4 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Ранее утро. « С течением времени можно заметить, как остывает одна душа к другой. И это не всегда можно чем-то объяснить, но порой, высокомерный характер, желает больше сердце проникнуться в близкий, по его мнению, светящийся шарик. И все, что с ним происходит, где обитает физическая оболочка любимой души, непременно хочет знать тот, кто велел затаиться своим эмоциям. Да эмоции в отличие от пленных мыслей, свободно разгуливают по залу души в пышных платьях, их как раз и сдерживает характер, умело ими руководя. А что же начнется, представив, если эмоции покажут истинные лица, уберут от себя похожие друг на друга маски из разукрашенной пластмассы. Тут же покажутся вялые, истошные взгляды, смешанные с радостными и надоедливой скукой глазами. Они растопчут все верные мысли, стоит им будет открыть огромные, прожорливые рты. Ими они обычно пользуются, когда покидают зал, и уединяются в темных уголках, они начинают открывать их, говоря неизвестно что. Порой эти безумные слова даже слышит и главный механизм тела, он приходит в ужас от всего, что ему приходится слышать. Подобное поведение наблюдается не за всеми эмоциями. Но, право, многие из них, не имеющие своего покровителя, бездумно сталкиваются друг с другом, царапаются одетыми на ногти когтями, в то время другие, поданные характеру придираются к пленным мыслям, без доли сочувствия. Иногда большинство из них, будто играя в жесткую игру, отпирают клетку, и самовольно заставляют выйти оттуда истощенную, привыкшую к темноте мысль. Они кружатся вокруг нее, поют придуманные песни про жизнь, которой не было никогда, а может она и была в стеклянном, живом шаре. Его каждый раз крутит на ладони характер, разбивает, и делится с эмоциями новым планом о том, как выставить себя напоказ перед любимой душой. Чаще всего, не советуясь с разумом, он оставляет несчастные, украденные мысли, и сознанию, разумеется, не хватает их, чтобы высказаться хоть как-то. Кого он наказывает этим, ставя лицо физической оболочки в неудобное положение? Скорее всего, никого, ведь нет никакого плана, повествующего о дальнейших поручениях, как справиться с неприятным, предсказанным Предощущением событием. Да, бывают, находятся подобные эмоции, умеющие подслушать пророчество Предощущения, и вовремя сообщают его характеру. Тот, не зная, что конкретно делать, доверяется суеверию, и только поэтому наступает затишье, полное затишье во всем теле. Чем оно сопровождается? Сканированием действительности, и принесенными ей событий!» - всю эту ночь, Архимея Петровича не покидали самые разные эмоции. На праздновании Дня Рождения, не увидев своей Идочки, он помрачнел, но быстро отошел, увидев Ольгу, глядевшую на Лешку. Она глядела на него всегда, все мечтая заговорить, так он мечтал вернуть к себе ту, которая недели назад назвала его губителем душ. Может он правда тот, кем отразился в болотных глазах грустной девушки, так отличавшейся от его Аиды. Они были совершенно разными, и по возрасту и по интересам, особенно у них была непохожая манера разговора. И это пугало старика в эту лунную ночь, которая к счастью оборвалась для него в шестом часу, в первой минуте.
А пока эта страшная минута не наступила, он смотрел в потолок, лежа в белой на распашке рубахе, с оторвавшимися пуговицами. Раньше их пришивала она, его Идочка, ее непорочные руки прижимали к щекам материал его рубашки, и те открывали ее улыбку. Как же он ждал ее прошедшим вечером, одел самый лучший костюм, вез этот торт, долго не мог отвязаться от Степана Викторовича, и потому постоянно оглядывался в поисках Кружевальской. Тогда он видел ее днем, она разговаривала с ним слабо, не проявляла особых эмоций, одним словом она стала казаться ему скисшей женщиной, которую потрепала жизнь и в Москве и здесь за короткие дни. Все также, не двигаясь, лишь моргая, он вел диалог внутри себя, усыпал себя вопросами. И жалел о том, почему не разговорил Идочку еще вчера, когда была такая возможность. В этом плане с Ольгой ему было проще, она никогда не прятала от людей тех слов, которых они заслуживали. И тем более, если она не проявляла к ним особую симпатию, то говорила громко, пытаясь вырвать с корнем камыши из трясины. Но те от этого все больше и больше проваливалась в мутную воду, образовывая пузыри. И, сколько бы не пыталась наша старая подруга она все по-прежнему не могла перебороть себя, и заговорить с Лешкой. Старик, верно, чествовал это, особенно на лекциях, когда ее взгляд падал вовсе не на него.
За окном творилось что-то безобразное, штормовой ветер бил по стеклам. Он пытался проникнуть внутрь, расшевелить Архимея Петровича, заставить подняться, чтобы тот очнувшись от мыслей, попрощался с ней, с его Идой. Но вместе всяких действий, он подавлял тревогу за нее внутри себя странным способом, расклеивая конверты. А они были уже с красной печатью, готовые отправиться в глубокие недра памяти, они никак не ожидали, что их создатель обратиться к ним. Закрутившиеся в голове картинки, казалось, рассердили стихию, и неспокойное море все больше и больше отдавало воздуху свои мелкие крупинки соленой воды, которую, этой ночью разбавили твои слезы, слезы за Аиду Михайловну. Нельзя забыть, что ее прекрасно помнили Царицы моря, и в какое отчаяние они попали вчера ночью, увидев как кровь, с твоих рук растворялась в воде, они тут же поняли, что алая краска принадлежала именно той физической оболочки. Нет, они не стали обвинять тебя между собой, гневить опоздавшие волны, они усвоили для себя то, что Черная Подруга добилась осуществления своего желания, и теперь эта душа сама сможет выбрать свой сад, будь это Амфирийский или Агловский, тот же Госпожи. Правда, им была невыносимо печально принять это, в отличие от Свидетеля многого.
Стоило старику упасть в неглубокий сон, как Ветер вошёл в комнату в промокшей сероватой рубашке с резными рукавами. Что-то странное сделалось с его величественным лицом, в нем проявились морщины безразличия, лоб стал, усеян меленькими, черными, едва заметными точками. Постаревший на лицо, но с прежней прямой осанкой, он оглядел комнату старика, тут же бросив взгляд на усеянный листками стол. Круглые пылинки, видимые для Свидетеля многого плясали по забытым бумагам, пиджак от костюма был брошен на стул, ему кричала балконная дверь, молилась о том, как бы не соскочить с петель, не отдаться природной стихии. Честно, говоря, Ветер был несколько удивлен подобному изменению погоды. Прибывая час назад во Дворце у Судьбы через плотный слой пушистых облаков, братьев потерявшейся где-то поблизости Тишеньки, он не разглядел серьезный, грубой настрой моря. Но пройдясь по его берегу, он точно услышал стол глубины, и пронзающая печаль, посланная в виде высокой волны облила его плечи… Зачем он пришел, так внезапно посетив старого героя? Нет, придаваться воспоминаниям он не любил, потому что все они вели к Тишине, к вольной красавице с распущенными волосами, мечтавшей заговорить с теми, с кем нельзя. Да, и не прошло сорока лет, а он все еще оставался таким, каким открылся ей тогда. Он почему-то был уверен в том, что она до сих пор не простила его за то, что в былые года он упорно просил ее оставить тех, до кого сложно докричаться. И, конечно, она приняла эти слова близко к сердцу, стала избегать с ним любых встреч, впрочем, как и в настоящие дни. По рассуждениям Судьбы, именно Свидетельница многого должна была первой наткнуться на тело Аиды, но ушедшая в меланхолические прогулки с Привязанностью, она оставила без присмотра даже Лешку, положившись на Аринки.
Именно поэтому на руках у Ветра лежало посиневшее, убившее всю милую бледность, тело Кружевальской. Только руки ее не болтались в разные стороны, аккуратно они были сцеплены замочком в районе живота, лишь волосы небрежно весели, запутав челку. Но это не портило ее физическое тело, так полюбившееся спящему старику. Не прошло и минуты, Ветер, аккуратно наклонившись, положил тело Аиды по левую сторону от Архимея Петровича. Коснувшись случайно ее челки длинным рукавом, он, наконец, поморщился, присел рядом, заодно посмотрев на промокшие в очередной раз сапоги. Когда-то он полагал, что именно эта девушка с загорелым, лучистым лицом подарит ему их чудным способом. Но видимо события не сложились, а достойных магазинов с обувью по-прежнему не оказалось. Подняв взгляд, он, наконец, изменил каменное лицо, не удержался и коснулся раны на левой стороне ее лба, кровь запеклась часы назад, жаль, что с платья было невозможно стереть красные капли. Да и весь ее затылок, залитый едкой краской, скорее всего она уже успел впитаться в белоснежную подушку. А разве все это важно? Он принес ее сюда для прощания со стариком! В ближайшие дни физическая оболочка будет отдана земле, и если повезет, то Архимей Петрович на миг сможет увидеть ее ауру, ничем не отличающуюся от тела, за исключением того, что та будет в разы легче и тоньше. Не став медлить, подняв ее руку, он коснулся мятыми, внутри ватными, но все такими же внешне прекрасными пальцами, плеча сопевшего старика. Еще не открыв глаз, тот заколдованно заговорил, ощутив живое прикосновения:
- Вот, ты пропала, меня совсем не известила, наверно ушла в леса, иль скрылась от меня, терпенье не найдя. И знаю я теперь, о том, о чем тебя тревожит мысль, так плавно кистью проводя, и хороводы с Тишиною заводя. Скажи мне милая, скажи, не у что ли не заслужил тебя я видеть эти ночи, томимые, как голубые очи, давно не любовавшие просторы, и приносившие сюда скорее ссоры? Я дни, часы себя старался убедить, что надо вместе быть, и черпать сущность всю словами, не сталкиваясь с прошлом головами. На что оно нам нужно, когда все случаи так скудны, напоминает о былом, совсем уж не большом. А помнишь все же, как ходили рядом, вокруг чудеснейшего сада из каменных обломков старых, но истинно родных. Ты, поднимая голову все выше, старалась тронуть небеса, стереть все облака и бросить их наверняка. Куда? Куда угодно, но чтобы можно было отыскать, глазами в темноте нащупать, а после солнцу безотказно так отдать. Ты говорила с ним тогда, приветствуя не все года! Порой сидела в грусти, хотела в руки взять старинны гусли, но завораживалась ты игрой, на пианино облокачиваясь маленькой рукой. Мешала мне? О нет, ты точно вдохновляла, сомнения все разбирала, и говорила об отце, с утра, до ночи, мечтая о прекрасной дочке. Прошло все мимолетно, а кажется, звенят колокола, с собой манят, подняться ввысь, и не услышать чей-то крик, политой бронзы светом, и скрытый алым всем рассветом…А между тем, ты все молчишь, слова мои так уносишь в тишь, но должен я сказать одно, послав тебя домой, вернув в ужаснейший устой. Я больше видеть не могу, на сердце темнота, а в нею дремота. Не совесть, нет, велит все рассказать, разочарование призвать….
Он замолчал внезапно, когда краем глаз увидел силуэт Ветра. Тут же узнав в нем знакомого, не разговорчивого друга, он отпустил умершую руку Аиды, поднялся не спеша. С распахнутой груди упало одеяло, густые седые волосы облепили вспотевший вмиг лоб, ладонями он уперся в мягкий матрас, придерживая свою больную спину. Медленно разворачивая голову, он не произнес ни слова, но какая немыслимая обида обхватила его за то, что она, Идочка не слышала его сожалений, воспоминаний наверно не разделила. Еще бы секунды и он бы произнес то, от чего содрогаются стены, потухают фонари, и море болезненно раскидывает суетливых своих детей. Однако он становился вовремя, за окнами слышался вой не озлобленных волков, а печальной, соскучившейся погоды. Ранее утро превратилось в отвратительную, глупую ночь, породившую раздумья о совершенных, неправильных действиях. Ветер поднялся, смяв простынь, положил левое колено на кровать, как старик повернул голову, не опуская глаз на силуэт Идочки. А когда он все-таки осмелился, то понял, как хорошо, что не произнес этих слов, и она не успела узнать эту тайну, коварную тайну, испортившую жизнь невинному юноше с русоволосой головой. Он в буквальном смысле сразу понял, что ее сердце прискорбно молчит, а в проходившей по мизинцу, близко расположенной тонкой веной не бьет кровь, ударяясь о стенки физической оболочки. Протянув шершавую ладонь, он хотел коснуться ее лба, но вместо этого повалился обратно на подушку. Зрачки сделались стеклянными, как наклонив еще больше голову, он положил ее на грудь своей Иде. Главный механизм остановился навсегда, летели доли секунд, а он спустя минуту не поднялся, заговорил с Ветром:
- Была ли это воля Госпожи, или какой-нибудь Судьбы, ее-то ждавшей у цветной избы?
- Так пожелала Госпожа…- ровно отрезал Свидетель многого, коснулся запястья старика, обнявшего вокруг талии тело Иды.
- Оставь нас, слышишь, ну оставь, дай попрощаться в этот час!- старик не выдержал, приподнявшись он посмотрел на приятеля Тишины сердито. Все внутри него загорелось, и увидев согласный взгляд Ветра, он тот час скинул с кровати одеяло, и проговорил срывающимся, не своим голосом с натянутыми в горле нервами, - О Ида, Идочка моя, о вездесущая звезда! Я жил тобою годы мнимы, и с ними не расстанусь, никуда, никуда…
На этом он, обхватив ее спину, сцепил руки, и приподнял к себе уже не легкое, а тяжелое любимое тело. Ветер покорно отошел к зеркалу, и через заляпанное стекло наблюдал за тем, как потухает часть светящегося шарика Архимея Петровича, когда-то молодого Хима, преданного музыки и мечтавшего жениться на девушке с загорелым, живым лицом. Он видел их именно такими, какими в воспоминаниях старика. В них всегда теперь Ида будет танцевать с Тишенькой, а Ветер придаваться наслаждению, слушая вечную классику. Классика действительно станет представляться такой же вечной, как и настоящая история Тишины, которую она так аккуратно пыталась рассказать глазами. В эту минуту, не отпуская тело Аиды, Хим отдал бы все, что бы прислонить ее ожившее на мгновенье тело, тело не пустое, а с душой.
…В это утро, рано очнувшийся от сна Лешка, бережно держал за руку спавшую на спине Аринку. Будь их увидел Архимей Петрович, он бы точно разглядел в черноволосой девушке какие-нибудь похожие черты Идочки. Но она, Аринка, наша Аринка продолжала тихо спать, не зная ничего того, о чем узнал старик, и о ком печалился Лешка.
« Когда хрустальный шар разбит характером его всегда можно собрать тонкими пальцами. Но если не светится больше близкая душа, то, сколько бы не пыталась другая приклеивать неровные осколки, заглушая крики эмоций, и мучения мыслей, они бы все равно не прекратились в единое целое. Ведь целое всегда существует вновь, если только жива его оболочка, сама структура, и на шаре на потерян главный узор. А при покидание душой тела узор всегда расплывается, не оставляя ничего, кроме как пустоты и бесполезности.»
***
4 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Утро. « В чем измеряется могущество любви? В чем измеряются силы беспомощных на вид, цветущих цветов? В этом вопросе плохо разбирается Разочарование, уже прилетевшее на подоконник зала души, оно просовывает неуклюжие ноги, и с жадностью заглядывается на крупные, настолько крупные бутоны, что все они не вмещаются в его хитрый взгляд. Да, взгляд хитрый, но довольно не расчётливый. Все доказательства любви для него абсолютно одинаковые, а чтобы заметить хоть одну черту различий ему надо подкрасться поближе, но ни в коем случае не наступить на лепесток одного из растения. Ведь невидящие от рождения солнечного света, они могут лишь ощущать ласку его лучей, и пить покорно приносившую им Любовью воду в мраморном кувшине. Чаще всего он стоит в одном неприметном уголке, вода сама стекается с карниза, не простая вода, вода для них с частицами отношений между одним светящимся шариком к другому. И это безумно заманивает к себе Разочарование, не сводящего глаз с умиротворенных цветков. Кувшин в мгновенье оказывается в его тощих руках, вытянувшихся из плаща, и резко опустив горло сосуда, он направляет струю воду прямо на землю. Слепые цветы, по мнению Разочарования должны точно подумать, что это Любовь пришла полить своих детей. А все, что пожелает это чувство, то оно и сделает, а с волей его не согласиться нельзя. И потому нахохлившись, соединив губы в трубочку, Разочарование внезапно касается ствола первого из цветков. Тот, затаившись, высчитывает секунды, и как только на его бутон становится обвязанным веревкой, он заставляет подняться окаменевшие, но с виду легкие свои лепестки, и ударяет ими сконцентрировавшегося Разочарования. Остальные, естественно понимают, что среди них его страшных враг, за которыми из арки подглядывает их Любовь в розоватом платье. Не вмешиваясь никогда, она смотрит на тот, как растения, защищая себя, с неведомой силой ударяют по ногам мечтавшего вновь избавиться от их голов Разочарования. Им ничто не помешало победить в этот раз, сохранив существование прекрасного чувства в определённой душе. Разочарование уходит ни с чем, опустив опозоренное лицо, он сначала решает направиться к характеру, но вмиг передумывает, заметив у дверей стоящую ее, Любовь. Но ведь так случается далеко не всегда, потому что очень редко цветы поднимают свои руки, приводят в движения и мыслят так, как мыслит Любовь. В настоящих случаях она сильнее Разочарования, сильнее его уловок.» - дождь замер в ожидании снега, или может ему надоело, наконец, поливать и без того мокрую землю. Что с ней стало за эту ночь? Еще не успев выглянуть на балкон, я представляла себя наш сад, на которых качалась Идочка в один из дней своей жизни. Сад умер, так же как она. Эта женщина, любимая Архимея Петровича, ушла навсегда туда, где с ней непременно встретится кто-нибудь из нас. Нет, на удивление мне не было ее жаль, больше беспокоило твое решение, отпустить ее руки. Мне даже успел привидеться во сне этот проигранный эпизод, эти руки, твои горячие пальцы выхватили ее скользкие, и лестница не сжалилась не перед кем. Я чувствовала себя тем самым, с испугу погасшим фонарем. Он так и не загорелся вновь, хотя на улице стало светать. Рассвет поглотили тучи, явно настроенные против нас. Тишина так и не показалась, чтобы успокоить их. Она снова пропала в неизвестность, отдалилась от нас, и это было так похоже на мою вольную подругу. Но в эту ночь я отчетливо ощутила, что мне не хватает ее печальной, успокаивающей улыбки, этой летящей походки, за которую хотелось вцепиться и не отпускать туда, ввысь.
Я стояла на мокром балконе, в своем платье, которое так и не успела переодеть. На нем появились неаккуратные зацепки, и я скрыла их белым халатом, твои халатом. Это явно был твой балкон, самый широкий из всех, два плетенных стула пустовали, к тому же на них лежали круглые, крупные капли, никак не стекающие вниз. Я прикрыла за собой дверь, и, облокотившись на перилла, повернула голову влево. В стороне штормящего моря мне виделся свой силуэт, и конечно твой. Потрясшая картина никак не могла вылететь из головы, в ней до сих пор слышались отголоски салюта, проносились краски. От этого болели глаза, и казалось, я плакала, но нет, в отличие от Архимея Петровича эгоистично отнеслась к гибели Идочки. А может, и нет? Скорее всего, так я защищала саму себя, не дав печали пробиться в зал души. Врезавшийся в прохладу воздух, усаживался на мое бледное, но не сонное лицо. Взглянув на часы на левом запястье, я увидела знакомое число. Обычно оно заставляло меня подняться с кровати, мигом одеться, увидев пустую кровать Аринки, и направиться к тебе. После нашей встречи мы обычным шагом шли на завтрак, делились, словно дети, нашими снами. А сегодняшний день стал неожиданным исключением, повернув ручку балкона, я снова показалась в комнате, увидев беспомощную тебя.
На тебе ясно сказывалась вчерашняя прогулка по морской, ледяной воде. Лежа на спине, с закрытыми глазами, ты была одета в розовую теплую, с коротким рукавом кофту. Я замерла у двери, делая вид, что прикрываю ее. Вспомнила, как вечером мы пытались незаметно подняться в комнату, и на какое-то внеземное счастье нас никто не остановил. Раскрыв от одеяла грудь слабым движением руки, ты так и не открыла глаз. Не став больше смотреть на это, подойдя ближе, я присела на края кровати, взяла твою левую руку, положив на колени, ладонью коснулась лба. Горячий, немного вспотевший лоб, дал понять о том, что на завтрак ты точно не встанешь. Молча приподнявшись, я направилась в сторону в ванной, через каждые пять секунд оборачиваясь на тебя. Моя дорогая Таня, что же ты сделала с собой вчера, обратившись к жестокому морю. Оно ведь не знает суть всего, впрочем, как и я…Дотронувшись до раковины, я сняла с нее белое маленькое сухое полотенчико, тут же подставив под струю воду. Материал быстро промок, и, положив его запястье, не смяв, я вернулась к тебе.
Я тихо присела обратно, положила полотенчико на твой горящий лоб. Ты оторвала от кровати руку, нащупав ею мою. Такая же горячая? Нет, вероятно, теплая, родная рука. Я бы ни за что на свете не отпустила ее, потому взглянула с надеждой на твои веки. И спустя секунду ты открыла свои потускневшие, смешавшиеся с зеленью глаза. Пауза прекратилась. Я заговорила, очарованная твоими мыслями. Твои сухие губы не промолвили ни слова, но мне было достаточно глаз, оправдывавшихся глаз. В них плыла та самая ночь, корабли стояли в Евпаторском порту, жали отплытия, так Покой считал секунды до того, как Идочка попала к нему в руки.
- И скрылась вся тревога, ночная уж не стелется дорога. Ты больше не идешь по ней, и выглядишь, однако, не смелей. А смелось в нас двоих, она убита, неясность в сотню раз сердита. Призвать ее обратно, нам не хватит сил, и пусть холодный пронесется гул. Укрою я тебя словами, а не упреками из множества никчёмных слов, не будет пойман свеженький улов. Все сведенья мне не нужны, как кактусы пустыни, как семечки оранжевой всей дыни. И бесконечно сладок этот фрукт, мне слышится двойной какой-то стук. Так сердце бьется от волненья, от пережитых страшных всех эмоций, подобных лакомству недавно надоевших порций. Давай не будем больше есть, разумней будет здесь присесть. Не говори мне ни о чем, спокойней так болезненному телу, потешному в горах каком-либо делу. А знаешь, что вон там, в горах наверно поднимается рассвет, а надувное солнце тянет, все тянет в сторону свою. Ты выздоровей, и я помаю светлячка, заменит нам он маячка, и обязательно пойдем мы в горы, оставим там неведомые ссоры. Мы покорим всю гору обвинений, поднимемся на мнимость близких нам прощений!- говоря длинные строки, я не смотрела на твои нежные руки, те теплели еще больше. Но вдруг тебе стало холодно, ты подтянула на себя одеяла, расклеила сухие губы.
- Не встать сейчас, а значит отказаться от прикрас. И пропустить хороший завтрак, и не увидеть друга, закрыл пространство полумрак! Как Лешка, мне скажи, как он сегодня утром, на состоянье укажи. И будет мне совсем спокойно…Но только помни, горы ты пообещала, на стол сомнений вкусности накрыла. Не уходи, не пропадай, не растворяйся там среди толпы.- договорив, ты сомкнула глаза, левой рукой взлохматила темные волосы на голове. Спустя секунду они упали.
- Я принесу тебе поесть, и не успеешь ты секунды перечесть. А кто зайдет, я всех предупрежу, ты заболела не душевно, я скажу. – слегка улыбнувшись, протянув руку, я сняла с твоего лба влажное полотенчико, перевернув его, положила снова.
- А если вдруг душевно?- ты проговорила шёпотом.
- Ну, брось, конечно, нет, сейчас бы нам поесть щербет. А вдруг на завтрак его дали, омлет с петрушкой весь украли.- засмеявшись, я приподнялась с кровати, прошлась мимо зеркала. И замерла, увидев свое усталое, но светившееся внутри отражение. Надо будет забежать в комнату, переодеться. Будет странно явиться на завтрак в подобном виде.
Еще раз, взглянув на тебя, я понимала то, насколько сильно я полюбила мою Женщину с Загадкой. То, что было вчера, оно рассеялось, скрылось, и не смогло пробиться к моей душе, убить растущие цветы. Да, Аиды Михайловна ушла из этого мира по твоей вине, по неаккуратному стечению обстоятельств. И я совершенно не имею представлений о том, о чем вы говорили в ту минуту, когда Кружевальская стояла к тебе спиной. Стертой стала эта картинка, я стирала ее сама, потому что не желала знать то, о чем ты не хотела вспоминать. Этот случай, пусть он будет забыт, я с удовольствием променяю его на то, чтобы так стоять, глядя на твои румяные, здоровые щеки. Мне не нужно было больше ничего…
Выйдя из комнаты, я направилась вперед, глазами бежала по цветному ковру. Он всегда напоминал мне мою Тишу, казалось, еще пару мгновений я увижу на самом боковом узоре ее босую ножку, на которой так будет не хватать серебряной туфельки. Честно сказать, я стала, рассеяна, из-за того, что она пропала. А сама она говорила про себя так: « Никому, не принадлежа, я выбираю пути сама, по острию ножа скользя, в порывы радости, гонимой страсти, я буду часто приходить, и чаще улетать. Скрываться мне охотно за листвой, не слыша детскую мольбу, и взрослую стрельбу. В сердцах, в сердцах…». Месяц назад она написала эти слова на одной из страниц моего произведения, это были точно ее слова. У меня до сих пор лежит в стопке этот тридцать девятый лист, последняя строчка оторвана от широкого абзаца, я так и не решилась ее стереть. Она написала их именно перед тем, как пропасть на три дня. Насколько долго затянется ее настоящее блуждание по одиноким лесам, сказать трудно, но предположить можно. Погрузившись в мысли, я не заметила, как ноги привели меня к старой комнате. В ней сейчас жила человек, хранившая тайну, или напротив она пустовала. Сколько я не вспоминала о ней? Все мысли врали, но врать самой себе непростительно. И нельзя свыкаться с ложными мыслями, чей шлейф теперь весел на моих плечах. Я видела ее каждый день, и сегодня непременно я столкнусь с ней носами, глаза мы всегда прятали друг от друга. Прошла третья секунда, я не сдвинулась с места, словно сам пол удерживал мои стройные ноги, ноги на которых не было туфель. Только спустя пройденный не до конца коридор я поняла, что оставила их у тебя в комнате, и надо будет вернуться, заслонив указательным пальцем губы, я улыбнулась.
Меня опомнили бежавшие минуты. До начала завтракать оставались считанные минуты, и готовая идти дальше, я прислушалась к еще кое-чему. Стены, эти стены молчали, их облетела таинственность, угомонив своей прелестью. Эта самая прелесть, я знала ее лучше, чем каждый. Где-то впереди сквозняк бил окно, пытался выставить себя напоказ перед красавицей-рамой. Но все его старания были безуспешны. Разве на это уставились стены, покорно сложив все ссоры между собой. Их крики утопли, мимо моего отвернувшегося от стен силуэта пронесся легкий воздух. Он летел, конечно, не один. Крупинки пыли стали сталкиваться с моими опущенными руками, покрывшимися меленькими мурашками. Повернутся раньше прошедшего случая, я не хотела, потому сделав обыкновенное лицо, я пыталась убрать с него всякую радость, радость того, что она, она здесь. Моя Тиша! Ее шаги слышало только пространство, оно прогибалось перед ней, пела ангельскую песнь, которую мне было не слышно. Наверно она представилась красивой, и я еле сдерживала себя, чтобы не обернуться, сломав предвкушения. Да, я любила эти доли секунд, за которые можно было отдать самый аппетитный завтрак.
Но тут воздух остановился, пряди волос вновь облепили мои щеки. Наэлектризованные волосы щекотали лицо, но, так и не убрав их, я резко развернулась, увидела в шести шагах свою Свидетельницу многого. Летела ли она, как бы предположено мной? Нет, она шла в своем платье, сером платье, на плечах весела черная, мрачная накидка, прикрывающая локти. Не благородная ткань смотрелась на ней какой-то помятой в этот неожиданный час. Волосы она убрала в соскочивший круглый пучок, тот доставал до ее затылка. Но она все равно моей Тишиной, которую я бы узнала без всякого труда. В ее глазах кружила вялость, приближаясь в мою сторону, казалось, она не замечала меня. Но прошел миг, и, оторвав взгляд от узоров на ковре, она улыбнулась закрытой, замкнутой улыбкой. Я смутилась.
- Тиша…Я ждала, все дни с желанием увидеть, вычитала.- проговорив, протянув обе руки, я нащупала ее мягкие белоснежные волосы. Раскрутив ее неудачную баранку из запутавшихся волос, я дала им свободно дышать, и те рассыпались по ее плечам. И вот она, моя прежняя Тишенька вынула руки из-за спины, за которой она несла мои туфельки. – Мои, а может быть твои?
Она отрицательно помотала головой, знакомо засмеялась. Настойчиво прислонила их к моей груди...Я не стала брать их сразу, желала видеть, как она смеется, беззвучно смеется. Так смеялась лишь она, интересно было бы услышать резвость ее голоса, но даже во сне она никому не открывала свой голос. Поэтому, позабыв обо всем, в том числе и обо вновь заснувшей тебе, я принялась глядеть на то, как округлялись ее щеки, приобретая насыщенный румянец.
« Властительница сердец вовсе не физическая оболочка, защищающая главный механизм тела. Напротив это Любовь, чье чувство было испытано каждым светящимся шариком, но не каждым сохранено. Как благодарны ей становятся цветы, когда Разочарование уходит через высокие двери, не осмеливается вынести свое поражение через оконце души. Распустившееся, еще больше, бутоны под струей чистой воды, касаются ног своей хозяйки и шепчут лишь на том языке, на каком она может слышать их понимать. И главный их вопрос состоит в том, что они спрашивают ее, почему сумели, как поняли то, что рядом с ними враг, способный изгнать ее из зала светящегося шарика. На что она пожимает им плечами, а затем, окунает пальцы в кувшин, резко поднимает руки, и осыпает их крупинками воды. Это Любовь, и добиться ответа, на то, как она способна противостоять Разочарованию, невозможно, невозможно.»