…А вот тоже история была.
Жили-были два алкоголика.
Все делали вместе: вместе бутылки опорожняли; вместе харчи делили; вместе, обнявшись, слезы размазывали по щетине над газетными вырезками о голодающих детях мира; вместе на барахолках дедовские ордена меняли на водку.
Весь подъезд в умиление приходил, глядя на эту идиллию, и сам управдом бормотал себе в усы: «А все-таки человек человеку — друг».
Прям такое у них взаимопонимание было, что жили душа в душу и прожили бы так, пока одного из них или обоих кряду не свезла бы неотложка на погост.
Иван Семенович говорил: «Да, это ж такое дело, прямо, что ты…». А Олесь Петрович отвечал: «Угу, оно ж как, видишь, прямо, не знаю, как и что…»
Но тут случилось то, что соседи ихние потом нарекли концом алкоголиковой идиллии, произошедшей от запоздалого вторжения совести в затхлые покои ума.
Верный друг и собутыльник Ивана Семеновича, Олесь Петрович, не явился как-то утром на встречу, где уже были заготовлены два пузыря и любовно подобранные свидетельства скорби мирской, учиненной американцами в Ираке и других горячих местах. Все клонило к обильному излиянию, а друга все не было.
Тщетно прождал Иван Семенович до обеда, и тогда терпению его наступил конец: взял он трость, кепку и вышел вон из жилища. А приятели хоть и были почти что сожителями, а все ж квартировали в разных концах улицы.
Иван Семенович все теребил и теребил звонок в нетерпении, а ответа не было. Затем вышел он на улицу, чтоб отдышаться. Скорей от негодования, чем от непредвиденной прогулки.
Прислонился к стене, и вдруг, видит он, как за поворотом показался знакомый силуэт Олеся Петровича.
Закадычный его приятель шел как будто твердой, уверенной походкой, а не пошатывающейся, как прежде.
Притаился Иван Семенович в стенном проеме, чтоб, значит, Гамлетом выскочить и над другом суд чести учинить.
Прошел мимо Олесь Петрович, а Иван Семенович — возьми и выпрыгни из засады.
— Ты, Олесь Петрович, обиду мне нанес зловредную. Отвечай: где был, что делал, почему друга своего позабыл, бросил в неведении?
Олесь Петрович, смутившись от неожиданности, опустил на мгновение голову, потом резко поднял и с укором молвил:
— Стыдно, Иван Семенович, ей-богу стыдно… Был я сегодня у врача одного европейского, так он мне всю правду про нашу жизнь рассказал. Как жили мы дурно и пошло, как деньги транжирили, как память дедов разменивали на шумные парады, как лицемерные слезы проливали, а сами… А сами-то… Заглянул я в себя словно в зеркало — и ужаснулся: до чего ж много язв на душе наросло… А ведь мог бы еще пожить как человек… Вся мне правда и про тебя открылась…
Иван Семенович, замахиваясь тростью, отвечал:
— Паскудник ты эдакий, с кем теперь якшаться вздумал?! Холуем европейским решил сделаться?!
— Да не понял ты, дурак! Вспоминать наше прошлое уж тошно, ни с кем иным я не хочу того разврата повторения. Такой переворот произошел во мне давеча… А ты, Иван Семенович, спасай вон лучше свою душу, а не то сгинешь на самом дне, как твои предки, что людями сорили, словно семечками…
Такое прямо оцепенение нашло на Ивана Семеновича от этих слов разящих, что рука с тростью, ослабевшая от многолетнего алкоголизма, невольно опустилась.
Ничего не видя, ничего не слыша, не помня себя, поплелся он до своей квартиры. На приветствия соседей не отвечал; те, впрочем, и сами шарахались от полубезумного взгляда его. Смутно чувствовал, что прав, Олесь Петрович, прав! да не мог сам признаться себе в этом.
Войдя, увидел он заботливо разложенную снедь, превратившуюся теперь в молчаливый укор не пойми чему, и одним махом руки повалил все на пол, будто хотел черту подвести прожитому. Чекушка одна устояла, он ее хлопнул и бросил в угол. Потом, не раздеваясь, повалился на кровать в надежде найти укрытие во сне, но спасительный сон все не приходил; вместо этого ворочался Иван Семенович в полузабытьи, от саднящей обиды наливался злобой, и мерещились ему всякие сцены коварной мести вроде той, что Каин учинил над Авелем.
А утром встал Иван Семенович, протер красные глаза, вытащил ящик для инструментов и покопался в нем. Найдя топорик, положил его в карман плаща и поплелся на квартиру к бывшему приятелю своему.
Рубанул он один раз, другой… Старая, не знавшая хороших замков подгнившая деревянная дверь быстро поддалась.
На звуки сбежались соседи. Сам же Олесь Петрович, разбуженный гулом от ударов, показался в прихожии в одних трусах. Его ужаснула пьяная решительность в глазах старого друга, и он попятился назад, в спальню, откуда вышел.
Иван Семенович успел, было, ступить разок на жилплощадь друга, но тут же был остановлен подоспевшими соседями, вызвавшими полицию.
Что было дальше в точности не известно. Со слов работников полиции, ехал Иван Семенович смирно, закрыв лицо руками, и бормотал нечто бессвязное то ли про какой-то альбом марок, то ли про макинтош, подаренный кому-то в запале прошедшей дружбы.