День клонился к вечеру.
Солнце уже скрылось за зубчатой кромкой леса, оставив за собой розовые дорожки слоистых облаков. Скоро и они погаснут.
Льётся неторопливо беседа. Мы говорим о Вериной маме, которая была родом из другого села за двенадцать километров отсюда. Я слушаю её за вязанием. И она вяжет пёстрый кружок. И получаются у нас маленькие вечерние посиделки.
А до этого она обязательно спросит:
- Чай будешь?
Она знает, что я предпочитаю больше всех конфет мармелад,
что внук мой любил сидеть с малолетства на широкой лавке у окна и пить чай из блюдца с высокими краями, да ещё и с вареньем.
Какое удовольствие сидеть за этим большим столом с толстыми резными ножками, видеть этот большой самодельный буфет с множеством разных коробочек, пакетиков, узелочков и видавшей виды посуды.
Мы погоревали, что не хватает Лидии, а другая Лида приедет только в мае.
-Придут ученики из школы. А школа была за соседним волоком. Двенадцать километров ходили пешком и крикнут в окна:
- Вера! Бабушка наказывала за пирогами идти.
И иду я к бабушке за пирогами.
- Пешком?
- Пешком. Машин-то не было.
Дом у них был хороший. Стоит и по сей день. Бабушка с сыном жила и снохой. Она чаем меня напоит и пирогами накормит, да пирогов даст с собой.
Мама моя была родом из этой деревни. Отец её приглядел. Девка высокая и красивая, работящая. Сосватали.
- А как маму звали?
- Капа.
Попала Капитолина в большую семью. Отца мужа звали Варлам. Был он высоким и кряжистым. В доме жили три сына. Капа вышла замуж за Изосима.
Втогого сына звали Маркелом.
А третьего – Симоном.
Сейчас и имён таких не найдёшь.
Одного за другим рожала Капа. Двенадцать родила, да только четверо выжило.
Голодно жили. Бывало, понесёт она скотине в хлев ведро с пойлом. И украдкой из него кусочки хлеба выловит и в рот.
Свекруха в доме была главная. Словно не видела, как мается от голода сноха.
Не выдержал Изосим и сказал, как отрезал:
- Хватит, мать, голодать. Давай отделяться.
И начали строить для себя дом. Братовья помогали. Брёвна были тяжёлые. Одному никак не осилить. Наконец, построили дом. К утру решено было переходить в новую избу. Молния ударила. Дом взялся пламенем. Всё сгорело.
И снова построили дом. Перешли в него, стали отдельно жить. Глядя на них, и Маркел отделился. Тоже поставил отдельный дом. А бездетный Симон остался с женой жить в зимовке. Потом они приютили дочку учителя, которого раскулачили. Девочке Шуре дали свою фамилию. Шура жила с тоской по матери и отцу, по отобранным красным ботиночкам.
- Мной беременная мама ходила, когда рука её попала в льнотрепалку, продолжает Вера рассказ.
Девки колесо не в ту сторону повернули. А она лён подавала. И затянуло маменькину руку. В локте всю раздробило и в кисти…
Страшным криком закричала Капа.
- Повезли на лошаде в больницу. Хотели руку отнять. А мамонька не дала и сказала:
- Хоть клюшка, да своя.
И всю жизнь из руки косточки вынимали. Висела она, как плеть.
Так однорукая и рожала, и пеленала, стирала и доила корову. Да ещё и на работу наряжали.
- Она на машинке шила нам платья и сарафаны, и рубахи. И косила, и гребла. Скотины полный двор держали. Штанов только не было. Если качались на качелях, то подол юбки между ног зажимали.
- А Мишку мама заставляла свиней пасти Они огромные, страшные. А раньше в улиц,е была ляговинка. Мишка сядет верхом на поросёнка. За уши держится и по бокам пятками стучит. Поросёнок идёт по воде.
- Я боюсь! - кричит Мишка с рёвом.
- Паси! А то убежат в деревню!- кричит ему мама.
-А отец после войны долго не пожил. Он с домом-то надселся. И в пятьдесят первом году умер.
- За нашей деревней было четыре гумна… К вечеру посылала она меня подкинуть дров в овин. Там, над печью, сушили зерно.
- Не пойду, мама. Боюсь Блазнушко.
Некоторые не ходили, а бежали галопом.
Ну- ко! В потёмках зайдёшь!
А мама никого не боялась. Была бесшабашной. Ходила часто пешком и ночью.
Сейчас-то не дорога, а золото. А раньше её мостили брёвнами, а поверх брёвен всё равно ключи текли. Особенно на Хлебном и Пёрбовке воды было много.
Скажет председатель:
- Завтра погоните скотину в район.
И гоним на убой стадо.
Идёшь щестьдесят километров два дня.
А скотина понимала, куда её ведут, плакала.
Я знаю это. Видела, как текли слёзы из глаз коров, которых загоняли на бортовую машину. Грязные и несчастные, они плакали, прощаясь с жизнью.
- А некоторые коровы шли не дорогой, а в лес сворачивали, - продолжает Вера. -
И надо было бежать и искать их.
А быки до чего страшны были! Быков мы сторонились.
Дойдёшь до Пьяной горки и отдохнёшь. Скотина воды попьёт из Пёрбовки. Ночевали в деревне. Утром ещё гнали двадцать километров.
И обратно пешком шли. А в сумке только кокорки, толокном посыпанные. Воду пили из ручьёв и речек.
Боялись мы ещё и заключённых, когда побеги были из лагерей. Тогда в лес ни ногой.
В Замохе мать с дочерью в погребе закрыли. Там они и с ума сошли.
Верины рассказы можно слушать бесконечно. Но сумерки. Пора и домой.
- Утром я тебя проведаю, если что, звони мне, - говорю я ей.
Ладно, - соглашается она.
Так рвалась она в свой дом.
Но поняла, что нет в ней прежней силы и хватки,
что одолевают ночью сердечные боли.
Надо возвращаться в город.
фото автора