Посвящается моей дорогой маме.
Блокадное детство
Моя мама Минская Маргарита Александровна родилась 11 января 1910г., хотя я не уверен, эта дата приведена по старому или новому стилю. Она родилась в поселке Бодайбо, который упоминается в одной из песен Высоцкого, в известном центре золотопромышленности Восточной Сибири.
Мой дед, еврей по национальности, был исключен из Томского университета примерно в 1905г. за какую-то революционную деятельность. И к моменту рождения моей мамы работал управляющим золотыми приисками в Бодайбо, и был акционером золотодобывающего общества Восточной Сибири. У меня сохранилась фотография, на которой изображены порядка 30 членов этого акционерного общества.
Мой дедушка с маминой стороны был женат на моей бабушке вторым браком. В первом браке у него была дочь Маруся, которая после революции жила в Харбине с мужем и сыном, и до конца 30-х гг. мама вела с ней переписку, которая потом прекратилась.
Мой дед принял православие и был старостой православной церкви в Бодайбо.
По словам моей мамы, ее мама, т.е. моя бабушка, охотилась с ружьем в тайге на белок и соболей. При этом необходимо было попасть в глаз зверька, чтобы не испортить шкурку.
У бабушки была сестра, которая жила в Иркутске, и брат.
При женитьбе брата его бывшая подруга плеснула кислотой ему в глаза, и он ослеп. Когда маму привозили в гости к ее дяде, он трогал пальцами ее лицо и говорил, что она мало изменилась.
В семье мамы было пятеро детей. Мама была вторая по старшинству. Мамина мама умерла, когда вся семья плыла на пароходе по Лене, как я потом понял, после неудачного аборта, и моей маме было тогда примерно 5-6 лет.
Позже отец вынужден был отправить своих детей на жительство в Иркутск, где можно было учиться в школе, разместив их у родственников. Он оказывал детям материальную помощь, а сам продолжал работать на приисках, которые позже были взяты в концессию иностранной компанией приблизительно до середины 1930-х г.г. К тому времени он умер.
Маму поселили в доме ее тети, где несколько лет она обучалась игре на фортепиано. Гувернанткой была немка, с которой надо было общаться на немецком языке.
После революции жизненные условия ухудшились, и тетка варила суп с фрикадельками и раскладывала в тарелки всем одинаковое количество фрикаделек.
Золотые изделия, полученные мамой от отца, стали быстро исчезать, вероятно, тетя вынуждена была их продавать или менять на продукты питания.
В соседнем через забор доме жила подруга моей мамы Вера, которая училась с ней в одном классе. Верина старшая сестра была женой ответственного советского работника. У мамы возник конфликт с семьей тети, так как ее муж стал приставать к ней. Мама пожаловалась Вере и ее сестре, и та пригласила ее жить у них. Через несколько лет сестра Веры умерла при родах, и девочки стали воспитывать родившегося мальчика Юру. С тетей Верой и ее сыном Юрием Владимировичем я тесно общался до конца их жизни.
После окончания школы девочки решили поехать в Ленинград, чтобы получить высшее образование. Они приехали в Ленинград и стали готовиться к вступительным экзаменам. Но осенью вышел правительственный декрет о том, что дети служащих, к которым относилась моя мама, могут поступать в вузы только при наличии 3-летнего рабочего стажа.
В результате путь к высшему образованию для моей мамы был временно закрыт. Надо было искать работу. Тетя Вера потом мне говорила, что у мамы было увлечение каким-то актером Ленфильма по имени Соломон, которое чуть не окончилось трагически.
Мама поступила на работу на ленинградскую слюдяную фабрику, где проработала несколько лет и вышла замуж за моего папу.
Мой отец родился в 1906 году в Симферополе в нерелигиозной еврейской семье. Он был старший из 4 братьев и 2 сестер. Его отец Борис Павлович имел ателье по производству женской обуви и был известным специалистом в этой области. По преданиям, предыдущее поколение семьи переехало в Симферополь из Вильнюса, который был известным еврейским центром и даже назывался вторым Иерусалимом.
В золотые непмановские времена братья подались в Петербург и успели, вероятно, неплохо устроиться, так как мой папа к началу 30-х годов имел отдельную квартиру на Лесном проспекте и какой-то доходный бизнес, а его брат Михаил был завсегдатаем театров, художественных салонов и поэтических диспутов. Он был своим в этом богемном обществе и с легкостью соблазнил и женился на дочери бывшего царского полковника, несмотря на отчаянное сопротивление тещи. От этого брака родилась дочь Ольга. Но брак распался под влиянием тещи, и он женился повторно на тете Шуре, которая жила в поселке Хвойное Новгородской области отдельно от раскулаченных родителей.
Там родился мой двоюродный брат Боря, младше меня на 2 года.
Я родился в 1937 году. То, что мой папа и его младший брат назвали своих первенцев по имени деда, явно свидетельствует о большом уважении к их отцу.
Я родился на Лесном проспекте, но вскоре мои родители получили прекрасную квартиру на Красной (Галерной) улице дом 25 квартира 16. Когда родители пригласили первый раз в гости 3 братьев отца, то мама приготовила котлеты, которые очень ужарились при изготовлении, что вызвало веселые шутки присутствующих и сохранилось в семейной памяти.
Наша семья – папа, мама и моя младшая сестренка Тата (Таня), младше меня на 3 года, жили в отдельной квартире, выходящей окнами на Неву прямо напротив Академии художеств.
Квартира имела вход со двора, большую кухню с дровяной плитой, большую комнату порядка 25 – 30 кв.м. В комнате стояла кровать родителей, в центре лежал большой ковер, и был стол для игры в бильярд. Комната была с большим эркером, выходящим тремя окнами на набережную Невы.
В этом эркере спал младший брат моего папы по имени Моня, к которому я лазал по утрам.
Моня был шофером грузовика, который стоял в каретном сарае у нас во дворе, и я имел счастливую возможность залезать в кабину и нажимать на клаксон.
Другие 2 брата часто нас навещали, и устраивались семейные застолья.
Меня ставили на стул, и я произносил стихи. А также по краю большого ковра танцевал лезгинку под аплодисменты присутствующих.
Моей обязанностью также было участвовать в накрывании обеденного стола, при этом вилки и ложки надо было класть около тарелок на специальные подставки.
Я хорошо помню, как однажды зимой папа принес виноград, и я, сидя у него на руках, отрывал холодные ягоды и с наслаждением их ел.
Позже я ел виноград в присутствие мамы и второпях, не разжевав виноградину, подавился ею.
Мама быстро перевернула меня вниз головой, шлепнула рукой по спине, виноградина выскочила из горла, и я был спасен от дурацкой смерти у нее на глазах.
Дядя Миша был призван в армию сразу после начала войны и всю войну отслужил водителем броневика, который возил какое-то командование, и даже не был ранен.
Следующий брат Александр был явным авантюристом и последователем Остапа Бендера. Он был известным человеком на ленинградской барахолке, и однажды, приехав в гости к моим родителям, сел за стол прямо в пальто, под которым была видна сорочка с галстуком. В ответ на предложение снять пальто он сказал, что не может этого сделать, так как под пальто был только воротничок с галстуком и манишка, все остальное он проиграл или пропил. Его жена часто появлялась у моего отца с просьбой дать денег на жизнь, так как брат пропадал неизвестно где и с кем. При мобилизации в армию на финскую войну, он представил документы, что он родился в Ярославской области в крестьянской семье и что он русский по национальности.
Он был отцом моего двоюродного брата Лени, с которым мы были в близких отношениях всю нашу жизнь. Александр погиб зимой 1942г. при налете немецкой авиации на артиллерийскую часть вблизи Ленинграда, где он служил.
Когда Леня с мамой вернулись в Ленинград после блокады, они жили на Обводном канале, и Леня часто навещал барахолку, где пожилые продавцы хорошо помнили его отца.
Я полагаю, что мой папа достаточно скептически относился к властям. Как-то в начале войны мы гуляли с ним по набережной, и по проезжей части проходил батальон солдат, которые громко пели революционную песню. Я сказал папе, что знаю эту песню, и что солдаты ее поют очень весело. К моему удивлению, папа сказал, что солдат заставляют петь.
Мы наблюдали, как по нашей набережной Красного флота вырубили все деревья. Нам сказали, что это сделано по приказу, чтобы вражеской авиации было труднее ориентироваться в городе при бомбардировках.
На демонстрациях наш переулок всегда отгораживали грузовиками от набережной. Какой-то из моих дядей хотел пройти через это ограждение на набережную, но не был пропущен милицией и стал открыто возмущаться, говоря в запале, что он пожалуется в отделение милиции, так как это явное нарушение советской конституции. Папа его остановил и сказал успокоиться, так как в милицейском отделении ему только набьют морду. Я был очень удивлен, услышав такую информацию.
В самом начале войны всех детей вывезли на поезде за город из Ленинграда, чтобы уберечь от обстрела и бомбежек. Советская пропаганда уверяла, что война должна быстро окончиться победой Красной Армии, так как трудящиеся Германии встанут на защиту первого государства рабочих и крестьян. Я сомневаюсь, что папа в это верил, но он получил бронь от призыва в армию. Я слушал эту пропаганду и пришел к заключению, что в нашей стране на небе звезды, а у немцев – кресты.
Вскоре все ламповые радиоприемники заставили сдать под расписку о возврате после войны. Это было сделано для защиты от вражеской пропаганды.
Я хорошо помню, как меня посадили в плацкартный вагон для отправки за город и сказали, что я уезжаю ненадолго. Я с радостью залез на вторую полку, смотрел в окно на провожающих и ничего не боялся. Мне было 4,5 года.
В памяти остался еще один эпизод, как мы с каким-то мальчиком зашли в окрестный лесок, и он показал мне на небольшие черные шарики, лежащие на земле, и сказал, что это орехи. Из детской осторожности я не стал трогать эти орехи, а много позже понял, что это был козий помет.
Наверное, через месяц папа приехал за мной, и мы возвращались в Ленинград ночью в открытом товарном вагоне под звуки разрывов снарядов вражеских частей, подошедших близко к городу.
Я хорошо помню, как в начале войны мы с мамой стояли в очереди в магазин в нашем переулке. И вдалеке со стороны порта вечером было огромное зарево. Это горели Бадаевские продуктовые склады, разбитые немецкой авиацией. Там были основные запасы продовольствия для города.
Последний раз я видел папу в феврале 1942г., когда мы с мамой возвращались по Красной улице, а он стоял около нашего дома и ждал нас. Он получил повестку о мобилизации на фронт.
Мы зашли домой и стали прощаться. Папа спросил, что нам подарить после войны, когда он вернется. Мама попросила замшевые туфли. Я воспринял эти слова как «замужние» туфли, и только много лет позже понял правильное значение ее просьбы. Я заколебался, что попросить, железную дорогу или детский автомобиль с педалями внутри, такие автомобили появились совсем недавно.
Позже я спрашивал у мамы, кем работал мой папа. Но она как-то очень неохотно отвечала на этот вопрос и говорила только, что до ухода на фронт он работал электриком на каком-то оборонном заводе. Я полагаю, что до войны у него было какое-то хорошее положение в обществе, так как мы имели отдельную квартиру, мама не работала, и у меня была няня, сопровождающая меня, когда я ездил на трехколесном велосипеде по нашей улице.
Каждое лето мы проводили на даче в Разливе и других пригородах Ленинграда, вместе с семьей товарища моего папы. Так что явно папа был не из рабочей среды, а в военное время стал работать электриком, для того чтобы получить бронь и отсрочку от армии.
Он пропал без вести в феврале 1942г. До этого мама получила от него 2 письма.
Мой дядя Миша говорил, что в конце февраля была попытка ленинградского фронта прорвать блокаду, и там была «мясорубка». В дальнейшем на левом берегу Невы в районе Невского пятачка были обнаружены несколько слоев трупов. Нижний слой был одет в гимнастерки, а самый верхний – в ватники, что соответствовало разным срокам этих попыток прорвать блокаду города. В одном из верхних слоев среди сотен тысяч солдат, пропавших без вести, должен был быть и мой отец, которому было тогда 35 лет.
Когда мы проезжали по шоссе на нашу дачу в Синявино, то справа был памятник погибшим на Невском пятачке. Мама смотрела на него и каждый раз тяжело вздыхала.
Позже я никогда не расспрашивал маму о папе и моей младшей сестре, так как считал, что ей будет тяжело об этом говорить. Сейчас я понимаю, что я был неправ.
Родители моего отца – дедушка и бабушка были повешены около своего дома в Симферополе, так как не явились на регистрацию и не пошли на объявленный сбор евреев на центральной площади города, откуда всех повели на расстрел. Так осуществлялась директива Гитлера от 1942г. об окончательном решении еврейского вопроса.
Вероятно, у нас дома были какие-то запасы круп и других продуктов, а папа до февраля 1942 г. где-то работал и помогал семье, так как мы смогли пережить этот период, который был самым напряженным в жизни города. С ноября 1941г. и до конца года жители города получали только 125г хлеба в день, изготовленного с большим количеством добавок и отходов, и почти треть населения умерла от голода.
По официальным данным, население города до начала войны составляло 3.2 млн. чел., из которых порядка 1.5 млн. умерло в блокаду, хотя точной статистики нет. И только 3% жителей погибло от обстрелов и бомбежек. По полученным позже данным, руководство и партийный актив города имели полноценное снабжение продуктами, нисколько не хуже, чем до войны. Они обслуживались в специальных больницах, домах отдыха и пансионатах. В январе 1942 г. по официальным данным было расстреляно 550 жителей города за людоедство.
Когда-то зимой нас навестил дядя Миша и принес конские почки и попросил маму их приготовить. Мама поставила почки в кастрюле на керосинку и ушла в магазин. Чувствуя прекрасный запах из кастрюли, я залез на плиту, выловил варившиеся кусочки почки, съел их и залез обратно в кровать. К приходу дяди Миши мама накрыла в комнате стол, он сел, она налила ему в тарелку приготовленный суп, он съел его и с удивлением сказал, что почек он там не обнаружил. Мама сначала сказала, что они наверное разварились, но, обнаружив, что я заперся в туалете, поняла, что это дело моих рук. Дядя маме не поверил и никогда больше не приносил нам продуктов. За свое преступление я даже не был наказан мамой. Мне тогда было 5 лет.
После мобилизации папы на несколько месяцев мы переехали к своим знакомым, так как у нас дома было очень холодно, а дров для печки не было. Мы жили на кухне при свете постоянно горевшей керосинки. Вероятно, мама периодически выводила меня гулять. Я постоянно дремал, лежа на кровати, и совершенно не помню чувства голода.
При переезде мама везла на саночках мою сестру, которой было около года, и несла небольшой мешочек с нашими вещами, а я шел рядом, держась за ее юбку. Пересекая бульвар профсоюзов, я помню большой ряд стоявших там пустых троллейбусов с открытыми дверями.
Жить вместе с нашими знакомыми было не холодно, так как были дрова для печки, но одолевали вши, которых я давил в швах своей одежды.
Мы мечтали о том, когда по карточкам будут давать жиры и сахар. Тогда масло можно было бы намазать на хлеб, посыпать сахаром и есть как будто пирожное.
Однажды кто-то из взрослых выменял на рынке кусок столярного клея. Этот клей сварили, и после охлаждения получился студень. В доме нашлась горчица, и от этого студня с горчицей у меня на всю жизнь остались прекрасные воспоминания, с тех пор я обожаю холодец.
Ранней весной мы вернулись жить на Красную улицу, где поселились на 4 этаже в пустой квартире, где умерли прежние хозяева. Там днем было солнечно, а вечером над нашими головами свистели снаряды, которыми немцы каждый день обстреливали корабли Балтийского флота, стоявшие на Неве. На обстрелы мы не обращали внимания. К этому времени никто уже не спускался в бомбоубежище. Все убедились, что при попадании бомбы в дом бомбоубежище заваливает обломками стен и заливает водой, и спастись невозможно.
За все блокадное время я только один раз помню мою младшую сестренку, которая в возрасте 1.5 года сидела на моем маленьком стуле за детским столиком и ела кашу ложкой из маленькой тарелки. Она неправильно держала ложку, чему я удивился, но мама объяснила, что она маленькая и еще не научилась есть правильно. Я и сейчас вижу со спины ее маленькую фигурку.
Я не чувствовал каких-либо недомоганий, но наверное был похож на скелет. На моих ладошках отслаивалась кожа, и под ней была какая-то жидкость. Я протыкал эти волдыри иголочкой, и жидкость вытекала. Вероятно, это было проявлением нарушения обмена веществ, связанного с голодом.
Практически ежедневно мы с мамой ходили на довольно большое расстояние мимо Поцелуева моста и Мариинского театра и далее в направлении Никольского собора. Там во втором доме слева располагалась детская консультация, где мама получала маленькую бутылочку молока для Таты, которой было уже полтора года. Мама зимой перестала кормить ее грудью и очень сокрушалась по этому поводу.
Я хорошо помню несчастный случай, когда, получив бутылочку молока, мама дала мне ее на сохранение, а сама пошла на консультацию. Я поставил бутылочку у стены дома, и сам сел рядом у стены, разглядывая бегающих муравьев. Неожиданно бутылочка упала, молоко стало из нее выливаться. Я схватил бутылочку и завопил изо всех сил, так как ценность молока я хорошо понимал. На мои крики прибежала мама. Я хорошо понимал свою вину и не был наказан.
На этом пути я обычно собирал цветные металлические осколки от снарядов, и у меня была большая коллекция.
Как-то раз кто-то из знакомых пригласил мою маму обойти какие-то чужие квартиры. Таких открытых квартир было очень много, так как их жители поумирали, а трупы были вынесены санитарными службами для предупреждения эпидемий. Мама захватила меня с собой, и на этажерке в одной из квартир я увидел маленький бинокль, который мне разрешили взять с собой. Это был театральный бинокль, который уже никому не был нужен.
После мобилизации папы мама много раз получала предложения от управдома об эвакуации, так как отправляли в первую очередь семьи с детьми. Но эвакуация по льду Ладожского озера под бомбардировками была очень опасной, и мама не могла на это решиться.
В начале лета 1942г. мама решила, что нам надо эвакуироваться из Ленинграда. Все наше имущество она обменяла у соседей на несколько пачек махорки, которая была ходовым товаром для обмена на продукты.
В июне 1942г. нас эвакуировали из Ленинграда. Я хорошо помню, как сидел у рубки в носовой части катера. Он плыл по Ладожскому озеру, и на меня падали брызги воды.
После высадки на берег мы довольно долго шли пешком к железнодорожной станции.
Мама несла в одной руке нашу плетеную корзинку с вещами, а в другой Таточку, а я шел рядом, держась за ее юбку. На станции всех блокадников очень вкусно кормили, но предупреждали, что есть много нельзя, так как будет заворот кишок, от чего часть людей умирала.
Потом нас посадили в товарные вагоны, и началось наше месячное путешествие в Сибирь, с частыми остановками. На остановках люди выпрыгивали из вагонов и садились у колес справлять естественную нужду. Поезд обычно стоял долго. Пассажиры разводили костры, всем давали какое-то питание. Тата заболела дизентерией и умерла, ей было 1год 8 месяцев. Ее труп мама оставила на перроне какой-то станции, так как покинуть поезд мы не могли.
В конце нашего длительного путешествия мы оказались в городе Сталинске (теперь Новокузнецк), где жила младшая сестра моей мамы тетя Женя. В течение месяца я спал целыми днями и вставал только для того, чтобы поесть вареной картошки с подсолнечным маслом и сходить в туалет. После того как я несколько оклемался и стал выходить на улицу, между моей мамой и ее сестрой возник конфликт.
Ее сестра жила в одной комнате со своей подругой, они работали посменно на заводе, и наше присутствие с мамой здесь же вызывало их неудовольствие, несмотря на то, что я старался вести себя как можно тише. Девушки постоянно делали мне раздраженные замечания. Когда мы с тетей Женей ели жареную картошку с одной сковородки, сидя друг напротив друга, и я залезал на ее половину за зажаренными кусочками, она отругала меня, что я быстро запомнил и больше так не делал.
В Сталинске был крупный металлургический завод, и маме удалось очень удачно устроиться калькулятором в столовую для итр на этом заводе.
Летом маме выделили участок земли под огород, и мы пошли туда с ней сажать картошку. Проросшую картошку разрезали наполовину, и я сажал эти половинки в ямки, которые она закапывала.
На поле я поймал ящерицу, посадил в спичечный коробок и принес домой.
Дома посадил ящерицу под крышку чудо-печки, которая имела много дырочек по своей окружности. Дырочки я заткнул скрученными кусочками бумаги, чтобы ящерица не могла выскочить. Когда тетя Женя с подругой пришли с работы, я захотел показать им ящерицу, и открыл одну из дырочек. Ящерица неожиданно выскочила оттуда, девушки в ужасе завопили, и это было последней каплей, которая переполнила чашу нашего совместного существования.
Маме дали комнату в соседней квартире на той же площадке, куда мы и переехали.
Со своей младшей сестрой она не общалась длительное время, говоря «не плюй в колодец, пригодится воды напиться».
Мы прекрасно прожили в Новокузнецке все военные годы. По выходным мама делала маникюр своей приятельнице, которая была женой начальника цеха на заводе, и мы каждую неделю мылись у нее в ванне.
Мама хотела отдать меня учиться в музыкальную школу. Но все лето перед школой я провел в пионерском лагере от завода, а осенью заболел скарлатиной. После возвращения из лагеря у меня на руках появились цыпки, которые чесались, и мы пошли к кожнику. Он сказал, что это чесотка, для лечения которой мне надо опустить руки в тазик с теплой водой и подливать из чайника горячую воду, пока я могу терпеть. Мы так делали несколько раз.
Через неделю заболел скарлатиной мой двоюродный брат Вальтер. Они с сестрой моей мамы тетей Валей переехали на жительство к нам откуда-то из Сибири. Отец его, дядя Дима, воевал на фронте и присылал им посылки, в том числе с туалетным мылом, которое существенно отличалось от нашего хозяйственного мыла, которым мы все пользовались для мытья и стирки.
Пришла врач, сделала дезинфекцию в нашей квартире и отругала маму, сказав, что мои цыпки – это не чесотка, а сыпь от скарлатины, от которых заразился Вальтер.
Через несколько дней у меня поднялась температура, и началось осложнение, и меня отвезли в больницу. Перед отъездом мама накормила меня вкусной рисовой кашей, которую я раньше не ел. А скорая помощь оказалась не санитарной машиной, о которой я мечтал, а телегой, запряженной лошадью. Наверное, пару дней я был без сознания, так как изредка просыпался в совершенно темной комнате, а потом быстро пошел на поправку.
Первый класс я закончил в Новокузнецке, получив похвальную грамоту.
Мы вернулись в Ленинград так же в товарном вагоне осенью 1945 г.
Ленинград был закрытым городом, и для возвращения маме пришлось завербоваться на торфоразработки в пригороде Ленинграда. Уже после приезда ей удалось случайно получить свой паспорт, и она смогла устроиться на работу на слюдяную фабрику, где когда-то работала до войны, на должность инженера-экономиста планового отдела. Там она и проработала всю свою жизнь.
Перед въездом в Ленинград был санитарный контроль. При этом всех людей пропускали через баню, а вещи подвергали прожарке для уничтожения вшей. Когда я вышел после бани, то мама долго смеялась, так как меховой воротник моего зимнего пальто съежился в несколько раз и прикрывал только затылок.
У мамы были с собой некоторые сбережения, и в первые дни после приезда нам пришлось посетить Пассаж, чтобы купить мне верхнюю одежду. Проходя мимо игрушек, я соблазнился выставленным там детским поясом с кинжалом за 70 рублей, которым я был совершенно восхищен. Пока мама ходила по отделам магазина, я стоял на лестнице и очень долго ее ждал. При ее возвращении я начал ныть, что очень хочу этот пояс с кинжалом, что у меня нет никаких игрушек, но так ничего и не добился.
Мы не могли жить в своей старой квартире на Красной улице, так как за несколько лет она была полностью разорена. Там не осталось ни мебели, ни сантехники, ни дверей, вместо стекол в окнах была фанера. На восстановление квартиры требовались время и деньги.
Мама договорилась с какой-то своей знакомой, что мы некоторое время поживем у них на окраине Ленинграда. Там я продолжил обучение во втором классе школы.
У маминой знакомой была дочка года на 3-4 старше меня, которая обзывала меня славянином. Смысла этого слова я не понимал. В отместку я вычистил все полтинники из ее копилки. Копилка была не простая, со щелью для проталкивания монет, которая зажималась пружиной. Для добывания монет надо было отжать пружину тонким ножом, перевернуть копилку и трясти до тех пор, пока оттуда не выпадали монеты. Наверное, я переусердствовал, и копилка стала плохо звенеть, и кражу обнаружили.
Девчонка сильно ткнула пальцами мне в глаза, и я упал на пол и громко завопил от боли. Они пожаловались маме. Мама схватила меня за воротник, встряхнула и со злостью сказала, что убьет меня собственными руками, если это когда-либо повторится. Этот урок я запомнил на всю жизнь.
Вскоре какой-то порядок в нашей квартире на Красной улице был наведен, и мы переехали туда жить. Меня приняли во второй класс в школу 238 на нашей Красной улице, где я проучился до 7 класса.
Мы продолжали жить на кухне, освещенной керосинкой, а дверь в комнату была утеплена одеялами. В туалет поставили унитаз и раковину, пустили воду, на кухне появилась лампочка.
Мы топили плиту дровами, которые пилили с мамой двуручной пилой на опрокинутой табуретке. Мама быстро научила меня, что тянуть пилу за ручку надо только к себе, и не придерживать ее, когда тянет она, причем пилу надо держать прямо и не «вихлять».
Этот навык мне очень пригодился с будущем.
Мама получала зарплату 800 руб.в месяц, и 200 руб. нам платили за отца, пропавшего без вести на фронте. Так что можно было жить.
В первое время мама пыталась возобновить какие-то контакты с прежними знакомыми. Мы вместе с ней сделали визит в дом на углу Невского проспекта и канала Грибоедова, и постучались в квартиру на 3 этаже. Мама стала разговаривать с хозяйкой, а меня познакомили с двумя девочками моего возраста. Они предложили мне разные игры, в том числе «буриме», загадки, продолжение рифм, но я был неотесанный провинциал, совершенно смутился и застопорился, и партнера по играм из меня не получилось. Они жили в отдельной 3-комнатной квартире с прекрасной мебелью, и больше мы их никогда не навещали. Мы явно не были для них приемлемой парой для продолжения контактов.
В начале зимы я заболел свинкой и больше недели валялся на кровати на кухне около печки. Делать было нечего, было только больно глотать. Я начал много читать, и мама носила мне много книг из библиотеки, которая была на фабрике и имела прекрасный выбор литературы.
Несколько раз я даже плакал над романами Короленко о детях подземелья. После этого чтение стало моей насущной потребностью и страстью.
На Новый 1947 год знакомые пригласили маму в гости. Там было несколько офицеров, вероятно, только что демобилизованных, хороший стол, вино и танцы. Мне налили бокал шампанского, который я выпил, отметив его вкус как у хорошего лимонада, а потом долго танцевал с девочками моего возраста.
Перед уходом один из гостей подарил мне на память книгу «Берко – кантонист», о судьбе еврейского мальчика. Это была моя первая книга, которую я с удовольствием перечитывал много раз.
Наша квартира была темной и требовала больших вложений на ремонт и содержание. Наверное, на маму она также наводила тяжелые воспоминания. Когда появились претенденты на обмен, мама достаточно быстро согласилась, и мы получили взамен комнату около 20 кв.м. на 5 этаже под самой крышей дома 48 на нашей Красной улице. Это было совсем рядом с моей школой. Перед обменом мама привела меня в эту комнату. Там было светло, из двух окон открывался прекрасный вид на крыши в сторону захода солнца. Все это мне понравилось, и я одобрил ее выбор. Маме дали в придачу 7000 руб., но все это было конечно большим легкомыслием – обменять отдельную квартиру в лучшем месте города на комнату в коммуналке на 5 этаже, до которой было 102 ступеньки.
В нашей коммунальной квартире жили еще двое соседей. Каждый день на наш 5 этаж приходила молочница, которая разливала молоко в оставленные для этого бидончики и банки и забирала оставленные деньги. Она жила где-то на окраине города и имела корову. Таких молочниц, наверное, было немало. Однако вскоре вышло постановление городских властей, запрещающее держать скот вблизи города, ввиду нарушения санитарных норм.
И мне пришлось ходить за молоком на Андреевский рынок.
Приходя из школы, я доставал кастрюлю с гречневой кашей, которая стояла в подушках на кровати у мамы и была еще горячей, наливал в тарелку молоко и ел.
А потом делал уроки и гулял. Вечером приходила мама с работы и кормила меня ужином.
В сталинские времена у мамы был выходной только в воскресенье. Она прекрасно готовила. Коронным блюдом была баранина, тушенная с картошкой в латке, голубцы, тушеные в латке, беляши и пельмени. Она пекла прекрасные пироги – рулет с маком и грецкими орехами, пирог с черникой, с яблоками, с капустой и яйцом, с брусникой, с творогом.
В праздничные дни к ней приходили в гости 3 подруги, работающие также на слюдяной фабрике. Они всегда восхищались ее стряпней.
Во дворе у нас был сарай для дров. Мама чаще всего покупала пиленые дрова, которые я колол большим топором. Колоть дрова я научился быстро. Колотые дрова я складывал в мешок, который был почти моего роста, завязывал, взваливал на спину и медленно тащил на наш 5 этаж. До прихода мамы с работы около 7 часов вечера надо было растопить печку, сбегать в булочную за хлебом.
Моей обязанностью также было мыть пол во всей квартире, по очереди с соседями, а также сдавать и забирать белье из прачечной, которое я носил в большом рюкзаке за плечами в приемный пункт прачечной на Исаакиевской площади. Я до сих пор помню метку белья в прачечной – 1285526.
В мои первые школьные годы мама пыталась контролировать мои уроки, но из этого ничего не получилось. Я входил в ступор и переставал что-либо понимать. Она перестала этим заниматься, и в дальнейшем я делал свои уроки самостоятельно без всякого контроля.
При обмене нашей квартиры я нашел в кладовке коньки «Английский спорт». И в 3 классе с наступлением зимы решил, что их надо осваивать. В то время мальчишки катались на коньках без ботинок, прикручивая их веревками и палкой к подошвам валенок. Я одел коньки на валенки дома, спустился с 5 этажа во двор, и на мое удивление, сразу же смог поехать в них по улице. Я не хотел останавливаться и проехал весь путь от своего дома на Красной улице 48 до маминой работы на Садовой улице, и был чрезвычайно горд этим достижением.
Кататься на коньках с ботинками и ходить на каток я стал с 6-7 класса. На катке я проводил зимой целые дни каждое воскресенье.
С довоенных времен у мамы была приятельница Люда Колотовская, у которой была дочка моего возраста. Мы вместе с ними в течение нескольких лет покупали абонементы в ложу Мариинского театра, где прослушали весь оперный репертуар. При первом посещении театра, слушая увертюру к опере, я спросил у мамы, что это за черный чертик перед сценой, который размахивает руками. «Это дирижер, который руководит оркестром» - сказала мама. Она очень любила симфоническую музыку и до самой смерти ходила на концерты в филармонию.
На следующее после обмена квартир лето мама отправила меня на Кавказ, где после эвакуации жили наши знакомые по блокаде. Сопровождала меня девочка из этой семьи, которой было лет 18. Эта семья жила на Северном Кавказе в местности, из которой были выселены чеченцы. Наши знакомые жили при больнице, где работал пожилой доктор, получивший медицинское образование еще до революции. Он пользовался большим уважением у местных жителей, и мы не опасались набегов чеченцев, скрывающихся в горах.
Врач отнесся ко мне очень доброжелательно, меня кормили за его столом вместе с его дочерью и внуком моего возраста. После того как мы съедали суп, хозяин негромко стучал вилкой по стакану, что было сигналом для прислуги нести второе блюдо, после чего опять следовал сигнал - для чая. К этому времени я уже умел пользоваться приборами за столом, не стеснялся и чувствовал себя вполне уверенно.
За лето я отъелся фруктами и научился плавать на 2-3 метра в протекавшей рядом бурной речке, сильно разливающейся после дождей.
Еще в 3 классе я увлекся собиранием марок. Довольно близко от моего дома находился Главпочтамт с огромным залом, в дальнем углу которого всегда было не менее 5 филателистов, продающих, покупающих или обменивающих марки. Конечно, у меня не было денег для приобретения марок, и я клянчил деньги у людей, стоящих в очередях к окошкам. Я обычно обращался так: «Тетенька, дайте, пожалуйста, 20 копеек». «А зачем тебе?» «Я хочу купить марку, которая мне очень понравилась». Положительный ответ был практически всегда. Для этого надо было выбрать подходящего человека, назвать нужную сумму, очень вежливо спрашивать и иметь смущенный вид. Через несколько лет у меня была достаточно большая коллекция марок и возможность обмена с коллекционерами на другие марки.
Владимир Яковлевич Рогачевский появился у нас дома в одно из воскресений осенью 1947 года. Как позже я узнал, он работал на той же фабрике, что и мама, начальником отдела либо сбыта либо снабжения. Он был фронтовик. Его жена была машинисткой и в основном печатала диссертационные работы под диктовку авторов. Я отнесся вполне доброжелательно к его близким отношениям с моей мамой.
Он появлялся у нас практически каждое воскресенье, но никогда не оставался на ночь. Обычно при его появлении я получал от него деньги на несколько билетов в кино и тратил их на просмотр пары сеансов в кинотеатре «Баррикада», где в фойе продавалось вкусное мороженое. С дядей Володей у меня были прекрасные отношения. Он был очень начитанным, культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и литературе, высоко ценил Шостаковича и Прокофьева. Он знал многие литературные сплетни из Союза советских писателей, был критически настроен к властям, но никогда меня не настраивал в антисоветском духе, хотя это вероятно складывалось само собой.
Первое, что меня заинтересовало, когда я с ним познакомился в 10 –летнем возрасте, это сколько немцев он убил на фронте. Когда он ответил, что приходилось стрелять в наступающие цепи немцев, и что это тоже люди, я был очень удивлен. Еще он говорил, что на фронте им давали такие американские пакетики, можно было вскипятить воду в каске, высыпать туда пакетик, размешать, и получался куриный бульон с вермишелью, кусочками мяса и даже куриным запахом. Я в это не верил и считал это его фантазией.
Он говорил, что мог бы занять более высокую должность на работе, если бы имел красную книжечку, несмотря даже на его еврейское положение. Под красной книжечкой он имел в виду партийный билет члена ВКПб.
При денежной реформе 1947 года, Владимир Яковлевич дал мне 200 рублей на покупку марок, что позволило существенно увеличить мою коллекцию, и я ему был очень благодарен.
В 7 классе я попросил его сводить меня в ресторан на ужин, так как никогда там не был. Он согласился, и мы пошли вечером в ресторан Ленинградский, бывший Англетер, расположенный на Исаакиевской площади. Мы сели за столом напротив друг друга, у окна, выходящего на сквер около Исаакиевского собора. Нам подали меню, я заказал рюмку водки, салат и отбивной бифштекс. Дядя Володя не возражал. Мы хорошо поужинали. Тем разговоров я совершенно не помню, но был совершенно удовлетворен этим выходом.
На этом, я полагаю, мое отрочество закончилось. Впереди была юность и мир взрослых людей.
Я очень рад, что моя мама несколько лет была близка с Владимиром Яковлевичем. Он был достойным человеком и явно оказал большое влияние на мое становление как личности. Очень жаль, что их жизненные пути разошлись, но эти вопросы я с ней никогда не обсуждал.
После окончания 7 класса мама подарила мне велосипед, о котором я просил ее полгода.
Велосипед был очень ценным подарком, так как он стоил более половины маминой месячной зарплаты.
Моя мама была очень достойным, добрым, внимательным и терпимым человеком, и у нас с ней никогда не было никаких ссор и конфликтов.
В течение долгих лет она носила связки книг из фабричной библиотеки, которые сформировали мое мировоззрение.
Мои двоюродные братья также пережили войну в детском возрасте.
Мой двоюродный брат Боря, сын дяди Миши, родился в поселке Хвойное Новгородской области. После школы он не смог поступить в Лесотехническую академию в Ленинграде, отслужил в армии и 2 года отработал помощником машиниста на тепловозе. Потом он женился на Стасе, литовке по национальности, окончил в Вильнюсе университет по специальности экономика и работал начальником отдела сбыта на крупном металлургическом заводе.
Мой двоюродный брат Леня, сын дяди Александра, всю войну прожил в Ярославской области вместе с мамой, где в 7-летнем возрасте освоил охоту на кротов с помощью проволочных ловушек. Шкурки кротов он выделывал и сдавал заготовителям за приличную цену, что обеспечивало ему возможность покупки конфет и мороженого без всяких ограничений.
После возвращения в Ленинград он с 14 лет работал на фабрике резинотехнических изделий, а в 16 лет уехал на стройки Сибири по так называемому комсомольскому призыву.
На этих стройках работали в основном уголовники и условно-досрочно освобожденные. Строители зимой жили в палатках.
Ввиду того, что Леня не был алкоголиком, начальство его быстро отметило и отправило на курсы в Московский строительный институт.
После этого он работал бригадиром и дослужился до начальника отдела монтажхимзащиты крупного стройтреста на Северо-западе страны, куда входили предприятия Ленинграда и области и Карелии, включая комбинат Североникель в Мончегорске.
Я полагаю, что у меня была хорошая наследственность. Я не умер в блокаду, несмотря на голод, и достиг достаточно приличного положения в жизни.