Прослужил Ганс семь лет у хозяина и говорит ему:
- Хозяин, срок работы моей кончился; хочу я домой к матери вернуться, уплатите мне что полагается.
А хозяин отвечает:
- Ты служил мне верно и честно, и какова твоя служба была, такова будет тебе и награда, - и дал он ему кусок золота величиной с голову Ганса. Вынул Ганс из кармана свой платок, завернул в него золотой слиток, взвалил его на плечи и двинулся в путь-дорогу домой.
Братья Гримм
О счастье. Ежели бы счастье пришло, оно стало бы не нужно. А вот когда оно ещё только идёт (под перестук копыт дружный), оно обещается быть небывалым. О счастье. Так думалось солнышку, когда оно выглянуло из-за облачка и взглянуло.
Тогда упали золотые лучики. Упали они не только на просёлочную дорогу. Упали они и на деревья вдоль этой дороги. И протянулись от этих деревьев тени. Тогда и тени могли бы подумать о счастье.
Это ведь так просто: чтобы подумать, надобно быть.
А на самом деле было прохладное утро (это первый герой моей сказки). А на не самом деле (бездельничая немного) была просёлочная дорога, которая почти пустовала (а это пустование и есть второй герой моей сказки). А на самом дне этой утренней дороги был глубокий-глубокий день: именно он и не позволял утренней росе проливаться.
И здесь дороге надумалось заговорить: сказав А, следует подумать о Б.
То есть о бытие. О главном, о пребывании над.
Эта надуманность (быть над) догого'го стоила: ибо нам свобода предстояло наполнять пустование. Для этого на дороге должен был бы объявиться (я и говорю: главное - быть) кто-нибудь из названных мной героев (как то: или пустование, или прохлада, или утро и т. д., или все вместе)... И этого было бы достаточно, но мне необходимо (небо-ходимо, раз уж речь о золоте солнца) не меньшее и не большее, но - другое.
И тогда в пустовании дороги послышался перестук копытец: это были подкованные копытца знаменитой д'артаньяновой кобылки (должно быть, это и была речь дороги).
- Звонко, - сказало утро.
Пустование промолчало: в связи с перестуком копытец его как бы больше и не было: теперь оно могло бы пустовать в другом месте. Поэтому я (автор этой до боли реальной истории) должен ещё добавить вещей в утреннее пустование: дабы избегнуть лени и соблазна опять запустеть именно здесь.
Я сказал:
- Как бы - тоже герой этой сказки.
- Хорошо, - согласилось утро.
Пустование ещё больше промолчало. Хотя, казалось бы ( тоже герой этой сказки) куда уж больше?
О счастье.
О копыт перестуке.
- Так вот о чём ты промолчало, - сказал я пустованию. Но оно опять про-молчало: про-мурлыкало, под-твердило. О звуке. О руках, что могут погладить. Вот так и ощущается мир: оставляя память кожи, память-осязание - всеми шестью чувствами.
А д'артанянова кобылка, меж тем, уже показалась из-за поворота (я забыл сказать, что в любой истории обязателен поворот; желательно, не один, особенно если и сам он становится героем); итак, компания собиралась… Собиралась… Собиралась…
- Целое утро может уйти на сборы, - сказала нарушенная цоканьем копытец тишина. - А там, глядишь, и день не за горами.
Пустование огляделось, но гор не увидело: были дорога, деревья, повороты, кобылка (и, кстати, всадник на ней; о нём речь впереди, за другим поворотом). Разумеется, утро никуда не ушло и тоже было: оно было очень занято! Ибо всадник напевал песню, и эта песня тоже присоединилась к моим героям, поскольку они все заслушались.
Сложу стихи я ни о чем,
Ни о себе, ни о другом,
Ни об учтивом, ни о том,
На что все падки:
Я их начну сквозь сон, верхом,
Взяв ритм лошадки.
Не знаю, под какой звездой
Рожден: ни добрый я, ни злой,
Ни всех любимец, ни изгой,
Но все в зачатке;
Я феей одарен ночной
В глухом распадке.
Не знаю, бодрствовал иль спал
Сейчас я, - кто бы мне сказал?
А что припадочным не стал,
Так все припадки
Смешней - свидетель Марциал! -
С мышонком схватки.
Я болен, чую смертный хлад,
Чем болен, мне не говорят,
Врача ищу я наугад,
Все их ухватки -
Вздор, коль меня не защитят
От лихорадки.
Впрочем (это, кстати, тоже герой сказки), все слушатели не стали тесниться, а распределились просторно. Места было много. Деревья вдоль дороги были высоки, но не слишком. Поэтому простор не оказался огорожен. Это моё впрочем улыбнулось пустованию, пустование улыбнулось в ответ, утро взглянуло (поверх деревьев) на утреннее солнышко. И только цоканье копытец осталось как бы не у дел…
Разумеется, это было не так. Даже перечисление этих дел было серьёзным делом.
Впрочем, даже впрочем понимало, что ритм песни был задан цоканьем копытец. Но лошадка совершенно не задавалась, а просто-напросто близилась ко всем слушателям. И это было почти совершенством.
Всадник вторил ритму:
С подругой крепок наш союз,
Хоть я ее не видел, плюс
У нас с ней разный, в общем, вкус:
Я не в упадке:
Бегут нормандец и француз
Во все лопатки.
Ее не видел я в глаза
И хоть не против, но не за,
Пусть я не смыслю ни аза,
Но все в порядке
У той лишь, чья нежна краса
И речи сладки.
Стихи готовы - спрохвала*
Другому сдам свои дела:
В Анжу пусть мчится как стрела
Он без оглядки,
Но прежде вынет из чехла
Ключ от разгадки.
(Гильем-трубадур, перевод А.Неймана), *Спрохвала - с прохладцей, не спеша.
Всадник приблизился почти вплотную. Разумеется, д'артаньянова кобылка приблизилась тоже. Как и перестук копытец.
- Интересно, кто это? - спросило пустование.
- А ты не знаешь? - вопросом на вопрос ответила нарушенная тишина. - Назовём его Путник.
- Я хочу знать его человеческое имя. Личное. Путник - общее место, там может быть кто угодно: вот, например, во мне может быть кто угодно. Просто я перестаю быть пустованием и начинаю заниматься (видит: вы меня - а точнее, моё место - заняли) именованием... Нет, не хочу. Пусть сам он приблизительных и представится.
Тогда нарушенная (её место тоже заняли) тишина попробовала слукавить:
- А зачем он тебе? Раз уж он занять, пусть едят дальше и увозит свою занятость туда, где ей тоже будет чем заняться. С меня достаточно вас.
- А зря, - кратко высказалось пустование. Оно тоже (или - уже) могло быть (и значит - было) в другом месте, но и здесь его интерес, как мы видим и слышим, присутствует.
- Отчего ж? - решительно удивилась порушенная тишина.
Остальным героям (а они внимательно вслушивались) стало ясно, что дальнейшее будет удивительным: кратким и решительным будет, а не длительным и невнятным.
Лукавство, впрочем, было с намёком: словно бы (славно было бы!) потонуть за стрелки репчатого лука, вытянуть саму репку и даже разгрызть её! Намёк оказался понят. Поскольку за разговорами проходит время, и кобылка подцокала копытцами: всадник-певец (иначе, Путник) оказался совсем-совсем посреди...
Лукавство оказалось лекарством. Горьким и сладким, надо признать.
Покуда вокруг была чистая благодать: нарушенная тишина была прекрасна, прекрасными были дорога и её пустование (кое тоже оказалось наполнено), солнышко было светлым, кобылка цокала, задавая Путнику ритм песенки...
И тут всё увидели слёзы в его глазах.
Так вот зачем мне вообразился репчатый лук со стрелками (зелёными-презелёными): было лето, никакой прекрасной вёсны сейчас не было, но цоканье копытец было сродни капели! А слёзы капали, а слёзы капали... Путник оказался среди нас и сказал:
- Существует ли красота, если на неё некому смотреть?
- Да, - вдруг сказала дорога.- Я смотрю даже тогда, когда никто не идёт и не едет.
Помните, в самом начале ей надумалось заговорить.
Потом она замолчала, давая возможность всем - быть.
А теперь она сказала самое главное, своё золотое правило: красота существенна и правильна. Вот и Путник - правит кобылкой. Вот и песня его - на вес золота. Это значит, что всё верно и честно. А что всё - от лукавства, так отсюда и горечь дороги.
Таково совершенство, его золотое сечение.
А слёзы капали... А слёзы капали... И это тоже было речью дороги.