Не плачь, жаным, я с тобой
- Арыстан! Эй, Арыстан, негодник! Куда ты пропал? Никогда не дозовешься этого сорванца, когда он нужен!
На ходу запихивая рогатку в карман штанов и торопливо вытирая об себя пыльные руки, крупный мальчишка лет десяти подбежал к моей маме, хлопочущей во дворе у сложенного из кирпичей очага, на котором в большом казане варилось мясо.
- Где тебя только носит? Забери ребенка, поиграй с ней, пока я буду раскатывать тесто. Скоро ата* придет на обед, а у меня еще ничего толком не готово.
Арыстан покорно идет к топчану, где обложенная подушками, чтоб не выпала ненароком на землю, ползаю я, которой от роду месяцев восемь. Берет меня на руки и бегом несется обратно к пацанам, играющим в лянгу. * Лянга - всего лишь кусочек меха, прикрепленный к свинцовому битку, а еще это – азартная игра, любимое развлечение всех мальчишек, которым они могут заниматься часами, забыв о еде и отдыхе. Выдавая немыслимые трюки, под шумные выкрики окруживших его мальчишек, Жайлаубай подкидывает то одной, то другой ногой лянгу, которая, словно привязанная невидимой нитью, подскакивает высоко и падает аккуратно на ступню, чтобы вновь взлететь вверх. Вся «шпана», как их называет моя мама, замерев, следит за полетом лянги, с нетерпением ожидая своей очереди. Наконец Жайлаубай ошибается и, под одобрительные возгласы нетерпеливых пацанов, биток падает на пыльную землю.
- Кто следующий? Давайте скорее! Ну!
- Арыстана, Арыстана очередь! Эй, Арыстан, не тяни.
Арыстан со вздохом передает меня Жайлаубаю:
- На, подержи, - я начинаю похныкивать и, не дожидаясь, пока писк перейдет в громкий ор, он со вздохом забирает меня обратно:
- Ладно, я потом. Сапа, давай ты.
Сапа выскакивает на середину и с жаром начинает выделывать кульбиты с лянгой. Арыстан опять отдает меня Жайлаубаю, я снова хнычу. Так они по привычке передают меня поочередно из рук в руки, пока я не привыкну к чужому мальчику. Жайлаубай, не отрывая глаз от Сапы, неловко трясет меня и торопливо сюсюкает, в надежде, что наконец я успокоюсь. Облегченно вздохнув, Арыстан по привычке вытирает ладони об рубаху и бросается к лянге.
Увидев его в середине круга, я поднимаю крик, но уже никто не обращает на это внимания, потому что Арыстан – лучший игрок среди аульных пацанов и лянга долго, нестерпимо долго для меня летает то вверх, то вниз и никак не падает на землю. Мальчишки зорко следят за тем, чтобы кружащийся на месте волчком и вовремя подставляющий ногу под стремительно падающую лянгу Арыстан не нарушил правила игры. Сердитый окрик мамы: «Арыстан, почему она плачет?» - делает свое дело и под всеобщий возглас радости, лянга пролетает на этот раз мимо ноги. Махнув рукой, он торопливо забирает меня у Жайлаубая, прижимает к себе и шепчет:
- Ну чего ты, глупая? Видишь, из-за тебя я проиграл, - а затем, посмотрев на мое заплаканное лицо, целует в обе щеки, - не плачь, жаным*, я с тобой.
На другом конце проселочной дороги показался мой дедушка в седле. Он лениво похлестывал камчой по крупу коня, который медленно поднимая копытами облачка пыли, шел к дому. Мальчишки почтительно расступились:
- Ассалам алейкум, ата!
- Аликум ассалам, дети. Арыстан, как ты держишь ребенка, уронишь ведь? – он хмуро посмотрел на меня, слез с лошади и привязал поводья к столбу кривой изгороди. Дед был со мной не очень ласков, потому что у отца, его единственного наследника, по всем понятиям первенцем должен был стать сын, но родилась я, девочка. Его не стало, когда мне исполнилось пять лет, а первому долгожданному внуку – год, но и сегодня я точно знаю, что он любил меня, любил какой-то своей сдержанной, упрятанной в глубине сердца любовью. Смутные детские воспоминания не дают забыть, как не раз он издали, с еле заметной улыбкой наблюдал мои детские шалости и глаза на его дочерна загорелом лице лучились каким-то особенным светом.
Мама убрала в сторону поварешку, отошла от очага и, почтительно вытянув обе руки вдоль тела, тихим голосом сказала:
- Ата, мойте руки, все готово.
- Не поднимая глаз от земли, он молча кивнул своей юной невестке, не считая нужным одарить улыбкой ее, так пока и не подарившую ему внука. Расставив руки в стороны и переваливаясь с одной, разбитой артритом ноги на другую, щурясь от внезапно яркого солнца, из дому вышла моя бабушка:
- Пойдем, шал*, видишь, келин* твоя все приготовила, садись, - и с кряхтением забралась на топчан, где посреди разбросанных на лоскутном одеяле подушек, на низеньком круглом столе стояла большая плоская чаша с горячим беспармаком*. Апа пользовалась каждым удобным случаем, чтобы похвалить перед дедом мою расторопную и хозяйственную маму. Ее-то меньше всего волновало, что у их сына первой родилась девочка.
- Молодые они еще, все у них впереди, будут у тебя внуки и не один, - утешала она каждый раз мужа. Дед же, обратив на нее свои глубоко посаженные, пронзительно синие глаза, досадливо качал головой, а бабушка со смехом добавляла:
- Убери от меня свои синие, как соль глаза, просверлишь ведь насквозь. Только бы внукам такие не достались. Вода что ли в них плещется?
У деда были глаза на редкость насыщенного темно-синего, с фиолетовым отливом цвета, что казахами не очень-то и одобрялось. По бабушкиным понятиям красивые глаза – это карие или черные, как смородина. Мне, моим братьям и сестрам достались все оттенки карего цвета, как того и хотела бабушка. Я думаю, читая намаз, она наверняка иногда просила бога об этом и бог услышал ее. А мне жаль, я хотела бы иметь глаза, как у деда, или, по крайней мере передать их своим детям. Хотя, что это я жалуюсь? У моего сына серые зрачки с вкраплениями зеленого, что также необычайно красиво. Но таких, как у моего деда пронзительно синих, словно морская глубина глаз, я не встречала по сей день ни у кого: ни у казахов, ни у русских или, например, немцев.
Отчаяние деда можно было понять. Мой отец, его единственный оставшийся в живых сын родился, когда ему было далеко за сорок. И теперь, в свои почти семьдесят он с каким-то молчаливым упорством ждал внуков- мальчиков, которые продолжат его, чуть было не прервавшийся род. Среди своих родичей, таракты жалайыров* он пользовался величайшим уважением. Уже в школьные годы я задумывалась над этим и никак не могла понять, почему люди почтительно расступались перед ним, простым пастухом, приглядывающим за колхозными коровами. Многое для меня прояснилось гораздо позже, когда его уже давно не было на свете. Порой дед задерживался где-то допоздна. Возвращался усталый, молчаливый. Бабушка встречала его с легкой насмешкой и спрашивала:
- Ну, как? Нашел свои богатства? Всю степь не перероешь, пора бы уже угомониться.
На что дед махал в ее сторону рукой со словами:
- Молчи, бабка, тебе-то что с того?
***
Все, что пришло в казахскую степь со стороны: ислам, русские колонизаторы, советская власть, достигало этот забытый богом край в последнюю очередь. Словно Бетпакдала*, безводные пески Мойынкумов* оберегали многовековой жизненный уклад этих мест от стороннего влияния. Старики читали намаз, по-доброму посмеивались над местным муллой и в трудные минуты жизни возглас «Алла» частенько перемежался у них с обращением к Таниру (Тенгри)*, истинному богу этой земли. Тем не менее, перемены медленно, со скрипом, но доходили и сюда.
Мой дед Алдаберген был наследником знатного бая Токтамыса. Аульный люд, имевший обыкновение говорить полунамеком и давать меткие прозвища, за малый рост прозвал его Альдеем, слегка исказив слова известной колыбельной песни «Альди-альди». С этим именем он и прожил жизнь от начала до конца, навсегда оставшись в памяти своих детей и односельчан Альдеем. С приходом советской власти дед был подвергнут экспроприации. Собрав все, что cмог вывезти на подводах, с детьми и несколькими женами бежал от советской власти в Туркменистан. Передвигались ночами, днем прячась в прибрежных камышах рек и озер или в степных тогаях*, так как по всей степи рыскали конные отряды красноармейцев. Беглецов они не щадили, расстреливали всех поголовно, от стариков до младенцев. Когда стало ясно, что не добро надо спасать, а себя, дед велел своим работникам, бежавшим вместе с ним, выкопать большую яму в степи, установить в ней шестикрылую юрту, сложить все, что ему удалось сохранить, и засыпать землей. Мой отец, родившийся на 15-20 лет позже этих событий, рассказывал, что в той юрте дед оставил до лучших времен три или четыре ( по числу жен) швейные машинки «Зингер», ценившиеся в степи на вес золота, рулоны шелка, бархата, парчи, плюша, атласа, хлопка, персидские и еще какие-то, ручной работы ковры, цветные текеметы*, легкие сырмаки* с затейливым узором, завернутые в холстину шкурки соболя, лисы, обитые мехом шубы, шапки, кованые, тонкой работы сундуки, полные всякого добра, серебряные чаши, седла, отделанные накладным серебром и еще много всяких иных вещей. С собой они взяли только то, что жены могли спрятать в многочисленных складках своих платьев: туго завязанные в носовые платочки золотые и серебряные украшения, изумруды, жемчуг, рубины, массивные браслеты. У дочерей из ушей вынули серьги и с кос сняли шолпы*, все, что могло привлечь внимание случайного путника в степи. Дорога, видимо, была нелегкой, но они все-таки добрались до Туркменистана, в пути покупая еду и безопасный проезд через незнакомые места на серьги, кольца, подвески. Я не знаю, сколько бед и лишений им случилось пережить, скольких детей и жен потерял он в дороге, только в Туркменистане мой дед Альдей стал знаменитым на всю округу сапожником, чем и добывал пропитание своей значительно поредевшей семье. Обувь, которую ата, живший прежде в роскоши и неге, научился шить, говорят, не знала сносу. Подошву и мягкий кожаный верх он сшивал вымоченными в специальном растворе стеблями чия – степного мятлика, да так, что стиралась до дыр подошва, но ни один шов не обрывался и не сходил со своего места. Вернулся дед на родину лишь когда в степи начала понемногу налаживаться жизнь после страшного голода, выкосившего, по некоторым источникам, две трети моего народа. Вернулся без жен, детей. Рядом была только младшая, любимая дочь-подросток Зульпия, вот и все, что осталось от его в прошлом большого семейства. Застал разоренный аул. Встретили его, некогда многочисленные, теперь же, значительно сократившиеся числом родственники, среди которых были и два брата, Балмагамбет и Калмакан, приходившиеся отцу родственниками, как говорят казахи «уш атадан», то есть от общего предка в трех коленях. Поселившись рядом с ними в чьем-то опустевшем после Великого голода доме, дед устроился в колхоз пасти коров. Дочь в начальную школу отдавать не стал, потому как крепко не доверял новой власти. Моя тетка Зульпия так и осталась безграмотной. В Туркменистане, рассказывала она нам, ее обучал религиозным азам какой-то мулла – вот и все ее образование. Дед и моего отца не отдал бы в школу, если бы не заезжий дальний родственник, увидевший маявшегося во дворе семилетнего мальчика. На вопрос гостя:
- Ата, что ваш сын делает здесь среди бела дня? Почему не в школе? – дед, махнув рукой куда-то в сторону сказал:
- Он – последнее, что у меня осталось, пусть бегает здесь, перед глазами. Не пропадет, вырастет, будет со мной коров пасти.
Находчивый родственник припугнул его, сказав, что советы издали новый закон, согласно которому родителей, не отпускающих детей в школу, сажают в тюрьму, а ребенка отдают в детский дом. Ата, переживший немало бед и лишений, всем сердцем поверил этим словам и сказал:
- Эта власть на всякое способна. Спасибо, сынок, что предупредил. Уж лучше пусть идет в школу, - дал заезжему родственнику денег, чтобы тот в райцентре купил для его сына школьную форму и портфель. Но в интернат в соседний аул отдавать наотрез отказался. Благо, что этот родственник каждый день проезжал мимо на коне по каким-то своим делам. Утром он забирал отца на занятия, а вечером привозил обратно. Позже, сам дед ежедневно садился на арбу, запряженную старой, смирной кобылой, и отвозил сына в школу, а вечером, задолго до окончания последних уроков, сидел возле ее стен и, как он говорил не раз, терпеливо дожидался, когда выбежит на улицу главный смысл его жизни.
Вернувшись в родные края, дед также застал красавицу Урбалу, высокую, статную, белокожую, любовь всей своей жизни. Когда-то дед хотел жениться на ней, предлагая ей стать любимой токал*, но Урбала лишь смеялась в лицо байскому отпрыску с пронзительно синими глазами и кривыми ногами, потомку многих поколений лихих всадников, не сходивших с коней. К тому же дед был почти на полголовы ниже ее ростом. К его великому сожалению Урбала вышла замуж за высокого джигита, то ли писаря, то ли помощника волостного, словом, за какого-то активиста, родила ему детей, количество которых так и осталось неизвестным. Белые пятна есть в истории каждой казахской семьи. В голодные 30-е выжили только две дочери.
Та, которую дед встретил годы спустя, совсем не походила на прежнюю Урбалу. Исчез в ее глазах шальной огонек и высокомерие, присущее красавице, исчезла ее летящая походка и улыбка, обнажавшая два ряда белоснежных зубов. Похоронив мужа и детей, выдав дочек замуж куда-то далеко, под Караганду, Урбала осталась в ауле в полном одиночестве. И в сердце деда с новой силой вспыхнула забытая было за годы лишений страсть к этой удивительной и своенравной сорокалетней женщине. На этот раз она сразу, не раздумывая, дала согласие на предложение руки и сердца. Перед ее глазами стояла изведенная голодом и муками родня, ушедшая в небытие. В больших, карих зрачках поселились страх и тревога. Теперь дед не был тем надменным байским сынком, домогавшимся ее руки. Перед ней стоял мужчина, закаленный потерями и тяжелой жизнью, тот, кто сможет защитить ее от ужасов, которые пришлось познать в прошлом и, возможно, с которыми придется столкнуться и в будущем. Через год родился мой отец, их единственный общий ребенок. А семь лет спустя, почти в декабре, мой папа, благодаря находчивости проезжавшего мимо родственника, переступил порог школы.
В течение многих лет дед бродил по степи в поисках зарытых сокровищ, искал оставленные им некогда метки, но так и не нашел ничего. Степь, Великая Степь, не изменила своим вековым привычкам, скрыв от ненадежных человеческих глаз все, что упало в ее лоно. Все выплаканные слезы, кровь, кости погибших, горе, бедствия, которым нет числа, она заботливо хранит в своих недрах, оберегая новые поколения людей, ибо даже малую толику того, что пережила она, неспособно выдержать никакое человеческое сердце. Спокойная, безмолвная, безжалостно стирая ветрами, дождями и метелями следы былого, она продолжает давать приют новым поколениям своих детей, щедро делясь с ними всем, чем богата: легким теплым ветерком, буйным весенним цветением, суровыми зимами, лютыми метелями, летним разнотравьем, пасущимися на бескрайних просторах табунами и отарами овец, колосящейся пашней, солнцем, поющими высоко в небе жаворонками и, слепящими взор вершинами дальних снежных хребтов, над которыми величественно реют беркуты.
Смирившись с еще одной невосполнимой потерей и поневоле повинуясь судьбе, мой дед продолжал жить на земле предков, окруженный уважением людей, ежедневно моля Бога о том, чтобы не пожалел Всевышний оставшимся в живых двоим его детям счастья и благополучия. Когда грянула война, деду было уже около пятидесяти. На фронт его не взяли по состоянию здоровья. По правде говоря, он и не рвался туда.
- Что я потерял на этой войне? – бывало говорил он людям, - эта скудная жизнь отняла у меня все, кроме малолетнего сына. Я что, оставлю его на произвол судьбы и пойду проливать кровь за чужую землю? Те, кто пришли в мою степь, перевернули все вверх дном, погубили уйму невинного народа, отняли все имущество, теперь хотят, чтобы мы защищали их землю? И от кого? От немцев, которых мы и в глаза-то не видели? Нет, дорогие мои, я с этим не согласен. Если бы были живы мои старшие сыновья, возможно, и пошли бы на войну, да ведь их убили те, за кого и отправляют воевать наших детей? Вот, если бы этот враг сюда пришел с войной, другое дело. Жизни бы не пожалел, а защищать их далекую Москву я не стану.
Моя тетя Зульпия была самым младшим ребенком деда от младшей жены -токал*. По смутным детским воспоминаниям у нее были старшие братья и сестры, а жен у деда, как ей казалось, три или четыре. Все, что осталось в ее памяти от той беспечной, счастливой поры детства, это ее отец, молодой, холеный, в дорогом чапане* и борике*, отороченном мехом соболя, подъезжает к дому на коне. Маленькая Зульпия бежит ему навстречу, раскинув объятия, а дед, нагнувшись, подхватывает ее и сажает перед собой в седло. Совершив круг, спрашивает:
-«Ну-ка, дочка, покажи, к какой жене мне идти сегодня ночевать?»
Зульпия направляла пальчик на первую попавшуюся юрту, тем определяя место его ночлега. Еще одна картина из ее детства: бесконечный ряд двустворчатых дверей, расположенных на одной оси. Она помнит, как бежала что есть духу сквозь эти двери, соединяющие собой множество больших белых юрт. А кереге* - стены юрты, были сплошь завешены персидскими и туркменскими коврами. Стояли рядами большие кованые сундуки, резные кереуеты*. На них высились кипы ковров, сырмаков*, атласных и шелковых одеял, подушек. Вприпрыжку неслась она из юрты в юрту, а шолпы в ее косах издавали необыкновенный звон, такой, каким он бывает только в детстве.
Подробностей того, как погибла семья деда, не знал никто. Он молчал об этом до конца своей жизни. Как я заметила, все без исключения старики в ауле неохотно вспоминали прошлое. Есть у казахов поговорка - «не касайся этого (определенной темы) языком». Ее используют для того, чтобы одернуть того, кто говорит вслух о предстоящей или возможной опасности, о значительных лишениях и бедствиях прошлого. Слишком острой и невыносимой была боль потерь, чтобы говорить об этом, поэтому не следовало «касаться языком» того, что могло вернуться и обрушиться на головы оставшихся в живых детей. Этот суеверный страх наполнял все их существо, заставляя цепенеть каждый раз, когда кто-либо находил в себе смелость вспомнить случившееся. Но каким невыразимым светом горели глаза стариков при виде чужого маленького ребенка! Старики не смели целовать его в щеку или в лоб. Они брали малыша за руку и осторожно касались губами тыльной стороны ладошки, приговаривая при этом: «Айналайын*, будь счастлив (счастлива)». Это было поколение людей, чья жизнь с самого детства сопровождалась катаклизмами века. Кто-то в революцию и гражданскую войну, а кто-то во времена Ашаршылык* - Великого голода и во второй мировой войне лишился родителей,братьев, сестер и детей. Мой дед Альдей считался счастливчиком, имея сына и дочь. В ауле было много осиротевших стариков, похоронивших одного-двух, пятерых-шестерых, а кто-то десять и более детей. Потрясения чередой приходили в степь и, словно косой, выкашивали мой народ.
Через четыре года после окончания войны, у Калмакан ата, того самого родственника в третьем колене, родился единственный и долгожданный сын, которого он назвал Арыстаном.
- Пусть он будет сильным и бесстрашным, как лев, - говорят, сказал он, нарекая сына столь сильным по казахским верованиям именем. Как бы оправдывая его, Арыстан вырос крупным, широкоплечим богатырем, по которому грезили все девушки аула. Но он, закончив среднюю школу, уехал учиться в Джамбул, в педагогический институт. К тому времени мы уже успели переехать в город, и отец заведовал кафедрой в этом самом институте. Калмакан ата сам привез сына и вручил его моему отцу со словами:
- Вот, Сланбек, отдаю на твое попечение своего единственного сына. Сам знаешь, больше у меня никого нет. Глаз не своди, обучи, найди ему хорошую жену и верни через пять лет живым и здоровым.
Об общежитии и речи быть не могло. Мама забрала его к нам, ведь он был мне старшим братом. Как-то летом Арыстан поехал в Алма-Ату и там попал в самую гущу событий. Шел 1968 год. Шакен Айманов снимал свою культовую комедию «Ангел в тюбетейке», и Арыстан оказался в массовке. Всего лишь на миг промелькнуло в кадре его улыбающееся лицо, но весь аул собрался в клубе на премьере фильма.
- Вон, вон наш Арыстан, в самой середине толпы! – кричали люди, вскакивая со своих мест.
***
Свою сокурсницу и красавицу жену Гульсару он привез в аул вместе с дипломом о высшем образовании. Калмакан ата был рачительным хозяином. Во дворе его большого дома сколотили в ряд столы и лавки и здесь, под сенью карагачей устроили свадьбу. Калмахан ата и его жена Уркен апа были счастливы. Случилось это в конце июля. Почти два месяца прошло, как мы приехали в аул на каникулы, и свадьба Арыстана была для нас самой главной и захватывающей новостью. Я каждый день вертелась в доме Уркен апа и успела подружиться с невестой Арыстана. На улицу Гульсара не выходила, слишком много было вокруг любопытных глаз, которые хотели бы увидеть келин* до обряда беташар*. Она больше хлопотала по дому, помогая Уркен апа, а когда кто-нибудь заходил в гости, удалялась в дальнюю комнату и сидела, накрывшись большим белым платком. Я устраивалась рядом с нею и с детским любопытством заглядывала под платок, как будто и не видела ее вовсе, когда она прибиралась в комнатах или разливала чай за дастарханом, всякий раз опуская глаза перед Калмакан ата или его старшим братом Балмагамбет ата. Сидя с ней в дальней комнате, я восхищенно шептала:
-Ты – красивая!»
А Гульсара смеялась и, обхватив мою голову руками, целовала в макушку, приговаривая:
- Жаным*, теперь я буду твоя женге*.
- Всегда, всегда? – спрашивала я.
- Конечно же, глупенькая! - со смехом отвечала она мне.
Встречая подружек на улице, я с гордым видом проходила мимо, пока кто-нибудь из них не хватал меня за руку со словами:
- Ну хватит выпендриваться! Расскажи нам, какая она, ваша невеста? Нам же тоже любопытно. А она красивая? – окружив, они с любопытством смотрели на меня, как будто я сумею описать невесту Арыстана.
- Да, очень! – гордо отвечала я, - Чего торопитесь? На свадьбе и увидите.
- О, воображала какая! – неслось мне вслед, когда я, делая вид, что тороплюсь, убегала от них. В душе я уже гордилась своей женге и ревновала ее ко всем на свете, кроме Арыстана.
Мои родители, взяв отпуск, приехали в аул за неделю до свадьбы. Мама, как самая старшая келин, тут же взяла все в свои руки. В первую очередь отправила кого-то из родственников на УАЗике в районный центр за помидорами, огурцами и капустой.
- Для чего столько зелени-то? – удивлялась Уркен апа, мать Арыстана, на что мама отвечала:
- Хватит казанами варить одно мясо, пора стол разнообразить. Перед гостями салаты поставим, будет красиво и вкусно.
К вечеру, накануне свадьбы, прибыл УАЗик, доверху набитый овощами. А наутро мама собрала всех аульных келин и поставила мыть, чистить и шинковать капусту, морковь, резать лук, огурцы, помидоры.
Всполошился весь аул:
- Вы слыхали? Наша Меруерт собралась гостей травой кормить?
- Да что вы такое говорите? Надо же, прям как русские или немцы. В городе живет, вот и насмотрелась там всякого.
- Уж ладно, на свадьбе и попробуем.
Целый день во дворе дома работал сепаратор бабушки Уркен, выбивая ее знаменитую на весь аул сметану, которой затем заправили салат из капусты, моркови и лука в больших чанах. Любопытные старухи-соседки то и дело заходили посмотреть на это диковинное, доселе не случавшееся в их ауле действо.
- Э-э, если раньше о свадьбе судили по количеству мяса, казы*, карта* и жая*, теперь будем судить по количеству съеденной гостями травы, - досадливо и недоверчиво качали они головами.
- Ой, апа*, зачем заранее волноваться? – смеялась им в ответ мама, - Придете вечером, попробуете мои салаты, вот тогда и поговорим. Если не понравится, можете мне голову оторвать.
- Ай, айналайын*, зачем голову-то отрывать? Тебе видней, в городе живешь. А мы что? Всего лишь темные старухи. Делай свое дело, жаным*, не смотри на нас. Пусть молодые будут счастливы, - и примирительно кивая головой закладывали руки за спины и уходили по своим делам. Забегая вперед скажу, что к концу свадьбы все салатницы на столах были пусты. Почти половина выложенного грудой мяса, ко всеобщему удивлению, так и осталась на блюдах.
***
Огромный, лохматый, безвестной породы пес по кличке Сырттан, устав лаять на снующих туда-сюда людей, лежал возле конуры на цепи, разомлев от жары. Высунув язык и лениво помахивая хвостом, он равнодушно взирал на царившую вокруг сутолоку. Несколько дней шла подготовка к свадьбе. С утра до поздней ночи во дворе на очагах, наспех сложенных из кирпичей, булькали казаны, в кипящем масле плавали румяные баурсаки*, на заднем дворе резали баранов, кололи дрова. Кто-то из родственниц принес большую кастрюлю жента*. Племянницы Уркен апа раскладывали по хрустальным вазочкам вымытые и высушенные на полотенцах под солнцем курагу, изюм, финики и орехи.
И вот настал долгожданный вечер, когда взору гостей предстали длинные столы, накрытые белой скатертью. На них красовались горы мяса, казы, жая, баурсаков, шельпеков*, вперемежку с откуда-то чудом добытыми большими стеклянными чашами, полными разных салатов. Удивленно переглядываясь, гости рассаживались вдоль столов на скамейки, застеленные цветными, сшитыми из лоскутов плюша курак корпе*. Несмотря на жару, все мужчины были одеты в темные костюмы и белые рубашки. Наряды женщин из кримплена, шелка, парчи и панбархата переливались всеми цветами радуги. А когда стемнело, засверкали серьги, кольца, кулоны, браслеты и… золотые зубы гостей при свете лампочек, гирляндой натянутых над столами по веткам деревьев. Из местного клуба принесли микрофон и кассетный магнитофон. В теплом вечернем воздухе растекалась знаменитая свадебная песня группы «Дос-Мукасан». Описываемые мной события случились аккуратно в 1972 году. Если кто-то удивляется тому, что цивилизация с таким скрипом доходила до моего аула, расскажу попутно другую, схожую историю. В 90-м году мы с мужем побывали в Италии. Наш маршрут начался в Риме. Затем мы оказались на Капри, знаменитом острове миллионеров, где на отнюдь не кратковременном отдыхе некогда пекся о судьбах мировой революции дедушка Ленин вместе с пролетарским писателем Максимом Горьким. В ресторане нам, по традиции, предложили попробовать любимое вино Владимира Ильича. Бокал вина на тот момент стоил 18 американских долларов. Затем маршрут пролег через Наполи, Сорренто и другие малые, живописные города. Конечным пунктом путешествия была Калабрия – самый юг Италии. В один из вечеров столы, за которыми мы обычно ужинали, переместили в глубь помещения. С извинениями управляющий отеля объяснил, что сегодня в ресторане состоится свадьба. Ко времени ужина, как по расписанию, на мероприятие стали стекаться гости. Это были прокопченные средиземноморским солнцем итальянские крестьяне со своими женами и детьми. Все мужчины, как один, несмотря на жару, были одеты в черные костюмы и белые рубашки без галстуков, а жены их щеголяли в нарядах из бархата, шелка и атласа. В вечерних огнях сверкали золотые украшения, а в улыбках обнажались золотые зубы. Тогда мне на мгновение показалось, что нахожусь я в Мойынкумах 70-х.
***
Целый день я вертелась рядом с моей теперь уже больше всех любимой женге, наблюдая за тем, как она надевает свадебное платье, фату, подкрашивает глаза и губы у стоявшего в углу трельяжа. Наконец наступил торжественный момент. Гости ждали появления невесты. Все были взволнованы, хотя мне казалось, что больше всех волновалась я. В комнату, где сидели мы с Гульсарой, вошли моя мама и еще одна родственница, накинули на голову невесты ажурную белую шаль с кистями, чтобы вывести ее под руки к гостям. Меня, несмотря на мои возражения, мама выставила на улицу. Я тут же побежала к своим подружкам, толпившимся за низкой изгородью.
- Когда невесту выведут?
- М-м-м...
- Ну говори же, не молчи! – теребили меня они. А я стояла рядом с ними, словно язык проглотила, думая о том, что, пожалуй, Гульсару я люблю теперь так же, как и самого Арыстана. Только об этом никому говорить не хотелось, поэтому, вздохнув, сказала:
- Скоро, скоро, уж потерпите как-нибудь.
И вот, взору гостей явилась невеста в длинном белом платье, с опущенной головой, покрытой шалью. Под руки ее вели моя мама и та самая родственница. Местный акын Бердибек взял в руки домбру и запел знаменитую песню «Беташар». Он перечислял невесте ее новых родственников и просил поздороваться с ними. Гульсара, приложив обе руки к груди, каждый раз совершала поклон в пояс, на что гости реагировали дружным и громким одобрением. Как только прозвучал завершающий куплет, мама сняла с головы Гульсары шаль, и гости увидели юную красавицу с большими, задумчивыми глазами. На голове красовалась длинная кружевная фата, обрамлявшая сияющий лик юной невесты. Все вокруг ахнули. А растерянный Арыстан стоял в сторонке с друзьями и кривил лицо в улыбке, которая, как он надеялся, скроет его смущение.
- Какая красивая! – восхитилась одна из моих подружек. А другая, брат которой женился всего несколько месяцев назад, вдруг хмыкнула:
- Тоже мне красавица! А я-то думала… Наша Маржан ничем не хуже вашей Гульсары, а может быть даже лучше.
- Ну и иди к своей Маржан, чего здесь торчишь, рот разинув? - вспыхнула я и, задрав голову вверх, подбежала и встала рядом с женихом и невестой, взяв Гульсару за руку. Обида переполняла мое детское сердце, и я без конца твердила про себя: «Гульсара лучше всех, Гульсара красивей всех на свете и она – теперь моя любимая женге»! Взволнованная Гульсара одарила меня рассеянной улыбкой, а затем, как-то порывисто пригнувшись, вскользь поцеловала в щеку. Сейчас ей было не до меня, сотни глаз смотрели в ее сторону. А это, скажу вам, то еще испытание.
***
Годы шли. К четырнадцати годам я перестала ездить на каникулы в аул. В том году волею случая попала в Артек, а на следующий год с группой школьников побывала в Москве ив Ленинграде. Я начала читать все, что было в нашей домашней библиотеке – Фирдоуси, Пушкина, Толстого, Лондона, Стендаля, Бальзака, Дюма, Абая, Ауэзова, Майн Рида, Гюго, Тагора, Айтматова, собирать открытки с фотографиями знаменитых советских актеров, слушать классическую музыку, Чайковского, Глинку, Дунаевского, Бетховена, Моцарта, Шопена, песни Лолиты Торрес, Марио Ланца и Робертино Лоретти, крутила на нашем стареньком проигрывателе модные эстрадные пластинки, зачитывала до дыр журналы «Советский экран» и «Советское кино», мечтая поступить во ВГИК на киноведческий факультет. Мне стало не до аула. Манили иные выси и дали. Но, несмотря ни на что, аул продолжал оставаться в моем сердце. Понять это мне помог случай. В Артек с группой школьников от Джамбульской области я ехала на поезде. Часами стояла в коридоре купейного вагона и смотрела на унылую выжженную степь и думала о том, когда же, наконец, она закончится и начнутся знаменитые подмосковные леса. И вот оно, случилось! С обеих сторон поезда стеной высились вековые деревья, во влажном воздухе пахло валежником и еще чем-то удивительным и неизведанным. Мое сердце учащенно билось от величественной красоты, окружавшей меня. На следующий день была экскурсия по Москве. В Мавзолей не попали, так как там шла реконструкция, но по Красной площади прошлись. Она оказалась не столь большой, как мне представлялось. А город был огромным, он подавлял своими величественными зданиями и широкими проспектами. Впервые в жизни я чувствовала себя песчинкой, затерявшейся в необъятном мире. Затем, эвакопункт в Ялте и незабываемый месяц в Артеке. Обратный путь также пролегал через Москву и ее знаменитые леса. Но в этот раз сердце стучало в груди не так гулко. Я спешила домой, соскучившись по родным. Леса закончились, пошли луга и перелески. Дорога тянулась нестерпимо долго. Проснувшись, однажды утром, по привычке побежала к окну напротив нашего купе. Передо мной расстилалась Великая Степь. Теперь она не казалась унылой и однообразной. Я во все глаза смотрела на этот бескрайний простор и вдруг нестерпимо сжалось сердце и из глаз против воли покатили крупные слезы. Передо мной лежала моя Родина, земля, взрастившая всех тех, кто был любим и дорог мне.
Прошли долгие годы, наполненные разными событиями: учебой, замужеством, работой, рождением детей, их взрослением, бесконечными заботами и извечными трудностями. С той далекой поры мне так и не удалось ни разу побывать в ауле. Но однажды, так уж вышло, аул сам приехал ко мне. Внезапно скончалась моя мама. Мамы всегда уходят неожиданно, даже, когда болеют долго и мучительно. Глаза видят ее немощь и страдания, но сердце продолжает верить, что время повернется вспять и все будет, как прежде. Я приехала в Тараз навестить ее и неделю находилась рядом с ней. Мы вели долгие разговоры о прошлом, о нашем детстве, об их с отцом молодости, о моих детях. Мама давала наставления и просила чаще приезжать к брату и его семье, в доме которого они и жили с отцом. В ее голосе были нотки прощания, но я отгоняла от себя любую неприятную мысль.
- Мама, я уеду всего на неделю, совсем скоро вернусь, - сказала я, собираясь домой в Алматы по неотложным делам. Поезд был ночным. Мама легла спать. Бережно обняв, я целовала ее дряблые щеки так, как не целовала прежде никогда – долго и мучительно, где-то в глубине души понимая, что могу больше ее не увидеть, но опять-таки, отгоняя прочь любую пугающую мысль.
- Иди уж. Ни к чему долгое прощание. Приедешь, тогда и поговорим, - устало произнесла она и откинулась на подушки.
Через три дня мамы не стало. Весь аул собрался в доме брата, в Таразе. Это было великое горе, после которого я перестала бояться смерти. Как она может быть страшна, если мама уже там? Когда-нибудь и я уйду туда, к ней.
Люди шли к нам домой бесконечным потоком. Городские подходили к дому молча, кто со слезами, кто, скорбно опустив голову вниз. Тех, кто приехал из аула я узнавала по громкому жоктау*. Они шли навстречу нам с громким плачем и скорбной песней на устах, так, как делали это наши предки в течение многих веков. Заслышав жоктау, я выбегала к воротам, навстречу и, кидаясь в их объятия, горько рыдала. А они, постаревшие, изможденные нелегкой жизнью в ауле, гладили меня по голове, как в далеком детстве, и говорили: «Айналайын! Вот где пришлось нам с тобой свидеться? Не плачь, на все воля Божья. Все там будем».
Арыстана с Гульсарой мы не ждали. Полгода назад у Арыстана случился инсульт, в результате чего у него отнялась полностью нога, другая еле передвигалась. Немало горя пришлось им хлебнуть. Их старшего сына обвинили в преступлении, в котором были замешаны дети местного начальства и, свалив всю вину на него одного, посадили в тюрьму. Арыстан за эти годы поседел, как лунь. Однажды, разделывая во дворе поленья в состоянии большого горя, потерял глаз, куда залетела острая щепка. Одному богу ведомо, как они пережили годы перестройки, когда в ауле все рушилось. Люди потянулись в города. Арыстан продолжал директорствовать в местной школе, выдал замуж дочерей, после женил и двух сыновей. Отправил детей по городам и весям, продолжая жить в большом отцовском доме с Гульсарой и с семьей младшего сына.
Мои родители часто бывали в ауле, да только все больше по скорбным событиям. Старики уходили один за другим. Ушли братья Калмакан ата и Балмагамбет ата, а следом и тихая, работящая Уркен апа. Я же, волею судьбы оказавшись с мужем в Германии, узнавала все печальные новости по телефону.
Заслышав знакомый голос, я выбежала за ворота. Арыстан, опираясь на палку, а другой рукой повиснув на жене, громко пел жоктау, с трудом волоча безжизненную ногу. Он был совершенно седым и очень старым. Его некогда смеющийся взор погас, могучие плечи опустились вниз. Левый зрачок был покрыт сплошным бельмом. Гульсара шла рядом, все такая же статная, с большими печальными глазами. Из-под платка выбивались седые пряди. Широко раскинув руки, я обняла обоих и слезы из глаз покатились градом. Прижимая их к себе изо всех сил, дала волю своему горю.
- Айналайын, жаным, не плачь. Что поделаешь, таков закон жизни, - поочередно шептали они мне и тогда, развернувшись, я обхватила обеими руками Арыстана за шею, и заревела во весь голос:
- Ага*, ага, что мне делать? Что мне делать? Нет больше на свете моей мамы! – почти кричала я сквозь рыдания и, впервые в жизни увидела, как тряслись некогда могучие плечи. Тихий сдавленный плач терзал его сердце. Я обнимала его настолько крепко, насколько могла, и мне казалось, что в этот миг я прощалась со своим детством, с юностью. Я прощалась окончательно и бесповоротно с тем аулом, в котором прошли мои детские годы, со своим прошлым, со всеми теми, кто был мне близок и дорог, и кого уже никогда не вернуть. А он одной рукой опирался на палку, другой нежно гладил меня по голове, как в далеком детстве, и тихо твердил сквозь уже не сдерживаемые рыдания:
- Жаным, не плачь, я здесь, с тобой.
Примечания:
*Арыстан – лев, казахское имя;
*Лянга- волан, изготовленный из лоскутка козьей или овечьей шкуры с пришитой к нему свинцовой «пуговицей» диаметром около 2 см, предназначенный для одноименной подростковой дворовой игры, распространенной в странах Центральной Азии, игра является наследием кочевых народов;
*Жаным – душа моя, ласковое обращение;
*Ата – дедушка;
*Шал – старик, а также распространенное обращение старых женщин к своим мужьям;
*Келин - сноха, невестка;
*Курак корпе – традиционное казахское одеяло, лицевая сторона которой сшита из разноцветных лоскутков (чаще плюша), наполненное бараньей пушеной шерстью и простеганное. Курак корпе олицетворяет образ Вселенной, космос в миниатюре. Это звездное небо, служившее казахам вселенским покрывалом. Сшивая красочные лоскутки, степные мастерицы чувствовали сакральную связь с верховным божеством Тенгри, соединившим воедино солнце, луну, звезды, радугу, дождь, облака и цветы и, сотворившим нашу землю.
*Беспармак – основное мясное блюдо казахской кухни;
*Таракты жалайыры – древний казахский род, вошедший в состав Старшего Жуза;
*Бетпакдала – Голодная степь в Центральном Казахстане;
*Мойынкумы – песчаная пустыня в Южном Казахстане;
*Тенгри – верховное божество в тенгрианстве, доисламском веровании казахов;
*Ашаршылык – Великий голод, устроенный большевиками в Казахстане в 1931-1933 годы;
*Тогай – лесистая местность в степи, заросли кустарников;
*Текемет – войлочный ковер. На большую кошму накладываются узоры из цветной шерсти, изготавливается методом валяния;
*Сырмак – узорчатый войлочный казахский ковер, изготовленный методом мозаики. Цветные узоры накладываются на войлок, простегиваются и прошиваются затем цветным шнуром по контуру узора;
*Шолпы – украшение для кос в виде подвесок;
*Токал – младшая жена;
*Чапан – стеганый мужской халат;
*Борик – шапка знати, отороченная по кругу мехом;
*Кереге – решетчатые стены юрты;
*Кереует – деревянная кровать;
*Айналайын -У древних тюрков существовал удивительный обряд кружения. У казахов он выражается словом «айналайын» - обойду, окружу тебя. Казахи избегают полного круга, при осмотре чего бы то ни было. Обойти человека - значит принять на себя все его болезни, все чары, которые тяготеют над ним. Поэтому самое нежное слово для казаха и самое верное выражение любви заключается в слове «айналайын». В старину часто любящие отцы бегали с поясом на шее вокруг юрты, где лежал больной сын, предлагая себя Небу, взамен больного ребенка. Птицу, попавшуюся в руки, отпускают на волю, не иначе как обведя ею несколько раз вокруг головы. Говоря «айналайын», мы даже не отдаем себе отчета в том, что всякий раз совершаем тенгрианский обряд, обряд истинной и самоотверженной любви, завещанной нам пращурами.
*Беташар – обряд открывания лица невесты, ее знакомства с новыми родственниками, обязательно сопровождается традиционной песней –жыр и содержит пожелания, наставления и советы невесте, переступившей порог дома жениха;
*Женге – жена старшего брата, близкого родственника;
*КазЫ (ударение на последнем слоге) – традиционная колбаса из конины, считается деликатесом;
*КартА (ударение на последнем слоге) – хорошо промытая, вывернутая наизнанку и отваренная конская толстая кишка, также является деликатесом;
*Жая – филейная вырезка конской туши, деликатес;
*Апа – бабушка;
*Бауырсаки – маленькие, чаще квадратной или ромбовидной формы кусочки дрожжевого теста, обжаренные в растительном масле;
*Жент– или коспа, национальное праздничное блюдо, особый деликатес, изготавливаемый из молотого жареного пшена с добавлением топленого масла, меда, изюма, орехов;
*Шельпек – лепешки из дрожжевого теста, обжаренные в растительном масле;
*Жоктау– песня-плач об умершем;
*Ага - обращение к старшему по возрасту мужчине.
16 апреля 2016г. Г.Алматы