М.М.КИРИЛЛОВ
ГОРОДА И ВЕСИ
Новый сборник очерков и рассказов
Саратов 2016
Настоящий Сборник включает очерки и рассказы, написанные автором в 2015 и 2016 гг. 4 произведения были опубликован раньше. Один рассказ написан Л.С.Кирилловой.
Книга охватывает период 40-80 годов и даёт представление о том, что народ потерял с приходом к власти в нашей стране буржуазии (лавочников). Но города живут и сейчас в силу той мощной созидательной инерции, которую им придала власть трудящихся. В целом, на примере многих городов нашей страны возникает образ Союза Советских Социалистических Республик, каким мы его помним. Этой памяти и служит предлагаемая читателю книга. А читатель – это тот, кто не разучился помнить, видеть и сравнивать.
Автор – доктор медицинских наук, профессор, полковник медицинской службы в отставке, Заслуженный врач России, писатель.
Издание художественно-публицистическое
Кириллов
Михаил Михайлович, 2016 г.
Оглавление
Финский залив. Посёлок Ольгино………………………..
Разлив. Шалаш Ленина……………………………………..
Приозёрск……………………………………………………..
Петрозаводск…………………………………………………
Ярославль………………………………………………………
Озеро Байкал………………………………………………….
Можайск……………………………………………………………..
У стен монастыря………………………………………….
Посёлок Бор………………………………………………
Наша дача.Саратов………………………………………
На берегу Хопра………………………………………
Винница……………………………………………….
Запорожье……………………………………………
Прибалты…………………………………………….
Какая ты, Рига? ………………………………………
Таллинн………………………………………………..
Спитак………………………………………………….
Складки памяти (Кисловодск)……………………
Пятигорск……………………………………………..
Алупка………………………………………………..
Керченский пролив…………………………………
Москва победная……………………………………
Послесловие……………………………………………..
Родом я из города Ленинграда. Это уже север для большинства русских. А всю жизнь я прожил южнее: в Москве, Рязани, Саратове, бывал в Ставрополе, Киеве, Львове, Минске, в Бресте, в Крыму, в столицах почти всех союзных республик, в Петропавловске-Казахстанском, в Иркутске и в Кабуле. Можно даже считать меня южанином. Но стремился всегда я в северные города нашей Родины, в те, что поближе к Ленинграду.
ФИНСКИЙ ЗАЛИВ, ЛАХТА, ПОСЁЛОК ОЛЬГИНО
Первое такое посещение в моей жизни было на северном берегу Финского залива, в посёлке Ольгино. Мы с отцом побывали в нём в 1945-м году. Было мне тогда 12 лет. Там война и блокада застали наших родственников из первой семьи отца (в том числе, мою сестру и её бабушку) уже в июне-сентябре 1941 года.
Приехали туда на электричке. Посёлок сохранился, но в послевоенное время людей в нём было ещё мало. Застали бабушку, посидели за чаем. Пока отец беседовал с ней о прошедших годах, я читал данную мне толстую книгу под названием «Библия». Об Иисусе Христе. Раньше о такой книге я даже не слышал. Воспринималась книга как сказка, сказание. Но почему-то, знакомясь с ней, становилось грустно.
Первая семья отца погибла или потерялась по дороге в Сталинград. Выжила только сестра Ольга. Отец вывез её тогда из г. Георгиевска (Северный Кавказ). И она с 1942 г. жила в Москве, у нас.
Попрощались с бабушкой. Побродили по берегу залива. Стояла осень, туман, моросил дождик, зябко было как-то. Плоский берег был засыпан большими камнями. Среди них возвышалась громадная гранитная глыба (не менее двух метров в высоту). Отец, знавший эти места, рассказал, что по легенде этот кусок камня будто бы откололся и упал в воду с баржи, когда в начале 19 века в Санкт-Петербург везли гранит из Скандинавии то ли для памятника на Дворцовой площади (Алксандрийский столп), то ли для Медного всадника на Сенатской площади.
После посещения Ленинграда мы с отцом возвратились в Москву. А посёлок Ольгино стоит до сих пор и домик тот стоит. Но за прошедшие 70 лет все наши родственники там уже умерли.
ПОСЁЛОК РАЗЛИВ, ШАЛАШ ЛЕНИНА
Будучи слушателем Военно-медицинской академии, отдыхал как-то с друзьями в академическом доме отдыха «Разлив». Было это летом 1953-го года. О самом доме отдыха мало что помню. Разве что, его комнаты и веранды. Вокруг дома росла скудная растительность, рядом было озеро, по которому мы (ко мне приезжала Люся, будущая жена) катались на лодке. Места здесь низменные. Встречались даже болота, топи. Посёлок становился скучным, особенно в ленинградскую непогоду.
Помню и сами ленинские места, куда нас отвезли на автобусе. Они описаны во многих книгах, показаны в фильмах, запечатлены на картинах и известны так хорошо, что писать об этом как о собственном впечатлении очень трудно.
Помню, большой скошенный луг, невдалеке пару копен сена. Довольно высокий шалаш, крытый соломой, рядом спиленные пни - под стол и сиденья. Вилы у входа в шалаш. В нём самом было темно, но можно было разглядеть заправленную кровать и этажерку с книгами. Конечно, всё здесь было стилизовано, но просто и практично. Наверное, как-то так было и на самом деле. Несомненно же было только то, что здесь в августе-сентябре 1917 по решению ЦК РСДРП тогда действительно скрывался Владимир Ильич Ленин, вождь мирового пролетариата.
Именно здесь, на пенёчке, он написал свою замечательную книгу «Государство и революция». Насколько глубоко прочли эту книгу нынешние руководители нашего буржуазного (общенационального) государства?
Конечно, посетить эти места для меня и моих товарищей было тогда событием. В наши дни, практически 100 лет спустя после Октябрьской Революции, память о Ленине остаётся всё также актуальной. Патриотизмом, объявленным СМИ за неимением ничего другого национальной идеей, пытаются скрыть классовую сушность Революции, гражданской войны, строительства социалистического государства и самой советской и российской государственности. Вопиющее классовое неравенство, а оно реально существует в нынешней России, пытаются прикрыть фиговым листком «общенационального» патриотизма, на самом деле такого разного для крупного бизнеса и для трудящихся города и деревни. Единства интересов на самом деле нет. Вернули, к примеру, Крым и это хорошо, так захотели его жители, но в чьих интересах в большей мере? Что от этого выиграют наши богачи, а что миллионы бедных, в том числе в самом Крыму? Классовый анализ нельзя искусственно выбрасывать даже при решении общенациональных задач, если таковые в чистом виде вообще возможны.
Вспоминая Ильича сейчас, хорошо понимаешь, как поверхностна и далека власть, даже на вершине своих «рейтингов» от товарища Ленина. Многонациональный Советский Союз за 70 лет вырастил нации, в этом и был смысл СССР. Не Ленин виноват, что «неавтономная» УССР выродилась в нацистское государство, оказавшееся «бомбой, заложенной Лениным при строительстве СССР». Виноваты те, кто предал интересы рабочих и крестьян и заветы Ленина о пролетарском единстве союзных республик.
Прошло более полувека с тех пор. Не помню, как мы уезжали тогда из Разлива, да и уехали ли?
ПРИОЗЁРСК
Выехали в Приозёрск с Финляндского вокзала. Поезд шёл долго и всё время сквозь могучие леса. Приозёрск – это ещё Ленинградская область, но у самого Ладожского озера. Но всё здесь напоминает Карелию. Вспоминаются слова песни тех лет: «остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озёр…».
Едем с женой Люсей в здеший санаторий МО по путёвке. Раньше не были здесь никогда. Нам повезло - погода хорошая: солнце, но не жарко. Приозёрск – конечная станция этой железной дороги. Тупик.
Вокзал скромный, полупустые кассы. Город равнинный, спокойный. С одной стороны, озёра с островами, похожими на меховые шапки, разбросанные по их поверхности, с другой, гладь Ладожского озера, большого, как море.
Устроились в отдельном номере, освоились в санатории и начали отдыхать.
Вышли в город. Рядом с санаторием рынок, дальше площадь, откуда можно позвонить по межгороду. На площади небольшая, но очень красивая и какая-то светлая церковь имени Александра Невского. Заходили внутрь. Службы не было, так как внутри проводился ремонт. Но священник был. В войну фашисты оккупировали город, но ни он, ни церковь не были сильно разрушены. Через весь город к Ладоге шёл широкий сквер, оборудованный скульптурами детской тематики и парковыми скамьями. Посетили книжные магазины. Всё здесь было близко и удобно для жизни, большой промышленности, во всяком случае, в центре города, не было. Да и что может быть в этих краях: лес, да рыба.
За железной дорогой, сразу за санаторской стеной начинался скалистый остров и озеро. Это было местом паломничества отдыхающих. Остров был покрыт высоким лесом. Его основу, как и основу других островов, составляли скальные породы, едва прикрытые мхом и травой. На скалистых берегах в солнечную погоду многие располагались позагорать, искупаться, здесь же можно было покататься на лодках. Это место было очень популярно среди отдыхающих.
Довольно скоро нашлись знакомые. С одним из них – терапевтом - мы вместе работали в Кабульском госпитале в 1987 году. Другой был начмедом в этом госпитале. С ними ежедневно по утрам мы встречались тогда в реанимационном отделении госпиталя. С этим временем были связаны невесёлые воспоминания. Прогуливались по дорожкам вместе мы и с другим доктором - известным инфекцонистом из ВМА им. С.М.Кирова.
Как-то познакомились с пожилыми москвичами, жившими возле Кремля, на Моховой улице. Я поделился с ними своими воспоминаниями о посещении Дома Советов в сентябре 1993 года, за 2-3 дня до его расстрела из танков. С одобрением рассказал о ярких выступлениях Анпилова на митинге москвичей. Анпилов был очень популярен тогда и своей открытостью даже напоминад мне С.М.Кирова. Но тогда я впервые услышал от этих людей о том, что Анпилов на самом деле, хоть и талантливый журналист, но склонен к авантюризму и человек спецслужб. Президент площади, как тогда говорили. В суждении о нём надо быть поосторожней, предупреждали они. Тогда, в 1996 году, это противоречило моему раннему впечатлению о нём. Ведь он отсидел в Лефортовской тюрьме. Впоследствии мнение моих знакомых подтвердилось вполне. Анпилов оказался партийным раскольником и в начале нулевых годов своим авантюризмом нанёс большой урон коммунистической рабочей партии.
Всякие люди встречались в санатории. Был, например, офицер из Приднестровья, служивший там под началом генерала Лебедя («упал, отжался»). Офицер рассказывал многое, тогда неизвестное нам.
Встретили выпускника нашего Саратовского военно-медицинского факультета с женой. Он служил в Краснодаре. Тепло вспоминали Саратов. Катались по озеру, подплывали к островам, пытались ловить рыбу. Вода в озере достаточно прозрачная, видно было, как возле крючка с наживкой крутится мелкая рыба и её много, но не берёт. Рыба как рыба, да рыбаки мы были видимо некудышные.
Очень интересным было место рядом с санаторием - крепость Карела. С озера – бастионы с бойницами, вокруг площадью гектара два-три – вместо крепостных стен каменные валы. У стены небольшой Музей. Крепость - тихое и мрачноватое место. Здесь, кажется, даже птицы не летают. Построена она при Екатерине второй, после казни Пугачёва. Сидели в ней, во внутренних казематах, старая и молодая жёны Емельяна Пугачёва и его дети. Мы забирались внутрь крепости. Поднимались по лестнице. На втором этаже – холодные каменные мешки с узкими прорезями наружу. Сидели узники здесь десятки лет, там и умирали. Говорят, что выпускали их иногда, сжалившись, во двор воздухом подышать. Детей жалели. Когда мы посетили крепость, ещё только начинали говорить о расстреле царской семьи большевиками в 1918-м году. И это было, конечно, названо преступлением советской власти. А тогда, при Екатерине, руководил военными гарнизонами и тюремным ведомством Российской империи из Петербурга сам Суворов. Именно он, как известно, разгромил и пленил Пугачёва. Позже народный герой, по приказу императрицы, был казнён. Но ведь это была совсем другая история и стандарты в ней были другие, не правда ли? Наезжал генерал и в крепость Карелу. Об этой, карательной, миссии царской власти и великого полководца, мало кто знает.
Нам с женой тогда, в санатории, было по 60-65 лет, мы ещё много и охотно ходили и казались себе молодыми. Уезжали из санатория мы вместе с офицером-приднестровцем. За разговорами не заметили, как за окнами показался Ленинград.
ПЕТРОЗАВОДСК
Моя короткая поездка в Петрозаводск пришлась на март. В это время даже у нас в Саратове стоит снег, и Волга покрыта льдом. А здесь, двумя тысячами километров севернее, – зима и подавно ещё прочнее держится. Петрозаводск – большой Приозёрск. Но это севернее - Карелия на берегу Онежского озера.
Вокзал города оказался побогаче, чем в Приозерске. Город этот промышленный, железная дорога здесь забита составами. Сам город, при некоторых различиях. напоминал Приозёрск, своей северной скромностью.
Набережная, протянувшаяся вдоль берега Онежского озера, формирующая весь город, была совершенно засыпана снегом. Даже ходить по ней было сложно. У берега стояли вмёрзшие в лёд лодки и небольшие суда. На постаменте у берега возвышался памятник молодому царю Петру. Всё вокруг памятника тонуло в снегу. Над заливом, на фоне низкого неба было усыпляюще белым бело.
Подметил, людей на улицах в городе мало, ходят они медленно – видно, скользко. Все в шубах и теплых шапках. Стайками пробегают лишь школьники и студенты. В мединституте, куда я приехал, оказалось много работы. Национальный колорит не бросается в глаза. Практически русский город, хотя, говорят, есть здесь и карелы, и вепсы. Устроился в гостинице, там и пообедал.
Повидал кафедральный Святодуховский собор. Он был в реконструкции. Видел в городе и другие церкви.
В воскресенье выбрался в республиканский музей изобразительных искусств. Позже пошёл на Оружейный (в прошлом, железоделательный и оружейный, а ныне тракторный) завод. Ему более 300 лет, он положил начало этому городу и создан был по указу Петра. Видел старинные пушки тех времён. Город - почти ровесник Ленинграда (Петербурга). В годы Великой Отечественной войны он был сильно разрушен и потом долго восстанавливался. Боевые действия здесь, в Карелии, в какой-то мере, отвлекали немцев от Ленинграда в период его блокады.
В гостинице было холодно. Трудно в городе, не имея в нём ни родных, ни знакомых. Кажется, что не только город и озеро здесь завалены снегом, но и ты сам. Север потому и север, что не юг. Летом в этих местах, наверное, намного веселее.
ЯРОСЛАВЛЬ
Ярославль — чуть-чуть Куйбышев, чуть-чуть Тамбов или Москва. Но более северный всё-така. Какой-то особенно русский город. Может быть, еще и Новгород такой. Театр имени Федора Волкова и великолепный памятник первому лицедею на Руси. Необычная для волжских городов чистота улиц и площадей. Ухоженный, зеленый город. Я посетил его в июле 1983-го года. Сосед в троллейбусе с гордостью подтверждает это мое случайное наблюдение.
В городе десятки церквей. Среди них больше старых — 15—17-го веков: Богоявления, Ильи Пророка, Иоанна Предтечи и др. Но есть и сложенные позже — Петра и Павла, к примеру, по типу собора в Ленинграде. В православии принято строить церкви либо с одним куполом (бог – отец, Саваоф), либо с тремя (бог-отец, бог-сын и дух святой), либо с пятью (бог и евангелисты), либо, наконец, с 13-ю (бог и 12 апостолов). А в Ярославле есть церковь и о пятнадцати куполов (17-й век) — единственная в мире. Богохульство! Построить храм не во славу господа, а во славу красоты. Только на Руси верят так, что либо пропьют бога, либо поднимутся выше его.
Спасский монастырь — маленькая крепость. Существовал еще до 13-го века. После нашествия татар был отстроен вновь. Это в нем хранилось и исчезло «Слово о полку Игореве». В центре монастыря — высокая звонница, вроде большой русской печи с башенками для колоколов. 500 лет стоит, простоит еще не меньше. Со звонницы открывается вид на весь Ярославль (центр города у реки Которосль до впадения ее в Волгу запрещено застраивать современными зданиями).
Слушал звоны колоколов. Гул разносится под сводами. Какое волнение, смятение чувств, подъем душевный, торжество и грусть! То силища, то ласка, то жалоба — вздох, то ликованье — утренний свет. Это музыка народа, звучавшая еще до клавесинов в светских гостиных и бережно использованная Глинкой и Мусоргским.
На набережной Волги картинная галерея. Крупнейшее собрание русской живописи, особенно 19-го века. Жаль, что не удалось увидеть иконы. Поразительная особенность: некоторые художники «не похожи» на себя. Айвазовский: «Пирамиды в Египте» и «На перевале» — ни капли морской воды… Пирамиды тонут в вечернем небе, освещенные заходящим солнцем, внизу паломники, кибитки, жизнь. На перевале — горы внизу, облака, камни на дороге. Цепочка лошадей и маленькие фигурки бредущих людей. И Куинджи («Степь») — совершенно не Куинджи: спокойная чистая картина, обычные краски.
Превосходная вещь Левитана «Усадьба ночью»: черное ночное небо, непогода, купы темных кустов и вдали — очертания дома, веранды, слабо освещенной огнем лампы, вынесенной из комнат. Кто-то зачитался.
Некоторые лица на портретах словно притягивают. Кажется: не ты смотришь, а на тебя смотрят. Можно стоять минутами и вновь подходить и мысленно говорить с этим человеком («Портрет Антипова» Репина и другие).
Наша современница — Огарёва-Дарьина. Клюква высыпалась из лукошка, расколотые сосновые поленья, вязаные рукавицы… Кисло, шершаво и тепло. Жаль, однако, что в последних картинах этого и других авторов нет проблемы, нет социальной глубины. Вокруг жизнь, страдания, преодоление, а пишут клюкву и варежки, хотя и талантливо.
Вечером с медиками- стажерами, которыми я руководил, были на аэродроме. Боевая техника: рев моторов, темп, готовность, напряжение на КП. Летчики — молодежь в основном. Спрашиваю командира полка о нашем выпускнике — враче полка: «Как доктор? Хорошо ли выучили… на вашу голову?» Смеется в ответ. Лицо крупное, спокойное, глаза серые — без тайников. «Доктор — что надо. Но если что, мы добавим!». Перед сном искупались со стажёрами в речке — притоке Волги. Тихая заводь, чуть холодный ил на дне. Плывешь на спине — над головой перистые облака в гаснущем небе и две белые полоски — шлейфы от турбин самолетов, улетевших все это защищать.
Заехали в Карабиху — музей-усадьбу Н. А. Некрасова. Это в двадцати км от Ярославля по дороге в Москву. Большой, зеленый, солнцем залитый двор. Высокий дом с постройками. Веранда на втором этаже. Однако слишком все прибрано: не хватает луж, кур, пса у будки или кошки на перилах… Слишком много усадьбы и мало не очень счастливого человека и поэта. Возникает острое желание взять томик Некрасова и напомнить забытые строки. Интересна мысль Некрасова о справедливости и необходимости сдачи обидчику. Некрасов — это борьба. А посещение усадьбы ненужно умиротворяет образ поэта.
Прежде места севернее Ленинграда и Москвы представлялись мне расплывчато, неопределенно. Теперь после поездки в Карелию, на северную Волгу, в Ярославль, Россия стала для меня шире, словно зажегся сильный свет в дальней комнате необъятного дома. Прибавилась еще одна грань. Если на Руси останется даже только Ярославль. Русь будет жива.
ОЗЕРО БАЙКАЛ
Я написал этот очерк в 1982-м году. Было мне тогда 49 лет. А опубликовал его впервые в книге «Незабываемое» в 1997-м году. С тех пор много воды утекло. Время изменилось до неузнаваемости, а очерк и сейчас остаётся неизменным.
Пять часов утра. Аэропорт. Приглашают на посадку. За стеклянной дверью остается Люся, и долго еще видно ее синюю шапочку.
Путь не близок: Саратов — Иркутск. Меня волнует предстоящий прыжок в Сибирь. Пять с лишним тысяч километров навстречу солнцу. Так далеко на Востоке я еще не бывал. Как бьется там русскому сердцу?
Уже час летим над морем облаков, словно над громадной тарелкой, полной манной каши. Через редкие провалы видны простор земли, снега и кружево лесов, похожее сверху на ледяные узоры весенних лужиц.
Казахстанские степи... Где-то чуть севернее — Петропавловск. Здесь в 1941—42 годах прошло мое «эвакуированное» детство. Когда началась война, мы жили в Москве. Отец был начальником производства завода, выпускавшего снаряды. Нас — семьи — эвакуировали сразу после сдачи Смоленска, а завод — в середине ноября, когда Москву особенно бомбили. Разместив станки в мастерских и просто под открытым небом, завод уже спустя месяц стал гнать снаряды на фронт.
Отцу было тогда 38 лет. Он был добрый, веселый и сильный. Мог по комнате пройтись на руках. Сколько я его помню, всегда был с людьми, и заводские сотрудники его любили. Мне было 8 лет. Иногда он брал меня с собой и с видимым удовольствием знакомил с рабочими. С тех пор запахи теплого металла, стружки, машинного масла, гул цеха кажутся мне родными. Иногда он бывал строг — по делу, но его строгость и отчуждение я переживал не из-за наказания (бывало, и ремнем), а из-за того, что временно терял друга...
Приходил он с работы поздно, усталый. Как-то пришел, снял шинель, сел на кровать и сказал: «Прикрепляй, мать, третью шпалу в петлицы», и ласково обнял меня, уколов рыжеватой щетиной щек.
В августе 1942 года завод возвращался в Москву, а семьи оставались в Петропавловске. В течение нескольких дней на платформы грузили станки, машины, ящики, и мы, мальчишки, пропадали на товарной станции, забегая домой, только чтобы поесть. Наконец, погрузили все. Ждали отправки. Семьи собрались на станции. Отец был в гимнастерке, портупее и в фуражке. Я то сидел, прижавшись к нему, то убегал с ребятами, но тут же возвращался. Незнакомая боль — боль разлуки — входила в мое сердце. Когда пришла пора прощаться, мы — отец, мама, братишка и я — долго не могли оторваться друг от друга. Эшелон еще часа два гоняли по путям, и я видел отца то в одном, то в другом месте состава. А когда поезд подтянули на главный путь, и он медленно пошел на запад, мы, мальчишки, бросились к вагонам и выстроились у насыпи, задрав головы. Из теплушек нам махали и что-то кричали, но каждый из нас видел и слышал только своего. Так мы попрощались. И была потом долгая стылая зима, дом с земляным полом, болезнь мамы, томительное ожидание конца войны, сделавшее нас восьмилетними старичками. Горькое было детство. Но потом была Победа!
Самолет уносит нас все дальше, в Сибирь.
В иллюминаторах — непроглядная ночь. Лишь безвестные звезды смотрят в освещенные окна салона и неотступно следуют за нами. И кажется, летишь к новому, а прошлое не отпускает. И уже не знаешь, какие это звезды — небесные или земные. На черном бархате земли постепенно проступают и проплывают жемчужные нити дорог, сверкающие диадемы, созвездия, соцветия городов.
Приближаемся к Новосибирску. Торжественные и щедрые огни — не город, а орден Победы!
Летим к Байкалу. Земля черна. Лишь изредка вспыхнет снопик огня, проплывет гаснущий костер или на краю земли померещится свет далекой галактики... Темнота давит, и каждому огоньку радуешься, как ребенок, словно ты уже не один, а ведь в салоне сотня пассажиров.
В течение всего пути рядом со мной молоденькая женщина. Зовут ее Вера, но я почему-то все время называю ее Наташей, и она не обижается. Сибирячка. Ладная и милая. Определенно — сероглазая. Взгляд и невинный и нескромный сразу. Заметив, что я смотрю на нее, говорит, что поправляется, даже если ничего не ест: от воздуха, солнца и хорошего настроения. Нам хорошо вместе. Я философствую и немного грущу. Она вяжет юбочку дочке и не унывает. Хороший парень эта Наташа. Шутка ли — 12 часов в полете, пол-России отмахали. Кажется, пуд соли съели вместе. Возникают отношения взаимной заботливости, симпатии и привязанности. А взглянешь в иллюминатор, провалишься в пропасть, и все это — и освещенный салон, и сидящая рядом сероглазая прелесть — исчезает, и перед мысленным взором встает настоящий свет, тот, что остался позади и, словно испытывая, посылает вдогонку сероглазые зайчики... Полюбив однажды, мы всякий раз потом, в сущности лишь узнаем неповторимое. «Что Вы там увидели?» спрашивает соседка. «Свет» - отвечаю я...
Иркутск. Огромная стылая земля. К здешним местам я привыкаю медленно. Они открываются мне скупо, не сразу, как бы отвечая на мою внимательную сдержанность. Солнце здесь неяркое, грустно-ровное, никак не рассмеется. Мороз. Лужицы на тротуарах, едва показавшиеся днем, уже в шесть вечера затягивает ледком.
Набережная Ангары — широкая, спокойная, напоминает Петровскую набережную на Неве. Окруженный кедрами памятник «Открывателям Сибири». Тихо здесь и пустынно. Дома, разного стиля и времени, стоят не шеренгой, а в беспорядке, как бы беседуя друг с другом. Где-то шум трамваев, городская суета, а набережная — как гостиная в воскресное утро. Над рекой простор. Ни ветерка. С южного берега гулко доносится голос диктора железнодорожного вокзала. Видно, как трогается поезд и медленно ползет к Байкалу...
Ангара быстрая, струится, в ледяной сорочке. Бег ее ровен и мощен. Хорошо видно каменистое дно на глубине 3—4 метров. Льдины плывут белые, с голубым отливом. Над рекой мост, очень высокий, вероятно, из-за паводков. У моста на быстрине с лодок ловят рыбу. Когда несет большую льдину, поднимают якоря и на веслах отходят в сторону. Против течения грести тяжело, гребут медленно у самой кромки припая. Необычная картина — лодка и гребец в морозный день. Солнце светит, а пара над водой нет. Ледяная река. Рыбаки ловят и с берега, забрасывая далеко и переходя с места на место вслед за стремительно несущимся поплавком. А ночью из окна гостиницы открывается панорама огней противоположного берега и тугие струи Ангары.
Иркутск чем-то похож на Ленинград, Петрозаводск. Много старинных каменных домов. Еще больше деревянных строений — крепких, из бревен, обшитых тесом, с высокими ставнями и резьбой. Архитектура современных зданий необычна: крутые, островерхие крыши, большие лоджии, глубокие общие балконы во всю стену. Город русский, но нередки и бурятские, монгольские лица. Встретился я и с иркутским армянином. Уже 15 лет здесь, но все так же эмоционален и оптимистичен. Видимо, привык, хотя и поговаривает, что жить в Сибири тяжело. Так говорят многие. Отчего тяжело? Ответ неоднозначный и неопределенный: контрасты температур — до 100° в течение года, плохое снабжение («картошка у нас все же вызревает, а хлеб часто уходит под снег...»), торопливость тепла, неяркость красок, скованность эмоций, ощущение заброшенности, жизни на полустанке, мимо которого на Запад или на Восток движется новое.
Что же именно, что главное? Спрашивал я и себя, и мне казалось, что, несмотря на новизну впечатлений, на душе все-таки оставалось ощущение чего-то унылого, как долгая песнь кочевника. А мне хотелось бы увидеть такого человека, которому бы «на здешней Руси жилось хорошо», которому и мороз в мороз, и солнце в солнце, и у которого стук колес уходящего поезда на тревожил бы сердце.
Удивительно, но впервые после приезда в Иркутск я отогрелся душой, побывав в Доме декабристов. В этом двухэтажном деревянном доме в последние годы ссылки жили Трубецкие. Прикосновение к истории декабристов здесь, в Сибири, особенное. Несомненно, годы каторги и подвижничества этих замечательных русских людей стоили в политической и нравственной истории нашего народа неизмеримо больше их протеста на Сенатской площади. Какие светлые и значительные лица. Прекрасные женские профили. Я даже забыл на минутку, что я в Иркутске, а не в Ленинграде. И вышел из музея уже не один, а как бы с друзьями. И Иркутск в моем сознании сразу стал ближе к знакомой мне России. И теплее мне стало на этой далекой земле.
Встретили меня в Иркутске и наши выпускники. Уже майоры медицинской службы с десятилетним сибирским стажем. Служба у них идет, как и у всех, не просто. Из Сибири, конечно, рвутся, в снах видят Украину, но жизнь и помыслы их наполнены трудом. У одного из них побывал в семье. Тепло и радость от нашей встречи неподдельны и взаимны. Разговоры за полночь. Главное, что и они — молодые — предпочитают смысл — пользе, внутреннее — внешнему, творчество только лишь его результатам.
Вспоминали Саратов, учителей и командиров. Ничто не забыто, никто не забыт. И вновь у меня появилось ощущение, что Иркутск не так уж далек от привычной России. Иркутск — это Байкал. Быть в этих местах и не дотянуться до него непростительно, как бы ни были ограничены возможности командировки.
Дали машину! Едем вдвоем с шофером. Он мой сверстник, и по всему видно, что ему приятно быть гидом. Поездка к Байкалу напоминает катание на американских горках. Шоссе то взлетает па сопку, сплошь поросшую лесом, то падает глубоко вниз. И так без конца. По обе стороны бескрайний лес в глубоком снегу. Белый, как сметана, березняк вперемежку с темной зеленью кедров и сосен. Попытались нарвать багульника — не пробиться, такой глубокий снег. Если его веточку поставить в воду, то еще до появления листьев вспыхнут красно-фиолетовые цветы.
По словам шофера, осенью в этих местах полно грибов, брусники, малины. Правда, еще лучше забраться в глубинку, но начальство машину не дает. А хорошо выбраться всем коллективом. В лесу, на воздухе, и 100 граммов не вредны. Да и люди видят себя как бы в ином измерении. И, вспомнив, шофер добавляет: «Особенно хороши жареные рыжики с молодой картошкой. Объедение!»
Справа — Ангара. К реке жмутся большие и, видимо, старые села. У каждого из них своя история — и торговая, и разбойная, и житейская, и революционная. Дома, тесом обшитые, капитальные, над крышами в морозном воздухе трубы дымят, во дворах под навесами поленницы дров. Народу мало. Подумалось отчего-то, случись беда с машиной, пустят ли деревенские переночевать? А то еще накланяешься? А если война, выдержат ли эти люди, как выдержали те в 41-м? Тогда тысячи эвакуированных, в том числе детей, нашли приют в этих селах.
Вот и устье Ангары. На берегу поселок Листвянка: несколько десятков домов, лимнологический институт, турбаза, школа, судоверфь. У берега стоят вмерзшие в лед суденышки. Дорога заканчивается тупиком. Дальше сопки вплотную подходят к озеру.
С какой любовью Россия смотрит на Байкал, как много о нем сложено песен и легенд, сколько людей стремится побывать в этих местах. А здесь так буднично, безыскусно и даже бедно...
И все же устье Ангары — место необычное, это чувствуешь сразу, хотя и не понимаешь, в чем дело. Высокие спокойные сопки, затянутые дымкой, лес, белое марево озера — все застыло, и в противоречии с этим — бегущая Ангара. Покой и рядом яростное движение.
Вроде всего здесь вдоволь, ничто ничем не стеснено, словно великан разлегся и заснул. А чего-то не хватает, возникает беспокойство, сожаление, грусть. Говорят, здесь тоскливо и летом, когда и Байкал синий, и солнце яркое, и леса зеленые. Оттого ли, что Ангара прощается с Байкалом, и видеть это больно, оттого ли, что при виде Великана особенно зримой становится твоя собственная непрочность и временность. Байкал действительно огромен. Это и Ленинград, и Москва, и вся Октябрьская железная дорога, вместе взятые. А народу здесь столько, сколько в одних Сокольниках.
У самого выхода из Байкала из воды едва показываются две каменные головы — вершины Шаман-камня. До строительства Иркутской ГЭС уровень озера был метра на три ниже, и тогда Шаман-камень высоко поднимался в устье реки.
Ангара течет из моря, пресноводного. Морская река. Невольно чувствуешь это своеобразие. Не оттого ли волнение и беспокойство, которое охватывает при виде убегающей Ангары. Неспроста и легенда. Отец-Байкал, отчаявшись удержать дочь — Ангару, бросил в сердцах камень в ее устье (Шаман-камень), чтобы загородить ей дорогу. Но она вырвалась и бежит так, что не останавливает ее и целый каскад гидростанций. Успокаивается она только в объятиях Енисея. Говорят, в прошлом был обычай: непутевого, непослушного человека перевозили на лодке на Шаман-камень и оставляли одного. Ночь непроглядная, ветер, Байкал штормит... Одумаешься.
В Листвянке мы с шофером пообедали. Столовая для рабочих судоверфи — из бревен, теплая. Из окон видно белое полотно озера. Повариха, чернобровая и румяная, во всю шурует кастрюлями. Омуля нам не подали, но котлеты были ничего. За одним столиком с нами обедал пожилой мужчина. Разговорились. Оказалось, он мастер на местной судоверфи. Я посетовал, что нет дороги вдоль берега. «Берегут Байкал, объяснил он, да и не безопасно: берег в этих местах нависает над озером. Получается, мы с вами на порожке сидим и котлеты едим». Мастер родом из соседнего села. Воевал танкистом. Дважды ранен, причем в одну и ту же ногу. Один раз на Днепре, другой — под Варшавой. «Вылезаешь из горящего танка, а немец только этого не ждет. Кого в голову, кого на смерть, кто целехонек. А меня оба раза в ногу. Сильно дрался немец. Но и мы не оплошали». А после войны? — «Домой вернулся, мастерую».
Байкал защищали на Днепре. И вновь исчезают расстояния, и видится Большая Россия. Побродили по берегу. Шофер с увлечением рассказывал о зимней рыбалке на Байкале. 3—4 рыбака прорубают небольшую прорубь в метровом льду. Над прорубью ставят палатку — от ветра и солнца. Прозрачность воды поразительная: видно вглубь на десяток метров. Побросав приманку, опускают лески с мормышами на стальных крючках. Мормыша на глубине не видно, но хорошо видно, как замирает окунь перед «добычей» и, раскрывая жабры, начинает глотать. Тут его и подсекай. Иногда и омуль попадается, это деликатес — очень нежное мясо. -
У шофера радикулит. Я рассказал ему о Цхалтубо. И он поделился своим опытом. К югу от Байкала имеются радоновые источники — Нилова пустынь. Есть и более далекие места. «Доберешься до них, а в лес к источнику тебя на лошади довезут. И живешь там на своих сухарях, лечишься. Вода горячая, и зимой тепло. Сам себе процедуры отпускаешь. Потом, по договоренности, за тобой приезжают. Источники отличные, что там Цхалтубо...»
В 200 метрах от того места, где начинается Ангара, по льду озера можно проехать на машине. От Листвянки до порта Байкал на противоположном берегу Ангары по льду расставлены вешки и проложена дорога. Решили мы перебраться на тот берег, чтобы возвратиться в Иркутск московским трактом.
Колея накатанная, но все же жутковато. Переехали — по спидометру 5 км. Тот берег еще более крутой. На узкой кромке — железнодорожная ветка. В доках пережидают зиму корабли. В распадках — одноэтажные дома. За машиной рванулись собаки, да поотстали... Через десять минут машина уткнулась в тупик. Нет дороги. Спросили у мужиков. Один из них ответил, подумав: «На тракт без провожатого не проедешь, круглые болота ненадежны». А пьяненький дед — в шапке ухом вверх — погрозил пальцем: «Не ищите счастья!» И мы решили счастья не искать. Повернули и — в Листвянку.
Жаль было расставаться с Байкалом. 56 лет прожил — первый раз и побыл. Когда еще? Подъехали к берегу стремительной Ангары. Припай здесь высокий, нагнувшись, воды не зачерпнуть. Пришлось лечь на лед. Перед глазами идеально прозрачные струи. Дно видно прекрасно. Опустил руку в воду, умыл лицо, зачерпнул в стакан, отведал. Чистейшая студеная вкусная байкальская вода. Шофер смеется: «Вставай, Байкал не выпьешь».
Возвращаясь в Иркутск, больше молчали или толковали о жизни. Удивительно, как все переплетается в ней. Выяснилось, что мы с отцом моего спутника 25 лет тому назад служили в одном полку в Рязани и были соседями. Сам он в то время уехал на целину, отслужил в армии, в Иркутске встретил девушку, женился и остался в Сибири. Родились у них девочки-близняшки, получили квартиру. Со временем острая тоска по рязанской земле прошла. «Здесь, в Сибири, говорит он, и дом мой, и работа, и свои друзья, и свои враги». Кто знает, может быть, только так, преодолев российское притяжение, и можно прирасти к Сибири. Солнце склонялось к закату, золотило кедры, и мы догоняли его.
Сибирь. Необъятная, стылая и невеселая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов на дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха так много, что и дыму-то как от сигареты, выкуренной в лесу. Ползут составы, ревут тракторы, строится БАМ, но все это пока — лишь тропинка в снежном поле... Здесь особенно остро чувствуешь Пространство и Время. подсознательно сопоставляешь быстротечность отпущенного человеку и поступь мира. Но поражает и упорство человека, завоевывающего этот суровый край. Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней. И стоит уже за тридевять земель, вековая, каменная, прочная и современная. А для сибиряков — притягательная и теплая, откуда никуда не нужно уезжать и где нечему завидовать. Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце.
За все дни, что провел в Иркутске, ни разу не видел птиц, наверное, не замечал. А перед самым отъездом иду по набережной Ангары, загрустил что-то, поднимаю голову и вижу — птиц видимо-невидимо, летят низко, кричат, бухают крыльями, точно как в Саратове весной... Уж не женино ли напоминание? Только так подумал, а птицы и улетели и, сколько ни смотрел, больше не возвращались... Домой пора.
Иркутск — Байкал – Саратов. Март 1982 г.
Прошла четверть века. Советского Союза не стало, но Россия живёт. Не советская, но всё-таки живёт. От Байкала до Тихого океана половина всего её пути. Громадные расстояния, сотни тысяч, миллионы людей. В наше время происходит невиданное испытание сибирской твердыни на прочность. Порвётся или выдержит? Посети я эти места сейчас, написал бы я о них также оптимистично, как тогда? 2016 г.
МОЖАЙСК
Подмосковье буквально сочится родниками, речушками и реками. Но главное здесь это всё-таки Москва-река, какой бы она ни была. Та, что Москву делит пополам, знают все. Через неё проложены мосты, по ней ходят пароходы и баржи. Правда, её путь не долог – до Коломны всего, а там уже и Ока. Но есть места, где, если не подойдёшь вплотную, Москва - реки можно и не заметить. Здесь она тихая, не бежит, а шагает как обыкновенный человек.
Такая она под Можайском. Этот неприметный городок – западнее Москвы. Да кто о нём не слышал… Здесь бывали и русские цари, и Лже-Дмитрий, и Кутузов, и Наполеон, и Гудериан, и маршал Жуков. Здесь веками жила История. А вид у городка этого не парадный. Дома и площади в основном, как в фильме «Женитьба Бальзаминова»: церкви, торговые ряды, да заборы. Тянется через городок, составляя его артерию, шумная Смоленская дорога. Всё как в жизни на Руси: великое рядом с малым, а может быть, великое в малом.
Мы были в этих местах году в 1983-м. Но может быть, сейчас всё иначе: отпраздновали 70-летие Победы. Город-герой всё-таки, не только по Указу, а по существу. Москва-река, что течёт недалеко, под стать городку – ещё маленькая, не широкая, но уже глубокая, питается родниками и лесными снегами. Маленькая, да удаленькая – вброд уже не перейдёшь. Но мал золотник да дорог: к Москве бежит.
Тогда мы здесь впервые отдыхали по путёвкам в доме отдыха МО «Можайский». Это от города километрах в восьми на север. Автобуса не дождались, и шли из городка по шоссе через высокий лес. Мы - это я, жена моя Люся, дочь Маша. психолог, наша внучка – Санька и внук Димка (мне удалось «выбить» сразу пять путёвок) С нами оказалась также семья доктора Недлина из Саратова (Роман Михайлович, его жена – Циля и их дети – Юля и Саша).
Лес обступал нас с двух сторон. В основном, лиственный, но встречались и ели. Оттого был он густой и тёмный. Пару раз нас нагнали грузовые машины. Шли бодрым шагом, тащили вещи, пели песни. Люся наизусть читала стихи и сказки Пушкина, «Демона» Лермонтова. Ребята бегали, радуясь лесной свежести, собирали цветы. Все мы охотно дышали свежим пахучим лесным воздухом, позабыв пыльный знойный Саратов, тесноту плацкартных вагонов и электрички.
Дорога незаметно привела нас к дому отдыха (это был не санаторий, а именно дом отдыха). Мы были ещё молоды, и как таковое лечение нам не требовалось. Сдали путёвки, расположились в номерах двухэтажных корпусов и пошли знакомиться с достопримечательностями городка нашего пребывания. Народу было немного, отдыхающие дружно подтягивались к столовой только к обеду. Высокие изящные ворота, деревянный макет пушки с горкой ядер и скульптурами артиллеристов времён 1812-го года, детский городок, газетный киоск, спортивные корты, теплицы с огурцами и помидорами. И всё это посреди леса с его великолепным воздухом!
Очень скоро мы узнали, что из городка к Москве-реке через лес, кустарники и луг с уже скошенной травой и стожками сена ведёт тропа. Метрах в ста по пути к реке рос дуб с причудливой ветвью, напоминающей седло. Можно было, взобравшись, сидеть на нём, свесив ноги на двухметровой высоте. Дубы живут долго: наверное, и сейчас можно его увидеть. Дальше тропа вела прямо к реке. Рано утром на кустах вдоль неё и на траве лежала роса. Москва-река оказалась шириной метров 15, но довольно глубокая, местами «с головкой» почти у берега. Её течение прерывали островки, покрытые кустарником. Здесь она становилась ещё уже, но текла быстрее: было видно, как под водой стелятся длинные косы водорослей.
Насыпной песчаный пляж полого спускался к воде. Через реку, напротив, на горе, располагался пионерский лагерь. Построек видно не было, но звонкие голоса и песни пионеров слышались иногда. На пляже загорали одинокие отдыхающие, лёжа на своих полотенцах или ковриках. Наша шумная ребячья команда сразу нарушила покой этих мест.
Вода была холодна. Так казалось поначалу, но после первых ныряний становилась привычной, тем более, что солнышко пригревало хорошо. Ребят из воды было не выгнать. Смущало только, что, в сущности, речушка эта именовалась Москвой-рекой, хотя она и рекой-то ещё не была. Решили в следующие дни прогуляться вдоль реки по её берегу.
Накупавшись, возвратились в дом отдыха. По дороге нашли пару грибов и кусты малины. Дочь-Машу и Саньку с Димкой поселили в клубе, в бильярдной (в номерах было только по два места). Здесь было благоустроено и просторно.
Познакомились со спортивным городком, с газетным киоском. Продавщицей была бледная молодая женщина. Она каждое утро приходила из Можайска пешком (кроме субботы и воскресенья) и вечером возвращалась домой. Разговорились: после операции на сердце она должна была пить лекарства, разжижающие кровь. Работы в Можайске не было, пришлось ей устроиться в этот дом отдыха. Газеты и почту привозили на машине. Тихая и приветливая, эта женщина так и сидела в своём киоске целыми днями.
Однажды повидаться к нам на денёк заехал сын Серёжа. Он только закончил наш Саратовский военно-медицинский факультет и служил в Белоруссии. Фотографировались.
Только в столовой народ собирался, и становилось ясно, что отдыхающих много. Кормили нормально. Правда, к середине лета картошка старая уже кончилась, а новая была ещё в цене. Поэтому всё больше давали макароны. Но нас это не тревожило.
В глубине территории дома отдыха, за бараками виднелся лес. Говорили, что в том лесу будто бы была неизвестная могила, и место это считалось недобрым. Мы туда не ходили. А у ворот городка всегда толпился народ. Кто-то приезжал из отдыхающих, кто-то уезжал. Здесь прощались с теми, с кем успели подружиться. Встречались и саратовцы (наш выпускник доктор из Татищевского госпиталя). Оказалось, что и начальник дома отдыха (Хорохорин) тоже был выпускником нашего, саратовского, факультета. Здесь же за воротами были дома для сотрудников, в одном из которых он и жил, много лет дожидаясь получения квартиры в Одинцово, под Москвой. Беспокойное и грустное место у здешних ворот, впрочем, как и везде. Ворота – те же вокзалы.
Шли дни, и однажды взрослая часть нашей компании всё-таки собралась в путешествие по Москве-реке. Шли по берегу, пили воду из родников. Холодную и чистую. Их здесь встречалось много, чаще в лесу, а иногда у самой реки. Река петляла, местами образуя плёсы. Жаль не взяли с собой удочки. Кое-где рядом шла сельская дорога. К обеду вернулись домой, слегка уставшие.
Несколько дней шли дожди. Собирались в это время обычно в бильярдной, у дочери с детьми, грелись чайком, уничтожали съестные припасы. Люся читала стихи. Рассказывали «страшные» истории и разные случаи из жизни. Коротали время. Но ведь в этом тоже была необходимость, тем более, что телевизор был только в холле корпуса. Это время сплотило нас. Зато, как радовались мы наступившим, наконец, погожим дням.
Как-то я решил один обойти дальние окрестности дома отдыха. Прошёл по шоссе почти до Можайска и как только окончился лес, повернул направо. Грунтовая дорога была разбита машинами. Колея сохраняла следы недавнего дождя, но идти было можно. Километрах в двух показалось село. Возле него простиралось ржаное поле. Свернув к нему, я пошёл по тропинке и буквально скрылся в колосьях. У корневищ кое-где росли васильки. Над головой голубело бескрайнее небо. Село скрылось из виду. Я просто утонул во ржи, но продолжал идти. Замкнутость и заброшенность пугали. Наконец, поле окончилось, и вновь показался лес, а за ним и река. Через реку низко нависал деревянный мост, а дальше угадывалась дорога в гору. Пройдя по реке вниз по течению, я за поворотом вышел к пляжу, где мы недавно купались. Путешествие моё закончилось.
Спустя пару дней Недлины уехали домой, в Саратов (их путёвки заканчивались двумя днями раньше). Они уезжали очень довольными здешним отдыхом.
Мы остались одни, но нам повезло: за день до отъезда была организована экскурсия на Бородинское поле. Люся в 60-е годы уже побывала в этих памятных местах и много об этом рассказывала.
Автобус был полон. Из окон видно было немного. Но мы побывали и на Бородинском поле, и в музее, и в церкви-монастыре, воздвигнутом женой генерала Тучкова в память о нём и офицерах, погибших в том сражении. Госпожу Тучкову поддержали жёны и других героев. Мы выходили из машины по ходу поездки и были у батареи Раевского, и у флеши, в месте ранения Багратиона, и у памятника погибшим французам. Видели избу, в которой во время сражения находился Михаил Илларионович Кутузов и откуда руководил войсками. Экскурсовод показывал нам оставшиеся следы боёв в этих же местах в годы последней Великой Отечественной войны. В самом Можайске мы были недолго. Видели вокзал и громадную церковь у вьезда в город. На городской площади стоял памятник В.И.Ленину.
Впечатление от посещения Бородинского поля (названо оно так, по-видимому, по аналогии с Куликовым полем) было огромно, как говорится, на всю жизнь. Получалось, что мы прожили целый месяц рядом с поистине великим местом в истории нашей страны.
Уставшие, но воодушевлённые, мы возвратились в дом отдыха. Обед наш подзадержали, но всё же покормили.
Вскоре и мы уехали в Саратов. С тех пор прошло чуть более 30 лет. Насколько я знаю, дом отдыха существует и сейчас. И речка Москва течёт, по-прежнему наполняясь из родников и ключей, которыми буквально сочится здешняя земля. 3 – 7 января 2016 г., г. Саратов.
У СТЕН МОНАСТЫРЯ
На машине в гору, на которой расположены монастырь и санаторий, подняться можно минут за пять, а пешком добираться с полчаса. Здесь, на высоких обочинах дороги попадаются даже грибы. Их неторопливые поиски успокаивают подъём, и гора не кажется такой высокой. К тому же постепенно из кружева леса справа от дороги вырастают мощные высокие крепостные стены монастыря, известного под названием Саввино-Сторожевского. И это тоже отвлекает идущего вверх. К монастырю ответвляется подъездная дорожка, а чуть выше основная дорога уже упирается в площадку перед входом в санаторий МО РФ «Звенигородский», оставляя позади монастырь.
Мы с моей женой Люсей в этом санатории и в этих местах уже третий раз за последние годы. Устроились в первом корпусе. Обошли знакомые места: аллеи, беседки, водолечебницу, мостки через придорожные канавы, тенистые площадки, спортгородок, площадь перед приёмным покоем с высоким памятником В.И.Ленину посреди ухоженной цветочной клумбы. Любимые места: бродил бы и бродил по ним. Манит простор здешних широких полян, перелесков, лесных тропок. Центром санаторской жизни был, как и прежде, трёхэтажный лечебный корпус, наполненный в дневные часы пациентами.
Дня бы не хватило, чтобы всё обойти: от монастырского городка до домов сотрудников и села за воротами санатория с другой его стороны не менее трёх километров. Дороги здесь асфальтированные, но транспорт по ним практически не ходит, для этого есть объздная дорога за каменным забором вокруг санатория. Ходят отдыхающие медленно, прогуливаются, любуясь липами и соснами.
Столовая корпуса - как столовая, в меру шумная, с претензией на современное обслуживание, с обязательными объявлениями о предстоящих экскурсиях или концертах заезжих московских артистов, с знакомствами соседей по столикам. В результате знакомств уже неплохо знаешь о жизни в военных городках Самары или Читы, или, к примеру, о проблемах ветеринарной академии МО в Москве. Оказывается, есть и такая. За 15-20 дней пребывания здесь столько можно узнать, что потом воспоминаний на годы хватает. Замечаешь, официанты – солдаты, прикомандированные к санаторию. И это, также как отсутствие овощей в конце июля, не от хорошей жизни.
К приёму пищи, и в завтрак, и в обед, и в ужин к столовой приходят местные собаки. Разные, в основном дворняги. Часто со щенками. Они знакомы отдыхающим и даже любимы ими. Кому не хочется сунуть любимцу косточку или кусок чего-нибудь со стола. Дарение проходит без драк.
Привлекает к себе санаторная библиотека: отдыхающие, особенно отставники, читают газеты, причём непременно «Советскую Россию», роются в каталогах на полках. Книги, правда, старые и потрёпанные, на новые издания денег в санатории не хватало. Библиотекарша – одна и та же все эти годы, встречаемся как знакомые. Всё бы ничего, но платят мало работникам культуры, выживают санатории на их энтузиазме. И сами они выживают. Звенигород город небольшой, устроиться трудно. Но так везде.
Не главных мест здесь нет. Ходи и ходи. Посетили здешний родник под горой. Это уже за селом. Вода в нём, хоть и не сульфатная как в водолечебнице, но тоже очень полезная и, главное, вкусная. Отдыхающие носят её с собой кувшинами в номера.
В пределах санатория, ближе к домам его сотрудников детский садик для их ребятишек. Возле жилых корпусов – огороды. Встречаем здесь и наших выпускников из Саратова. Где их только не встретишь! И в Иркутске, и в Кабуле, и в разбитом Спитаке, и в Черновцах, и даже в Петропавловске-Камчатском… Во всяком случае, в воспоминаниях.
Сходили на экскурсию к усадьбе композитора Танеева. Она расположена в нескольких километрах за санаторием. Требовалось пройти через ближнее село, через лес, глубокие овраги и речки. Запомнились и лес, наподобие сказочного Берендеева царства, и левитановский мостик над речкой в камышах (именно этот мостик нарисовал художник когда-то), и тишина музыкальной усадьбы, в которой в своё время бывала вся русская интеллигенция начала и середины ХХ –го века. Идёшь и видишь: далеко в глубоком лесу на пенёчке сидит старуха в платочке, а вокруг неё с десяток коз. С рассеянными лучами солнца в это лесное волшебство нежно вплетается музыка Танеева.
Возвращались в санаторий по нижней дороге, протянувшейся далеко под лесом и монастырем. Здесь, от реки, тропа резко поднималась вверх к воротам монастыря. Отсюда, с экскурсионной монастырской площадки, открывалась панорама дальних дорог и лесов. Экскурсия запомнилась.
Немного обвыкнув, с санаторской кручи по деревянным мосткам мы с друзьями спустились к скиту святого Саввы. По преданию, он здесь, в лесу, жил и молился. Его келья сохранилась. В первый наш приезд сюда мы её посетили. Как он здесь жил в морозы?! Но именно он заложил монастырь на горе. Монастырь стал крепостью на западе Москвы. Позже здесь жили цари с опричниками. Известно доподлинно о царе Алексее Михайловиче, о семьях князей Нарышкиных и Милославских, о посещении монастыря царевной Софьей и царём Петром. Этому уже более 300 лет. Историки знают об этом более полно и точно.
В последний наш приезд на месте скита уже была выстроена небольшая красивая церковь, упирающаяся в гору, заросшую лесом. Здесь имелась и келья для молений, имевшая для посетителей отдельный вход. Непосредственно в этом месте когда-то и располагался скит святого Саввы. Верующие со всей страны по сей день приходят сюда и молятся. Поэтому заходить сюда из любопытства было как-то неудобно.
Пьяных среди отдыхавшей публики в общем-то не было. Любители весёлого змия находили его в ресторане, построенном коммерсантами прямо у ворот в монастырь. Для этого расчистили здесь целый участок леса. Рядом, через дорогу, поставили высокую белокаменную скульптуру святого Саввы. И то, и другое, видимо, было освящено высшей церковной властью.
На танцы мы не ходили, но по вечерам к нам в номер с танцулек доносилась музыка. Днём танцевальная площадка закрывалась на замок, и на её цементном полу сиротливо шевелились лишь опавшие листья.
Грибы собирали многие отдыхающие, в том числе на территории санатория, но особенно те, у которых были дети. Но некоторые, самые рачительные, собранные грибы солили, хранили в вёдрах у себя в палатах и увозили домой. Эти не пропадут нигде и никогда.
В июле здесь неплохо грело солнце. Мы даже прятались от него в беседках и в тенистых местах. А были и такие, помоложе нас, которые укладывались в трусах прямо в траву и ловили загар. Подмосковные солнцепоклонники.
Конечно, все ходили на Москва – реку. Она течёт через весь Звенигород. Весной, река, видимо, разливается, и пойма её подходит к шоссе, что под самой горой, на которой и высится монастырь. А летом река здесь не широкая. Метров 50, но глубокая и холодная. Санаторный пляж насыпной. Есть даже лодочная станция на несколько лодок. Вёсла – на станции, попросту в будке. Мы катались. С обеих сторон кусты и ивняк. Рыбу не половишь: леска запутывалась. Но с удовольствием исследовали речку и купались. А позже, уставшие, поднимались в гору, в санаторий.
Всякие встречи были здесь. Приезжал из Москвы сын Сергей, его жена Марина. Как-то несколько дней гостил у нас маленький внук Мишка. Однажды мы познакомились с бывшим лётчиком. Седовласый, с усами, неухоженный какой-то, видимо, одинокий. Он рассказывал, что по заданию командования в 1941-м году, будучи лётчиком дальней авиации, бомбил Берлин. Урон был небольшой, но значение это тогда имело. В 1941 г. на короткое время Звенигород оккупировали немцы. Но сейчас следов боёв не осталось. И воспоминаний – тоже.
Отдых наш в санатории подходил к концу. Лечение было минимальным: массаж, циркулярный души и уроки лечебной физкультуры. Забрать нас отсюда должен был сын.
Одно из последних воспоминаний: по дороге через санаторий от села к монастырю каждую неделю проходила худая женщина в лёгкой обуви, длинном платье и с платком на голове. С ней, держась за руку, шла рядом девочка лет десяти, тоже скромно одетая и в платочке. Шли они и о чем-то тихо разговаривали. Говорила женщина, как будто в чём-то убеждая свою спутницу, девочка больше слушала. Они выглядели отстранённо и независимо от санаторских, бедно, но достойно. Я видел их неоднократно. Это было странно. Вероятно, они ходили в церковь к определённому времени, к службе, а может быть, они там пели. Мне было их жалко, особенно ребёнка, и я чувствовал себя виноватым. Мы побудем здесь и уедем, а им здесь жить. Правда, остаётся ими выбранная «дорога к храму». Благо она здесь есть. Как жизненный минимум. Но справедливо ли это?
Наше пребывание здесь завершалось, но меня по-прежнему занимал вопрос: почему город этот называется Звенигород? Получается: з в е н и г о р о д. Главная достопримечательность здесь это уже знакомый нам Саввино-Сторожевский монастырь – крепость, по - меньшей мере, 15-го века. Раньше на месте санатория стояли сплошные леса, они просто окружали монастырь. Над всем этим лесным царством плыли золочёные купола церквей монастыря, и на многие километры звучал перезвон их колоколов. Может быть, в самой Москве он слышался и этим славился, з в е н ел? От того и Звенигород? Мы ещё и ещё сходили в монастырь. Я даже по заросшей тропочке обошёл его снаружи вокруг: крепостная силища. Собор великолепный. Палаты царские просторные. Крыльца резные. Фрески святых внутри собора – во весь рост. Священники в чёрных рясах, с бородами, всё больше молодые, серьёзные, не улыбнутся. Всё суетятся и суетятся, не успевают, видно. Отцов церкви среди них не видел.
В церковной лавке мы купили бутылку монастырского «Кагора» на память. И уехали, на всю оставшуюся жизнь.
Звенигород-Саратов, 2007-2016 годы.
ПОСЁЛОК БОР
Отец привёз меня в посёлок Бор, что под городом Горьким, из Москвы летом 1944 года, чтобы устроить в лесную школу. Мама тогда уже 2 года лежала в туберкулёзной больнице, и мы – трое мальчишек – оставались у него на плечах. Я был старшим из них, и было мне 11 лет.
Отец, в те годы инженер-подполковник, был старшим военпредом на заводах, где выпускалась оптика для артиллерийской техники. Заводы, в которых он и его люди работали, располагались в Красногорске («Зенит»), в Люберцах, в Раменском, в посёлке Бор. Это были стекольные заводы. Среднего брата, Сашу, позже тоже должны были привезти сюда, а младший, Вовочка, трёх лет, оставался в яслях с недельным пребыванием где-то под Москвой. Отец о нас заботился, несмотря на трудности военного времени.
В Бор мы приплыли на кораблике, который регулярно ходил тогда между Горьким и Бором. Говорили, что кораблики эти перед войной наша страна купила у Финляндии, а может быть, это были репарации финнов после советско-финской войны 1939го года, которую Финляндия проиграла.
Несколько дней я пожил у какой-то женщины, работницы завода, а отец пропадал в цехах. А после он устроил меня в деревянном домике в посёлке в семье молодого военпреда, а сам уехал. Меня кормили, и я весь день был свободен. Помню, мы даже съездили в Горький и лазили по горе у стен старой крепости. Местные мальчишки сбросили сверху железную бочку, и я с трудом успел увернуться. Вот была бы беда. Бочка, падая, гремела на всю округу. Теперь, когда я вижу и слышу Жириновского, я почему-то вспоминаю этот случай.
Мальчишечья свобода продолжалась дней десять. Делать было нечего. Я обошёл весь посёлок. Заводские дома и бараки, грунтовые дороги, заборы. Посёлок был на высоком песчаном берегу Волги. На середине реки стоял заселённый людьми большой остров. К нему добирались на лодках. С юга к посёлку примыкал лесной массив. Сквозь высокие деревья видны были строения лесной школы, куда я должен был быть устроен. Я не ходил туда.
Несколько дней шли дожди, и лужи заполнили все дорожные колеи и придорожные канавы. Я изготовил с помощью перочинного ножика несколько деревянных корабликов с парусами, в днищах и на корме которых я разместил винты из консервных банок и закручиваемые на них резинки, найденные в доме у моих хозяев. Если винт закрутить побольше, можно было добиться у кораблика неплохого хода. И флотилия моя поплыла. Вот радость-то была!
Я с раннего детства любил географию, помнил названия многих городов мира, знал проливы и моря, по которым можно было доплыть, скажем, из Ленинграда до Лондона или Рима. Это сейчас многие ученики шестых классов – москвичи – не знают, в какое море впадает Волга.
Для меня лужи становились морями, канавы – океанами, берега – заливами и полуостровами. Наиболее живописным из них я присваивал свои или известные названия. Эти названия оставались для меня таковыми и без моих кораблей. Это была моя реальная география, и никто из взрослых не мешал мне всем этим владеть.
Кораблики мои заплывали в искусственные заливы, тонули в протоках, и их пассажиров и моряков приходилось «высаживать» на спасительный берег. Стоял июль, вода в лужах была тёплая, и я с промоченными ногами не простужался. Дни проходили незаметно. Я отдыхал от скучного московского двора и даже немного забыл, как тяжко болеет моя мама, о которой я никогда раньше не забывал. Время было тяжёлое, шла война, на фронтах гибли тысячи советских солдат, семьи, в том числе и мы, жили по карточкам, питаясь часто только хлебом и картошкой. Радостей у детей было немного, а тут вдруг – такая радость!
Пришло время. Отец привёз брата Сашу. Ему только что исполнилось девять лет. Я окончил 4 класс, он первый. Отвели нас в лесную школу, которая размещалась в высоком бору к югу от посёлка. Летний заводской лагерь как обычно жил по своему расписанию. Было там тихо и скучно. Мы ходили группами на крутой берег Волги. Видели стаи речных чаек, голодных и крикливых.
Запомнилась молодая воспитательница. Она много читала. Часто вечерами во время дежурств она сидела у стола под лампой и перед ней обязательно лежала открытая книга. Для меня это было необычно. Нельзя сказать, чтобы к тому времени я совсем не был знаком с литературой, читал «Дядю Стёпу» Михалкова, «Муму» Тургенева, «Каштанку» Чехова. По совету мамы я даже прочёл книгу Шолом-Алейхема «Берко – контанист» и очень жалел этого мальчика из еврейского гетто. Заинтересовался я и сокращённым вариантом книги Л.Толстого «Война и мир», которая оказалась у нас дома на полке. У отца тогда была неплохая библиотека. Помню, меня по поводу этой книги расспрашивали женщины нашего барака в Лефортове, собравшиеся на общей кухне. На их вопрос, отчего Наполеон не смог выиграть битву под Бородино, я уверенно ответил: «Потому, что у него был насморк». Так писал Толстой. А они почему-то смеялись.
И вдруг я увидел человека, который так жадно читал книгу. Я попросил дать мне почитать эту книгу и сразу увлёкся. Впервые в жизни. Это был приключенческий роман Джека Лондона «Сердца трёх». Индейцы, море, горы, стада лошадей, свободные люди, яркая, но несчастная любовь. Всё было очень необычно и увлекательно. Я читал её несколько дней, всё боялся, что книгу придётся отдать, и я не успею её дочитать. Успел! Это было счастливое приобретение. Только из-за этого стоило посетить посёлок Бор.
В августе мы вместе с отцом уехали домой. Сначала на «филянчике», потом на поезде. Мне показалось, что я за то лето очень вырос. Было что рассказать маме.
Прошли годы. И я вновь оказался в этих местах. Это был тот год, когда теплоход в Ульяновске напоролся на опору моста через Волгу и при этом погибли люди. Срезало за секунды верхнюю палубу и кинозал с пассажирами. Тогда об этом только и говорили. В это время я, профессор из Саратова, был в Горьком в комиссии по проверке Горьковского военно-медицинского факультета.
Мы посетили нашей комиссией Горьковский автозавод, ярмарку, нижегородский Кремль и решили съездить в город (!) Бор познакомиться с известным стекольным производством.
Ехали автобусом. Посёлок за эти 40 лет действительно вырос в город. Громадный завод. Дома. Всё здесь уже было по-другому. Но оставался всё тот же крутой волжский берег, те же лужи и те же крикливые чайки. И моя память. Февраль 2016 г..
Л.С.КИРИЛЛОВА
НАША ДАЧА
(Саратов, Волга, 18 мая 2003 г.)
Ранней весной, в апреле, дача встретила нас только одной радостью – не обворовали! Конечно, ценностей на даче не было, но уж очень противно, когда по твоему дому ходят чужие, наглые, с вороватыми руками, пакостники. Их в эту зиму не было! Уже счастье!
А на участке – тоскливо и голо. Деревья без листьев кажутся неживыми, а на земле кругом старая, слежавшаяся за долгую зиму, серая листва. Только в некоторых местах её прокололи острые пики зелёной травы и тюльпанные листья, свернутые трубочкой.
Наша дача расположена на крутом берегу Волги и делится на два яруса – верхний и нижний.
2-го и 3-го мая мы с мужем сгребали осенние мёртвые листья и жгли их, белили стволы деревьев, чтобы их не обожгло солнце, и от насекомых - листогрызов. Правда, сделали не так много – у мужа больная спина, а у меня больные ноги, а помощников – как-то не нашлось.
3-го мая почти на наших глазах стали зацветать абрикосы. Их ветки как бы покрылись бело-розовой пеной нежнейших цветочных лепестков, и на фоне голубого неба деревья превратились в фантастические букеты.
А вчера, 17-го мая, дача встретила нас вся в цвету. Правда, абрикосы уже отцвели, но покрылись молодыми чистыми зелёными листьями.
За забором, у соседей, старая груша мощно цветёт и кажется, что её ветки окунули во взбитые сливки, через которые проглядывают зелёные листья.
Наши яблони на верхней даче или уже отцвели или почти не цвели, так как было много гусениц, да и цветут они не каждый год. Вот только белый налив (яблонька в овраге) стоит белый как невеста. В прошлом году на молоденькой яблоньке, что стоит на нижней даче возле скамейки, родилось одно яблоко, довольно крупное, и весело оно долго, до самой осени. Сейчас на этой яблоньке несколько цветов.
Зацвела наша единственная молодая груша, что растёт между абрикосами. (В прошлом году на ней выросли две грушки).
Начинает цвести клубника. Внизу – немного. Наверху вся её зелёная поляна усеяна белыми звёздочками.
На луковой грядке – мощная упругая зелень молодого чеснока и луковых перьев.
А вокруг - заросли цветущих вишен, одуряющий запах сирени и черёмухи, яркие пятна тюльпанов и набирающие бутоны пионы.
Внизу, на берегу реки у серой и ещё очень холодной воды, жёлтая россыпь одуванчиков. Всё живёт и зовёт к себе: «Посмотри на меня! Полюбуйся!»
И – птичий концерт с подчёркнутыми сольными голосами и дуэтами. Как хорошо на даче!
НА БЕРЕГУ ХОПРА
Балашов – большой город, второй или третий по народонаселению в Саратовской области. А многие в России даже не знают о таком городе – затерялся где-то между Саратовом и Воронежем… А мне в 80-е годы приходилось бывать здесь не раз.
В первый раз получилось так, что по шефским связям (это был наш район) должны были съездить в Балашовскую ЦРБ и установить с врачами профессиональный контакт. Нас было там четверо: Косыгина, Ивановский, я и Бочкарёва – все ассистенты и доценты кафедры госпитальной терапии Военно-медицинского факультета при Саратовском мединституте.
Мы с Лилией Евгеньевной Бочкарёвой полетели в Балашов самолётом. Летели на ЯК-40. Самолёт был маленький, вёз газеты и почту. Тюки с ними заполнили почти весь небольшой салон. На оставшихся местах среди четырёх-пяти пассажиров, кроме нас, к нашему удивлению, были тогдашний губернатор области и какой-то местный чиновник. Губернатор оказался сравнительно молодым простым и общительным человеком. Фамилию его я не запомнил, да в советское время это было не так важно.
Летели легко, на небольшой высоте и прилетели как-то незаметно. Проплыли под нами поля и леса Лысогорского, Калининского и Балашовского районов области. На местном простеньком аэродроме губернатора встречали из горисполкома на «Волге», но без какой-либо торжественности, и за нами через полчаса прибыл больничный автобус.
Проехали по мосту через реку Хопёр и, миновав несколько улиц и площадей, подъехали к зданию больницы. Нас ждали. Косыгина Алевтина Михайловна и Ивановский Григорий Иосифович прибыли сюда накануне поездом. Прежде всего, всех нас повели в больничную столовую и накормили. После этого отвезли в город и устроили в гостинице. А уж потом мы приступили к врачебным консультациям.
Больные шли потоком: и из стационара больницы, и из больницы комбината плащевых тканей (в то время многие стали носить плащи из отечественной – балашовской - «болоньи»), и из здешнего военного госпиталя. В трудных случаях совещались друг с другом, делились «интересными» наблюдениями, обязательно учитывали мнение и опыт местных врачей. Это была не привычная кафедральная работа с её лекционными наработками, а реальная практическая работа. От тебя ждали, и ты помогал. Врачи учились, но и консультанты учились. И так до вечера целых три дня. С перерывами на еду. В этом смысле очень старалась старшая сестра больницы – женщина двух метров ростом и очень красивая. Мощная женщина. Мы в эти минуты не знали, смотреть ли нам в тарелку с борщом или на неё. Но плохим аппетитом мы не страдали.
В следующие дни мы осмотрели и город. Оказалось, ему около 200 лет. Стоит на реке Хопёр, текущей аж из под Пензы. Транспорта в центре города оказалось немного, людей тоже. Спускались к реке. В этом месте через её пойму возвышался мост. Он был так заброшен, что сохранился только как пешеходный, зарос кустарником, деревянный настил его потрескался и разрушился. Мост был сам по себе красивый, высокий, жалко было, если бы он был утрачен. Но ничто не вечно. Не знаю, сохранился ли этот мост сейчас?
Река Хопёр не широкая, в городской черте метров двадцати, но глубокая, с быстрым течением. По берегам – лодки, сады, частные дома. Пойма широкая, весной река, видимо, здорово разливается. Берег песчаный, широкие пляжи. Много ребятишек. Мы спускались к реке, купались и загорали. Считают, не без основания, что Хопёр – одна из последних чистых рек России.
По приглашению местных врачей и с их участием выезжали за город, на чью-то дачу, расположенную прямо у Хопра. Здесь река была гораздо уже, но глубже и быстрее. Били холодные ручьи. Купались мы, держась руками за коряги, чтобы не унесло течением.
Уезжали из больницы и города как уезжают от друзей. В последующие годы не раз бывали в Балашове, а здешние врачи приезжали к нам в Саратов на учёбу или для консультаций.
В другой раз, через пару лет, я был в Балашове со слушателями нашего факультета на войсковой стажировке. Слушателей было пятеро. Стажировка проходила в Училище военно-транспортной авиации на окраине города. Разместились в медицинском пункте училища.
Помню, конкурс в училище был огромен. Но авиационная медицина строга. И для многих, иногда с детства мечтавших о профессии военного летчика, отсев оказывался трагедией. Сидят, бывало, абитуриенты после экзаменов и плачут на скамьях у медпункта. Очень много детей летчиков. Это понятно — не идти же им в Художественное Строгановское... Родители-летчики забили всю гостиницу: командированному устроиться негде. Встречают, провожают, подбадривают своих детей, хлопочут через старых друзей. «Думал, привезу и уеду, — говорит один из них. — Вижу — даже бывший начальник училища своего внука за руку водит. Нужно до конца сидеть!» Но ведь те, у кого нет такой опеки, все это отлично видят. Отцы и дети. Даже преподаватель Военно-дипломатической академии, бывший летчик, своего младшего сына устраивает в училище. «Старший, — с гордостью говорит он, — уже капитан, летает на СУ». Задумаешься: ведь не в торговый институт, а в авиацию. Допустим ли такой протекционизм? Матери так уж точно — одно горе.
Стажёры мои работают: амбулаторный приём, лечение двух-трёх больных в лазарете, контроль столовой. Стоят дожди, в город почти не выходим.
В училище строят новые казармы для солдат и курсантов. Но нехватка казарм еще чувствуется. Иные почернели от времени и сырости. Каменные выступы поросли кустарником, окна залеплены ласточкиными гнездами...
В медпункте сложности: поступил солдат. Лихорадка, рвота, разлитые боли в животе. Накануне ел немытые яблоки. Решили понаблюдать. Рвота стихла, но боли держались. Позже замечают: солдат правую ногу тянет и за низ живота держится. Осмотрели: четкие признаки аппендицита, температура 38°. Отправить в госпиталь! На чем? Воскресенье, и в громадном училище никакой дежурной машины. Врач охрип, крича по телефону, пока Христа ради не выпросил машину в комендатуре. Прооперировали спустя 3 часа: гангренозный перфоративный аппендицит, местный перитонит. Вызвали бы скорую — ехать 15 минут. Ну, как же, училище!
Врачи в частях разные. Есть и наши выпускники. Немало вдумчивых, безотказных, грамотных. У них хороший профессиональный тонус, их уважают, у них порядок. Есть успокоившиеся, уставшие, принципиальные в меру. Есть увлекающиеся организационной стороной дела, но больной человек от них далек. А есть и пустышки, вообще неизвестно зачем имеющие диплом: от них ни одному больному солдату легче не стало. А как важна сейчас в армии фигура врача! Один из командиров как-то сказал про моих стажеров: «Уж очень они у вас земские...» Если бы!
Совещания, согласование различных вопросов, толкотня в штабе, работа с техникой отнимают у командиров много времени. Солдаты, особенно вечером, зачастую предоставлены сами себе. Иногда это кончается плохо. Пользуясь малой провинностью и неопытностью новобранца, старослужащие продержали его как-то в кухонном наряде бессменно в течение 5 суток. Руки у него разъело, ноги отекли, на сквозняках простыл. Заметили его лишь, когда он подняться не смог. И только тогда отправили в лазарет. 5 суток мимо него ходили и зав. столовой, и повара, и врачи. И никто не видел страдающего человека.
Трудно живет часть. Успешно решая главное — боевую подготовку, освоение техники, летное обучение, упускают не менее важное — работу с людьми, их быт, культуру жизни и взаимоотношений.
Возвращался из города — вовсе ночь была. Только легли, прибегают: «В городке мать одного из офицеров закручивала банки с горячим компотом и обварила ногу». Мой стажер собрался и пошел оказывать помощь. Вдогонку советуем: «Если что, бери компотом!»...
Побывал в ЦРБ, куда ездил раньше, повидал старых знакомых – врачей и сестёр. Побывал и в военном госпитале. Здесь-то уж точно терапевтом работает наш выпускник. Рвётся на факультет преподавателем. Посмотрели с ним больных, побродили по городу. Перемен мало. Вечером в районе вокзала на мокрых от дождя улицах и тротуарах наткнулись на десяток валявшихся дохлых голубей. Чем-то отравились? Темнотища, слабое освещение от редких фонарей … и дохлые птицы под ногами. Будто предзнаменование какое-то? Страшновато как-то. Вернулся в медпункт.
Днём приезжал из Саратова сын Сергей. Повидаться. Он- слушатель нашего факультета. Съездили в Училище, через год и он отправится на стажировку. Потоптались на вокзале перед его отъездом в ожидании электрички.
Вокзалы — что в Балашове, что в Мичуринске, что в Ртищеве забиты народом. Привокзальные площади одинаковы, как куриные яйца, и грязные, как поросята. Как не вспомнить Гоголя...
На вокзале, среди скамеек, прямо на полу расположилась старуха с нехитрым скарбом. Одета кое-как, но платок на голове чистый. Руки крепкие, крестьянские, не дрожат, когда мешок развязывает. Достает бутылку с водой, на дне карамельки — лимонад собственного изготовления. Отхлебнула беззубым ртом и бутылочку в мешок спрятала. Присматривается к людям. Когда у кого-то здесь на пять минут потерялась девочка, тут же указала, где она. Говорят, она где-то тут и живет.
Из окон старого вагона электрички, идущей из Балашова в Саратов, хорошо видны луга, пойма Хопра. Травы высокие, утопая в них, как в давние времена, цепью растянулись косари. Обочина заросла кустарником. Мальчишки вылезают по пояс из окон электрички и хватают зеленые ветви.
Поездишь по городам и весям, потолкаешься среди людей, вглядишься в лица — и возникает осязаемое ощущение народа. Он разнолик, но един. Все, что создано, — им, чего нет — ему создавать. Многого еще и нет. Нужно благоустраивать тихие города России, благоустраивать жизнь, растить человека. Знакомый дед, бывало, говорил мне: «Люби Родину, какая она есть. Радуйся, если радует. Украшай, если некрасива, умой, если не умыта. Люби и когда она тебя не любит».
Балашов — Саратов, июнь — август 1983 г., 2016 г.
ЗАПОРОЖЬЕ
Вспомнил я о былой своей поездке на Украину, в Запорожье. Было это лет 35 тому назад, ещё в советское время. Проезжал-то Запорожье я и раньше, много раз, поездом из Москвы в Крым и обратно. Первый раз ещё до войны отвёз меня ребёнком отец в посёлок Судак. Второй раз, мальчишкой, 12 лет, сразу после Дня Победы. Помню, разбитый в войну, вокзал, пути, забитые грузовыми и пассажирскими составами, людей на перронах. Ездил я и позже. Да много ли увидишь за короткую остановку? А в этот раз я впервые ехал в сам город Запорожье, причём прямо из Саратова. Через Донецк. Наверное, был такой маршрут в те годы.
Я помню терриконы, высокие трубы, заводские корпуса, платформы с углём. За окном вагона мелькали и обработанные поля, и леса, и посёлки. Стоял конец марта, и дни были уже достаточно светлыми. Утром прибыли в Запорожье.
Устроившись в гостинице при гарнизонной комендатуре, вскоре я уже шагал по широкому городскому проспекту, через весь город, в сторону Мединститута, где мне на этот раз предстояло работать со студентами – кандидатами в слушатели на наш Саратовский военно-медицинский факультет. Проспект, видимо, одновременно был и сквером, так как деревья вдоль него дружно окапывали молодые женщины в рабочих спецовках. Слышалась музыка. Погода стояла солнечная и ясная. Воздух был чистым. Мне объяснили, что так бывает, когда ветер дует от Днепра, к которому я и направлялся, а не со стороны металлургических гигантов, которыми этот город славился.
Проспект привёл меня к мединституту. Это - целый городок. Военная кафедра занимала этаж одного из зданий. На лестничной площадке во всю стену висел стенд с известным увеличенным изображением Человека по рисунку Леонардо да Винчи. Гимн геометрическому совершенству человеческого тела. Начальник кафедры – скучный педантичный полковник м/с - ввёл меня в курс дела. Встретился на кафедре и наш выпускник Лёвин. Заботливо определил меня в хорошую гостиницу в центре города (пришлось покинуть гостиницу в комендатуре), познакомил с подобранными кандидатами в Саратов и с их официальным оформлением. Стало ясно, что за три дня мы со всеми делами справимся.
В конце дня вышел я из института и направился к Днепру. Это было недалеко. Вид сверху из города был превосходный.
Широкая лестница бежала вниз к берегу Днепра. На берегу его теплится песок, высятся ещё голые ветлы, лежат сухие листья. Небо высокое, нежно-голубое, с разметавшимися седыми прядями тонких облаков. Излучина реки. Простор, пустынно, но не одиноко. Дышится и думается как-то особенно хорошо. Легкий тёплый ветер гонит медленные волны. Бегут они послушно, неслышно подступают ко мне, на мгновенье застывают, ластятся, советуются и, прикоснувшись, уступают место следующим. Чудно как-то, словно шепчет мне старый Днепр: «Волны мои — это люди, больные и неопытные, спешат они чередой, не отказывай им... Они — доля твоя...» Мы мысленно беседуем. Сердце мое открыто. Я — в ладу с собой.
Один наш слушатель в Саратове, Щербина, родом из Запорожья, зная, что я направляюсь в эти места, попросил меня найти здесь своих родных и передать его сестричке, школьнице, альбом с марками. Их дом оказался рядом с моей гостиницей. Мне были рады и встретили радушно. Быстро подружились, и вместе поехали за Днепр, в места за порогами.
Там был большой лес, несколько пустоватый, каким он бывает в конце зимы. Деревья высокие, старые, в основном, лиственных пород. Где-то, при входе в парк, стоял огороженный металлической решёткой могучий дуб, по легенде, росший здесь ещё со времён Запорожской Сечи. Мы долго стояли рядом, задрав головы.
На следующий день съездили с друзьями на Днепрогэс и пешком прошли по его плотине. Впечатлял сброс воды. Вспомнился фильм, в котором наверху, у парапета, на этой плотине были запечатлены Сталин и Киров – руководители нашего государства. Вероятно, это был пуск гидроэлектростанции – первенца советской индустрии 30-х годов. Мне приходилось раньше бывать на Балаковской и Волгоградской ГЭС, но и Днепрогэс произвёл на меня большое впечатление. Красивая станция.
На следующий день я тепло попрощался с моими знакомыми и потом из Саратова даже посылал их дочери какое-то время особо интересные почтовые марки.
В последний вечер ещё раз спустился к Днепру и прошёл вдоль по его берегу километра три. К реке спускались огороды, рыбаки сидели с удочками. Вверх от реки поднимались улицы. Одна из них привела меня в дом к моему выпускнику Лёвину, о котором я уже упоминал. Встретив на улице, он затащил меня в гости. Семья, детишки. На столе среди наспех собранного угощения моя любимая халва. В Саратове она почему-то в те годы была редкостью. Попили чаю, и я ушёл. Договорились, что мой ученик завтра утром проводит меня на речной вокзал.
Сел на теплоход до Днепропетровска и, попрощавшись, поплыл вверх по реке. Помню из той поездки немного. По обе стороны реки пологие берега, поля и сёла. Приднепровье. Когда-то, в Великую Отечественную войну здесь шли упорные бои. Вспомнил, что по материнской стороне моя родня была из Кременчуга. Это по правой стороне реки, если плыть по течению. От той родни уже никого не осталось.
Днепропетровск – большой город, но, взяв билет до Саратова, я благополучно просидел на скамье в городском сквере, плавно спускавшемся к Днепру. Когда знакомых нет, никуда не пойдёшь. Там, внизу, темнела река, и над ней чуть выше простирался железнодорожный мост с составами, ведущими в Россию.
Это было 35 лет тому назад.
О нынешнем Запорожье и Днепропетровске я мог бы рассказать многое, но читателю это вряд ли понравилось бы. Шахты стоят, заводы молчат. Но воздух чище не стал. А люди? Украина сегодня – в огне. Февраль 2016 г., г. Саратов.
ВИННИЦА
В 1981 году, в июле. мы с женой Люсей приехали по путёвке в Винницкий санаторий МО СССР. Санаторий этот очень напоминал санаторий «Волга» под Куйбышевым, где мы раньше часто бывали. Но разница всё же была - тот стоял на высоком волжском берегу, а этот на невысоком берегу реки Южный Буг. И река здесь была не великая Волга, а всего лишь небольшая и спокойная река. Санаторий утопал в зелени. Тепло было даже ранним утром. На берегу всегда толпился народ. Места славились рыбалкой.
Оказалось, что и начальник санатория, и начмед – наши, саратовские, выпускники и уже подполковники медслужбы. Встретились с ними и вспомнили годы учёбы в Саратове, на факультете. Жена работала там заведующей библиотекой Вспомнили и учителей.
Побывали в городе. Винница – большой и уютный город. Походили по его проспектам (вулицам), познакомились с главпочтамтом.
Сплавали с группой отдыхающих на теплоходе по Бугу вниз по течению в какой-то знаменитый в этих местах лес. Устроили там что-то вроде пикника на траве, побродили по лесу, посмотрели пороги на реке.
Другой раз съездили на автобусе в городок Тульчин, в бывшее расположение суворовской армии, которой в двадцатые годы 19-го столетия командовал генерал Пестель, известный декабрист, казнённый Николаем 1-м в Петронавловской крепости в 1826-м году. Запомнились старые казармы, музей.
Довелось нам побывать и в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей. В свои преклонные годы он работал здесь попечителем учебных заведений. Были мы и в расположенном поблизости музее Пирогова. Посещение нами пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.
Побывали мы с женой и в его усыпальнице, расположенной здесь же, в имении. Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты, а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов. Различные авторы упоминали в связи с этим и о непродолжительной лечебной работе под началом Пирогова в Симферополе тогда ещё молодого врача, тоже выпускника Медико-хирургической академии, знаменитого терапевта С.П.Боткина.
В небогатом имении Вишенки за воротами открывался пустынный, окруженный каменным забором двор, по которому лениво бродила кошка. Тут же стояла невысокая часовенка. Нас, экскурсантов, было 7-8 человек. Вошли в часовенку. Мраморные ступеньки вели вниз, и перед нами открылась просторная светелка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светелку под потолком открывались узкие окна, и в комнате было светло.
Пирогов лежал в скромном черном сюртуке с высоким воротом и с золочеными пуговицами – в форме чиновника департамента просвещения того времени. Голова его покоилась на подушечке. Седенькая бородка. Руки сложены на груди, в руках золоченый крест, на пальцах старческие синеватые вены. И все.
На стене за постаментом, в глубине светелки, висели на крюках металлические венки столетней давности. Все здесь сохранялось со дня смерти учёного, бальзамирования его тела и похорон в 1881 году. Бальзамировал тело ученик Пирогова профессор Петербургской Академии Выводцев. Годы прошли, войны пронеслись, революции прокатились, а здесь все словно замерло. Петлюра, бандиты, фашистское нашествие, а Пирогова никто не тронул. Говорят, что только золотой крест в целях его сохранности в начале 20-го века священнослужители заменили на золоченый. Немецкие хирурги, по словам экскурсовода, убедили фашистское командование в 1941-м году не уничтожать усыпальницу Пирогова, так как он считался одним из их классиков и учителей (в 60-х годах 19 века он работал в клиниках Германии и преподавал там во многих Университетах).
Мое впечатление от увиденного изменило меня. То, что научное наследие Пирогова будет жить вечно, как наследие Гиппократа, мне было ясно и раньше, но что его физический облик останется на столетия, и чтобы увидеть Пирогова, можно всего лишь спустившись по ступенькам в его усыпальницу, это стало поразительным открытием для меня. То, что тысячи человек могут прикоснуться к памяти Пирогова в буквальном смысле, испытав благоговейный трепет от встречи с этим великим человеком, потрясало. Я думал, что я такой-сякой, сам по себе, никому не известный, а оказалось, что я - прямой потомок этого человека, его профессиональный внук. Он работал в Академии, в которой я учился, он был военным врачом в 19-м веке а я в веке 20-м, в том числе в Афганистане. Не всякому внуку можно повидаться со своим дедом спустя 100 лет! Подумалось и об усыпальнице В.И.Ленина в Мавзолее на Красной площади. Прямая аналогия. Просто тогда, в 1981 году, еще не нашлось негодяев, готовых выбросить его тело из Мавзолея, как к этому периодически призывают сейчас.
Покидал я усыпальницу Пирогова совсем другим человеком, мое прошлое выросло неизмеримо, и этому прошлому я не изменил.
Дом-музей находился недалеко. Он оказался весьма обширным и включал несколько залов. Экспонаты рассказывали о жизни хирурга, о его участии в войнах того времени. В одном из залов я обратил внимание на большую картину, в которой у постели раненого в полевом лазарете были изображены вместе и Пирогов, и Боткин. Картину эту я видел и раньше, в частности, в одном из учебников. Рядом висел стенд, на котором приводилась статистика случаев совместной работы этих великих ученых в войне на Балканах. Оказывается, судя по стенду, таких эпизодов насчитывалось десятки. Мне показалось это несомненным преувеличением. Я попытался возразить экскурсоводу, сославшись на бытующее мнение о редкости таких контактов. Об этом свидетельствовало и содержание книги С.П. Боткина «Письма из Болгарии». О Пирогове в ней не упоминалось вообще.
Возвратившись в Саратов, я связался с профессором Е.В.Гембицким, моим учителем, и сообщил ему о посещении усыпальницы Н.И.Пирогова и музея. Он немедленно откликнулся. Оказалось, что ему не пришлось побывать в этих местах. Сведения о якобы частых контактах Пирогова и Боткина показались ему также маловероятными.
В годы войны на Балканах Боткин был лейб-медиком императора, а Пирогов хирургом армейского лазарета. Да и в жизни, в том числе в период их службы в Петербургской Медико-хирургической академии, они никогда не были близки.
Гембицкий попросил меня связаться с Музеем и от имени главного терапевта МО СССР, кем он был в то время, потребовать проверки материалов, приведенных на указанном стенде. Я послал туда запрос и попросил дать официальный ответ. Вскоре пришел ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены.
Побывали мы с экскурсией и в месте взорванного бункера Гитлера под Винницей. Логово было связано с Берлином подземной кабельной телефонной связью. Для земляных работ, связанных со строительством коммуникаций до Берлина, по словам экскусовода, в годы войны согнали десятки тысяч мирных жителей и военнопленных. В интересах соблюдения секретности всех их в последующем уничтожили. Тогда же был построен и подземный многоуровневый бетонный бункер. Он был размещён в лесу. Отступая, фашисты взорвали его, и то, что осталось от него, выглядело как нагромождение бетонных глыб. Говорили, что глубокие внутренние помещения бункера так до конца и не были изучены после войны. Существовала легенда, что Гитлер лично пользовался бункером. Посещение этого места угнетало. Словно из светлой комнаты сразу попасть в тёмную. Хотелось поскорее уехать отсюда.
Прошло с тех пор без малого 25 лет. Есть ли этот санаторий и кто в нём отдыхает теперь? Сохранился ли на волне русофобии и ненависти бандеро-нацистов музей и мавзолей великого русского анатома и хирурга? Помнят ли теперь в Тульчине о декабристе Пестеле? Помнят ли о сотнях тысячах замученных и погибших строителях бункера фюрера? Винница теперь другая, Украина другая. Кто за это ответит? Как будто из светлой комнаты сразу перешли в тёмную. Свет померк. 2016 г.
ПРИБАЛТЫ
В 1973 году к нам, на Военно-медицинский факультет, приехала группа преподавателей из различных городов СССР на усовершенствование (военная токсикология, военно-полевая терапия и военно-полевая хирургия). Задача состояла в усилении военной направленности в преподавании в их институтах. Было их человек 15. Из Смоленска, Ташкента, Воронежа, но в основном из Литвы, из Каунаса и Вильнюса.
Жили они тут же, на факультете, питались в нашей столовой. Это было удобно и недорого.
Отношения поначалу сложились в целом нормальные. Но в суждениях литовцев нет-нет да звучало очевидное предубеждение к русским и к советскому вообще. Какое-то их ни на чём не основанное превосходство. Они, дескать, европейцы, а мы азиаты. Почему у нас, к примеру в КПП в домике из брёвен сидит тётка в ватнике, это же всё-таки проходная воинской части, почему вслед трамваю, едущему по улице, поднимается густой столб пыли, и улицу не поливают, почему мало ресторанов в миллионном городе, и они дороги? Верно, конечно. Но главное было в том, что нашими, советскими, они себя уже не считали. Этакие гости-иностранцы. Не понимали, что Россия после войны, освободив Европу от фашизма, сама всё никак оправиться не может, а Прибалтику за это время превратила в зону ускоренного и эффективного развития. «Литва – це Европа!», говорили они. Сейчас мы постоянно слышим это из Украины. «Украина – це Европа!» Какой была Литва до советской власти? Сельскохозяйственным задворком Европы со слабо развитой промышленностью. Славилась разве что янтарным побережьем. Вильнюс был и до войны в очень большой мере русским городом Вильно. Чем гордиться-то, тем более, что никто и унижать эту советскую республику не собирался? Так и хотелось вспомнить слова моей матушки: «Пижон – коровьи ноги», сказанные ею, правда, по другому поводу. Откуда этот «парижский» привкус? Возникали споры. Наши преподаватели давали отпор. Говорили прямо: «Умерьте вашу прибалтийскую спесь. Снимите националистическую кожуру!»
Мне пришлось бывать в Литве в 1967-м году. Мы стояли тогда в Калининградской области в составе танковой армии в городе Советске, раньше именовавшемся Тильзитом. Здесь, накануне Отечественной войны 1812-го года, встречались Наполеон и Александр 1. Помните известный тильзитский мир, который был вскоре нарушен Бонапартом.
За рекой была Литва. Через Двину по мосту мы свободно переходили на литовскую сторону, к песчаным пляжам, и купались. Весь город там купался. И ездили в ближайший магазин в посёлок Тауреги. Он славился промтоварами. Это была территория Литовской ССР, а теперь это даже не просто Европа, а Евросоюз и НАТО! Как выросли литовцы за эти годы!
Наблюдения накапливались. В 1975 г. я был в Литве, в городе Клайпеда на войсковой стажировке со слушателями нашего факультета. Сохранились записи того времени. Привожу их дословно.
«У железнодорожного шлагбаума высился четырехметровый металлический столб. На его вершине болталась на ветру висящая набекрень, как у пьяного, офицерская фуражка. Большего издевательства над советской военной формой трудно было себе представить. Очень хотелось снять фуражку оттуда немедленно, да как?! Как же надо было изловчиться, чтобы её туда забросить. Как же нужно было ненавидеть советское, чтобы так изловчиться. А ведь мимо этого позора постоянно ходили люди: и военные из здесь же расположенных частей, и путейцы, и местные горожане. За 20 дней, что я там жил, фуражку эту со столба так и не сняли. Наверное, привыкли, даже замполиты и товарищи из особого отдела».
По плану стажировки съездили в г. Тельшай, на северо-востоке Литвы. Здесь сохранился старинный литовский этнос. «Известен особенно замкнутым образом жизни. Этот район в войну немцы даже не оккупировали. И сейчас здесь почти 100% населения – литовцы. Советская власть номинальна. Мы, группа военных врачей, поехали сюда из Клайпеды поработать в местном военном госпитале (в окружности стояли наши воинские части).
Городок небольшой и тихий. Вокруг леса. В городе – ни в названиях учреждений, ни в названиях улиц – ни единой надписи на русском языке, только на литовском. В киосках нет русских, советских газет. Не слышно русской речи. Зашли в столовую – меню на литовском, разговор с официанткой и в кассе - тоже. Хоть пропадай. Душно как в банке. Невольно вспомнился «Человек без языка» В.Г.Короленко. Если бы с нами не было литовца-дерматолога, можно было бы умереть с голоду…
Поработав в госпитале, посмотрев больных и проведя комиссионно (терапевт, хирург, невропатолог, дерматолог и окулист) диспансерное обследование солдат из частей, посетили на обратной дороге в Клайпеду еще дореволюционную помещичью усадьбу, расположенную невдалеке. Богатая усадьба. Колонны у входа, широкая лестница. В большом зале мебель 19-го века, чучело огромного медведя (национальный символ здешних мест) и громадная красивая карета. И усадьбу, и карету экскурсовод (переводил наш доктор) связывал с именем композитора Огинского, когда-то написавшего знаменитый полонез».
А позже мы участвовали в празднике Янки Купалы. Он обязательно проводится здесь в конце июля. Цитирую свои записи.
«По главной улице Клайпеды медленно движется длинная кавалькада украшенных зеленью автомашин – легковых и грузовиков. Зелёные ветви – выражение национального цвета Литвы («зелёной республики»). В кузовах машин инсценировки с участием доморощенных артистов. На одной, Пиночет отрубает головы восставшим, на другой, рыбаки с сетями, на третьей – цирковые сценки. В ряду машин тихо движется маленькая «Шкода», украшенная зелеными, в том числе, еловыми ветвями. Украшена так, что и окон не видно. Кажется, что мимо проезжает зелёная могилка, тем более, что наверху машины установлен небольшой крест. Провезли мимо горожан, плотно стоящих на тротуарах, главную идею праздника: похороны Литвы в СССР. Умно работают здешние националисты. С выдумкой, талантливо.
А рядом на тихой площади на высоком постаменте стоит артиллерийская пушка – фронтовая сорокопятка, поставленная в честь освобождения города от фашистов.
К памятнику с букетом цветов подошел немолодой мужчина – по виду то ли башкир, то ли татарин. Посмотрел на пушку, встал на колени и положил к подножью памятника цветы. Фронтовик, а может быть, и член артиллерийского расчета этого орудия. С ним как бы пришли к памятнику тысячи советских солдат, в 1944-м году погибших при освобождении Клайпеды от фашистских захватчиков».
Прошли годы. Году в 1985-ом я участвовал в научной конференции по пульмонологии в Каунасе, которую проводили учёные из Всесоюзного НИИ пульмонологии МЗ СССР. Были там и профессора Н.В.Путов и Г.Б. Федосеев. Самолётом из Москвы я прилетел туда вместе с профессором И.Г.Даниляк.
Запомнился вантовый мост, полноводная река, тихие улицы города. Конференция позволяла увидеть сразу всех видных советских пульмонологов. Это было важнее научных докладов, количество которых, как обычно опережало действительный рост науки и которые на самом деле служили лишь обмену опытом. Были здесь и литовские учёные - хозяева конференции (проф. Шнипас и др.).
Итогом конференции, продолжавшейся три дня, был банкет. Он прошёл в большом загородном доме, а перед этим была организована отличная сауна. Хозяева постарались. Сауна взбодрила, банкет восхитил. В речах местных пульмонологов звучали восхваления их республике и тонкая лесть в отношении столичных гостей. Чувствовались нотки национальной исключительности литовцев при весьма скромном уровне местной пульмонологии и, как и везде, засилии западной фармакотерапии.
Возвратились в Россию благополучно. Было очевидно, несмотря на старания многих, что здесь уже не Советский Союз и что дорожки наши расходятся. Первой, как и везде, переродилась интеллигенция. Жизнь показала, что наблюдения тех лет были верными.
КАКАЯ ТЫ, РИГА?
1987 год. Лечу из Саратова в ещё советскую Ригу на конференцию военных терапевтов. Впереди несколько дней напряженной работы.
Внизу, сколько хватает глаз, — бронза лесов, по горизонту — марево залива. Самолет идет на снижение. Все ближе - шпили замков, черепицы крыш, мосты над рекой. Рига.
Моей Риге 40 лет. В ноябре 45-го года я приезжал сюда впервые, 12-летним мальчиком, вместе с тридцатью другими шестиклассниками поступать в Нахимовское училище. На Рижском вокзале в Москве меня провожал отец. Обоим было грустно: дома оставались тяжело больная мама и младшие братишки. Отцу тогда приходилось тяжело. Нужно было как-то определить хотя бы меня. Унылая страничка послевоенного детства. Рига встретила нас тогда сумерками, низким небом, мелким моросящим дождиком. Помню небольшую мощеную площадь перед вокзалом, у тротуаров пролетки, на козлах кучера. В училище нас вели строем. Над головами нависали тяжелые, темные здания. Камень стен, камень улиц, дождь, приглушавший звуки, подавляли. Ветер кружил осеннюю листву, загоняя ее в лужи и водостоки.
Я не прошел по конкурсу, как мне сказали, из-за маленького роста. Возвращаться было обидно. До сих пор помню, как стыдно мне было войти в свой класс не в заветной тельняшке... Но в классе появления моего не заметили, а дома, увидев меня, отчего-то ужасно обрадовались. Флот тогда много потерял, особенно подводный. Завязавшейся было куколке моей военной судьбы еще не суждено было тогда превратиться в бабочку. А Рига осталась у меня в долгу.
Теперь, кажется, все иначе. Утреннее солнце заливает бетон аэродрома, слепит глаза. Автобус несет меня по широким проспектам и, взлетев на высокий вантовый мост над Даугавой, ныряет в зеленые бульвары города.
Какая ты, Рига?
Старая Рига. Улочки ее лепятся на небольшом пространстве вдоль Даугавы — от музея истории Латвии — монастырского здания с желтыми круглыми башнями до собора св. Петра. На севере его замыкает холм с остатками крепостных стен дорыцарских времен.
Грузная громада Домского собора возвышается над всем этим миром старого города. Основание собора на добрых 2—3 метра ушло в землю, и при входе в него приходится спускаться по ступеням. Здание было заложено в 1211 году. Епископ Альберт хотел, чтобы могучий облик собора стал символом незыблемой власти церкви и ничтожества человека. И так было более 700 лет...
Сразу за собором — лабиринт тихих, словно игрушечных, декоративных улочек... Л. Пиле... М. Пиле... — Замковые — большая и малая. Улица Арсенала... Каждая — не более 50 м в длину и 4 в ширину. Чувствуешь себя Гулливером. Дома 3—4-этажные, стена к стене. Скорлупа прошлого. Архитектурный стиль вызывает ассоциацию — город датских женских шапочек. В домах живут и сейчас, и это неприятно: как можно жить в детских игрушках...
Полтысячи лет тому назад эти улочки были уложены булыжником, привезенным из Швеции. Искусство укладки булыжника исчезает. Сейчас в Риге, говорят, остались всего четыре старика, знающих ее секрет. Размер булыжника по вертикали достигает полуметра. Кладется он основательно, один к одному. Оттого и сноса ему нет. Поражает это стремление к прочности в те далекие времена, ведь такая мостовая может выдержать танковую армию...
Улочки узенькие, мостовая горбится. Шаги гулкие. Как, видимо, удивителен этот старый город после дождя, когда умытый камень ласково светится и парит. Ловлю себя на чувстве: здесь мне хорошо и спокойно, этим улочкам я бы доверился.
Уже десять вечера. Солнце зацепилось золотом за крыши и в залив не спешит. Белые ночи. Поднял голову. Надпись: «Жилой дом — «Три брата», XV век. Причудливо расположены три окна на его стене: каждое чуть ниже другого. Старший, средний и младший? А может быть, имела значение разница в богатстве? Не ясно. Как в немом кино. Оглядываюсь: рядом худенькая светловолосая девушка. Тоже стоит, разглядывает. Из местных, но по-русски хорошо говорит. Старая Рига — ее любимое место. Пошли от дома к дому вместе. Вдвоем веселее.
На коньке крыши одного из капитальных домов с внутренним двориком бронзовая кошка, изогнувшаяся в прыжке. Что бы это значило? Спутница моя только удивленно пожимает плечиками. Над дверью соседнего дома в стену вделаны мраморные доски. Внизу — шведская корона и надпись по-латыни «Лицей Карла XI, 1675», вверху — русская корона и надпись: «Лицей императора Петра Великого». «В то время Курляндия перешла в российские владения. Петр I использовал слабость шведов и распри местных помещиков», — поясняет моя спутница. Но нужно было еще разбить Карла XII.., подумал я. Ближе к Даугаве — палаты Петра I (XVI—XVII век), еще весьма крепкое здание. Видно, живал здесь, а значит, и по городу ходил, как мы ходим...В закоулке — скромный старинный собор св. Магдалины. Двери плотно закрыты, окна занавешены. Церковь действующая, приют грешниц.
Квартал 3-этажных амбаров XV века. Стены их с большими железными воротами на каждом этаже выходят прямо на улицу, а на самом верху мощные кронштейны с воротами, на концах толстых свисающих канатов — крюки. Ничего не нужно втаскивать на горбу. Малая механизация XV века, которую неплохо кое-где применить и в 20-м. Рядом высокий аккуратный каретник, пожалуй, эдак на 2—3 большие кареты. Похоже, в XV веке вопрос с гаражами был не менее острым...
Еще один поворот в неизвестность: кафедральный католический собор. 1225 год. Кирпичный колосс, вросший в землю. В стенах его — посмертные плиты. Высокая, крытая медью, позеленевшая от сырости башня. Старинные часы на ней точны. Спутница моя оживилась: «Часовщик, наш дальний родственник, хоть и человек верующий, как-то обещал мне, когда я еще девчонкой была, подняться по лесенке внутри шпиля. Можно было увидеть весь город. Дело было зимой. Пришла я, как договорились, но метель мела такая, что лезть не было смысла, ничего нельзя было бы рассмотреть. А в другой раз уже не пришлось...» На двери собора — как в кассе кинотеатра — аккуратная табличка на русском и латышском языках с расписанием времени богослужений и проповедей.
Через улочку, за старыми стенами — покои кардинала. «Кардинал стар, ему 80 лет, и его под руки водят на службу...», — поясняет она. Старина-стариной, а церковь затаилась в се щелях, бдит и ловит. «В Риге до 40 церквей всех религий, — продолжает девушка, — но по-настоящему верующих немного. Часто решают престиж, привычка... На кладбище студенты из склепов черепа таскают и по рублю продают как пособия по анатомии...»
Сразу за собором — красивое, вписывающееся в стиль старого города здание Президиума Верховного Совета республики. Советская и церковная власть соседи...В подвальчиках старинных домов многочисленные кофейни. Работают допоздна. Свечи. В полусвете, за низкими столиками, две-три пары. Приглушенная музыка...
Величественный собор св. Петра. XIII век. Высота 72 м. Фасад отвесный — от цоколя до шпиля, как у Петропавловского собора в Ленинграде. Стоишь, задрав голову, а соборище полсвета заслоняет. И кажется, что башня с золотым петухом, плывущая в вечерних облаках, медленно падает на тебя, муравья... Провел рукой по стене — камень старый. Тяжел груз веков, устают не только люди.
За собором старинный мужской монастырь, с зубчатой зеленой башенкой. «В Риге есть и женский, действующий», — смущенно комментирует спутница. Какой диапазон возможностей: от космоса до монастыря... И до наркомании? К стене собора у кустов жасмина жмется, пошатываясь, молодая женщина. Спрашиваю: «Вам плохо?» Молча, судорожно закуривает и потерянно отводит глаза. Укололась? Какое несчастье!
На фасаде одного из домов, расположенных вокруг собора, вензель с надписью: «XV век. Конвент». Совет? Каких депутатов? Спутница моя пояснила: «Рига издавна имела статус свободного города, города мореходов. Если беглому крестьянину, к примеру, удавалось прожить в городе 1 год, 1 месяц и 1 день, и это могли подтвердить, он становился свободным гражданином. Ригой правил совет из знати, духовенства, моряков, купцов, ремесленников». Да, это не Конвент времен Великой Французской революции. Но все же.
Для кого-то эти стены были родным домом, из которого не нужно было спешить. Но для скольких, любивших его не меньше, в нем не нашлось места. И какие социальные бури, видно, должны были испытать на себе стены этого «свободного» города!
Неожиданно пробило двенадцать. Полночь, а солнце как зацепилось за низкую тучку над белой Даугавой, так и застряло. Грустно было прощаться со старой Ригой. Не хотелось уходить. Но знакомую мою заждались дома. Мы расстались с ней в XV веке... и одинокий трамвай покатил ее через спящий мост. Старая Рига. Какая завершенность, анатомическая ясность и гармония застывшего города! Сколько искусного сердца нужно было вложить в его стены поколениям безвестных рабочих и зодчих, чтобы и сейчас прикосновение к ним было таким теплым.
Конференция проходила в Окружном госпитале — одном из старейших в Союзе. Тональность конференции была на этот раз сугубо практической: диспансеризация в войсках, ее итоги и резервы. Это не первая встреча коллектива руководящих терапевтов армии и флота. Сидя здесь, среди этих людей, хорошо чувствуешь — коллектив этот живет, живет напряженно, выполняя роль коллектора и конвейера современного опыта. Я помню время, 60-е годы, когда эта система еще только зарождалась. В старой клинике Молчанова не проходило и месяца, чтобы поодиночке или группами в ней не гостили, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты округов и флотов. К сожалению, уходит не только то время, но и память о нем. Я помню многих из этих самобытных людей. Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Коньков, Г. К. Алексеев, Семёнов, В. С. Новиков, Андоньев, В. П. Сильвестров. Послевоенные главные терапевты — все как один — фронтовики. Меняются времена, задачи, уходят и приходят люди, носители опыта, а сложившаяся система живет.
Стиль встречи формируется председателем — Е.В. Гембицким: спокойный, взвешенный, пожалуй, несколько домашний, но четкий, по характеру общения — доброжелательный, особенно с молодыми. Никто не подавляет индивидуальности участников, хотя это не просто. Естественность обстановки, не исключая подчиненности, предполагает самое дорогое — проявление самобытности людей. А люди интересные и разные! С различной направленностью и особенностями мышления и деловых интересов. Есть и антиподы, но, право, было бы скучно среди близнецов. Конечно, есть не только генераторы идей, таких мало, или просто чистые голоса, есть и поденщики и маккиавеллисты. Впрочем, последних хватает везде...
В дни работы конференции мне удалось посетить ряд медицинских пунктов частей, расположенных около Риги. Встречи с выпускниками меня всегда волнуют. Бросилось в глаза: оснащенность медпунктов растет, условия работы и жизни улучшаются, а заболеваемость не снижается, госпитали переполнены, а лазареты пустуют, как и прежде. Нет отдачи. «В чем все-таки дело? — спрашиваю их. «Нет культуры в работе, нет продуманной занятости? Что нужно изменить?» По их доверительному мнению, положение врача в части должно стать более значительным, с большими возможностями и большей самостоятельностью в профессиональной области. Если хочешь больше спрашивать, нужно больше доверять.
Предложили пойти на концерт органной музыки в Домский собор. Вошли при почти полном зале. Программу концерта купить было уже нельзя. Осмотрелся. Собор изнутри высокий, белый. Потолка не чувствуешь. Окна створчатые, высокие, с узкими пологими подоконниками, по которым льется свет. В соборе темно, и кажется, что это не окна, а глаза.
Мое место оказалось слишком близким от органа. Чтобы видеть его, приходилось откидываться на широкую спинку скамьи. Рядом белела исполинская квадратная колонна, уходившая к куполу.
Здесь только два цвета: все, что вверху,—белое, все, что внизу — тяжелые скамьи, пол, нижняя часть колонн и стен, врата, — темно-коричневое. Белый цвет — возвышает, темный — приглушает суету.
Орган — один из древнейших в Европе, со сложной историей реконструкций и исполнительского искусства. Немцы вывезли в Германию в годы войны более 700 труб — половину органа, использовав металл как паяльный материал.
Концертное назначение орган приобрел уже после войны. В 60-е годы он был подвергнут реставрации в ГДР, и звучание его вновь изменилось. Знакомый рижанин позже рассказывал мне: «Если прислушаться, то звучат как бы два органа. Низкая шкала звуков — это в основном старый орган, высокая — новый, и полной гармонии, как прежде, нет». «После войны трубы от органа валялись во дворах, в них играли дети, их использовали в хозяйстве. А ведь были еще и деревянные трубы и трубочки. Когда спохватились, стали собирать. Несли все, что осталось. А вообще, в Латвии Домский орган не единственный. Есть и чисто церковного назначения».
В зале полторы тысячи человек, а тишина — абсолютная. Резко зазвучала музыка, не звук, а сразу — многозвучие. Лица людей: сосредоточенность, строгость, отрешенность. Глаза у многих закрыты. Кто-то словно врос в скамью, кто-то застыл на самом краешке. Каждый по-своему отдается впечатлению, возникающим образам. Одухотворенность. Ничего праздного. Жаль тех немногих, кто никак не утонет... Недалеко от меня девушка. На фоне окна хорошо видна ее склоненная и замершая русая головка. Как Маша моя, когда забудется в мыслях своих: глаза в никуда. И сам я потихоньку тону.
Исполняется первая, вещь. Слушаю и вижу: немецкий чистенький городок, тихая, почти сельская жизнь. Все здесь правильно, неподвижно и одинаково — от рождения до смерти. Разрежь на кусочки эту жизнь, и каждый кусочек повторит ее полностью. Не обязательно и жить всю жизнь, можно кусочек.
Маленький перерыв — и уже другое слышится. Ветерок слегка поддевает верх водной глади, чуть морщит ее и тащит за собой. А темная глубина тяжела, задумчива, невозмутима... Так бывает: сядет человек, крепко задумается и не чувствует, как ветерок волосы его шевелит...
После паузы — вновь городок. По мостовой его чинно едет высокая карета. Из окна церемонно выглядывает дама в кружевах. Все в ее движениях заученно, чопорно. Карета едет, мягко покачиваясь...
Аплодисменты! Брамс? Позже, после концерта достав программу, уточнил: Бах, 18 век. «Две маленькие прелюдии и фуги — ре минор и ми минор»...
Другая вещь. Манера исполнения та же, а музыка другая, язык другой. Низкие-низкие звуки, длинные и одинокие... Кладбище... Ночь... Темные длинные плиты... Медленные тени... (Я. Кухарж, 1751—1829, «Фантазия»).
Что это? Неприятное ощущение, будто полируют стекло. Позже звук теплеет, грани стекла начинают переливаться на солнце. Стеклянные слитки. Бордовые, синие — аквамарины, рубины, золотисто-зеленые. Тянущееся, плоское, блестящее стеклянное полотно. И вдруг — грохот рухнувшей стеклянной горы! Оказалось, вещь эта называется «Окна» (по М. Шагалу, музыка П. Эбена, 1929 год), и, более того, состоит из частей: «Синее окно», «Зеленое окно», «Красное окно». «Золотистое окно»...
А позже: глубокое-глубокое дно души. Сумрак. Волны жизни едва чувствуются на дне. В такт им медленно покачиваются камни, когда-то запавшие в душу, передвигаются и вновь возвращаются на свое место, больно задевая за живое... «Мото остинато»... Что это?
Большой перерыв. Чувствуется потребность отвлечься. Рассматриваем стены собора. Впереди, высоко над скамьями, великолепное сооружение — перспектива органа...
После перерыва выдержка тишиной, как на уроке перед диктантом. И вновь звучит орган. Дикий густой лес. Непроходимые заросли, высокие травы, омуты. Колдовская сила держит, мешает вырваться — лесной дух, дикая Бара, Олеся? Музыка пробивается сквозь плотную тьму, раздвигая ветви, и, вырвавшись, стремительно набирает скорость. И вот уже летишь над ночными озерами. Высоко в кронах деревьев плывет лунное, серебряно-голубое небо. Мелькает диск луны. Пятна темно-зеленого мрака сменяют световые поляны. От неизвестности страшновато и, одновременно, радостно. Легко. Ощущение свободного полета. Эту картину сменяет что-то славянское, северное, суровое и незатейливое. И вдруг такая волна нежности — словно виноградная лоза обвисает белую колонну, согретую солнцем, словно прикосновение Люсиной ладошки...
А вот уже другое: только-только возникает гармония звуков, тихая радость и удовлетворенность, как вдруг все это начинает разваливаться, становится нестройным и больным. Разлад.. А потом вновь все утихает, отдыхая от боли и ища гармонии. Как в жизни, как у людей. Все это — «Семь коротких видений» О. Мессиана. Наш век.
Чуть уставшие, но внутренне приподнятые, все еще вслушиваясь в себя, не решаясь поделиться, вышли мы из Собора на тихую площадь. Вышли порознь, но вместе. Кажется, пока звучит орган, нельзя умереть. Да и случалось ли такое? Жаль, что река человеческой жизни течет быстрее и путь ее короче музыкальной вечности.
В зелени парков новая Рига очень хороша. Социалистический город, у которого много трудных дел и хорошая память.
Дань демократической Латвии — памятник Свободы на главной улице. Женщина, разорвавшая цепи, высоко подняла в руках три соединенные звезды — символ единства основных областей республики. Деньги на памятник были собраны народом. Не было отказано в этом и эмигрантам.
Никто не знает точно, что означает слово Рига, но кто - теперь не знает Риги. Мне везет на людей. Мы бродим по городу с латышом, 30-летним сероглазым бородачом — Арвидом Проя. Он прилетел из Перми в отпуск, работает там на нефтепромыслах (знакомится с Россией и ее людьми, как он сказал). Здесь же — его дом.
«Рыцарский орден захватил часть берега Даугавы у залива и положил начало городу. Было это в 1201 году. И все, - что должно было принадлежать истории, по мнению немцев, должно было измеряться немецкими мерками и датами. Но и задолго до них жил здесь народ, сеял и собирал хлеб, ходил в море, строил в болотах дельты свои каменные города. Построил он и Ригу», — рассказывал Проя.
На небольшой улице музей истории медицины, созданный по инициативе старого рижского хирурга Пауля Страдыня. Музей к самой Риге имеет небольшое отношение и интернационален в своей основе. Энтузиаст-экскурсовод очень живо, со знанием всевозможных подробностей поведал нам о средневековой медицине, Ауэнбруггере, Лаэннеке, Пирогове, о современных деятелях медицины, в т. ч. моих учителях. Хорошо, что есть и такой музей...
Запомнилась страничка из жизни Н. И. Пирогова. Возвращаясь из зарубежной поездки, молодой Пирогов заболел и добрых 3 месяца прожил в Риге. Болел, лечил, даже оперировал и ухаживал за губернаторской дочкой, пользуясь успехом. Кто знает, чем бы это кончилось, но Пирогову дали понять, что бедный врач, не имеющий места, не пара девушке. Прошло время, и когда Пирогов стал профессором Дерптского университета, отношение губернатора к нему изменилось. Но дудки! Хотя он частенько наезжал в Ригу и позже, делу был положен решительный конец.
Парк в глубокой лощине посреди города. Густые старые липы, зелено-белые кусты жасмина скрывают речку. Посредине плёса бьет фонтан множеством высоких тонких струй, рассыпающихся в облака водяной пыли, — словно балерина в легком прыжке, словно фея в белом на темно-зеленом бархате... На скамье сидит парень лет 17. Привлек за бедра стоящую перед ним девушку и смеется. Та пытается оторвать его руки от себя. Идет не то борьба, не то игра в поддавки. Но она знает, что уже нашла его...
Маленькая старушка в шляпе и длинном стареньком плаще, в туфельках со сбитыми каблучками мелкими шаркающими шагами пересекает площадь и входит в почтовое отделение. За стойкой сидят розовощекие девушки-телефонистки и аппетитно хрумкают яблоки. Отдышавшись, старушка просит их набрать ей номер по телефону, так как плохо видит. Одна из девушек нехотя выполняет просьбу, но сердито предупреждает, чтобы говорили недолго. Назвав кого-то по имени, старушка настойчиво просит его обязательно взять с собой теплое, когда он соберется ехать, так как погода неустойчива и можно легко заболеть... Видно, слушают ее рассеянно и небрежно, так, что она начинает сердиться... Поговорив, она тихо уходит, семеня через площадь. Никому не нужный сухонький осенний листочек. Такое трудное, такое экономное и такое страстное тепло старых людей! Знал бы этот оболтус, какое счастье для нее было быть ему полезной.
Замечаю, что своим интересом к городу и его людям я приношу моему спутнику рижанину — очевидную радость.
В большом православном соборе, превращенном в планетарий, нас привлек вкусный запах кофе. Посмотрели на небесные светила, попили кофе. В центре города громадный сквер. На фоне зелени — высокий памятник Янису Райнису из светлого камня. Вдоль тенистых дорожек скульптуры Фабрициуса, Лепсе, Алквиста, Петерса и других большевиков. Алквист был главкомом ВВС страны до 37 года... Именно при нем наша авиация осваивала Ледовитый океан и доставала до Америки...
Улица Дзиркува. В переводе — улица мельниц... На улицах чисто, ни соринки. Порядок — это хорошо. Много порядка — отлично. Но только порядок или порядок для порядка меня коробит, — так и хочется сбежать в свой разлюбезный Саратов...
Пьедестал памятника Барклаю-де Толли. Самой скульптуры почему-то нет. Судьба этого незаурядного полководца осталась в тени. Он слишком много отступал. Но как часто тактический проигрыш становится залогом стратегического успеха!
Подкрался вечер. К нашему удивлению вход на концерт органной музыки оказался свободным: шла другая программа, скорее оперного характера. Исполнялась и «Аве Мария» — песня искренности. Орган необыкновенно обнажает душу, до беззащитности. Но после короткого перерыва невидимый певец с голосом Бюль-бюль-Оглы стал петь заунывные восточные песни... Перемена была так разительна! Нет, пел он очень хорошо. Но всё, что возникло раньше, тотчас разрушилось. «Какая безвкусица! — прошептал мой спутник. Прежде это было бы святотатством». Я с ним был согласен. Как часто тактический успех становится врагом успеха стратегического.
Вновь и вновь говорим с Проя о значении национального в воспитании достоинства народа. Он любит Латвию. Это ясно. Но в его суждениях меня устраивает не все. Ему приятно, что в Риге до 40 действующих церквей всех религиозных систем — от лютеранской до иудейской (в Саратове, насколько я знаю, одна). Нет, он не верующий, и - вообще ему все это безразлично. Но каков плюрализм! «Прибалтика — перекресток Европы, для нее всегда была характерна более широкая зона приемлемости и, вместе с тем, национальной устойчивости». В его голове блуждает идея идеологической терпимости как исторически оправданной местной особенности. Или, быть может, по молодости ему хочется подчеркнуть передо мной независимость и нестандартность своих суждений. То же и в отношении к старине. Поначалу и я, кажется, готов был снимать шляпу перед каждой старой плитой. Повидав Ригу, я даже загорелся идеей сплошной каталогизации ее материального исторического наследия. Жалко, ведь, когда видишь, как исчезают надписи, навыки, ремесла, как остаются безвестными плиты, дома и люди. Но оправданный научный подход к сохранению старины не должен превращаться в ее канонизацию, и само внимание к старине не должно служить идее национального превосходства. Не в этом национальная гордость.
У моста через Даугаву, на рубеже старой и новой Риги в буквальном и переносном смысле — стоит памятник латышским стрелкам из красного гранита. Какой должна была быть классовая пропасть в той буржуазной республике «всех цветов», чтобы в мутной воде «свободы» воспитать именно в Латвии один из самых надежных отрядов рабочего класса — латышских стрелков.
Мы сидим на широкой скамье у трамвайной остановки. Сидеть удобно, торопиться некуда. Поздно уже — людей мало, с реки тянет прохладой. Как-то, совсем по - саратовски, дребезжит трамвай...
Арвид молчит, потом широко улыбается и говорит, что некоторые акценты в его рассуждениях, может быть, и нужно менять. Но что нужно хорошенько подумать и о том, что теперь — при отсутствии четких ориентиров классовой борьбы — могло бы воспитывать современных латышских большевиков. Над этим стоит думать.
Последний вечер в Риге. Из номера гостиницы широкий вид на Даугаву и старый город. Белые ночи. Спокойный неяркий свет. Чернеющие купола и шпили. Ровное течение реки. Несколько дней, а как хорошо они высветили многое, что еще предстояло понять. Главное: ничто не происходит просто так, все в борьбе. Настоящее и прошлое. Зеленые побеги и осенние листья. Ограниченность и полнота возможностей. Мимолетность и вечность. Поверхностное и глубокое. Так хорошо смотреть на засыпающую Ригу и молчать. Ведь все главное давно сказано. 1985 г., Рига — Саратов
То время ушло. Но люди и проблемы остались. Какая ты, Рига, сейчас? Февраль 2016-го года, Саратов.
ТАЛЛИНН
Октябрь 1962-го года. Я только что прибыл из своего рязанского парашютно-десантного полка в Ленинград, в ВМА им. С.М.Кирова в клиническую ординатуру. Прошёл месяц, а я уже вёл палату больных, впитывая опыт более опытных врачей кафедры. Младшему врачу полкового медпункта очень непросто было оказаться вдруг в академической обстановке. И не только в профессиональном отношении. Большинство сотрудников в полтора-два раза были старше меня по возрасту и к тому же прошли фронт. Хорошо хоть дежурить сразу не ставили: дежурство по Ленинградской областной больнице, где располагалась кафедра в те годы, было очень ответственным. Но мало-по малу ведение больных под грамотным руководством, участие в обходах профессоров и в клинических конференциях делали своё дело, и я постепенно почувствовал себя более успешным. Да и по-человечески просто притёрся к коллективу и стал своим. Этому немало способствовали медсёстры в процедурных, лаборантки и сотрудницы диагностических кабинетов. Эти женщины составляли жизнь кафедры, её ежедневное общение.
О руководителях кафедры, известных профееорах Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, и Б.А.Овчинникове, доцентах В.Г.Шоре, В.В.Бутурлине и И.И.Красовском в этом очерке не пишу, но могу сказать, что клиника эта была замечательной и, в конечном счёте, сделала из меня доктора на всю мою жизнь. О кафедре я написал и издал несколько книг, в том числе «Учитель и его Время», «Мои больные», «Врачебные уроки», и они давно уже разошлись по читателям. А тогда мне не было и 30 лет…
В то время я снимал койку за небольшую плату на улице Декабристов у одинокой старушки и жил очень скромно. В Рязани у меня остались родители, жена, дочь, которая только что пошла в первый класс, и пятимесячный сын Серёженька. Поездки и встречи были нам не по карману.
У профсоюзных вожаков кафедры в те дни возникла идея съездить в одно из воскресений в город Таллинн, в соседнюю Эстонию, посмотреиь город и музеи и кое-что купить из промтоваров. Выбили где-то у знакомых больных автобус и поехали от Финляндского вокзала через весь Ленинград, Стрельну и Петергоф в сторону Нарвы. В автобусе нас было человек двадцать. Впереди сидел полковник Е.В.Гембицкий, тогда мне ещё почти незнакомый, со своей дочерью студенткой Татьяной. Она склонила свою белокурую кудрявую головку ему на плечо и дремала. Народ подобрался дружный и шумный. Даже песни пели.
Впечатления о пригородах Ленинграда – посёлке Стрельне с полуразрушенным тогда Константиновским дворцом, даже о Петродворце с видом от дороги были какие-то по осеннему безрадостные. Проехали города Кингисепп, Нарву и пошла-пошла Эстония. Леса, поля.
Что я знал об Эстонии? Почти ничего. Въехали в Таллинн (бывший Ревель). Город тихий, приземистый. Мощёные булыжником небольшие площади, узкие улицы и улочки, тесное скопление домов. На многих из них скульптуры рыцарей и животных. Повсюду красные черепичные крыши. Тяжёлые парадные, закрытые двери. Закрытые, неразговорчивые люди. Как-будто простуженные.
Неожиданно красивая городская ратуша с часами наверху. Почта. Театр. Соборы. Русская церковь. Мои соседки разбрелись по магазинам, а я просто бродил по городу. Город, конечно, самобытен. Но он как бы сам для себя, чужих не грел. Как скупой человек. В музеях мы не побывали, что-то было закрыто, что-то ещё не открылось. Да и погодка была ветренная и дождливая. Балтика, в километре от центра города Финский залив. Я был в армейскм плаще и всё, помню, мёрз.
Светлый день был короткий. Постепенно все нащи подошли, забрались в поджидавший автобус, и мы тронулись в обратный путь. Проехали мимо порта. В вечереющем небе видны были краны, торговые суда и склады. Таллинн ведь ещё и большая военно-морская база. На выезде из города проехали дом, стены которого были стеклянными. Видна была освещённая люстрой гостиная. Посередине её стоял стол, за которым за чаем сидели люди, вероятно, семья. Знатоки объяснили, что таким образом пропагандировалась открытость и культура нравов. Может быть.
На обратном пути кампания наша повеселела, организовала бутерброды и охотно делилась впечатлениями и своими магазинными приобретениями. И до самого Ленинграда пели песни. Даже Гембицкий подпевал. Кафедра повернулась ко мне какой-то другой – тёплой - стороной. Выходили из машины каждый в своём районе. Я – у Кировского (Мариинского) театра. Вот такая получилась поездка.
А что теперь, спустя 60 лет? В Эстонии я больше никогда не был. Ну, есть она и есть. Ничего родного там для меня не осталось, за исключением сотен тысяч могил советских солдат и офицеров. Богатой эта республика никогда и не была, а теперь и вовсе оскудела. Люди на заработки в Европу уезжают, но за то - в шенгенской зоне. Европа! Раьше границы с Россией и вовсе не было, теперь – по всем правилам. Защищаются от самих себя.
СПИТАК
Я – в Армении, которая только что пережила тяжелейшее землетрясение, погибло 23 тысячи человек, остались калеками ещё 18 тысяч. «Событие планетарного значения», как сказал в те дни мой Учитель академик Е.В.Гембицкий, главный терапевт Советской Армии. Моя должность – профессор-консультант Ереванского военного госпиталя. Предстоят поездки в Спитак и Ленинакан (Гюмри), а также посещение больницы Эребуни в Ереване.
«Спитак сейчас — самое больное место на планете. Уже чтобы прикоснуться к этому месту, стоило ехать сюда. 30 декабря. Едем из Еревана в Спитак.
Дороги отличные, широкое шоссе неуклонно идет в горы. Движение транспорта напряженное. Подсчитал: на 100 м до 30—40 автомашин в обоих направлениях. Лес, доски, краны, бульдозеры на платформах, толь, цементные блоки. То и дело юркает «скорая помощь». Знакомые уже по телевидению и незнакомые разрушения. Они начинаются километров за 20 до Спитака, за Аштараком и Апараном. Сдвинуты крыши домов, обрушены стены, вывернуты камни, выщерблены парапеты дорог из туфа и мрамора. Полегли фермы. Чем ближе к Спитаку, тем обширнее и плотнее картина разрушений.
Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу. Местного населения почти нет, практически одни мужчины. Целого современного здания — ни одного. Висят обрывки этажей. Дома с перебитым позвоночником, с выбитыми зубами, оскаленным кровавым ртом. На балконах и лоджиях подвешены связки лука, уже 20 дней висит белье. Обрушилась стена и обнажила анатомию квартир, в которые нельзя подняться. На оставшейся части пола новенький шифоньер, диван с подушками... Раздавленные блоками гаражей легковые машины, к которым 20 дней не наведываются хозяева. Полегли автобусные стоянки.
Контраст: солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и гибель, смерть, тряпье, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жилье. Есть здания внешне целые, занавеси, стекла не выбиты, но в них не живут. Они опасны. Не видно собак.
Над городом как гимн — каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его сотни гробов — черных, белых — струганых, красных, детских, взрослых... Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, еще не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам...
У выезда из города, по дороге на Кировакан, — железно-дорожная станция, пути, рабочие. Много бульдозеров, работают краны, загребают, насыпают. Здесь же стоянка грузовых машин. Барачные палатки. У костров— шоферы. Кипятят воду, пьют чай, греют руки. Раздают с борта буханки хлеба. Вытянулась очередь за водой: с водой плохо. Прямо под открытым небом — на заборе — аппараты междугородного телефона, и к ним — очередь. Народ понаехал со всего Союза, связь необходима.
За переездом — по одну сторону дороги — элеватор. Одна из шахт повреждена, ее собираются взрывать. Поговаривают, однако, что в подвалах еще могут быть люди. Зерно ссыпалось, перемешалось со снегом, его вывозят. По другую сторону; — госпитали — норвежский, югославский, из Литвы (на флагштоке — флаг буржуазной республики), наш — военно-полевой, развернутый здесь 23.12.- на смену медпункту, работавшему в составе группы усиления из ЦВМУ на стадионе с 8 по 23.12. В госпиталь мы, еще заедем, а сейчас — в Кировакан.
Это недалеко, вдоль железной дороги. Город гораздо лучше сохранился. Дымят трубы, дома живут. Смешанное, в том числе приезжее, население. Беженцы. Очереди в магазинах. Вокзал внешне цел, но внутренние блоки повалились. Местами — разрушенные или оставленные людьми дома. От Кировакана до Еревана 115 км. Возвращаемся в Спитак: чем ближе, тем больше разрушений. Ответвление на Степанован. Далее — г. Пушкин. Рассказывали о встрече в этих горах двух Александров Сергеевичей — Пушкина и Грибоедова...
Чтобы успеть проехать в горах, возвращаясь в Ереван до темноты, нужно спешить, но два часа еще есть. Госпиталь развенут в палатках—УСБ и УСТ. В каждой — печи. Чтобы усилить обогрев, печи имеют дополнительную железную оболочку, берегущую тепло. Уголь горит плохо. Жизнеобеспечение забирает до половины усилий коллектива. Развернуты и действуют приёмное, хирургические отделения. Терапевтическое и инфекционное отделения отстают. Хирурги уже в тепле. Прошло всего четыре дня, а прием уже идет — солдаты, рабочие, шоферы, дети, женщины. Поступают с панарициями, флегмонами, абсцессами, ОРЗ, трахеобронхитом, переломами. Вчера сделали первую аппендэктомию.
Начальник госпиталя — подполковник медицинской службы Поляков. Начальник терапевтического отделения — майор медицинской службы Бучинский, выпускник нашего факультета 1975 г. Много беседовали с ним. Есть и другие выпускники (капитан Лисичек и другие). Трудностей много. Главное — жилье.
Обошел все палатки, беседовал с больными. В приемном отделении сидят две женщины с детьми. Обе армянки. У одной муж — танкист в Кировакане. Ждет его. Живет в Спитаке, в разрушенном доме, хотя это и опасно, так как толчки повторяются. Другая ютится у родных, всего лишившись, а уезжать боится. Дети кашляют, сопливят. Вместе с дежурным врачом послушали, дали лекарства. Хорошо бы горчичников, но их нет. Вроде все вопросы решили, а пациенты не уходят: хорошо сидеть в тепле, возле раскаленной печки и слушать радио. Пришел погреться рабочий-подрывник с элеватора. Они часто приходят. Чтобы тепло дольше не выходило, сделали тамбуры из досок. Для этой цели выбили на кладбище 90 гробов...
Прибыл начмед округа генерал Петр Петрович Коротких. Человек внимательный, доброжелательный, в то же время увлекающе-требовательный и конкретный. Я знал его раньше. Это хорошо, что на таком тяжелом округе (Баку, Грузия — теперь землетрясение) оказался эрудированный, мыслящий организатор. Его резиденция сейчас — Ленинакан. Все обошел, всех выслушал, шумно поругал, не унижая и присев на лавке в палатке-столовой, сказал: «Доставай бумагу и пиши!» Домики, шанцевый инструмент, вопросы связи, продовольственное снабжение (нач. прод. здесь — лейтенантик этого года выпуска...). Рытье рвов: выявлен потенциальный очаг туляремии в районе Спитака. Летом это может обернуться бедой. Кстати, опасность доказана работающим в Спитаке коллективом из Саратовского НИИ «Микроб». Начальник госпиталя добросовестно записал распоряжения. А позже перекусили тем, что было, проводили Петра Петровича и уехали сами.
Вновь через мертвый Спитак с покосившимися вывесками и висящими балконами, с детскими игрушками в грудах камней.
Горы, горы. Дорога взбирается вверх серпантином. Едем на заходящее солнце. Так же как когда-то, когда служил в десантных войсках, возвращались с парашютных прыжков. Но страшная реальность состоит в том, что это же Спитак, а не просто госпиталь, автопарк, люди, машины на шоссе...
Беспокоит рассказ, услышанный от кого-то. Сын на развалинах дома услышал голос отца и матери, заваленных в глубине тяжелыми блоками. Сделать было ничего нельзя: не было техники. Трое суток беседовал с ними, пока отвечали. Раскопали на 5-й день (израильские спасатели), но уже мертвыми, хотя и без единой царапины. Этими трагедиями устлан здесь каждый метр.
На пологом заснеженном обрыве — остов сгоревшего КамАЗа, одна из многочисленных жертв помощи. Вчера в этих краях разбился вертолет. Едем на солнце и на Арарат — двугорбую вершину. Армянская святыня. Гора в Турции, а кажется — совсем рядом. Граница в двух шагах.»
Написано автором 30 декабря 1988 года после возвращения из г.Спитак в г.Ереван. Издано в книге «Армянская трагедия» в Саратове, в 1996 г. Прошло много лет. Пройдёт ещё много лет, прежде чем начнут зарастать раны, полученные тогда армянским и всем советским народом. Сейчас к этому добавить нечего. 1988-2016 гг
СКЛАДКИ ПАМЯТИ
(КИСЛОВОДСК)
Я трижды бывал в Кисловодске: в 1961, 1983 и в 1984 –м году. Полвека, четверть века прошли. Сейчас мне уже 83 года. Что может сохранить память, особенно в таком возрасте, да и нужно ли это кому-нибудь. Последнее особенно важно.
60-80–е годы прошлого века, что это было за время? Советское. Непростое, но в целом для народа благополучное. Пороемся в складках сохранившейся памяти, тем более, что времена с тех пор существенно изменились и порыться в прошлом сейчас всё же приятнее, чем жить настоящим. О будущем, не для себя, конечно, а для народа, я вообще говорить затрудняюсь.
1961 год, мне 28 лет, я уже шестой год врач рязанского парашютно-десантного полка. Год этот знаменит полётом Юрия Гагарина и тем, что я не поступил в адъюнктуру по терапии в Военно-медицинскую академию им. С.М.Кирова в Ленинграде. Так готовился и не поступил! Полк был развёрнут тогда в лагерях под Тулой, и тем летом я совершил с гвардейцами своего медпункта 7 парашютных прыжков с самолётов, в том числе с Ан-8. А в августе мы с женой поехали по путёвке в Кисловодск, в спортивную базу.
На Кавказе я был впервые. Город был разбросан на отрогах гор, поэтому приходилось либо спускаться по улочкам вниз к нарзанной галерее и к вокзалу, либо подниматься вверх по тропам до Храма воздуха и выше. Но дело молодое, жене вообще было тогда 24 года. Всё было хорошо, плохо только, что база отдыха была переполнена, и нас с супругой поселили врозь. Только через неделю, да и то с боем, разместили в двуспальной палатке.
Излазили мы с ней все окрестности: попили нарзан в прекрасной галерее, пару раз сходили на рынок, съездили на гору Кольцо, поплескались в водопаде, поднялись к Красному солнышку и выше к «синим» и «серым» горам, полюбовались видом двухголового седого Эльбруса. На улицах и на горных тропах повсюду были отдыхающие. А местные жители, как и везде, ютились в своих домах и дворах. Но было их немного. На улице перед входом в базу было прекрасное место для обозрения города. Через лощину был виден район города, который был связан с именем известного художника-передвижника Ярошенко. Просматривался вокзал с поездами и пассажирами. Тупиковый вокзал – здесь дорога от Минвод упиралась в горы и заканчивалась.
По плану базы отдыха подготовились к автобусной поездке в Приэльбрусье с конечной целью подняться к Домбаю и к Военно-Грузинской дороге. Запаслись сухими пайками и термосом с питьевой водой и поехали. Ехало нас человек двадцать пять, старшим был опытный и немолодой тренер.
Местами дорога была грунтовой, но ехать было сносно. Пересекли реку Кубань и город Черкесск, а потом по серпантину дороги стали подниматься всё выше и выше в горы. Они были с двух сторон от нас и были покрыты густым лесом. Местами текли бурные горные ручьи. Первую ночь провели в посёлке Теберда. Поужинали в столовой. Поселили нас кого где. Было уже холодно, и ночью мы спали в каком-то большом сарае, я помню, на матрасах, положенных на кровати, и, за неимением одеял, свободными же матрасами и закрывались. Горы в этих местах нас уже буквально окружали. Воздух был чистейший.
А сутра на автобусе проехали ещё выше в горы. Приехали в Домбай. Этот посёлок расположен у самого Главного Кавказского хребта, в Приэльбрусье. Здесь кое-где лежал снег. Купались в глубоком ледниковом озере. Поэтому требовалась осторожность. Но вода в верхнем слое озера до полуметра на августовском солнце прогревалась и была более или менее тёплой. За то ниже действительно оказалась ледниковой. Сказывалась высота и у некоторых возникала сонливость.
От озера мы гуськом прошли уже пешком ещё выше в гору и остановились у мало приметного перевала. С этого места дорога уже пошла вниз, в сторону Грузии, и мы повернули обратно.
Спускались от Домбая быстрее. Переезжали неглубокие каменистые быстрые речки. В одном месте две из них сливались, сохраняя на каком-то протяжении свою самостоятельность. Одна струя была совершенно прозрачная, и камни на её дне просвечивали, другая, соседняя, оставалась такой же мутной, с песком, какой и была. Так, подчас бывает и в семье, вроде вместе, а каждый сам по себе. Где-то в этих местах из горных ручьёв рождалась река Кубань, на равнине, в камышах, становясь медлительной и сонной. Всё как у людей с возрастом.
В посёлках и на дорогах встречали местных горцев. В 1944-м году многие из них были депортированы, но к шестидесятым годам вернулись на родину. Может быть, в условиях войны это и было оправдано, но большинству людей это принесло большое горе. Мы знали об этом, но в повседневной жизни это как-то не чувствовалось, может быть, потому, что чужое горе по-настоящему всегда в потёмках. Встречались обычные крестьяне, торговавшие фруктами, орехами, ягодами, рыбой. По-восточному немного шумные, но доброжелательные.
Чем ближе подъезжали к Кисловодску, тем ровнее становилась дорога. К вечеру вернулись на базу. Всё здесь оставалось, как и прежде. Побыв на базе отдыха ещё какое-то время, через Москву уехали в Рязань.
В следующий раз оказались в Кисловодске в декабре 1983 года. Год заканчивался, а отпуск у меня оставался неиспользованным: пришлось ехать зимой. Это был санаторий министерства обороны. Здесь у нас с женой был уже целый номер. Всё было как обычно: обследование, минимум лечения и бесконечные прогулки в городе и по горам.
Кисловодск был в снегу, но щедро светило солнце, и было не холодно. Оказалось, что санаторий был недалеко от прежней базы нашего отдыха. Сходили, посмотрели. Всего двадцать лет прошло, но стало ясно, что через этот «забор времени» просто так уже не перелезешь. Что поделаешь: стали ежедневно ходить по тропе в горы. Путь нахоженный: сначала Храм воздуха и небольшой отдых, затем по каменистой тропе через сосенки с постоянным видом на далёкий Эльбрус до известного всем ресторанчика Красное солнышко, а оттуда по канатной дороге на «Серые горы». Но мы предпочитали дорогу вдоль гор. Здесь путь был относительно ровный, 7 километров туда и столько же обратно. Возвращались в санаторий к обеду. Особенность ходьбы: дышишь таким чистым воздухом, что не устаёшь. Иногда даже кажется, что дышать необязательно. Сердце бьётся обычно, а дышать не хочется. Соотношение пульса и частоты дыхания не 4 к одному, а 5-6 к одному. Люди идут и поют, в том числе, что очень важно, больные бронхиальной астмой. Поём- то мы на выдохе, а при астме затруднён именно выдох.
Как-то встретили там профессора-морфолога из Саратовского мединститута С.А.Степанова. Он отдыхал в санатории «Пикет». Так вот он путешествовал ежедневно и был неутомим, как лось.
Посетили мы в городе одного старого отставника. Он когда-то служил вместе с нашим отцом в Евпатории. Старенький совсем. Он был рад. Встречались разные люди. Рядом в номере жил приятель моего учителя профессора Е.В.Гембицкого, главного терапевта Советской Армии. Оба они с Волховского фронта. А сосед по нашему столу был немолодой уже старшина из Мурманска. У себя дома он был заведующим вещевым складом войсковой части. Ходил старшина всегда в начищенных сапогах. Его коньком была сбережённая обувь. Каждо му своё, но он мне напомнил моего отца, который часто носил к сапожнику наши детские ботинки, которые буквально горели у нас на ногах (а нас было трое братьев). Это было в годы войны в Москве, в Лефортово. Отец, я помню, приговаривал при этом: «Лучше смазать сапоги, чем карман сапожнику». Старшине это очень понравилось. Так что и здесь нашлось что-то общее.
Мы за эти двадцать дней окрепли и поздоровели. Я только что возглавил кафедру и клинику терапии на Саратовском Военно-медицинском факультете, и это было важно. Кисловодск нас порадовал и запомнился.
Уже в следующем году и тоже зимой я ещё раз побывал здесь, но уже в составе выездной проблемной комиссии Всесоюзного НИИ пульмонологии. Запомнились встречи с профессорами Н.В. Путовым, Г.Б.Федосеевым, А.Н.Кокосовым, специалистом по муковисцидозу, тогда ещё не профессором Т.Е.Гембицкой и другими. С некоторыми из них я виделся впервые. В перерывах между заседаниями бродили по горам. Всё мне здесь, в Кисловодске, было знакомо, и для некоторых я даже был гидом. Конечно, поднимались к Красному солнышку и любовались видом Эльбруса. Пульмонология, я полагаю, тогда тоже поднялась.
Великая вещь память. Пороешься в её складках, и оживает жизнь, причём у каждого своя. Но есть и общие памятники жизни – сгустки памяти – то время, в котором мы прежде жили. Саратов, март 2016-го года.
ПЯТИГОРСК
Пятигорск я посетил в 1975-м году и больше никогда здесь не был. Приехали с дочерью по путёвке в санаторий. Жена и сын разместились рядом в частном секторе. Выше санатория проходила дорога на гору Машук, а ниже санаторий граничил с домиком, в котором 150 лет тому назад жил ссыльный офицер Лермонтов.
Санаторий был знаменит сульфатными источниками, которыми мы все пользовались. Дочь получала процедуры, а в остальном мы были предоставлены сами себе.
Как выяснилось, Пятигорск был не только курортный, но и промышленный город, наиболее крупный в юго-западном Ставрополье и центральный в группе городов Минеральных вод. И, вместе с тем, это был самый лермонтовский город. Всё здесь было связано с именем поэта и с его произведениями.
Мы посетили домик поэта – скромную хату, в которой Лермонтов жил с одним из своих приятелей, таким же офицером. Заходили внутрь, присаживались к столу, за которым он работал. На столе стояли свечи в канделябрах и керосиновая лампа. На этажерке – старые книги. У крыльца на солнышке грелась кошка. Двор был огорожен плетнём. Рядом проходила дорога, шумел транспорт, но над всем этим памятным местом царила тишина и какая-то отстранённость от людей.
В самом городе, довольно тесно застроенном, нам указали на здания, в которых бывал поэт, в том числе и то, где к несчастью у него произошла ссора с Мартыновым, предшествовавшая их дуэли.
Где-то дальше, за сквером, на горе высилась ажурная беседка с колоннами. К ней нужно было пройти, приложив некоторые усилия, но за то, оказавшись в ней, мы увидели весь город сверху, как бы взлетев над ним. Беседка называлась «Эолова арфа», и нам действительно показалось, что в её колоннах звучит музыка или, может быть, запутался ветер. Каким-то образом это место так же связывалось с Лермонтовым.
Увидели объявление: на ипподроме проводятся скачки. До сих пор ипподром и конные соревнования я видел только в известном фильме «Кубанские казаки». Решили сходить на ипподром с сыном Серёжей (13 лет), уж очень ему хотелось. Стадион был расположен за городом. Приехали. Народищу! Здание ипподрома напоминало высокий многопалубный теплоход. Голубое небо, солнце, в репродукторах музыка, продают мороженое. Атмосфера праздника. Сначала наблюдали ознакомительный выезд лошадей. Потом прошли одиночные забеги. В перерыве, перед основными скачками, мы с сыном перебежали дорожку и устроились в кустах, напротив трибун. Серёжа приготовил фотоаппарат, чтобы попытаться снять бегущих лошадей и всадников в колясках прямо из кустов, в метре от себя. И это удалось. Мы не следили за тем, кто выиграл, но сами скачки сфотографировали. Я всё боялся, что лошади сшибут сынишку, и придерживал его. Когда всё закончилось, мы перебрались на трибуны и покинули ипподром. Наградой нам было мороженое. Фотографии скачущих лошадей сохранились с тех пор.
К западу от города высятся пять горных вершин: от того и название города Пятигорск. Полагают, что они вулканического происхождения. С этим связывают и здешние минеральные богатства. Не даром во всём этом районе славятся ессентукские, кисловодские и железноводские водные источники.
Вспомнилось, как в 1961-м году на экзаменах в адъюнктуру мне достался билет, один из вопросов которого был о кавказских минеральных водах. Принимал экзамены Главный терапевт Советской Армии профессор Н.С.Молчанов. Я назвал успешно все воды и уже открыл рот, чтобы назвать редкую баталинскую воду, к тому времени уже иссякшую, как Молчанов нетерпеливо и недовольно сказал: «ну, вот видите, Вы заставляете себя ждать!» Экзамен я провалил и в адьюнктуру не поступил. Это было в тот день, когда Юрий Гагарин взлетел в космос. Терапевтом-то я всё равно стал – через год, но тогда это было очень обидно. К 1975-му году об этом источнике даже в Пятигорске никто не помнил, а я вспомнил почему-то.
Над санаторием возвышался Машук – одна из пяти гор Пятигорска, самая известная. Но чтобы выйти на дорогу к ней, нужно было сначала пройти здешнее кладбище и Церковь. Кладбище было знаменито тем, что здесь была могила Лермонтова. Мы нашли её. На ней стоял невысокий памятник из тёмного мрамора, но было известно, что спустя какое-то время после похорон останки поэта были перезахоронены в селе Тарханы Пензенской губернии его бабушкой. Место захоронения сохранялось с тех пор, но оставалось пустым. Грустное место. Но тысячи людей приходят сюда поклониться памяти поэта.
В сотне метров по дороге от кладбища стояла высокая церковь с каменными сводчатыми вратами. Мощёные дорожки возле неё заросли травой. Людей не было, лишь в одном месте в тени кипарисов на высоких беломраморных ступеньках сидели двое: старушка в чёрном платке с палкой в руке и худой высокий священник с непокрытой седой головой. Священник нервно протягивал к старухе худые руки и, склонившись к ней, в чём-то горячо убеждал её, а может быть, успокаивал или утешал. Одинокие люди на пороге безлюдной церкви. Меня поразила эта сцена человеческого участия своей искренностью и непарадностью. Я не остановился и не подошёл ближе, чтобы не нарушить подсмотренную мной исповедальность их свидания. Но картина их встречи дл сих пор стоит у меня перед глазами.
Весь следующий день, точнее от завтрака до обеда, ушёл на долгожданный подъём на Машук. Шли в составе небольшой группы отдыхающих по дороге, которая всё время, поднимаясь, огибала гору, заросшую невысоким лесом и местами непролазным кустарником. В колее на дороге сохранялась дождевая вода. Валялись камни, упавшие с горы, и с высоты временами просматривался город. На широкой плоской вершине горы, покрытой мелким лесом, стоял сарайчик и несколько скамеек для уставших путников. Возвышался геодезический знак.
Спускаться с горы было легче. Через час были в городе.
Нас ждало ещё одно путешествие. На выходе из города начинался глубокий и довольно широкий каньон с обрывистыми и словно враждебными берегами. Не овраг, а именно каньон, промытый за многие годы рекой. Наверху остался невидимый город, по дну протекала летом неглубокая, но бурливая речка. Над нами нависало небо.
Наступила полная тишина, все городские звуки остались позади.
Шли и шли. Дочка Маша была нездорова и к тому же опаздывала на какую-то процедуру в санатории. И мы её отпустили, немного не дойдя до места, описанного Лермонтовым в его книге «Герой нашего времени»: каньон-то был исторический. А сами посидели на берегу речки, окунув ноги в холодной воде, и пошли дальше. Каньон стал теснее и повернул влево. Тропа стала подниматься вверх, и обрыв обнажил кусок скалы, нависавший над нами и покрытый травой. Вскарабкавшись на него, мы оказались на месте дуэли Печорина с Грушницким, именно таком, каким оно было описано в романе. Идя сюда, мы, конечно, знали, что нас ожидало, но всё оказалось удивительно похоже. Мы измерили, кто, где стоял из стрелявших противников и куда упал убитый на дуэли. Всё было описано предельно точно. Таинственное превратилось для нас в зловещее. Декорацией всё это не казалось.
Посидев на скале ещё немного, мы спустились к речке, перешли через неё вброд и поднялись по тропке по другой стороне каньона на дорогу, которая, как оказалось, шла недалеко от его края. Поодаль стояли частные дома и сады. Ходил транспорт. Удивлению нашему не было предела. Таинственное сразу превратилось в обыденное. Неужели также было и во времена Лермонтова?! Потрясённые, мы вернулись в санаторий.
В оставшиеся дни нам ещё удалось побывать у подножья Машука на месте дуэли самого Лермонтова. Вспомнились строки поэта, написанные им на смерть Пушкина в 1837 году: «не мог понять он в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!»
Через пару дней мы покинули Пятигорск, уехав через Москву в Саратов. Грустный город Пятигорск. 40 лет прошло с тех пор, а память как будто застыла. Саратов, апрель 2016 г.
АЛУПКА
Мы были в Алупке дважды: в летние месяцы 1966 и 1968 годов. Конечно, это были отпуска. Алупка – это по-моему самое «крымское» место в Крыму. Этот город-посёлок расположен непосредственно под горой Ай-Петри, размещаясь почти вертикально на её спуске к морю. Да и спуску-то метров 150 по прямой. Видимо, это самый крутой срез Южного Берега Крыма. Такое впечатление, что Алупка, как, впрочем, весь Южный Берег, как бы прилепилась к горному склону и двумя руками держится за него, чтобы не сползти в море. Лишь на немногих отдельных площадках этого спуска, ниже нового севастопольского (южнобережного) шоссе, уместилась городская площадь, старая севастопольская дорога, парк «Хаос», Алупкинский дворец Воронцова и прибрежные камни – они же пляжная зона. В лесу и кустарниках спрятались здания санаториев, многочисленные поселковые дома и домишки. Восточнее Алупки основной Ялтинский комплекс, западнее - Симеиз и Форос. Над верхним шоссе на узком отрезке отроги гор и скатившиеся с них камни. Там уже не живут. Вдоль дороги только редкие кактусы. Вверх можно посмотреть, лишь сильно закинув голову. А внизу – опрокинутое море с белыми пятнышками судёнышек.
Первый раз мы оказались здесь случайно. Будучи ординатором Ленинградского окружного госпиталя, что на Суворовском проспекте, я вёл больного солдата по фамилии Дурындин из Алупки. Он увольнялся по болезни и собирался ехать домой, где его ждали родители и сестра. Разговорились, и он пригласил меня с семьёй предстоящим летом к своим родителям, погостить. Написал им письмо, получил согласие, и мы стали ждать. Мне было тогда 33 года, жене моей Людмиле – 29, дочери (Маше) 11, сынишке (Серёже) -4. Жизнь была очень напряжённой тогда – переезжали в Саратов, к новому месту службы, и вдруг такая неожиданная и спасительная поездка в солнечный Крым. Собирались недолго. Вещи наши временно оставались в Ленинграде. А мы с парой чемоданов уже через несколько дней осваивали дорогу из Симферополя в Алупку.
Мы с женой с детства живём в одной семье (сводные брат и сестра), поэтому и впечатления и отношение к трудностям у нас чаще одинаковые, и это нам не мешает оставаться разными. В противном случае из нас двоих должен бы появиться один человек. Главное, нам никогда не бывает скучно друг с другом. И дети наши – очень наши дети.
Приехав, за небольшую плату разместились в отдельной комнате вчетвером в одноэтажном доме. Комната принадлежала соседям Дурындиных, очень пожилой паре, которые на лето размещались здесь же на воздухе во дворе, в пристройке, сделанной из плетня и имеющей такую же плетёную крышу. С помощью Дурындиных - старших, работавших рядом в одном из санаториев, устроились с обедами из ближайшей столовой. И отдых наш начался. Вскоре вернулся из армии сын хозяев, особенно радовались его мать и сестра.
Выше нашего двора были только шоссе и громада Ай-Петри. Двор был достаточно велик и ровен, чтобы мы с сыном Серёжей могли даже попинать мяч. Спасали высокие заборы из плетёных веток. Поднимались к шоссе, но там было шумно из-за машин и совершенно не было людей. Зато беспрепятственно можно было сверху разглядывать склон горы и всю Алупку до самого моря, с вечера расцвеченную электрическими огнями и от того особенно красивую. Смотреть можно было часами. Спокойствие необыкновенное. Было в этом что-то вечное. Что-то страшно одинокое и грустное. Как это у Пушкина: «стою на вершине, один в вышине…». Правда, у него речь шла о Кавказе.
Но мы, конечно, каждый день с утра и до обеда проводили у моря. Для этого спускались по каменным лестницам, серпантинам и парку к нагромождению камней и, раздевшись, плавали в прозрачных лагунах, отталкиваясь от морских водорослей. Поначалу даже сгорели. Это был «дикий» пляж, пляж для местных жителей, и поэтому народу здесь обычно не было. Пляжем это было трудно назвать. Скорее, камни и крупная галька. Серёжа там впервые научился плавать.
Заходили мы и в сам город. Помню городскую площадь, высокие кипарисы, дом с большим балконом, аптеку, почту, магазины. Отсюда можно было уехать и в Ялту, и в Севастополь. Восхищал Воронцовский дворец с известными всем львами на лестнице, обращённой к морю. Выше дворца располагался так называемый «Хаос», парк и скопище огромных камней – результат древнего землетрясения и камнепада. Всё здесь поросло диким кустарником.
Спускаться к морю было легко, а подниматься тяжеловато: всё-таки каждый раз более 100 метров. Но с остановками да на чистом воздухе, с решением по пути всяких ребячьих загадок, на которые особенно была охоча мама Люся, обратную дорогу выдерживал даже маленький Серёжа и «на ручки» не просился.
Событий никаких не было. Жили и жили. Рядом поселилась девушка из Донбасса. Она страдала астмой и с успехом лечилась здешним воздухом. Демобилизованный солдат Дурындин, приехав домой, устроился на работу по какой-то рабочей специальности. Со времени окончания войны прошло уже более 10 лет, а людей здесь не хватало. Старики тихо жили в своём «приусадебном» уголке и по - прежнему были нам рады. Я жалею, что не поговорил с ними тогда «за жизнь», но проскальзывало в их воспоминаниях, что у них позади был фронт и погибшие дети. Жили они на пенсию.
Уезжать не хотелось. Перед отъездом мы купили бутылку «Солнечной долины» и по рюмке выпили за здоровье наших крымских знакомых и за своё здоровье. Здоровье увезли, память – то же, а что-то главное осталось.
Позже из Саратова пару раз писали старикам. И ответ приходил. А летом 1968 года, будучи по путёвке в Гурзуфе, съездили в Алупку на экскурсию на дегустацию крымских вин. Оказалось, что там тоже есть винодельческое производство. Попробовали все крымские знаменитые вина (от Массандры и других фирм). И вдыхали запахи из полных фужеров по особой методике, и смотрели на свет, и пили потихоньку. А один экскурсант – мужичок просто пил по привычке, хотя его удерживали. Выйдя из зала дегустации, мы с Люсей вспомнили о прежних своих знакомых и поднялись к ним в гору. Всё здесь было, как и раньше. Стариков мы к нашей радости застали, а они неожиданно отдали нам сохранённую в холоде недопитую нами два года назад бутылку «Солнечной долины». Кто знает, может быть, они тогда и нас сохранили. Это вино не испортилось и спустя полвека. А кто-то говорит, что Крым не наш. Саратов, март 2016 г.
КЕРЧЕНСКИЙ ПРОЛИВ
Поезд Саратов-Симферополь. Это было в 1970- м году. Ехали я, жена Люся, дочь Маша (15 лет) и сын Серёжа (8 лет). Занимали целую секцию в плацкартном вагоне. Впереди были Камышин, Волгоград, Элиста, Краснодар, Керчь, Симферополь, Судак. Последний отрезок пути, до Судака был автобусным. Прежде я бывал только в Судаке, но тогда я приезжал из Москвы, и было это в 1940-м году, в раннем детстве.
Небольшой городок Камышин проскочил в теии акаций и тополей. Дорога до Волгограда была скучновата, за окнами тянулись поля пшеницы – шла уборка зерновых. Август, жарища, унылая картина лесостепи. Полосы лесонасаждений – память о послевоенных сталинских замыслах страны. Ждали приближения Волгограда, который и тогда, как и сейчас, воспринимался всеми именно как Сталинград.
Ещё при подъезде поезда к городу, издалека стал виден величественный памятник матери-Родине на Мамаевом кургане. Временами памятник скрывался за холмами, позже открывался вновь, ещё позже у железнодорожного полотна появились городские дома и скверы. А мы всё смотрели и смотрели, как уже совсем близко проплывает перед нашим взором курган и на его вершине мощная фигура героической женщины, олицетворявшей Родину-мать. Ни до этого, ни после я не видел ничего более величественного, чем этот памятник. Пассажиры вагона столпились у окон вагона и радостно, перебивая друг друга, обсуждали увиденное ими. Сам город был виден недолго, железная дорога как бы огибала курган. Во время довольно продолжительной остановки мы с сыном Серёжей походили по вокзальному перрону, чуть не опоздав на уже медленно отходивший наш поезд. Мы были молоды тогда (мне- 37, а ему – 8 лет) и, почти не испугавшись, вскочили на подножку первого же двигавшегося мимо нас вагона. Когда отъезжали, долго ещё за оконным стеклом виднелся силуэт памятника.
Где-то позже, уже ночью, проехали Элисту, столицу Калмыкии, и утонули в ночной тьме.
Бывал я здесь проездом и позже. В этих местах когда-то грохотал Сталинградский фронт. Тысячи советских солдат погибли здесь в 1942-1943 годах. Сталинград невозможно оторвать от памяти о товарище Сталине. А-то что же это: ни памятника, ни музея, ни хотя бы дощечки какой-нибудь! Это ведь неуважение не только к нему, но и к народу, к погибшим здесь солдатам.
Утром проезжали вдоль по Волго-Донскому каналу, рядом с Цимлянским морем. Помню: канал в гранитных берегах, красивые шлюзы, высокий памятник Сталину в шинели и без фуражки. Будто бы стоит он в степи, на берегу моря и смотрит вдаль. Помню, но не понимаю: ведь к 1970-му году все памятники Сталину уже были сняты со своих постаментов? Посмотрел по интернету: судя по старой фотографии, в пятидесятые годы стоял здесь именно этот памятник. Я помню, что тогда ещё подумал, как вождю должно было быть одиноко одному посреди ногайских степей? Наваждение? Но я точно видел. Не мудрено: 46 лет прошло. Может быть, тогда я эту фотографию и видел?
К утру следующего дня поезд достиг уже таманского берега. Впереди простёрлась гладь Азовского моря. Поезд стоял на высокой насыпи, а внизу катились тяжёлые зеленоватые и непрозрачные волны. Вдали, километрах в семи, с насыпи виднелся пологий берег Крыма.
Наш состав готовили к погрузке на паром, идущий через пролив от станции Кавказ на Тамани до станции Крым в районе Керчи. Загоняли на паром сначала только часть вагонов, через час другую. Мы этим пользовались: оставив кого-то одного из нас в вагоне, спускались с насыпи к морскому берегу и купались. Оказалось, что оно было очень мелкое, приходилось уходить далеко-далеко, чтобы как следует понырять. Но так как состав в любой момент мог тронуться, мы особенно не заплывали. Берег был песчаный, но грязный, сказывалась близость железной дороги. Здесь же, на пляже, до самого парома, разместились торговые ряды и местные продавцы с провизией: огурцами, варёной картошкой, фруктами, хлебом, копчёной и вяленой рыбой здешнего улова. Торговали селяне и рыбаки. Рыба была разная, в основном, мелкая. Бычки и барабулька, это то, что я запомнил. Уносили рыбу с пляжа в вагоны в кульках и, перепачкав пальцы и губы, с 0удовольствием и до отвала ели, делясь с соседями.
Вскоре наступало наше время попасть на паром. Это происходило очень медленно и осторожно. Через какое-то время паром, на котором разместился наш поезд со всеми пассажирами, отошёл от стенки и стал медленно двигаться в сторону Крыма. На пароме была верхняя палуба и возвышалась капитанская рубка. Многие пассажиры, особенно ребятня, вылезали из вагонов и по лестнице поднимались на палубу. С неё всё было видно: и ход парома, и море, и приближающейся Крымский берег. Справа от нас было Азовское море, слева – подальше - Чёрное. Над кораблём летали чайки и на лету ловили кусочки хлеба, которые бросали им пассажиры. Мы были на вершине блаженства. Пьянил воздух, простор и предстоящая встреча с Крымом.
При прибытии в порт под названием Крым всё повторялось в обратном порядке и столь же последовательно и медленно. Но купанья в море уже не было. Когда состав на путях был сформирован, он, всё убыстряясь, двинулся вдоль по извилистому Керченскому полуострову. Это было уже не так интересно: от поезда слева тянулись всё ещё разбитые после войны дома, заводские корпуса и трубы какого-то коричнево-ржавого цвета. Кто-то видел будто - бы легендарную гору Митридат. Море уже не показывалось. Через Старый Крым поезд пошёл на Симферополь. Дальше, в посёлок Судак, мы добирались на автобусе, но я этого почему-то не запомнил, да и мои спутники – тоже. Наверное, это было ночью. Как выяснилось, всё здесь почему-то именовалось Украиной. Но мы-то хорошо знали, что это СССР и Россия. Всё это тогда казалось формальностью.
Судак радовал морем. Бескрайним Чёрным морем. Рядом с особняком санатория МО, в котором меня разместили (семья моя поселилась недалеко в частном доме), сохранялись остатки бывшего детского санатория, в котором я отдыхал 30 лет тому назад. Вокруг возвышались горы, где нам иногда попадались кристаллы горного хрусталя. В километре от города на горе, обрывавшейся прямо в море, стояла древняя генуэзская крепость. Теперь здесь был музей. Мы поднимались туда несколько раз. С группой отдыхающих путешествовали в окрестности Судака к винным погребам князя Голицына. В них сохранялись элитные марки ещё дореволюционного «Шампанского», убережённого в годы войны от немцев. А вечерами на территории санатория, прямо под открытым ночным небом шло кино. Помню, звучала жалобная песня-просьба «Миленький, ты мой! Возьми меня с собой! Там, в краю далёком назови ты меня женой…» Очень популярная была песня в те годы.
Обратно мы возвращались в Саратов через Москву.
А что теперь в Крыму? Никакой украинской воды, никакого украинского электричества! Только своё и российское. Море наше. Паромов стало побольше. Скоро в Крым вообще пешком ходить будем. Мост окупится с лихвой. Громадная Россия присоединилась к Крыму (можно и наоборот), и это навсегда. Март 2016 г., Саратов.
МОСКВА ПОБЕДНАЯ
Это было прекрасное майское утро. Грандиозный парад наших войск и авиации. Праздничные улицы и площади. Но вместо обычной демонстрации «профсоюзов» последних лет -строгое массовое шествие москвичей с портретами погибших в Великой Отечественной войне. Невозможно было оторваться от телевизора. А многие мои друзья – москвичи – приняли участие в шествии. Позже пришло осознание случившегося.
Многомиллионное молчаливое шествие российских граждан в День Победы – 9-го мая 2015-го года – по улицам и площадям не только Москвы, но и всей страны затмило впечатления о замечательном параде наших войск на Красной площади, прошедшем в этот же день ранее, своей огромностью, отсутствием привычных политических лозунгов и принадлежности к власти, а главное – сплочённостью участников.
Фотографии родственников, погибших на фронте, а также пропавших без вести, оставшихся неизвестными, и умерших уже после окончания войны, были единственным демонстрационным вооружением шедших. Если бы не звучание патриотических маршей, молчаливое движение людских колонн, было бы страшной демонстрацией самих погибших, их явлением народу. Об этом поётся в гимне «Бухенвальдский набат». Поистине смертью смерть поправ.
Этого не было никогда прежде, но было поразительным и мощным проявлением народной памяти. Условно говоря, запёкшаяся кровь фотографий окрасила кровавую реку народной памяти так, что превратила погибших в борьбе с фашизмом за советскую Родину в бессмертных. И их самих и память о них. Власть готовила «единую Россию», а вышла Россия с о в е т с к а я!
Было уже казавшийся забытым народ того великого времени, не только предстал перед нынешним поколением бессмертным, такой живой оказалась память о нём, но и воскресшим. Не только современные молодые родственники, а именно их родные из прошлого - бойцы и командиры военных лет прошли по улицам и площадям страны. Среди них миллионы погибших тогда за Родину и советскую власть коммунистов и комсомольцев. Прошлое и современное в истории нашего народа оказалось нераздельным.
С высоты этой испытанной всеми нами молчаливой и благородной памяти народа погибшие становились для нас не только бессмертным полком, как их нарекли люди, но и полком воскресших и восставших бойцов. И это было уже новое качество.
Первые представления о фронтовиках – участниках Великой Отечественной войны – возникли у меня, тогдашнего первоклассника, не сразу. В июне 1941 года наша семья (отец, мама и трое братьев) жила в Москве, и тогда всё, что происходило в мире, происходило быстрее, чем я успевал это осознать. Взрослые в нашем дворе уходили на фронт, который, как нам казалось, даже в июле сорок первого года был где-то далеко. Говорили, что Москву бомбят немецкие самолёты, но в нашем районе Лефортово бомбёжек ещё не было.
Я видел, что отец и мужчины нашего дома целыми днями пропадали на своём заводе, который, кроме артиллерийской оптики, тотчас же стал выпускать противотанковые снаряды. Отец был военнослужащим (одна шпала в петлице), начальником производства завода. Он носил кобуру с пистолетом. Но я тогда ещё не понимал, что он и есть настоящий фронтовик, ведь в то время к Москве уже рвались танки немецкого генерала Гудериана.
Жизнь менялась. Появились новые слова: «повестка», «военкомат», «пункт сбора», продовольственные карточки.
После сдачи Смоленска фронт заметно приблизился к Москве, и Сталин отдал приказ эвакуировать часть предприятий и семьи военнослужащих за Урал. Тревога усиливалась, страна сжималась как пружина, а мы – дети – всё равно оставались детьми. Даже когда нас погрузили в теплушки на путях завода «Серп и молот», и мы поехали в эвакуацию, даже когда бомбили наш состав за Волгой. Слово «фронтовик» нам было непонятно даже тогда, когда на одной из станций в начале августа 1941-го года мы видели группу пленных немцев.
После эвакуации в Челябинскую область, уже в декабре 1941-го года, нас перевезли в город Петропавловск (в Казахстане). Только здесь мы впервые увидели железнодорожные составы с ранеными, которых везли с фронта. Их в окровавленных бинтах, на носилках, на станции сгружали в машины и подводы и отвозили в госпитали. Вот это и были фронтовики. Люди их жалели. Я – второклассник – тогда хорошо это понял.
В декабре 1942-го года мы уже вернулись домой, в Москву. Её тогда ещё бомбили, и какое-то время при объявлении воздушной тревоги мы прятались в бомбоубежище, вырытом во дворе. Это, несмотря на то, что фашистов к тому времени отогнали уже далеко от самой Москвы. Вскоре победно завершилась Сталинградская битва. В наш двор приходили «похоронки», возвращались из госпиталей раненые, многие – на костылях. Страна превратилась в крепость. Вернувшиеся с фронта не любили рассказывать о том, что они пережили на войне. Особым, государственным, почётом фронтовики тогда не пользовались. Видимо оттого, что вся страна была частью фронта и фронтовиков были тысячи. Герои, конечно, были. Мы знали о подвиге Зои Космодемьянской, о героизме блокадников Ленинграда и моряков Севастополя. Мы узнали, что в Ленинграде умерли от голода наши дедушка и бабушка. И другие Кирилловы – рабочие ленинградских оборонных заводов. Наш дядя – Кириллов Александр Иванович, похоронив дедушку и бабушку, отёкший от голода, упросил, чтобы его взяли в медсанбат санитаром (он был не годен к службе в армии) и выжил, вернувшись с фронта в 1945-м году. Двоюродный брат отца - Новоженин Павел Григорьевич погиб на Карельском фронте. Будем считать, что и они прошли в марше памяти 9 мая.
Помню, в клубе артиллерийского завода в Москве, где работал наш отец, мы смотрели замечательный фильм «Два бойца». С чердака нашего дома мы – ребятня - любовались первым салютом в честь освобождения Орла и Белгорода. Люди стремились к победе, но цена её достижения оставалась кровавой.
Население Москвы жило голодно, по продуктовым карточкам. Нам жилось ещё сносно: мама, больная туберкулёзом, лежала и питалась в больнице, а нам хватало трёх детских карточек, во всяком случае, хватало хлеба. Но есть всегда хотелось.
Конечно, главная тревога для всех людей была связана с продолжавшейся войной. Звучали фамилии командующих Жукова, Чуйкова. В передачах «От советского информбюро» диктор Левитан зачитывал четкие и строгие приказы Верховного главнокомандующего И.В.Сталина.
Рабочих не хватало, и на заводе трудились даже подростки. На проходных, в том числе и на нашем заводе, - обыскивали рабочих. 14-тилетняя девчонка, ученица в одном из цехов, у которой не было родни, попыталась вынести на себе кусок меди. Когда вахтер распахнул телогрейку, оказалось, что под ней у нее ничего не было, лишь свисали худые грудки. Вахтер не пожалел, девочке дали 5 лет тюрьмы. Такое время было – шла война.
Сказывалась и жилищная неустроенность: население города возвращалось из эвакуации. Жилья не хватало. Особенно страдали фронтовики-инвалиды.
Прошли годы, и как-то примелькалось звание фронтовик, хотя именно фронтовики составляли основу социалистического государства. И мы, молодые, это знали. Я с юношеских лет невольно выделял среди них людей с орденом «Красной звезды» на лацкане пиджака. Таким был, например, директор моей школы в Шереметьевке под Москвой Павел Иванович Букринский. Незаметный внешне, спокойный, справедливый и очень полезный для школы человек. О нём говорили уважительно: «фронтовик!».
Такими были поголовно все профессора и преподаватели Военно-медицинской академии имени С.М.Кирова, в которой я учился в пятидесятые годы. И старший врач моего парашютно-десантного полка в Рязани Василий Михайлович Головин, воевавший на озере Балатон в Венгрии, был таким же. Да и старшие товарищи по работе в Саратовском военно-медицинском факультете. С ними было как-то просто и надёжно, словно они на всю жизнь пережили что-то такое, что делает человека выше и чище. Они войну пережили, советскую власть защитили и победили. С ними и сама эта власть становилась надёжнее.
Выходили тогда замечательные фильмы о фронтовиках: «Живые и мёртвые» и «Жди меня» по К. Симонову, к примеру. А песни? «Землянка», «Тёмная ночь»? Их сочиняли фронтовики и пели фронтовики, и с ними умирали.
Фронтовиков даже в девяностые годы было ещё очень много. В девяностые годы о них вспоминали, конечно, особенно в праздники, но всё же это поколение героев, особенно погибших и неизвестных, постепенно забывалось и становилось, как говорят, забытым полком. Могилы неизвестного солдата превращались в обязательные, но омертвевшие памятники ушедшему великому прошлому.
Но в глубине народной души, в каждой семье все эти годы сохранялась память о пролитой крови и жизни, отданной за Родину миллионами наших предшественников, наших родных. Память живая, неумирающая, священная.
За последние полвека бывшие фронтовики и ветераны тыла фактически вымерли. Обширное посещаемое кладбище России, могилы с крестами, с полумесяцем, с красной звёздой на надгробьях приняли в себя с почётом или просто так тех, кто составлял в своё время единый советский народ. Сейчас остались только долгожители. Особенно безнадёжным был период 90-х годов. Умирали от ран, болезней, аварий, алкоголизма и социальной депрессии.
Воссоединение с Крымом, восстание на Донбассе вызвало небывалый подъём национального самосознания российского народа. Выражением патриотизма стала и акция «Бессмертный полк», о которой рассказывается в нашем очерке. Реальная, ещё до конца не понятая значимость этого проявления растущего самосознания народа значительно превысила другие важные проблемы нашей страны.
Многомиллионное шествие граждан нашей страны 9-го мая в память о погибших фронтовиках и ветеранах тыла, поддержанное всем народом, оказалось событием исключительно советским. Это подчёркивал и интернационализм демонстрации памяти. Впервые за многие годы советский народ подтвердил свою идентичность и жизненность. Ни в какой стране мира такой взрыв народной памяти был бы невозможен, как в нашей, всё ещё советской, стране. Этому не помешали ни власть лавочников, ни либеральная оппозиция, ни обывательское неучастие потребителей.
Несмотря на трудности современной жизни, кризис и попытки изоляции нашей страны, фронтовики (пусть хоть таким образом) прошли-таки по Красной площади, мимо Мавзолея и могилы своего Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, доказав, что связь времён не прервалась. Народ не обмануло то фанерное посмешище, которым эти великие реликвии были закрыты властью. Или Сталин – не фронтовик?!
Забытый - было, а на самом деле бессмертный полк воскрес! Многие этого очень боятся. Воскресший полк может и восстать. Не случайно, по-видимому, после 9 и 10-го мая телевизионный показ народного шествия, затмившего даже грандиозный парад наших войск на Красной площади, ни разу за прошедшие месяцы полностью не был повторен. Почему бы это? Кто-то ворует народную память? Уж очень советской она оказалась? Классовый анализ это подтверждает. Есть, о чем подумать.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я и читатели этой книги вместе побывали во многих городах нашей родины – великого Советского Союза. Побывали, конечно, с оглядкой на сегодняшний день. И убедились в главном – жив Советский Союз! И это не ностальгия только. Говорят же: человек жив, пока о нём помнят. Так и Союз.
Как прекрасен он и своей природой, и людьми! Кое-что потеряно стараниями лавочников, либералов и откровенных врагов наших, но главное – п а м я т ь - осталась жива. Подлинное общенациональное единство, объявленное недавно властью, невозможно без памяти о нашем общем советском прошлом и опыте, какие бы проблемы мы в то время не пережили.
Читатель, «верь! Взойдёт она, заря пленительного счастья. И на обломках самовластья напишут наши имена!» Это Пушкин написал. И не ошибся!
Больше половины своей жизни я прожил в Ленинграде, в Москве, в Рязани и в Саратове, и о них упоминается в этой книге. Но об этих – крупных - городах написаны другие мои книги («Мальчики войны». «Моя академия». «Незабываемое», «Врач парашютно-десантного полка», «Мои больные». «Красная площадь и её окрестности», «Армянская трагедия» и другие). Поэтому книга «Города и веси», составленная в основном из очерков и рассказов автора последних лет, только дополняет его прежние литературные произведения. Всех их отличает советский интернационализм. Это и есть общенациональная идея советской и даже современной России. И это не требует утверждения нынешней власти. Она – в самом сердце.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА (1996 – 2016 гг.)
Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с. , 2014, 114 с. (2изд.)
Перерождение (история болезни). Выпуски 1,2,3,4,5. Первое издание
1999 – 2006 гг. Второе издание 2015 г. Саратов.
Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150 с.
Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е издание, 2010, 163 с.
Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине,
о моих учителях, учениках и больных
– на страницах журнала «Новые Санкт - Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2016 - е годы.
Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
Мои больные. Сборник рассказов. Саратов, 2012 г., 2013г.
Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.
Красная площадь и её окрестности. Саратов, 2015, 117 с.
Детки и матери. Саратов. 2015, 107 с.
Города и веси. Сборник рассказов. Саратов, 2016, 133 с.
Основные работы помещены на сайте «Михаил Кириллов Проза Ру».
Михаил Михайлович
Кириллов
Редактор Л.С.Кириллова
Дизайн В.А.Ткаченко
ГОРОДА И ВЕСИ
Художественно-публицистическое издание
Подписано к печати 2016 г.
Формат 60х84 1/16 Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, 1, корп. 3А