поклона. Пальцы на его вытянутой руке были скрещены в щепоть, а левая нога поднята над землей.
- В каком смысле «одолжить»? – Кнор приняла боевую стойку, готовящейся к прыжку пантеры. Она была не единственная, кто удивился и почти разозлился просьбе странного незнакомца. Пашкины брови взметнулись к челке, а я мучительно перебирал в голове все варианты вежливых способов послать человека куда подальше.
- Мы можем с вами уединиться где-нибудь? Разговор, который нам предстоит, не предназначен для чужих ушей. Я бы и вас в это не впутывал, но… - Незнакомец потупился и замолчал. То ли подбирал слова, то ли его вдруг мысли улетели далеко от нас и Grand-gallery.
Оглядев своих друзей, я понял: они так же заинтригованы, как я сам. Мы переглянулись, ожидая друг от друга согласия, и получив его, Кнор сказала:
- Пойдемте в бар. Там сейчас никого. Просто нет желающих покупать еду и напитки, когда здесь их можно получить задаром.
- Куда скажете, - незнакомец снова станцевал свой странный поклон и мы двинулись.
Три лестничных пролета. Всего три, а не тридцать три и не сто тридцать три. Таковы сети тайны, даже самой пустяковой. Стоит кому намекнуть, что разговор не для чужих ушей и даже тебе бы «этого» не рассказывали, но придется, и все – ты весь целиком состоишь из натянутых струн межклеточных связей, которые бегут, бурлят, соревнуются друг с другом вибрациями и окончаниями слов и предложений, создавая догадки, предположения и версии, иногда фантастические, иногда банальные, а некоторые и вовсе невозможные. И хочется, чтобы вся жизнь протекала с таким нервом, но человек не создан быть любопытным двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю год, десять, сто. Только поэтому старость и умирание. Только поэтому.
Но я отвлекся.
Мои друзья и незнакомец устроились за квадратным столом, накрытым кроваво-бархатной скатертью. Я встал позади Кнор. С одной стороны, чтобы защитить от гипотетических невидимых врагов, которые могут явиться из ниоткуда в любую секунду, но, конечно, не появятся, а с другой – я хотел быть выше всех, иметь возможность наблюдать за ситуацией в целом и быть готовым ко всему, как всегда и никогда в жизни. Странное желание для меня, привыкшего плыть по течению и воспринимать все с точки видения беспечного бессмертного ястреба, к которому добыча приходит сама в нужный момент, да еще умоляет принять ее в пищу.
Мы заказали кофе. Когда сонная официантка принесла заказ и незнакомец сделал первый глоток, на его лице отобразилась такая же гамма чувств, как когда-то у Лукаса, впервые попробовавшего «Кратос».
- Там, откуда я пришел, - начал он, - случилась большая беда. Люди утратили веру и вдохновение. Картины вашего друга могут вернуть их, при условии, что я дам им такую возможность.
- Там, где мы живем, - парировала Кнор, - происходит ровно то же самое и именно для этого они все там собрались. И откуда вы, собственно, такой взялись? Такой…
- Неординарный? – улыбнулся виновник нашего спонтанного «торжества». – Это не имеет отношения к делу. Я не смогу провести вас туда, а, значит, нет смысла сотрясать воздух.
- Допустим, нам много куда дорога закрыта, это я могу понять, - Пашка, наконец, подал голос. Обычно он у нас самый разговорчивый. – У меня всего два вопроса. Первый – почему картины Лукаса? Гениальных художников, в том числе и непризнанных, готовых своими картинами весь мир заставить, лишь бы уверовать, что они не бесполезны, не бессмысленны, хоть пруд пруди. Наш бедный друг был не из таких, ему признание даром было не нужно, он просто писал и был счастлив, а о персональной выставке мечтал только лишь потому, что все остальное у него было. И деньги, и друзья, и любовь всей жизни, и вдохновение, и вера, и надежда, и смысл, и кто его знает что еще. Не встречал человека более удачливого, талантливого, реализованного, спокойного и мудрого. И даже смерть его была мгновенной. И неожиданной. Еще одна его сбывшаяся мечта. И второй вопрос. Утрата веры и вдохновения процесс не молниеносный и не одновременный для всех сразу. Одни творят, другие работают, у кого-то есть силы, кто-то хандрит. Люди ищут и находят их самостоятельно, разными способами и в разной мере. Дело ведь совсем не в картинах. Дело в людях. Не факт, что ваши усилия будут оправданы.
- У нас подобная беда произошла для всех одновременно, сродни эпидемии, - вздохнул незнакомец. – Однажды утром мы проснулись и поняли, силы покинули нас, смысл был и вдруг нет, никто не хочет ничего делать, ни писать, ни даже говорить, одни пьют дни и ночи напролет, другие сидят и пялятся на некогда лиловые воды Фиемаснуса, третьи заперлись дома и спят, ожидая, что сон прогонит злых демонов и все станет как было. Если бы подобное бедствие посетило одного из нас или даже десяток, никто бы не удивился и не встревожился, в конце концов, всякое бывает, а мир не рухнет от десятка унылых. Но сейчас он близок к этому. Ощущение такое, что наша хандра передалась и ему. Видели бы вы, что творится: краски потускнели, ветры стали бесцветными и ледяными, а туманы ядовитыми; воды помутнели; все рушится, словно по миру гуляет ненасытный смерч. Еда и воздух потеряли вкус, вокруг затхлость и тоска. Еще немного и нас не станет, мы сровняемся с землей, а она с нами. Знаете, на что все стало похоже? В нашем мире есть сумасшедший поэт. Конечно, мы все там немного того и все поэты, но Кхарни Вро единственный, кто удостоился этого звания официально, потому что его никто не любит, в его стихах нет жизни, сплошная тоска. Так вот он писал:
На другой стороне земли
Два совершенно иных молчания
Предложили на глубине
Выпить чаю…
Незнакомец одним глотком допил кофе:
- Наша жизнь стала похожа на его стихи. Такое же погружение в темную пучину, в глухую прожорливую глубь, из которой нет возврата. И самое ужасное, этой воронкой затягивает весь наш мир. И спасти его некому.
- Это хорошие стихи, - не выдержала Кнор. – Вы сказали, вы там все поэты? Если этот ваш… Кхарни… не самый популярный, боюсь представить лучших из вас. И где «там»?
- Я скажу вам, но при одном условии.
- Сейчас вы скажете, что дадите нам полную информацию о том, откуда вы в обмен на картины Лукаса? – ехидно отозвался Пашка.
- Да, - подтвердил незнакомец. – Вам же любопытно. Да так, что я кожей чувствую ваши идеи на мой счет. Видите, мурашки? – он отогнул край куртки. – Так как?
Кнор кивнула. Пашка пожал плечами, это могло означать что угодно, Дэвид продолжал равнодушно разгадывать кофейный рисунок на дне чашки, я же предпочел выдать собственную версию, простой выпендрёж, ничего личного:
- Спасать мир – бремя мертвых поэтов. Вы за этим сюда явились? Поэзия уже не может помочь вам и вы решили попробовать живопись. Почему не музыку или литературу? У вас наверняка кто-нибудь сочиняет рассказы и анекдоты?
- Я не знаю, что такое анекдоты, и – нет, у нас никто не сочиняет ничего, кроме стихов. Что касается музыки, среди нас почти нет музыкантов, так, любители с неким подобием инструментов и нот. Единственные мелодии, которые могут вдохновить нас - в нашей памяти. Мы действительно все мертвые поэты, не ушедшие в небытие потому, что наши слова все еще звучат в ваших умах. Наш мир держится исключительно на словах, которые мы все еще можем писать и произносить. Нам пришлось приучить себя к рифмованной речи, она – залог нашей подлинности. И теперь, когда никто из нас не может заставить себя писать и говорить, наше единственное пристанище как никогда близко к тому, чтобы снова стать прахом, пылью, отражением некогда существовавшего. А Лукас, ваш покойный друг, он исключительный художник. Я оказался здесь случайно, шел по набережной Фиемаснуса, и вдруг мне показалось, падаю, но нет, стою на ногах у картины, полностью вернувшей мне ощущение полета. Кажется, я вас совсем запутал. Я лишь хочу сказать, что надеюсь, то же произойдет и с другими, стоит им увидеть творения вашего почившего друга. Если когда-нибудь в его мире произойдет подобная беда, я обязуюсь сделать все возможное, чтобы вылечить его.
- Ну если так, то… - начал было я, но Кнор закончила за меня:
- Выставка закроется через месяц и до нашего отъезда полотна в вашем распоряжении.
- Я не уверен, что смогу ждать так долго…
Дэвид оторвался от созерцания остатков кофе:
- У меня есть несколько работ Лукаса, вы можете взять их.
- У меня тоже, - просияла Кнор.
- А у меня их около десятка, причем половина из них даже без рам, стоит за шкафом пыль собирает. Они в вашем распоряжении, - сообщил радостно Пашка. Кажется, идея спасти мир пришлась ему по вкусу, не зря, он утверждал, что в детстве написал целый цикл стихов о поросенке Фене и его подруге курочке Бо. Правда, на этом его «поэзия» закончилась и, слава богу, я считаю.
- Присоединяюсь, - я поставил точку. Почему-то было легко и радостно, ощущение как в детстве, когда целый день мучал божью коровку в банке, думал все, приговорил бедняжку, а потом открыл крышку и она, вместо того, чтобы дальше притворяться мертвой, ожила и улетела. Примерно такое.
Через час все было готово. Мы насобирали больше двух десятков картин, бережно завернули их портьеру из квартиры Лукаса. Вряд ли она ему понадобится в ближайшее время. Незнакомец ждал нас в баре, на том же стуле, и, судя по количеству пустых чашек, под завязку подкрепился кофеином. Я подумал, может быть ему не картины, а кофе надо было тащить в свой мир? Тоже ничего себе способ вдохновиться и прогнать хандру. Но вслух не сказал. Однако Кнор вытащила из рюкзака килограммовый пакет молотых зерен и поинтересовалась:
- Варить умеете?
- Нет, - незнакомец благодарно улыбнулся, - расскажете как?
- Да без проблем, записывайте.
Через полчаса я начал подозревать, что Кнор специально травит меня по утрам жуткой бурдой, чтобы я пореже оставался у нее ночевать, потому что нельзя ведь действительно знать двадцать три рецепта приготовления кофе и при этом не уметь его варить. Или можно?..
На прощание мы сказали незнакомцу, что полотна Лукаса – наш подарок его миру и что если он захочет еще кофе, милости просим. Не забыли написать ему адрес Кнор на рекламном проспекте. Потом долго молчали, пили кофе и шампанское в опустевшем зале выставки. Я, Кнор, Пашка, Дэвид и Лукас. Я смотрел на Лукаса и твердил про себя, что смерти нет, по крайней мере, для самых лучших из нас…